Ранний Ницше о «ценности жизни» и философе (1874-1877)

20 [12] 1876–1877

Важнейшая цель человечества, возможно, в том, чтобы была измерена ценность жизни и правильно определено основание, почему она существует. Поэтому оно ожидает появления высшего интеллекта; ибо только последний способен окончательно определить ценность жизни или отсутствие этой ценности. При каких обстоятельствах, однако, может появиться этот высший интеллект? Представляется, что те, кто в общем и целом содействуют человеческому благоденствию, в настоящее время ставят себе совсем другие цели, нежели создавать этот высший интеллект, определяющий ценности. Стараются обеспечить благополучие как можно большему числу людей и вдобавок понимают это благополучие довольно поверхностно.

3 [63] 1875

Большинство людей, по всей видимости, вовсе не считают себя индивидами; это показывает их жизнь. Христианскому требованию, чтобы каждый стремился к собственному спасению и только к нему, противостоит обычная человеческая жизнь, в которой каждый есть лишь точка наряду с другими точками, есть не только всецело результат предыдущих поколений, но живет также обязательно принимая во внимание поколения грядущие. Только три формы существования дают человеку возможность остаться индивидуумом: если он философ, святой или художник. Вы только посмотрите, на что убивает свою жизнь человек науки: что общего между учением о частицах в греческом языке и смыслом жизни?

Таким образом, и здесь мы видим, что бесчисленное множество людей своей жизнью служат лишь подготовке подлинного человека: например, филологи — подготовке философа, который сумеет воспользоваться их муравьиным трудом, чтобы высказать суждения о ценности жизни. Впрочем, при отсутствии руководства большая часть этого муравьиного труда — просто бессмыслица и излишня.

5 [188] 1875

Ценность жизни может измерить только высочайший интеллект и самое горячее сердце.

Как произвести эти высочайшие интеллекты?

Цели человеческого благоденствия в общем совсем иные, нежели производить высший интеллект. Благополучие слишком высоко ценится и понимается чисто внешне, в том числе школа и воспитание.

Идеальное государство, мечта социалистов, разрушает фундамент великого интеллекта — сильную энергию. Мы должны желать, чтобы жизнь сохраняла свой насильственный характер, чтобы высвобождались дикие силы и энергии. Суждение о ценности существования есть высший результат крайнего напряжения сил внутри хаоса.

Между тем чем горячее сердце, тем больше оно стремится к устранению этой насильственности и дикости, хотя само же из них и возникло! Оно желает устранения своего фундамента, на котором само же покоится! Иными словами, оно не интеллектуально.

Высочайшая интеллигенция и самое горячее сердце не могут сосуществовать в Одной личности. Высочайшая интеллигенция выше любой доброты, которая сама есть лишь нечто подлежащее оценке в общем расчете жизни, мудрец выше ее.

Мудрый обязан противиться мысли о неинтеллигентной доброте, ибо для него важно продолжить воспроизведение собственного типа. Во всяком случае он не может способствовать идеальному государству. Христос способствовал оглуплению людей, он задерживал создание великого интеллекта. Что ж, логично! Его противоположность, возможно, будет препятствовать порождению Христа. Fatum tristissimum generis humani!

5 [194] 1875

Истязайте человека, доводите его до крайности, причем в течение тысячелетий — и вот из-за сбоя в природе, из-за вырвавшейся искры происходит вспышка страшной энергии, и вдруг рождается гений.

Так вещает мне история. Ужасное видение! О, я не вынесу тебя!

Шопенгауэр как воспитатель (1874)

Представим себе философа со взором, устремленным на бытие; он хочет вновь определить его ценность. Ибо своеобразная работа всех великих мыслителей состояла в том, чтобы быть законодателями для меры, ценности и веса вещей. Какой помехой будет для него то, что человечество, которое он видит перед собой, именно в его время есть дряблый, изъеденный червями плод... Суждение старых греческих философов о ценности жизни говорит бесконечно больше, чем современное суждение, потому что они имели вокруг себя и перед собой самое жизнь в ее пышнейшем расцвете, и потому что у них настроение мыслителя не затемнялось раздором между желанием свободы, красоты, величия жизни и влечением к истине, которое лишь спрашивает: какова ценность жизни вообще? [...]

Именно новые философы принадлежат к могущественнейшим пособникам жизни и пробудителям воли к жизни, вот почему они стремятся от своей собственной ослабевшей эпохи к культуре, к преображенной Physis. Но это стремление есть вместе с тем и их опасность: в них реформатор жизни борется с философом, т.е. с судьей жизни. [...]

Это те подлинные люди, которые уже не звери, — философы, художники и святые; при их появлении и в их появлении природа, которая никогда не делает скачков, делает свой единственный скачок, и притом скачок радости, ибо она чувствует себя впервые у цели, — т.е. там, где она понимает, что должна разучиться иметь цели и что она делала слишком высокие ставки в игре жизни и становления. [...]

[Культура] ставит перед каждым из нас лишь одну задачу: содействовать созиданию философа, художника и святого в нас и вне нас и тем трудиться над совершенствованием природы. Ибо как природа нуждается в философе, так она нуждается и в художнике – для метафизической цели, именно для своего собственного самоуяснения, для того, чтобы иметь наконец чистый и законченный образ того, что ей никогда не удается отчетливо рассмотреть в беспокойном процессе своего становления, т.е. для своего самопознания. Гете в глубокомысленно-шутливых словах дал понять, что для природы все ее попытки имеют смысл лишь постольку, поскольку она ждет художника, который встретил бы ее на полпути, угадал наконец ее лепет и высказал бы то, на что собственно направлены ее попытки.