Levana and Our Ladies of Sorrow

Oftentimes at Oxford I saw Levana in my dreams. I knew her by her Roman symbols. Who is Levana? Reader, that do not pretend to have leisure for very much scholarship, you will not be angry with me for telling you. Levana was the Roman goddess that performed for the newborn infant the earliest office of ennobling kindness⁠—typical, by its mode, of that grandeur which belongs to man everywhere, and of that benignity in powers invisible which even in Pagan worlds sometimes descends to sustain it. At the very moment of birth, just as the infant tasted for the first time the atmosphere of our troubled planet, it was laid on the ground. That might bear different interpretations. But immediately, lest so grand a creature should grovel there for more than one instant, either the paternal hand, as proxy for the goddess Levana, or some near kinsman, as proxy for the father, raised it upright, bade it look erect as the king of all this world, and presented its forehead to the stars, saying, perhaps, in his heart, “Behold what is greater than yourselves!” This symbolic act represented the function of Levana. And that mysterious lady, who never revealed her face (except to me in dreams), but always acted by delegation, had her name from the Latin verb (as still it is the Italian verb) levare, to raise aloft.

This is the explanation of Levana. And hence it has arisen that some people have understood by Levana the tutelary power that controls the education of the nursery. She, that would not suffer at his birth even a prefigurative or mimic degradation for her awful ward, far less could be supposed to suffer the real degradation attaching to the nondevelopment of his powers. She therefore watches over human education. Now, the word edŭco, with the penultimate short, was derived (by a process often exemplified in the crystallisation of languages) from the word edūco, with the penultimate long. Whatsoever educes, or develops, educates. By the education of Levana, therefore, is meant⁠—not the poor machinery that moves by spelling-books and grammars, but by that mighty system of central forces hidden in the deep bosom of human life, which by passion, by strife, by temptation, by the energies of resistance, works forever upon children⁠—resting not day or night, any more than the mighty wheel of day and night themselves, whose moments, like restless spokes, are glimmering*As I have never allowed myself to covet any man’s ox nor his ass, nor anything that is his, still less would it become a philosopher to covet other people’s images or metaphors. Here, therefore, I restore to Mr. Wordsworth this fine image of the revolving wheel and the glimmering spokes, as applied by him to the flying successions of day and night. I borrowed it for one moment in order to point my own sentence; which being done, the reader is witness that I now pay it back instantly by a note made for that sole purpose. On the same principle I often borrow their seals from young ladies, when closing my letters, because there is sure to be some tender sentiment upon them about “memory,” or “hope,” or “roses,” or “reunion,” and my correspondent must be a sad brute who is not touched by the eloquence of the seal, even if his taste is so had that he remains deaf to mine. forever as they revolve.

If, then, these are the ministries by which Levana works, how profoundly must she reverence the agencies of grief! But you, reader, think that children generally are not liable to grief such as mine. There are two senses in the word “generally”⁠—the sense of Euclid, where it means “universally” (or in the whole extent of the “genus”), and a foolish sense of this world, where it means “usually.” Now, I am far from saying that children universally are capable of grief like mine. But there are more than you ever heard of who die of grief in this island of ours. I will tell you a common case. The rules of Eton require that a boy on the foundation should be there twelve years: he is superannuated at eighteen; consequently he must come at six. Children torn away from mothers and sisters at that age not unfrequently die. I speak of what I know. The complaint is not entered by the registrar as grief; but that it is. Grief of that sort, and at that age, has killed more than ever have been counted amongst its martyrs.

Therefore it is that Levana often communes with the powers that shake man’s heart; therefore it is that she dotes upon grief. “These ladies,” said I softly to myself, on seeing the ministers with whom Levana was conversing, “these are the Sorrows; and they are three in number: as the Graces are three, who dress man’s life with beauty; the Parcae are three, who weave the dark arras of man’s life in their mysterious loom always with colours sad in part, sometimes angry with tragic crimson and black; the Furies are three, who visit with retributions called from the other side of the grave offences that walk upon this; and once even the Muses were but three, who fit the harp, the trumpet, or the lute, to the great burdens of man’s impassioned creations. These are the Sorrows; all three of whom I know.” The last words I say now; but in Oxford I said, “one of whom I know, and the others too surely I shall know.” For already, in my fervent youth, I saw (dimly relieved upon the dark background of my dreams) the imperfect lineaments of the awful Sisters.

These Sisters⁠—by what name shall we call them? If I say simply “The Sorrows,” there will be a chance of mistaking the term; it might be understood of individual sorrow⁠—separate cases of sorrow⁠—whereas I want a term expressing the mighty abstractions that incarnate themselves in all individual sufferings of man’s heart, and I wish to have these abstractions presented as impersonations⁠—that is, as clothed with human attributes of life, and with functions pointing to flesh. Let us call them, therefore, Our Ladies of Sorrow.

I know them thoroughly, and have walked, in all their kingdoms. Three sisters they are, of one mysterious household; and their paths are wide apart; but of their dominion there is no end. Them I saw often conversing with Levana, and sometimes about myself. Do they talk, then? O no! Mighty phantoms like these disdain the infirmities of language. They may utter voices through the organs of man when they dwell in human hearts, but amongst themselves is no voice nor sound; eternal silence reigns in their kingdoms. They spoke not as they talked with Levana; they whispered not; they sang not; though oftentimes methought they might have sung: for I upon Earth had heard their mysteries oftentimes deciphered by harp and timbrel, by dulcimer and organ. Like God, whose servants they are, they utter their pleasure not by sounds that perish, or by words that go astray, but by signs in heaven, by changes on Earth, by pulses in secret rivers, heraldries painted on darkness, and hieroglyphics written on the tablets of the brain. They wheeled in mazes; I spelled the steps. They telegraphed from afar; I read the signals. They conspired together; and on the mirrors of darkness my eye traced the plots. Theirs were the symbols; mine are the words.

What is it the Sisters are? What is it that they do? Let me describe their form and their presence, if form it were that still fluctuated in its outline, or presence it were that for ever advanced to the front or forever receded amongst shades.

The eldest of the three is named Mater Lachrymarum, Our Lady of Tears. She it is that night and day raves and moans, calling for vanished faces. She stood in Rama, where a voice was heard of lamentation⁠—Rachel weeping for her children, and refusing to be comforted. She it was that stood in Bethlehem on the night when Herod’s sword swept its nurseries of Innocents, and the little feet were stiffened forever which, heard at times as they trotted along floors overhead, woke pulses of love in household hearts that were not unmarked in heaven. Her eyes are sweet and subtle, wild and sleepy, by turns; oftentimes rising to the clouds, oftentimes challenging the heavens. She wears a diadem round her head. And I knew by childish memories that she could go abroad upon the winds, when she heard the sobbing of litanies, or the thundering of organs, and when she beheld the mustering of summer clouds. This Sister, the elder, it is that carries keys more than papal at her girdle, which open every cottage and every palace. She, to my knowledge, sat all last summer by the bedside of the blind beggar, him that so often and so gladly I talked with, whose pious daughter, eight years old, with the sunny countenance, resisted the temptations of play and village mirth, to travel all day long on dusty roads with her afflicted father. For this did God send her a great reward. In the spring time of the year, and whilst yet her own spring was budding, He recalled her to himself. But her blind father mourns forever over her: still he dreams at midnight that the little guiding hand is locked within his own; and still he wakens to a darkness that is now within a second and a deeper darkness. This Mater Lachrymarum also has been sitting all this winter of 1844⁠–⁠5 within the bedchamber of the Czar, bringing before his eyes a daughter (not less pious) that vanished to God not less suddenly, and left behind her a darkness not less profound. By the power of the keys it is that Our Lady of Tears glides, a ghostly intruder, into the chambers of sleepless men, sleepless women, sleepless children, from Ganges to the Nile, from Nile to Mississippi. And her, because she is the firstborn of her house, and has the widest empire, let us honour with the title of “Madonna.”

The second Sister is called Mater Suspiriorum, Our Lady of Sighs. She never scales the clouds, nor walks abroad upon the winds. She wears no diadem. And her eyes, if they were ever seen, would be neither sweet nor subtle; no man could read their story; they would be found filled with perishing dreams, and with wrecks of forgotten delirium. But she raises not her eyes; her head, on which sits a dilapidated turban, droops forever, forever fastens on the dust. She weeps not. She groans not. But she sighs inaudibly at intervals. Her sister, Madonna, is oftentimes stormy and frantic, raging in the highest against heaven, and demanding back her darlings. But Our Lady of Sighs never clamours, never defies, dreams not of rebellious aspirations. She is humble to abjectness. Hers is the meekness that belongs to the hopeless. Murmur she may, but it is in her sleep. Whisper she may, but it is to herself in the twilight. Mutter she does at times, but it is in solitary places that are desolate as she is desolate, in ruined cities, and when the sun has gone down to his rest. This Sister is the visitor of the Pariah, of the Jew, of the bondsman to the oar in the Mediterranean galleys; of the English criminal in Norfolk Island, blotted out from the books of remembrance in sweet far-off England; of the baffled penitent reverting his eyes forever upon a solitary grave, which to him seems the altar overthrown of some past and bloody sacrifice, on which altar no oblations can now be availing, whether towards pardon that he might implore, or towards reparation that he might attempt. Every slave that at noonday looks up to the tropical sun with timid reproach, as he points with one hand to the earth, our general mother, but for him a stepmother, as he points with the other hand to the Bible, our general teacher, but against him sealed and sequestered;*This, the reader will be aware, applies chiefly to the cotton and tobacco States of North America; but not to them only: on which account I have not scrupled to figure the sun which looks down upon slavery as tropical⁠—no matter if strictly within the tropics, or simply so near to them as to produce a similar climate. This, the reader will be aware, applies chiefly to the cotton and tobacco States of North America; but not to them only: on which account I have not scrupled to figure the sun which looks down upon slavery as tropical⁠—no matter if strictly within the tropics, or simply so near to them as to produce a similar climate. every woman sitting in darkness, without love to shelter her head, or hope to illumine her solitude, because the heaven-born instincts kindling in her nature germs of holy affections, which God implanted in her womanly bosom, having been stifled by social necessities, now burn sullenly to waste, like sepulchral lamps amongst the ancients; every nun defrauded of her unreturning May-time by wicked kinsman, whom God will judge; every captive in every dungeon; all that are betrayed, and all that are rejected; outcasts by traditionary law, and children of hereditary disgrace: all these walk with Our Lady of Sighs. She also carries a key; but she needs it little. For her kingdom is chiefly amongst the tents of Shem, and the houseless vagrant of every clime. Yet in the very highest ranks of man she finds chapels of her own; and even in glorious England there are some that, to the world, carry their heads as proudly as the reindeer, who yet secretly have received her mark upon their foreheads.

But the third Sister, who is also the youngest⁠—! Hush! whisper whilst we talk of her! Her kingdom is not large, or else no flesh should live; but within that kingdom all power is hers. Her head, turreted like that of Cybele, rises almost beyond the reach of sight. She droops not; and her eyes, rising so high, might be hidden by distance. But, being what they are, they cannot be hidden: through the treble veil of crape which she wears the fierce light of a blazing misery, that rests not for matins or for vespers, for noon of day or noon of night, for ebbing or for flowing tide, may be read from the very ground. She is the defier of God. She also is the mother of lunacies, and the suggestress of suicides. Deep lie the roots of her power; but narrow is the nation that she rules. For she can approach only those in whom a profound nature has been upheaved by central convulsions; in whom the heart trembles and the brain rocks under conspiracies of tempest from without and tempest from within. Madonna moves with uncertain steps, fast or slow, but still with tragic grace. Our Lady of Sighs creeps timidly and stealthily. But this youngest Sister moves with incalculable motions, bounding, and with tiger’s leaps. She carries no key; for, though coming rarely amongst men, she storms all doors at which she is permitted to enter at all. And her name is Mater Tenebrarum⁠—our Lady of Darkness.

These were the Semnai Theai or Sublime Goddesses*The word σεμυος is usually rendered “venerable” in dictionaries⁠—not a very flattering epithet for females. But I am disposed to think that it comes nearest to our idea of the sublime, as near as a Greek word could come., these were the Eumenides or Gracious Ladies (so called by antiquity in shuddering propitiation), of my Oxford dreams. Madonna spoke. She spoke by her mysterious hand. Touching my head, she beckoned to Our Lady of Sighs; and what she spoke, translated out of the signs which (except in dreams) no man reads, was this:⁠—

“Lo! here is he whom in childhood I dedicated to my altars. This is he that once I made my darling. Him I led astray, him I beguiled; and from heaven I stole away his young heart to mine. Through me did he become idolatrous; and through me it was, by languishing desires, that he worshipped the worm, and prayed to the wormy grave. Holy was the grave to him; lovely was its darkness; saintly its corruption. Him, this young idolater, I have seasoned for thee, dear gentle Sister of Sighs! Do thou take him now to thy heart, and season him for our dreadful sister. And thou,”⁠—turning to the Mater Tenebrarum, she said⁠—“wicked sister, that temptest and hatest, do thou take him from her. See that thy sceptre lie heavy on his head. Suffer not woman and her tenderness to sit near him in his darkness. Banish the frailties of hope; wither the relenting of love; scorch the fountains of tears; curse him as only thou canst curse. So shall he be accomplished in the furnace; so shall he see the things that ought not to be seen, sights that are abominable, and secrets that are unutterable. So shall he read elder truths, sad truths, grand truths, fearful truths. So shall he rise again before he dies. And so shall our commission be accomplished which from God we had⁠—to plague his heart until we had unfolded the capacities of his spirit.”

Левана и Богородицы Скорби

Не раз в Оксфорде видел я Левану в моих снах. Я узнавал ее по римским атрибутам. Кто же она — Левана? Читатель, не претендующий на обширный досуг для овладения глубокой ученостью, ты не рассердишься на меня за приведенные объяснения. Левана — это римская богиня, бравшая опеку над младенцем в самые первые минуты жизни и облекавшая его величием, свойственным смертному повсеместно: подобная благосклонность со стороны вышних сил весьма показательна и даже среди язычников божествам свойственно снисходить до поддержания человеческого достоинства. Сразу после рождения, едва только ребенок вдыхал впервые воздух нашей суетной планеты, его опускали на землю. Это действие могло истолковываться по-разному. Однако тотчас же, дабы столь благородное создание не пресмыкалось во прахе дольше мгновения, руки отца — руки представителя богини Леваны — или руки ближайшего кровного родственника, заместителя отца, вздымали ребенка ввысь в вертикальном положении, побуждая его распрямиться, как подобает властителю мира, и обращали его лицом к звездам, словно желая сказать голосом сердца: «Взгляни на то, что превосходит тебя величием!» Этот символический обряд и воплощал в себе назначение Леваны. Имя же этой таинственной богини, никогда не открывавшей лика (разве только мне одному, в моих снах) и действовавшей всегда через поручителей, происходит от латинского глагола (таков же и нынешний итальянский) «levare» — то есть «поднимать».

Таково истолкование сущности Леваны. Отсюда повелось, что ее стали отождествлять с богиней-покровительницей, надзирающей за воспитанием малых детей. Меньше всего можно предположить, что Левана, не допускающая при явлении на свет своего чудесного подопечного ни малейшего его уничижения, хотя бы даже иносказательно или мимически выраженного, потерпит действительный его упадок, связанный с отсутствием всякого развития его природных способностей. Посему она и наблюдает за воспитанием детей. Далее: слово educo (с короткой гласной в предпоследнем слоге) явилось — аналогичные примеры нередки в формировании языков — производным от слова educo (с долгой гласной). То, что выращивает или развивает, то и воспитывает. Под воспитанием Леваны, следовательно, надо понимать не убогую процедуру, осуществляемую с помощью учебников и грамматических пособий, но то могущественнейшее переплетение основополагающих сил, что таятся в сокровенной глубине человеческой жизни: они-то посредством страстей, борьбы, соблазна и сопротивления воздействуют на детей постоянно, безостановочно — денно и нощно, как не прекращает своего коловращения суточное колесо, чьи мгновения, подобно неустанным спицам*Сам я никогда не позволял себе возжелать чужой собственности — ни вола, ни осла ближнего: еще менее подобает философу зариться на чужие образы и метафоры. Здесь, следовательно, я должен возвратить истинному владельцу — мистеру Вордсворту — чудесный образ вращающегося колеса с мелькающими спицами, которому он уподобил стремительную смену дня и ночи. Я заимствовал этот образ только для того, чтобы заострить собственную фразу; справившись с ней, я немедля (читатель тому свидетель!) погашаю долг сноской, единственно для этой цели предназначенной. Руководствуясь тем же правилом, я при запечатывании писем пользуюсь нередко печатками, взятыми заимообразно у юных леди: эти печатки хранят, как правило, трогательные ссылки на «память сердца», «надежды», «розы» и «воссоединение любящих»: поистине бесчувственной скотиной будет читатель, которого не растрогает красноречие печаток — даже если он останется глух к моему из-за дурного своего вкуса., сливаются в беспрерывном мелькании.

Если именно в этом и заключаются тайны правления Леваны, то как высоко она должна ценить посредничество горести! Но ты, читатель, полагаешь, будто детям вообще не свойственна горесть, подобная моей. У слова «вообще», как выражении всеобщего, есть два значения: по Эвклиду, оно означает «свойственное от природы, прирожденное» (или прилагаемое ко всему роду), в примитивно-мирском смысле под этим словом понимают обычное. Право же, я далек от утверждения, будто дети обладают врожденной способностью испытывать горесть, сравнимую с моей. И однако, на нашем острове дети умирают от горя гораздо чаще, чем об этом становится известно. Вот один, весьма распространенный случай. Правила Итона требуют, чтобы ученик, пользующийся фондом школы, проводил в ней двенадцать лет; выпускают его из школы в восемнадцать — следовательно, он должен явиться туда шестилетним. Дети, оторванные от матерей и сестер в этом возрасте, умирают не так уж редко. Я говорю о том, что знаю сам. Роковой недуг не обозначается в регистрационном листе как «горе», но умирают дети именно от горя. Горе разлуки в эти годы умертвило гораздо большее число жертв, чем принято включать в цифры статистики.

Вот почему Левана часто вступает в союз с силами, способными сотрясать человеческое сердце; вот почему она неразлучна с горестью. «Эти девы, — пробормотал я, глядя на посланниц, с которыми Левана тихо переговаривалась, — воплощения Скорби; их три — как оно и должно быть: три Грации наделяют земную жизнь красотой; три Парки вплетают в темную материю человеческой жизни, тканную на мистическом станке, нити почти сплошь тускло-серые, лишь изредка расцвечивая их багрянцем гнева и черным крепом траура; три Фурии являются с того света мстить за тяжкие злодейства, совершенные на этом свете; некогда даже Муз насчитывалось всего три — они настраивали арфу, трубу и лютню для взволнованных мелодий, создаваемых человеком. Эти три девы — девы Скорби, и мне знакомы все три». Конец фразы я добавил сейчас, а тогда, в Оксфорде, я сказал: «Одна из них мне знакома, но я наверняка сведаюсь и с остальными». Ибо уже тогда, в пору пылкой юности, на темном фоне моих сновидений смутно проступали неясные очертания внушающих благоговейный трепет Сестер.

Эти Сестры — каким именем мы их назовем? Если сказать просто — «Скорбящие», может случиться, что слово будет неверно понято: можно подумать, что речь идет о скорби отдельного человека, об особых случаях скорби, тогда как я ищу определения, которое выражало бы могущественные абстракции, воплощенные во всех индивидуальных терзаниях человеческого сердца — и я хотел бы представить эти отвлеченности в виде олицетворений, то есть наделенными всеми земными атрибутами и всеми проявлениями, свидетельствующими об их плотской природе. Давайте назовем их Богородицами Скорби.

Я знаю их досконально — я обошел все их владения. Их три сестры, они возросли вместе под таинственным кровом; их пути ведут в разные стороны, но владениям их нет пределов. Часто я наблюдал, как они перешептываются с Леваной — и нередко речь шла обо мне. Выходит, они беседуют, как беседуем мы? О нет! Всевластные фантомы, подобные им, презирают немощь нашего языка. Они могут подавать голоса устами человека, когда обитают в его сердце, но, общаясь между собой, не признают речи смертных: вечное беззвучное молчание властвует в их царствах. Разговаривая с Леваной, они не произносили ни слова, они не шептали и не пели, хотя подчас мне казалось, они могли бы петь: в нашем мире мне не раз доводилось слышать, как тайны их разглашают арфа и тамбурин, цимбалы или орган. Подобно Господу, Кому они служат, они выражают свою волю не звуками, которые тают, не словами, которые ведут к заблуждению, но знаками на небесах, переменами на земле, биением скрытых потоков; пологом тьмы, расписанным геральдическими фигурами; иероглифами, начертанными на табличках мозга. Они петляли по лабиринтам, а я выискивал их следы. Они посылали вести издалека, а я разгадывал их скрытый смысл. Они сообща замышляли заговор — и на зеркалах тьмы мой взгляд прочитывал суть тайных интриг. Им принадлежали символы, мне — слова.

Кто же такие эти Сестры? Чем они заняты? Позвольте мне описать их облик, их фигуры — если только различим их неуловимо изменчивый облик и если только можно проследить, как очертания их фигур то всечасно придвигаются вплотную, то всечасно отступают вдаль, растворяясь среди теней.

Старшая из трех сестер носит имя Mater Lacrymarum — Богородица Слез. Это она день и ночь стенает и мечется, сокрушаясь об ушедших. Она пребывала в Раме, где голос был слышен, вопль и горькое рыдание — Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться. Это она обреталась в Вифлееме той ночью, когда свирепый меч Ирода прошелся по колыбелям младенцев, заставив навеки оледенеть крохотные ножонки, топот которых над головами домочадцев пробуждал в их сердцах волны любви, докатывавшиеся до небес. У нее нежные и проникновенные глаза — то кроткие, то дикие; нередко они воздеты горе, нередко бросают небу гневный вызов. На голове она носит диадему. И мне с детства помнится, как устремляется она в простор с порывами ветра, когда слышит плач литании или гром органа — или же созерцает стройные ряды летних облаков. Эта сестра, старшая из трех, носит на поясе ключи, каких нет у самого Папы Римского: они открывают доступ в любую хижину и в любой дворец. Она, насколько мне известно, просидела все минувшее лето у изголовья слепого нищего: я часто и охотно с ним беседовал, а его набожная восьмилетняя дочурка, личико которой так и светилось добротой, отвергая соблазны веселых деревенских забав, целыми днями бродила с несчастным отцом по пыльным дорогам. За это Бог ниспослал ей великую награду. Весенней порой, когда бутоны ее весны только-только начинали распускаться, Он призвал ее к себе. Но слепой отец оплакивает девочку без устали: по ночам ему снится, будто он крепко сжимает в руке нежную ручку своего маленького поводыря, — и пробуждается во тьме, которая теперь помещена для него внутрь второй, еще более непроглядной тьмы. Mater Lacrymarum просидела также всю эту зиму 1844/45 года в спальне у царя, являя его взору дочь (столь же набожную): та отошла к Господу так же внезапно и оставила за собой тьму, не менее беспросветную. Благодаря магическим ключам Богородица Слез проникает неслышным призраком в покои неспящих — мужчин, женщин и детей, коротающих ночи без сна — от Ганга до Нила, от Нила до Миссисипи. И вот ее-то, перворожденную в семействе, владелицу самой обширной империи, давайте почтим титулом Мадонны.

Вторая сестра зовется Mater Suspiriorum — Богородица Вздохов. Она никогда не досягает до облаков, никогда не движется по воле ветра. Она не носит диадемы. В глазах ее, если бы можно было разглядеть их, не нашлось бы ни ласки, ни прозорливости; по ним нельзя прочитать ее историю: взгляд ее наполнен утраченными мечтаниями и обрывками полузабытого бреда. Но она не поднимает глаз: голова ее, покрытая истрепанным тюрбаном, постоянно клонится долу, взор словно прикован к праху. Она не рыдает, не стонет — лишь изредка доносятся ее чуть слышные вздохи. Ее сестра. Мадонна, нередко впадает в неистовство и, в безудержном гневе обрушиваясь на небеса с проклятиями, требует возвратить отнятых у нее милых. Но Богородице Вздохов неведом дух мятежа; ей чужды бунтарские возгласы, она и не помышляет о бунте. Она смиренна вплоть до полного самоотречения. Она преисполнена покорности, свойственной отчаявшимся. Если она и ропщет глухо, то только во сне. Если шепчет — то в сумерках, наедине с собой. Временами она бормочет что-то невнятное, но только если окажется на безлюдье — среди пустоши, всеми покинутой, как она сама, на развалинах города, когда солнце уже закатилось. Эта сестра навещает парию, навещает еврея, навещает раба, прикованного к веслам на галере в Средиземном море; навещает преступника, сосланного на остров Норфолк и вычеркнутого из анналов памяти в милой далекой Англии; она навещает растерянного кающегося грешника, который упорно обращает взор к одинокой могиле: эта могила представляется ему поверженным алтарем, где некогда в прошлом совершалось кровавое жертвоприношение; ныне, однако, бесполезно возлагать на этот алтарь любые жертвы — и тщетны все мольбы о прощении и тщетны все усилия загладить былую вину. Всякий невольник, который, взирая с боязливым упреком на полуденное тропическое солнце*Здесь, как, вероятно, известно читателю, имеются в виду главным образом Североамериканские штаты с их хлопковыми и табачными плантациями, однако не только они; я не затруднился охарактеризовать солнце, взирающее на труд рабов, как «тропическое» — даже если оно находится не в самих тропиках, но в тех краях, где климат сходствует с тропическим., одной рукой указует на землю — общую для всех нас мать, но для него — мачеху, а другую простирает к Библии, общей для всех нас наставнице, но для него — книге скрытой и запечатанной семью печатями; всякая женщина, обретающаяся во тьме, обойденная любовью, под кровом которой она могла бы преклонить голову, и лишенная надежды, лучи которой рассеяли бы ее сиротство, ибо небом ниспосланные инстинкты, что питают природные зачатки священных привязанностей, вложенных в ее любящую грудь Богом, задушены бременем общественных требований и теперь еле теплятся, вяло догорая, будто светильники в склепе посреди древних гробниц; всякая монахиня, чью невозвратную майскую пору обманом похитил у нее злокозненный родич (Господь ему судья!); всякий узник, заточенный в темнице, — все, кто страдает от вероломства; все, кто по установленному закону стали отверженными и изгоями, детьми или порождениями наследственного бесчестия — все они водят знакомство с Богородицей Вздохов. Она тоже носит на поясе ключ, однако почти им не пользуется. Ее владения — преимущественно среди шатров Симовых, среди бездомных скитальцев во всем белом свете. Однако и среди именитых и сильных мира сего есть у нее свои собственные алтари, и даже в прославленной Англии найдутся немногие — те, кто в глазах толпы высоко вскидывает голову с горделивостью королевского оленя, однако втайне чело их отмечено ее печатью.

Но третья Сестра, к тому же самая младшая… Тс-с-с! Говорить о ней следует лишь вполголоса… Владения ее невелики, в противном случае замерла бы на земле всякая жизнь плоти, но внутри ее царства власть принадлежит ей безраздельно. Голова ее, с зубчатой башней наподобие короны, возвышается, как у Кибелы, уходя почти что за пределы видимости. Она не потупляет взора: глаза, воздетые на такой высоте, трудно было бы различить на расстоянии. Но и через тройную траурную вуаль, окутывающую ее лицо, достигает земных низин неистовый огонь ярко полыхающего в ее глазах страдания: оно не затихает ни в час заутрени, ни в час вечерни, ни в полуденный час, ни в час прилива, ни в час отлива. Она бросает вызов Богу. Она рождает безумие и подстрекает к самоубийству. Далеко вглубь уходят корни ее могущества, но узок круг тех, кем она правит. Ибо ей подвластны только те, у кого глубины сознания потрясены вселенскими катаклизмами; в ком дрогнуло сердце и ум пошатнулся под единым воздействием бурь наружных и бурь внутренних. Мадонна идет неверными шагами, быстрыми или медленными, но сохраняя в своей поступи трагическую грациозность. Богородица Вздохов крадется робко, с оглядкой. Но младшая из Сестер движется иначе — порывисто и непредсказуемо, тигриными прыжками. У нее нет ключей: она редко является меж людьми, но зато берет приступом все двери, в какие дозволено ей войти. Имя ее — Mater Tenebrarum — Богородица Мрака.

Таковы Semnai Theai, или Величественные*Слово «semnos» в словарях обычно переводится как «досточтимый» (venerable) — не слишком лестное определение применительно к особам женского пола. Я же склонен полагать, что оно наиболее близко соответствует нашему представлению о величественности — насколько это возможно для греческого слова., богини: таковы были Эвмениды, или Милосердные Девы, моих оксфордских снов (Милосердными называли этих богинь в античности из страха, желая задобрить их лестью). Но вот Мадонна заговорила. Речь она вела мановениями своей таинственной длани. Коснувшись моей головы, она подозвала Богородицу Вздохов — и вот что сказала, если перевести в слова знаки, доступные человеческому разумению лишь вне бодрствования:

«Взгляни — это тот самый, кого с детства я обрекла служить моим алтарям. Я избрала его в любимцы. Я совратила его с пути и ввела в соблазн — и с небесных высот похитила для себя его юное сердце. Благодаря мне он стал идолопоклонником; благодаря мне преисполнился многими томительными желаниями; я понудила его боготворить прах земной и молиться гробницам, что кишат червями. Священной казалась ему могила, отрадной ее тьма, безгрешной — ее тление. Его, этого юного идолопоклонника, приуготовила я для тебя, о нежная, кроткая моя Сестра Вздохов! Приблизь же его теперь к своему сердцу и приуготовь для опеки нашей вселяющей ужас сестры. А ты, — обратилась она к Mater Tenebrarum, — свирепая сестра, искушающая и ненавидящая, прими его от нее. И позаботься возложить ему на голову тяжкий свой скипетр. Не попусти, чтобы близ него, окруженного мраком, сидела по ночам женщина, исполненная нежности. Отними у него даже хрупкую надежду, изгони отраду любви, иссуши источники слез, прокляни его так, как только ты способна проклясть. Тогда лишь он обретет совершенство в очистительном горниле; тогда увидит запретное для взора — зрелища чудовищные и тайны, не выразимые словом. Тогда он прочтет древнейшие истины — истины печальные, величественные, устрашающие. Так он воскреснет прежде, нежели умрет. И тогда исполнится повеление, предписанное нам от Бога, — язвить его сердце до тех пор, пока не раскроются сполна способности его духа!»