Morgenröthe
Gedanken über die moralischen Vorurtheile.

»Es gibt so viele Morgenröten, die noch nicht geleuchtet haben.« — Rigveda

Vorrede (Zweiten Ausgabe, 1887)

1

In diesem Buche findet man einen "Unterirdischen" an der Arbeit, einen Bohrenden, Grabenden, Untergrabenden. Man sieht ihn, vorausgesetzt, dass man Augen für solche Arbeit der Tiefe hat—, wie er langsam, besonnen, mit sanfter Unerbittlichkeit vorwärts kommt, ohne dass die Noth sich allzusehr verriethe, welche jede lange Entbehrung von Licht und Luft mit sich bringt; man könnte ihn selbst bei seiner dunklen Arbeit zufrieden nennen. Scheint es nicht, dass irgend ein Glaube ihn führt, ein Trost entschädigt? Dass er vielleicht seine eigne lange Finsterniss haben will, sein Unverständliches, Verborgenes, Räthselhaftes, weil er weiss, was er auch haben wird: seinen eignen Morgen, seine eigne Erlösung, seine eigne Morgenröthe? ... Gewiss, er wird zurückkehren: fragt ihn nicht, was er da unten will, er wird es euch selbst schon sagen, dieser scheinbare Trophonios und Unterirdische, wenn er erst wieder "Mensch geworden" ist. Man verlernt gründlich das Schweigen, wenn man so lange, wie er, Maulwurf war, allein war — —

2

In der That, meine geduldigen Freunde, ich will es euch sagen, was ich da unten wollte, hier in dieser späten Vorrede, welche leicht hätte ein Nachruf, eine Leichenrede werden können: denn ich bin zurück gekommen und—ich bin davon gekommen. Glaubt ja nicht, dass ich euch zu dem gleichen Wagnisse auffordern werde! Oder auch nur zur gleichen Einsamkeit! Denn wer auf solchen eignen Wegen geht, begegnet Niemandem: das bringen die "eignen Wege" mit sich. Niemand kommt, ihm dabei zu helfen; mit Allem, was ihm von Gefahr, Zufall, Bosheit und schlechtem Wetter zustösst, muss er allein fertig werden. Er hat eben seinen Weg für sich—und, wie billig, seine Bitterkeit, seinen gelegentlichen Verdruss an diesem "für sich": wozu es zum Beispiel gehört, zu wissen, dass selbst seine Freunde nicht errathen können, wo er ist, wohin er geht, dass sie sich bisweilen fragen werden "wie? geht er überhaupt? hat er noch—einen Weg?"— Damals unternahm ich Etwas, das nicht Jedermanns Sache sein dürfte: ich stieg in die Tiefe, ich bohrte in den Grund, ich begann ein altes Vertrauen zu untersuchen und anzugraben, auf dem wir Philosophen seit ein paar Jahrtausenden wie auf dem sichersten Grunde zu bauen pflegten,—immer wieder, obwohl jedes Gebäude bisher einstürzte ich begann unser Vertrauen zur Moral zu untergraben. Aber ihr versteht mich nicht?

3

Es ist bisher am schlechtesten über Gut und Böse nachgedacht worden: es war dies immer eine zu gefährliche Sache. Das Gewissen, der gute Ruf, die Hölle, unter Umständen selbst die Polizei erlaubten und erlauben keine Unbefangenheit; in Gegenwart der Moral soll eben, wie Angesichts jeder Autorität, nicht gedacht, noch weniger geredet werden: hier wird—gehorcht! So lang die Welt steht, war noch keine Autorität Willens, sich zum Gegenstand der Kritik nehmen zu lassen; und gar die Moral kritisiren, die Moral als Problem, als problematisch nehmen: wie? war das nicht—ist das nicht—unmoralisch?— Aber die Moral gebietet nicht nur über jede Art von Schreckmitteln, um sich kritische Hände und Folterwerkzeuge vom Leibe zu halten: ihre Sicherheit liegt noch mehr in einer gewissen Kunst der Bezauberung, auf die sie sich versteht,—sie weiss zu "begeistern." Es gelingt ihr, oft mit einem einzigen Blicke, den kritischen Willen zu lähmen, sogar zu sich hinüberzulocken, ja es giebt Fälle, wo sie ihn gegen sich selbst zu kehren weiss: so dass er sich dann, gleich dem Skorpione, den Stachel in den eignen Leib sticht. Die Moral versteht sich eben von Alters her auf jede Teufelei von Ueberredungskunst: es giebt keinen Redner, auch heute noch, der sie nicht um ihre Hülfe angienge (man höre zum Beispiel selbst unsere Anarchisten reden: wie moralisch reden sie, um zu überreden! Zuletzt heissen sie sich selbst noch gar "die Guten und Gerechten.") Die Moral hat sich eben von jeher, so lange auf Erden geredet und überredet worden ist, als die grösste Meisterin der Verführung bewiesen—und, was uns Philosophen angeht, als die eigentliche Circe der Philosophen.

Woran liegt es doch, dass von Plato ab alle philosophischen Baumeister in Europa umsonst gebaut haben? Dass Alles einzufallen droht oder schon in Schutt liegt, was sie selber ehrlich und ernsthaft für aere perennius hielten? Oh wie falsch ist die Antwort, welche man jetzt noch auf diese Frage bereit hält, "weil von ihnen Allen die Voraussetzung versäumt war, die Prüfung des Fundamentes, eine Kritik der gesammten Vernunft"—jene verhängnissvolle Antwort Kant's, der damit uns moderne Philosophen wahrhaftig nicht auf einen festeren und weniger trüglichen Boden gelockt hat! (—und nachträglich gefragt, war es nicht etwas sonderbar, zu verlangen, dass ein Werkzeug seine eigne Trefflichkeit und Tauglichkeit kritisiren solle? dass der Intellekt selbst seinen Werth, seine Kraft, seine Grenzen "erkennen" solle? war es nicht sogar ein wenig widersinnig?—) Die richtige Antwort wäre vielmehr gewesen, dass alle Philosophen unter der Verführung der Moral gebaut haben, auch Kant—, dass ihre Absicht scheinbar auf Gewissheit, auf "Wahrheit," eigentlich aber auf "majestätische sittliche Gebäude" ausgieng: um uns noch einmal der unschuldigen Sprache Kant's zu bedienen, der es als seine eigne "nicht so glänzende, aber doch auch nicht verdienstlose" Aufgabe und Arbeit bezeichnet, "den Boden zu jenen majestätischen sittlichen Gebäuden eben und baufest zu machen" (Kritik der reinen Vernunft II, S. 257) [zitiert aus der Kant-Ausgabe von Rosenkranz (1883); vgl. Akademie-Ausgabe III, 249]. Ach, es ist ihm damit nicht gelungen, im Gegentheil!—wie man heute sagen muss. Kant war mit einer solchen schwärmerischen Absicht eben der rechte Sohn seines Jahrhunderts, das mehr als jedes andere das Jahrhundert der Schwärmerei genannt werden darf: wie er es, glücklicher Weise, auch in Bezug auf dessen werthvollere Seiten geblieben ist (zum Beispiel mit jenem guten Stück Sensualismus, den er in seine Erkenntnisstheorie hinübernahm). Auch ihn hatte die Moral-Tarantel Rousseau gebissen, auch ihm lag der Gedanke des moralischen Fanatismus auf dem Grunde der Seele, als dessen Vollstrecker sich ein andrer Jünger Rousseau's fühlte und bekannte, nämlich Robespierre, "de fonder sur la terre l'empire de la sagesse, de la justice et de la vertu" (Rede vom 7. Juni 1794) [Zitat aus: Edmond Scherer, Etudes sur la littérature contemporaine (Paris: 1885), VIII, 79]. Andererseits konnte man es, mit einem solchen Franzosen-Fanatismus im Herzen, nicht unfranzösischer, nicht tiefer, gründlicher, deutscher treiben—wenn das Wort "deutsch" in diesem Sinne heute noch erlaubt ist—als es Kant getrieben hat: um Raum für sein "moralisches Reich" zu schaffen, sah er sich genöthigt, eine unbeweisbare Welt anzusetzen, ein logisches "Jenseits,"—dazu eben hatte er seine Kritik der reinen Vernunft nöthig! Anders ausgedrückt: er hätte sie nicht nöthig gehabt, wenn ihm nicht Eins wichtiger als Alles gewesen wäre, das "moralische Reich" unangreifbar, lieber noch ungreifbar für die Vernunft zu machen,—er empfand eben die Angreifbarkeit einer moralischen Ordnung der Dinge von Seiten der Vernunft zu stark! Denn Angesichts von Natur und Geschichte, Angesichts der gründlichen Unmoralität von Natur und Geschichte war Kant, wie jeder gute Deutsche von Alters her, Pessimist; er glaubte an die Moral, nicht weil sie durch Natur und Geschichte bewiesen wird, sondern trotzdem dass ihr durch Natur und Geschichte beständig widersprochen wird. Man darf sich vielleicht, um dies "trotzdem dass" zu verstehen, an etwas Verwandtes bei Luther erinnern, bei jenem andern grossen Pessimisten, der es einmal mit der ganzen Lutherischen Verwegenheit seinen Freunden zu Gemüthe führte: "wenn man durch Vernunft es fassen könnte, wie der Gott gnädig und gerecht sein könne, der so viel Zorn und Bosheit zeigt, wozu brauchte man dann den Glauben?" Nichts nämlich hat von jeher einen tieferen Eindruck auf die deutsche Seele gemacht, Nichts hat sie mehr "versucht," als diese gefährlichste aller Schlussfolgerungen, welche jedem rechten Romanen eine Sünde wider den Geist ist: credo quia absurdum est:—mit ihr tritt die deutsche Logik zuerst in der Geschichte des christlichen Dogma's auf; aber auch heute noch, ein Jahrtausend später, wittern wir Deutschen von heute, späte Deutsche in jedem Betrachte—Etwas von Wahrheit, von Möglichkeit der Wahrheit hinter dem berühmten realdialektischen Grund-Satze, mit welchem Hegel seiner Zeit dem deutschen Geiste zum Sieg über Europa verhalf—"der Widerspruch bewegt die Welt, alle Dinge sind sich selbst widersprechend"—: wir sind eben, sogar bis in die Logik hinein, Pessimisten.

4

Aber nicht die logischen Werthurtheile sind die untersten und gründlichsten, zu denen die Tapferkeit unsers Argwohns hinunterkann: das Vertrauen auf die Vernunft, mit dem die Gültigkeit dieser Urtheile steht und fällt, ist, als Vertrauen, ein moralisches Phänomen ... Vielleicht hat der deutsche Pessimismus seinen letzten Schritt noch zu thun? Vielleicht muss er noch Ein Mal auf eine furchtbare Weise sein Credo und sein Absurdum neben einander stellen? Und wenn dies Buch bis in die Moral hinein, bis über das Vertrauen zur Moral hinweg pessimistisch ist,—sollte es nicht gerade damit ein deutsches Buch sein? Denn es stellt in der That einen Widerspruch dar und fürchtet sich nicht davor: in ihm wird der Moral das Vertrauen gekündigt—warum doch? Aus Moralität! Oder wie sollen wir's heissen, was sich in ihm—in uns—begiebt? denn wir würden unsrem Geschmacke nach bescheidenere Worte vorziehn. Aber es ist kein Zweifel, auch zu uns noch redet ein "du sollst," auch wir noch gehorchen einem strengen Gesetze über uns,—und dies ist die letzte Moral, die sich auch uns noch hörbar macht, die auch wir noch zu leben wissen, hier, wenn irgend worin, sind auch wir noch Menschen des Gewissens: dass wir nämlich nicht wieder zurückwollen in Das, was uns als überlebt und morsch gilt, in irgend etwas "Unglaubwürdiges," heisse es nun Gott, Tugend, Wahrheit, Gerechtigkeit, Nächstenliebe; dass wir uns keine Lügenbrücken zu alten Idealen gestatten; dass wir von Grund aus Allem feind sind, was in uns vermitteln und mischen möchte; feind jeder jetzigen Art Glauben und Christlichkeit; feind dem Halb- und Halben aller Romantik und Vaterländerei; feind auch der Artisten-Genüsslichkeit, Artisten-Gewissenlosigkeit, welche uns überreden möchte, da anzubeten, wo wir nicht mehr glauben—denn wir sind Artisten—; feind, kurzum, dem ganzen europäischen Femininismus (oder Idealismus, wenn man's lieber hört), der ewig "hinan zieht" und ewig gerade damit "herunter bringt":—allein als Menschen dieses Gewissens fühlen wir uns noch verwandt mit der deutschen Rechtschaffenheit und Frömmigkeit von Jahrtausenden, wenn auch als deren fragwürdigste und letzte Abkömmlinge, wir Immoralisten, wir Gottlosen von heute, ja sogar, in gewissem Verstande, als deren Erben, als Vollstrecker ihres innersten Willens, eines pessimistischen Willens, wie gesagt, der sich davor nicht fürchtet, sich selbst zu verneinen, weil er mit Lust verneint! In uns vollzieht sich, gesetzt, dass ihr eine Formel wollt,—die Selbstaufhebung der Moral. — —

5

— Zuletzt aber: wozu müssten wir Das, was wir sind, was wir wollen und nicht wollen, so laut und mit solchem Eifer sagen? Sehen wir es kälter, ferner, klüger, höher an, sagen wir es, wie es unter uns gesagt werden darf, so heimlich, dass alle Welt es überhört, dass alle Welt uns überhört! Vor Allem sagen wir es langsam ... Diese Vorrede kommt spät, aber nicht zu spät, was liegt im Grunde an fünf, sechs Jahren? Ein solches Buch, ein solches Problem hat keine Eile; überdies sind wir Beide Freunde des lento, ich ebensowohl als mein Buch. Man ist nicht umsonst Philologe gewesen, man ist es vielleicht noch das will sagen, ein Lehrer des langsamen Lesens:—endlich schreibt man auch langsam. Jetzt gehört es nicht nur zu meinen Gewohnheiten, sondern auch zu meinem Geschmacke—einem boshaften Geschmacke vielleicht?— Nichts mehr zu schreiben, womit nicht jede Art Mensch, die "Eile hat," zur Verzweiflung gebracht wird. Philologie nämlich ist jene ehrwürdige Kunst, welche von ihrem Verehrer vor Allem Eins heischt, bei Seite gehn, sich Zeit lassen, still werden, langsam werden—, als eine Goldschmiedekunst und -kennerschaft des Wortes, die lauter feine vorsichtige Arbeit abzuthun hat und Nichts erreicht, wenn sie es nicht lento erreicht. Gerade damit aber ist sie heute nöthiger als je, gerade dadurch zieht sie und bezaubert sie uns am stärksten, mitten in einem Zeitalter der "Arbeit," will sagen: der Hast, der unanständigen und schwitzenden Eilfertigkeit, das mit Allem gleich "fertig werden" will, auch mit jedem alten und neuen Buche:—sie selbst wird nicht so leicht irgend womit fertig, sie lehrt gut lesen, das heisst langsam, tief, rück- und vorsichtig, mit Hintergedanken, mit offen gelassenen Thüren, mit zarten Fingern und Augen lesen ... Meine geduldigen Freunde, dies Buch wünscht sich nur vollkommene Leser und Philologen: lernt mich gut lesen! —

Ruta bei Genua,
im Herbst des Jahres 1886.

Buch 1

1

Nachträgliche Vernünftigkeit.— Alle Dinge, die lange leben, werden allmählich so mit Vernunft durchtränkt, dass ihre Abkunft aus der Unvernunft dadurch unwahrscheinlich wird. Klingt nicht fast jede genaue Geschichte einer Entstehung für das Gefühl paradox und frevelhaft? Widerspricht der gute Historiker im Grunde nicht fortwährend?

2

Vorurtheil der Gelehrten.— Es ist ein richtiges Urtheil der Gelehrten, dass die Menschen aller Zeiten zu wissen glaubten, was gut und böse, lobens- und tadelnswerth sei. Aber es ist ein Vorurtheil der Gelehrten, dass wir es jetzt besser wüssten, als irgend eine Zeit.

3

Alles hat seine Zeit.— Als der Mensch allen Dingen ein Geschlecht gab, meinte er nicht zu spielen, sondern eine tiefe Einsicht gewonnen zu haben:—den ungeheuren Umfang dieses Irrthums hat er sich sehr spät und jetzt vielleicht noch nicht ganz eingestanden.— Ebenso hat der Mensch Allem, was da ist, eine Beziehung zur Moral beigelegt und der Welt eine ethische Bedeutung über die Schulter gehängt. Das wird einmal ebenso viel und nicht mehr Werth haben, als es heute schon der Glaube an die Männlichkeit oder Weiblichkeit der Sonne hat.

4

Gegen die erträumte Disharmonie der Sphären.— Wir müssen die viele falsche Grossartigkeit wieder aus der Welt schaffen, weil sie gegen die Gerechtigkeit ist, auf die alle Dinge vor uns Anspruch haben! Und dazu thut noth, die Welt nicht disharmonischer sehen zu wollen als sie ist!

5

Seid dankbar.— Das grosse Ergebniss der bisherigen Menschheit ist, dass wir nicht mehr beständige Furcht vor wilden Thieren, vor Barbaren, vor Göttern und vor unseren Träumen zu haben brauchen.

6

Der Taschenspieler und sein Widerspiel.— Das Erstaunliche in der Wissenschaft ist dem Erstaunlichen in der Kunst des Taschenspielers entgegengesetzt. Denn dieser will uns dafür gewinnen, eine sehr einfache Causalität dort zu sehen, wo in Wahrheit eine sehr complicirte Causalität in Thätigkeit ist. Die Wissenschaft dagegen nöthigt uns, den Glauben an einfache Causalitäten gerade dort aufzugeben, wo Alles so leicht begreiflich scheint und wir die Narren des Augenscheins sind. Die "einfachsten" Dinge sind sehr complicirt,—man kann sich nicht genug darüber verwundern!

7

Um lernen des Raumgefühls.— Haben die wirklichen Dinge oder die eingebildeten Dinge mehr zum menschlichen Glück beigetragen? Gewiss ist, dass die Weite des Raumes zwischen höchstem Glück und tiefstem Unglück erst mit Hülfe der eingebildeten Dinge hergestellt worden ist. Diese Art von Raumgefühl wird folglich, unter der Einwirkung der Wissenschaft, immer verkleinert: so wie wir von ihr gelernt haben und noch lernen, die Erde als klein, ja das Sonnensystem als Punct zu empfinden.

8

Transfiguration.— Die rathlos Leidenden, die verworren Träumenden, die überirdisch Entzückten,—diess sind die drei Grade, in welche Raffael die Menschen eintheilt. So blicken wir nicht mehr in die Welt—und auch Raffael dürfte es jetzt nicht mehr: er würde eine neue Transfiguration mit Augen sehen.

9

Begriff der Sittlichkeit der Sitte.— Im Verhältniss zu der Lebensweise ganzer Jahrtausende der Menschheit leben wir jetzigen Menschen in einer sehr unsittlichen Zeit: die Macht der Sitte ist erstaunlich abgeschwächt und das Gefühl der Sittlichkeit so verfeinert und so in die Höhe getragen, dass es ebenso gut als verflüchtigt bezeichnet werden kann. Desshalb werden uns, den Spätgeborenen, die Grundeinsichten in die Entstehung der Moral schwer, sie bleiben uns, wenn wir sie trotzdem gefunden haben, an der Zunge kleben und wollen nicht heraus: weil sie grob klingen! Oder weil sie die Sittlichkeit zu verleumden scheinen! So zum Beispiel gleich der Hauptsatz: Sittlichkeit ist nichts Anderes (also namentlich nicht mehr!), als Gehorsam gegen Sitten, welcher Art diese auch sein mögen; Sitten aber sind die herkömmliche Art zu handeln und abzuschätzen. In Dingen, wo kein Herkommen befiehlt, giebt es keine Sittlichkeit; und je weniger das Leben durch Herkommen bestimmt ist, um so kleiner wird der Kreis der Sittlichkeit. Der freie Mensch ist unsittlich, weil er in Allem von sich und nicht von einem Herkommen abhängen will: in allen ursprünglichen Zuständen der Menschheit bedeutet "böse" so viel wie "individuell," "frei," "willkürlich," "ungewohnt," "unvorhergesehen," "unberechenbar." Immer nach dem Maassstab solcher Zustände gemessen: wird eine Handlung gethan, nicht weil das Herkommen sie befiehlt, sondern aus anderen Motiven (zum Beispiel des individuellen Nutzens wegen), ja selbst aus eben den Motiven, welche das Herkommen ehemals begründet haben, so heisst sie unsittlich und wird so selbst von ihrem Thäter empfunden: denn sie ist nicht aus Gehorsam gegen das Herkommen gethan worden. Was ist das Herkommen? Eine höhere Autorität, welcher man gehorcht, nicht weil sie das uns Nützliche befiehlt, sondern weil sie befiehlt.— Wodurch unterscheidet sich diess Gefühl vor dem Herkommen von dem Gefühl der Furcht überhaupt? Es ist die Furcht vor einem höheren Intellect, der da befiehlt, vor einer unbegreiflichen unbestimmten Macht, vor etwas mehr als Persönlichem,—es ist Aberglaube in dieser Furcht.— Ursprünglich gehörte die ganze Erziehung und Pflege der Gesundheit, die Ehe, die Heilkunst, der Feldbau, der Krieg, das Reden und Schweigen, der Verkehr unter einander und mit den Göttern in den Bereich der Sittlichkeit: sie verlangte, dass man Vorschriften beobachtete, ohne an sich als Individuum zu denken. Ursprünglich also war Alles Sitte, und wer sich über sie erheben wollte, musste Gesetzgeber und Medicinmann und eine Art Halbgott werden: das heisst, er musste Sitten machen,—ein furchtbares, lebensgefährliches Ding!— Wer ist der Sittlichste? Einmal Der, welcher das Gesetz am häufigsten erfüllt: also, gleich dem Brahmanen, das Bewusstsein desselben überallhin und in jeden kleinen Zeittheil trägt, sodass er fortwährend erfinderisch ist in Gelegenheiten, das Gesetz zu erfüllen. Sodann Der, der es auch in den schwersten Fällen erfüllt. Der Sittlichste ist Der, welcher am meisten der Sitte opfert: welches aber sind die grössten Opfer? Nach der Beantwortung dieser Frage entfalten sich mehrere unterschiedliche Moralen; aber der wichtigste Unterschied bleibt doch jener, welcher die Moralität der häufigsten Erfüllung von der der schwersten Erfüllung trennt. Man täusche sich über das Motiv jener Moral nicht, welche die schwerste Erfüllung der Sitte als Zeichen der Sittlichkeit fordert! Die Selbstüberwindung wird nicht ihrer nützlichen Folgen halber, die sie für das Individuum hat, gefordert, sondern damit die Sitte, das Herkommen herrschend erscheine, trotz allem individuellen Gegengelüst und Vortheil: der Einzelne soll sich opfern,—so heischt es die Sittlichkeit der Sitte.— Jene Moralisten dagegen, welche wie die Nachfolger der sokratischen Fusstapfen die Moral der Selbstbeherrschung und Enthaltsamkeit dem Individuum als seinen eigensten Vortheil, als seinen persönlichsten Schlüssel zum Glück an's Herz legen, machen die Ausnahme—und wenn es uns anders erscheint, so ist es, weil wir unter ihrer Nachwirkung erzogen sind: sie alle gehen eine neue Strasse unter höchlichster Missbilligung aller Vertreter der Sittlichkeit der Sitte,—sie lösen sich aus der Gemeinde aus, als Unsittliche, und sind, im tiefsten Verstande, böse. Ebenso erschien einem tugendhaften Römer alten Schrotes jeder Christ, welcher "am ersten nach seiner eigenen Seligkeit trachtete,"—als böse.— Überall, wo es eine Gemeinde und folglich eine Sittlichkeit der Sitte giebt, herrscht auch der Gedanke, dass die Strafe für die Verletzung der Sitte vor Allem auf die Gemeinde fällt: jene übernatürliche Strafe, deren Aeusserung und Gränze so schwer zu begreifen ist und mit so abergläubischer Angst ergründet wird. Die Gemeinde kann den Einzelnen anhalten, dass er den nächsten Schaden, den seine That im Gefolge hatte, am Einzelnen oder an der Gemeinde wieder gut mache, sie kann auch eine Art Rache am Einzelnen dafür nehmen, dass durch ihn, als angebliche Nachwirkung seiner That, sich die göttlichen Wolken und Zorneswetter über der Gemeinde gesammelt haben,—aber sie empfindet die Schuld des Einzelnen doch vor Allem als ihre Schuld und trägt dessen Strafe als ihre Strafe—: die Sitten sind locker geworden, so klagt es in der Seele eines Jeden, "wenn solche Thaten möglich sind." Jede individuelle Handlung, jede individuelle Denkweise erregt Schauder; es ist gar nicht auszurechnen, was gerade die seltneren, ausgesuchteren, ursprünglicheren Geister im ganzen Verlauf der Geschichte dadurch gelitten haben müssen, dass sie immer als die bösen und gefährlichen empfunden wurden, ja dass sie sich selber so empfanden. Unter der Herrschaft der Sittlichkeit der Sitte hat die Originalität jeder Art ein böses Gewissen bekommen; bis diesen Augenblick ist der Himmel der Besten noch dadurch verdüsterter, als er sein müsste.

10

Gegenbewegung zwischen Sinn der Sittlichkeit und Sinn der Causalität.— In dem Maasse, in welchem der Sinn der Causalität zunimmt, nimmt der Umfang des Reiches der Sittlichkeit ab: denn jedesmal, wenn man die nothwendigen Wirkungen begriffen hat und gesondert von allen Zufällen, allem gelegentlichen Nachher (post hoc) zu denken versteht, hat man eine Unzahl phantastischer Causalitäten, an welche als Grundlagen von Sitten bisher geglaubt wurde, zerstört—die wirkliche Welt ist viel kleiner, als die phantastische—und jedesmal ist ein Stück Angstlichkeit und Zwang aus der Welt verschwunden, jedesmal auch ein Stück Achtung vor der Autorität der Sitte: die Sittlichkeit im Grossen hat eingebüsst. Wer sie dagegen vermehren will, muss zu verhüten wissen, dass die Erfolge controlirbar werden.

11

Volksmoral und Volksmedicin.— An der Moral, welche in einer Gemeinde herrscht, wird fortwährend und von Jedermann gearbeitet: die Meisten bringen Beispiele über Beispiele für das behauptete Verhältniss von Ursache und Folge, Schuld und Strafe hinzu, bestätigen es als wohlbegründet und mehren seinen Glauben: Einige machen neue Beobachtungen über Handlungen und Folgen und ziehen Schlüsse und Gesetze daraus: die Wenigsten nehmen hie und da Anstoss und lassen den Glauben an diesen Puncten schwach werden.— Alle aber sind einander gleich in der gänzlich rohen, unwissenschaftlichen Art ihrer Thätigkeit; ob es sich um Beispiele, Beobachtungen oder Anstösse handelt, ob um den Beweis, die Bekräftigung, den Ausdruck, die Widerlegung eines Gesetzes,—es ist werthloses Material und werthlose Form, wie Material und Form aller Volksmedicin. Volksmedicin und Volksmoral gehören zusammen und sollten nicht mehr so verschieden abgeschätzt werden, wie es immer noch geschieht: beides sind die gefährlichsten Scheinwissenschaften.

12

Die Folge als Zuthat.— Ehemals glaubte man, der Erfolg einer That sei nicht eine Folge, sondern eine freie Zuthat—nämlich Gottes. Ist eine grössere Verwirrung denkbar! Man musste sich um die That und um den Erfolg besonders bemühen, mit ganz verschiedenen Mitteln und Praktiken!

13

Zur neuen Erziehung des Menschengeschlechts.— Helft, ihr Hülfreichen und Wohlgesinnten, doch an dem Einen Werke mit, den Begriff der Strafe, der die ganze Welt überwuchert hat, aus ihr zu entfernen! Es giebt kein böseres Unkraut! Nicht nur in die Folgen unserer Handlungsweisen hat man ihn gelegt—und wie schrecklich und vernunftwidrig ist schon diess, Ursache und Wirkung als Ursache und Strafe zu verstehen!—aber man hat mehr gethan und die ganze reine Zufälligkeit des Geschehens um ihre Unschuld gebracht, mit dieser verruchten Interpretationskunst des Straf-Begriffs. Ja, man hat die Tollheit so weit getrieben, die Existenz selber als Strafe empfinden zu heissen,—es ist, als ob die Phantasterei von Kerkermeistern und Henkern bisher die Erziehung des Menschengeschlechts geleitet hätte!

14

Bedeutung des Wahnsinns in der Geschichte der Moralität.— Wenn trotz jenem furchtbaren Druck der "Sittlichkeit der Sitte," unter dem alle Gemeinwesen der Menschheit lebten, viele Jahrtausende lang vor unserer Zeitrechnung und in derselben im Ganzen und Grossen fort bis auf den heutigen Tag (wir selber wohnen in der kleinen Welt der Ausnahmen und gleichsam in der bösen Zone):—wenn, sage ich, trotzdem neue und abweichende Gedanken, Werthschätzungen, Triebe immer wieder herausbrachen, so geschah diess unter einer schauderhaften Geleitschaft: fast überall ist es der Wahnsinn, welcher dem neuen Gedanken den Weg bahnt, welcher den Bann eines verehrten Brauches und Aberglaubens bricht. Begreift ihr es, wesshalb es der Wahnsinn sein musste? Etwas in Stimme und Gebärde so Grausenhaftes und Unberechenbares wie die dämonischen Launen des Wetters und des Meeres und desshalb einer ähnlichen Scheu und Beobachtung Würdiges? Etwas, das so sichtbar das Zeichen völliger Unfreiwilligkeit trug, wie die Zuckungen und der Schaum des Epileptischen, das den Wahnsinnigen dergestalt als Maske und Schallrohr einer Gottheit zu kennzeichnen schien? Etwas, das dem Träger eines neuen Gedankens selber Ehrfurcht und Schauder vor sich und nicht mehr Gewissensbisse gab und ihn dazu trieb, der Prophet und Märtyrer desselben zu werden?— Während es uns heute noch immer wieder nahe gelegt wird, dass dem Genie, anstatt eines Kornes Salz, ein Korn Wahnwurz beigegeben ist, lag allen früheren Menschen der Gedanke viel näher, dass überall, wo es Wahnsinn giebt, es auch ein Korn Genie und Weisheit gäbe,—etwas "Göttliches," wie man sich zuflüsterte. Oder vielmehr: man drückte sich kräftig genug aus. "Durch den Wahnsinn sind die grössten Güter über Griechenland gekommen," sagte Plato mit der ganzen alten Menschheit. Gehen wir noch einen Schritt weiter: allen jenen überlegenen Menschen, welche es unwiderstehlich dahin zog, das Joch irgend einer Sittlichkeit zu brechen und neue Gesetze zugeben, blieb, wenn sie nicht wirklich wahnsinnig waren, Nichts übrig, als sich wahnsinnig zu machen oder zu stellen—und zwar gilt diess für die Neuerer auf allen Gebieten, nicht nur auf dem der priesterlichen und politischen Satzung:—selbst der Neuerer des poetischen Metrums musste durch den Wahnsinn sich beglaubigen . (Bis in viel mildere Zeiten hinein verblieb daraus den Dichtern eine gewisse Convention des Wahnsinns: auf welche zum Beispiel Solon zurückgriff, als er die Athener zur Wiedereroberung von Salamis aufstachelte. )— "Wie macht man sich wahnsinnig, wenn man es nicht ist und nicht wagt, es zu scheinen?" diesem entsetzlichen Gedankengange haben fast alle bedeutenden Menschen der älteren Civilisation nachgehangen; eine geheime Lehre von Kunstgriffen und diätetischen Winken pflanzte sich darüber fort, nebst dem Gefühle der Unschuld, ja Heiligkeit eines solchen Nachsinnens und Vorhabens. Die Recepte, um bei den Indianern ein Medicinmann, bei den Christen des Mittelalters ein Heiliger, bei den Grönländern ein Angekok, bei den Brasilianern ein Paje zu werden, sind im Wesentlichen die selben: unsinniges Fasten, fortgesetzte geschlechtliche Enthaltung, in die Wüste gehen oder auf einen Berg oder eine Säule steigen, oder "sich auf eine bejahrte Weide setzen, die in einen See hinaussieht" und schlechterdings an Nichts denken, als Das, was eine Verzückung und geistige Unordnung mit sich bringen kann. Wer wagt es, einen Blick in die Wildniss bitterster und überflüssigster Seelennöthe zu thun, in welchen wahrscheinlich gerade die fruchtbarsten Menschen aller Zeiten geschmachtet haben! Jene Seufzer der Einsamen und Verstörten zu hören: "Ach, so gebt doch Wahnsinn, ihr Himmlischen! Wahnsinn, dass ich endlich an mich selber glaube! Gebt Delirien und Zuckungen, plötzliche Lichter und Finsternisse, schreckt mich mit Frost und Gluth, wie sie kein Sterblicher noch empfand, mit Getöse und umgehenden Gestalten, lasst mich heulen und winseln und wie ein Thier kriechen: nur dass ich bei mir selber Glauben finde! Der Zweifel frisst mich auf, ich habe das Gesetz getödtet, das Gesetz ängstigt mich wie ein Leichnam einen Lebendigen: wenn ich nicht mehr bin als das Gesetz, so bin ich der Verworfenste von Allen. Der neue Geist, der in mir ist, woher ist er, wenn er nicht von euch ist? Beweist es mir doch, dass ich euer bin; der Wahnsinn allein beweist es mir." Und nur zu oft erreichte diese Inbrunst ihr Ziel zu gut: in jener Zeit, in welcher das Christenthum am reichsten seine Fruchtbarkeit an Heiligen und Wüsten-Einsiedlern bewies und sich dadurch selber zu beweisen vermeinte, gab es in Jerusalem grosse Irrenhäuser für verunglückte Heilige, für jene, welche ihr letztes Korn Salz daran gegeben hatten.

15

Die ältesten Trostmittel.— Erste Stufe: der Mensch sieht in jedem übel befinden und Missgeschick Etwas, wofür er irgend jemand Anderes leiden lassen muss,—dabei wird er sich seiner noch vorhandenen Macht bewusst, und diess tröstet ihn. Zweite Stufe: der Mensch sieht in jedem Übelbefinden und Missgeschick eine Strafe, das heisst die Sühnung der Schuld und das Mittel, sich vom bösartigen Zauber eines wirklichen oder vermeintlichen Unrechtes loszumachen. Wenn er dieses Vortheils ansichtig wird, welchen das Unglück mit sich bringt, so glaubt er einen Anderen nicht mehr dafür leiden lassen zu müssen,—er sagt sich von dieser Art Befriedigung los, weil er nun eine andere hat.

16

Erster Satz der Civilisation.— Bei rohen Völkern giebt es eine Gattung von Sitten, deren Absicht die Sitte überhaupt zu sein scheint: peinliche und im Grunde überflüssige Bestimmungen (wie zum Beispiel die unter den Kamtschadalen, niemals den Schnee von den Schuhen mit dem Messer abzuschaben, niemals eine Kohle mit dem Messer zu spiessen, niemals ein Eisen in's Feuer zu legen—und der Tod trifft Den, welcher in solchen Stücken zuwiderhandelt!), die aber die fortwährende Nähe der Sitte, den unausgesetzten Zwang, Sitte zu üben, fortwährend im Bewusstsein erhalten: zur Bekräftigung des grossen Satzes, mit dem die Civilisation beginnt: jede Sitte ist besser, als keine Sitte.

17

Die gute und die böse Natur.— Erst haben die Menschen sich in die Natur hineingedichtet: sie sahen überall sich und Ihresgleichen, nämlich ihre böse und launenhafte Gesinnung, gleichsam versteckt unter Wolken, Gewittern, Raubthieren, Bäumen und Kräutern: damals erfanden sie die "böse Natur." Dann kam einmal eine Zeit, da sie sich wieder aus der Natur hinausdichteten, die Zeit Rousseau's: man war einander so satt, dass man durchaus einen Weltwinkel haben wollte, wo der Mensch nicht hinkommt mit seiner Qual: man erfand die "gute Natur."

18

Die Moral des freiwilligen Leidens.— Welcher Genuss ist für Menschen im Kriegszustande jener kleinen, stets gefährdeten Gemeinde, wo die strengste Sittlichkeit waltet, der höchste? Also für kraftvolle, rachsüchtige, feindselige, tückische, argwöhnische, zum Furchtbarsten bereite, und durch Entbehrung und Sittlichkeit gehärtete Seelen? Der Genuss der Grausamkeit: so wie es auch zur Tugend einer solchen Seele in diesen Zuständen gerechnet wird, in der Grausamkeit erfinderisch und unersättlich zu sein. An dem Thun des Grausamen erquickt sich die Gemeinde und wirft einmal die Düsterkeit der beständigen Angst und Vorsicht von sich. Die Grausamkeit gehört zur ältesten Festfreude der Menschheit. Folglich denkt man sich auch die Götter erquickt und festlich gestimmt, wenn man ihnen den Anblick der Grausamkeit anbietet,—und so schleicht sich die Vorstellung in die Welt, dass das freiwillige Leiden, die selbsterwählte Marter einen guten Sinn und Werth habe. Allmählich formt die Sitte in der Gemeinde eine Praxis gemäss dieser Vorstellung: man wird bei allem ausschweifenden Wohlbefinden von nun an misstrauischer und bei allen schweren schmerzhaften Zuständen zuversichtlicher; man sagt sich: es mögen wohl die Götter ungnädig wegen des Glücks und gnädig wegen unseres Leidens auf uns sehen,—nicht etwa mitleidig! Denn das Mitleiden gilt als verächtlich und einer starken, furchtbaren Seele unwürdig;—aber gnädig, weil sie dadurch ergötzt und guter Dinge werden: denn der Grausame geniesst den höchsten Kitzel des Machtgefühls. So kommt in den Begriff des "sittlichsten Menschen" der Gemeinde die Tugend des häufigen Leidens, der Entbehrung, der harten Lebensweise, der grausamen Kasteiung,—nicht, um es wieder und wieder zu sagen, als Mittel der Zucht, der Selbstbeherrschung, des Verlangens nach individuellem Glück,—sondern als eine Tugend, welche der Gemeinde bei den bösen Göttern einen guten Geruch macht und wie ein beständiges Versöhnungsopfer auf dem Altare zu ihnen empordampft. Alle jene geistigen Führer der Völker, welche in dem trägen fruchtbaren Schlamm ihrer Sitten Etwas zu bewegen vermochten, haben ausser dem Wahnsinn auch die freiwillige Marter nöthig gehabt, um Glauben zu finden—und zumeist und zuerst, wie immer, den Glauben an sich selber! Je mehr gerade ihr Geist auf neuen Bahnen gieng und folglich von Gewissensbissen und Ängsten gequält wurde, um so grausamer wütheten sie gegen das eigene Fleisch, das eigene Gelüste und die eigene Gesundheit,—wie um der Gottheit einen Ersatz an Lust zu bieten, wenn sie vielleicht um der vernachlässigten und bekämpften Gebräuche und der neuen Ziele willen erbittert sein sollte. Glaube man nicht zu schnell, dass wir jetzt von einer solchen Logik des Gefühls uns völlig befreit hätten! Die heldenhaftesten Seelen mögen sich darüber mit sich befragen. Jeder kleinste Schritt auf dem Felde des freien Denkens, des persönlich gestalteten Lebens ist von jeher mit geistigen und körperlichen Martern erstritten worden: nicht nur das Vorwärts-Schreiten, nein! vor Allem das Schreiten, die Bewegung, die Veränderung hat ihre unzähligen Märtyrer nöthig gehabt, durch die langen pfadsuchenden und grundlegenden Jahrtausende hindurch, an welche man freilich nicht denkt, wenn man, wie gewohnt, von "Weltgeschichte," von diesem lächerlich kleinen Ausschnitt des menschlichen Daseins redet; und selbst in dieser sogenannten Weltgeschichte, welche im Grunde ein Lärm um die letzten Neuigkeiten ist, giebt es kein eigentlich wichtigeres Thema, als die uralte Tragödie von den Märtyrern, die den Sumpf bewegen wollten. Nichts ist theurer erkauft, als das Wenige von menschlicher Vernunft und vom Gefühle der Freiheit, welches jetzt unseren Stolz ausmacht. Dieser Stolz aber ist es, dessentwegen es uns jetzt fast unmöglich wird, mit jenen ungeheuren Zeitstrecken der "Sittlichkeit der Sitte," zu empfinden, welche der "Weltgeschichte" vorausliegen, als die wirkliche und entscheidende Hauptgeschichte, welche den Charakter der Menschheit festgestellt hat: wo das Leiden als Tugend, die Grausamkeit als Tugend, die Verstellung als Tugend, die Rache als Tugend, die Verleugnung der Vernunft als Tugend, dagegen das Wohlbefinden als Gefahr, die Wissbegier als Gefahr, der Friede als Gefahr, das Mitleiden als Gefahr, das Bemitleidetwerden als Schimpf, die Arbeit als Schimpf, der Wahnsinn als Göttlichkeit, die Veränderung als das Unsittliche und Verderbenschwangere in Geltung war!— Ihr meint, es habe sich Alles diess geändert, und die Menschheit müsse somit ihren Charakter vertauscht haben? Oh, ihr Menschenkenner, lernt euch besser kennen!

19

Sittlichkeit und Verdummung.— Die Sitte repräsentirt die Erfahrungen früherer Menschen über das vermeintlich Nützliche und Schädliche,—aber das Gefühl für die Sitte (Sittlichkeit) bezieht sich nicht auf jene Erfahrungen als solche, sondern auf das Alter, die Heiligkeit, die Indiscutabilität der Sitte. Und damit wirkt diess Gefühl dem entgegen, dass man neue Erfahrungen macht und die Sitten corrigirt: das heisst, die Sittlichkeit wirkt der Entstehung neuer und besserer Sitten entgegen: sie verdummt.

20

Freithäter und Freidenker.— Die Freithäter sind im Nachtheil gegen die Freidenker, weil die Menschen sichtbarer an den Folgen von Thaten, als von Gedanken leiden. Bedenkt man aber, dass diese wie jene ihre Befriedigung suchen und dass den Freidenkern schon ein Ausdenken und Aussprechen von verbotenen Dingen diese Befriedigung giebt, so ist in Ansehung der Motive Alles eins: und in Ansehung der Folgen wird der Ausschlag sogar gegen den Freidenker sein, vorausgesetzt, dass man nicht nach der nächsten und gröbsten Sichtbarkeit—das heisst: nicht wie alle Welt urtheilt. Man hat viel von der Verunglimpfung wieder zurückzunehmen, mit der die Menschen alle Jene bedacht haben, welche durch die That den Bann einer Sitte durchbrachen,—im Allgemeinen heissen sie Verbrecher. Jeder, der das bestehende Sittengesetz umwarf, hat bisher zuerst immer als schlechter Mensch gegolten: aber wenn man, wie es vorkam, hinterher es nicht wieder aufzurichten vermochte und sich damit zufrieden gab, so veränderte sich das Prädicat allmählich;—die Geschichte handelt fast nur von diesen schlechten Menschen, welche später gutgesprochen worden sind!

21

"Erfüllung des Gesetzes."— Im Falle, dass die Befolgung einer moralischen Vorschrift doch ein anderes Resultat ergiebt, als versprochen und erwartet wird, und den Sittlichen nicht das verheissene Glück, sondern wider Erwarten Unglück und Elend trifft, so bleibt immer die Ausflucht des Gewissenhaften und Ängstlichen übrig: "es ist Etwas in der Ausführung versehen worden." Im allerschlimmsten Falle wird eine tief leidende und zerdrückte Menschheit sogar decretiren "es ist unmöglich, die Vorschrift gut auszuführen, wir sind durch und durch schwach und sündhaft und der Moralität im innersten Grunde nicht fähig, folglich haben wir auch keinen Anspruch auf Glück und Gelingen. Die moralischen Vorschriften und Verheissungen sind für bessere Wesen, als wir sind, gegeben."

22

Werke und Glaube.— Immer noch wird durch die protestantischen Lehrer jener Grundirrthum fortgepflanzt: dass es nur auf den Glauben ankomme und dass aus dem Glauben die Werke nothwendig folgen müssen. Diess ist schlechterdings nicht wahr, aber klingt so verführerisch, dass es schon andere Intelligenzen, als die Luther's (nämlich die des Sokrates und Plato) bethört hat: obwohl der Augenschein aller Erfahrungen aller Tage dagegen spricht. Das zuversichtlichste Wissen oder Glauben kann nicht die Kraft zur That, noch die Gewandtheit zur That geben, es kann nicht die Übung jenes feinen, vieltheiligen Mechanismus ersetzen, welche vorhergegangen sein muss, damit irgend Etwas aus einer Vorstellung sich in Action verwandeln könne. Vor Allem und zuerst die Werke! Das heisst Übung, Übung, Übung! Der dazu gehörige "Glaube" wird sich schon einstellen,—dessen seid versichert!

23

Worin wir am feinsten sind.— Dadurch, dass man sich viele Tausend Jahre lang die Sachen (Natur, Werkzeuge, Eigenthum jeder Art) ebenfalls belebt und beseelt dachte, mit der Kraft zu schaden und sich den menschlichen Absichten zu entziehen, ist das Gefühl der Ohnmacht unter den Menschen viel grösser und viel häufiger gewesen, als es hätte sein müssen: man hatte ja nöthig, sich der Sachen ebenso zu versichern, wie der Menschen und Thiere, durch Gewalt, Zwang, Schmeichelei, Verträge, Opfer,—und hier ist der Ursprung der meisten abergläubischen Gebräuche, das heisst eines erheblichen, vielleicht überwiegenden und trotzdem vergeudeten und unnützen Bestandtheils aller von Menschen bisher geübten Thätigkeit!— Aber weil das Gefühl der Ohnmacht und der Furcht so stark und so lange fast fortwährend in Reizung war, hat sich das Gefühl der Macht in solcher Feinheit entwickelt, dass es jetzt hierin der Mensch mit der delicatesten Goldwage aufnehmen kann. Es ist sein stärkster Hang geworden; die Mittel, welche man entdeckte, sich dieses Gefühl zu schaffen, sind beinahe die Geschichte der Cultur.

24

Der Beweis einer Vorschrift.— Im Allgemeinen wird die Güte oder Schlechtigkeit einer Vorschrift, zum Beispiel der, Brod zu backen, so bewiesen, dass das in ihr versprochene Resultat sich ergiebt oder nicht ergiebt, vorausgesetzt, dass sie genau ausgeführt wird. Anders steht es jetzt mit den moralischen Vorschriften: denn hier sind gerade die Resultate nicht zu übersehen, oder deutbar und unbestimmt. Diese Vorschriften ruhen auf Hypothesen von dem allergeringsten wissenschaftlichen Werthe, deren Beweis und deren Widerlegung aus den Resultaten im Grunde gleich unmöglich ist:—aber einstmals, bei der ursprünglichen Rohheit aller Wissenschaft und den geringen Ansprüchen, die man machte, um ein Ding für erwiesen zu nehmen,—einstmals wurde die Güte oder Schlechtigkeit einer Vorschrift der Sitte ebenso festgestellt wie jetzt die jeder anderen Vorschrift: durch Hinweisung auf den Erfolg. Wenn bei den Eingeborenen in Russisch-Amerika die Vorschrift gilt: du sollst keinen Thierknochen in's Feuer werfen oder den Hunden geben ,—so wird sie so bewiesen: "thue es und du wirst kein Glück auf der Jagd haben." Nun aber hat man in irgend einem Sinne fast immer "kein Glück auf der Jagd"; es ist nicht leicht möglich, die Güte der Vorschrift auf diesem Wege zu widerlegen, namentlich wenn eine Gemeinde und nicht ein Einzelner als Träger der Strafe gilt; vielmehr wird immer ein Umstand eintreten, welcher die Vorschrift zu beweisen scheint.

25

Sitte und Schönheit.— Zu Gunsten der Sitte sei nicht verschwiegen, dass bei Jedem, der sich ihr völlig und von ganzem Herzen und von Anbeginn an unterwirft, die Angriffs- und Vertheidigungsorgane—die körperlichen und geistigen—verkümmern: das heisst, er wird zunehmend schöner! Denn die Übung jener Organe und der ihnen entsprechenden Gesinnung ist es, welche hässlich erhält und hässlicher macht. Der alte Pavian ist darum hässlicher, als der junge, und der weibliche junge Pavian ist dem Menschen am ähnlichsten: also am schönsten.— Hiernach mache man einen Schluss auf den Ursprung der Schönheit der Weiber!

26

Die Thiere und die Moral.— Die Praktiken, welche in der verfeinerten Gesellschaft gefordert werden: das sorgfältige Vermeiden des Lächerlichen, des Auffälligen, des Anmaassenden, das Zurückstellen seiner Tugenden sowohl, wie seiner heftigeren Begehrungen, das Sich-gleich-geben, Sich-einordnen, Sich-verringern,—diess Alles als die gesellschaftliche Moral ist im Groben überall bis in die tiefste Thierwelt hinab zu finden,—und erst in dieser Tiefe sehen wir die Hinterabsicht aller dieser liebenswürdigen Vorkehrungen: man will seinen Verfolgern entgehen und im Aufsuchen seiner Beute begünstigt sein. Desshalb lernen die Thiere sich beherrschen und sich in der Weise verstellen, dass manche zum Beispiel ihre Farben der Farbe der Umgebung anpassen (vermöge der sogenannten "chromatischen Function"), dass sie sich todt stellen oder die Formen und Farben eines anderen Thieres oder von Sand, Blättern, Flechten, Schwämmen annehmen (Das, was die englischen Forscher mit mimicry bezeichnen). So verbirgt sich der Einzelne unter der Allgemeinschaft des Begriffes "Mensch" oder unter der Gesellschaft, oder passt sich an Fürsten, Stände, Parteien, Meinungen der Zeit oder der Umgebung an: und zu allen den feinen Arten, uns glücklich, dankbar, mächtig, verliebt zu stellen, wird man leicht das thierische Gleichniss finden. Auch jenen Sinn für Wahrheit, der im Grunde der Sinn für Sicherheit ist, hat der Mensch mit dem Thiere gemeinsam: man will sich nicht täuschen lassen, sich nicht durch sich selber irre führen lassen, man hört dem Zureden der eigenen Leidenschaften misstrauisch zu, man bezwingt sich und bleibt gegen sich auf der Lauer; diess Alles versteht das Thier gleich dem Menschen, auch bei ihm wächst die Selbstbeherrschung aus dem Sinn für das Wirkliche (aus der Klugheit) heraus. Ebenfalls beobachtet es die Wirkungen, die es auf die Vorstellung anderer Thiere ausübt, es lernt von dort aus auf sich zurückblicken, sich "objectiv" nehmen, es hat seinen Grad von Selbsterkenntniss. Das Thier beurtheilt die Bewegungen seiner Gegner und Freunde, es lernt ihre Eigenthümlichkeiten auswendig, es richtet sich auf diese ein: gegen Einzelne einer bestimmten Gattung giebt es ein für allemal den Kampf auf und ebenso erräth es in der Annäherung mancher Arten von Thieren die Absicht des Friedens und des Vertrags. Die Anfänge der Gerechtigkeit, wie die der Klugheit, Mässigung, Tapferkeit,—kurz Alles, was wir mit dem Namen der sokratischen Tugenden bezeichnen, ist thierhaft: eine Folge jener Triebe, welche lehren, nach Nahrung zu suchen und den Feinden zu entgehen. Erwägen wir nun, dass auch der höchste Mensch sich eben nur in der Art seiner Nahrung und in dem Begriffe dessen, was ihm Alles feindlich ist, erhoben und verfeinert hat, so wird es nicht unerlaubt sein, das ganze moralische Phänomen als thierhaft zu bezeichnen.

27

Der Werth im Glauben an übermenschliche Leidenschaften.— Die Institution der Ehe hält hartnäckig den Glauben aufrecht, dass die Liebe, obschon eine Leidenschaft, doch als solche der Dauer fähig sei, ja dass die dauerhafte lebenslängliche Liebe als Regel aufgestellt werden könne. Durch diese Zähigkeit eines edlen Glaubens, trotzdem dass derselbe sehr oft und fast in der Regel widerlegt wird und somit eine pia fraus ist, hat sie der Liebe einen höheren Adel gegeben. Alle Institutionen, welche einer Leidenschaft Glauben an ihre Dauer und Verantwortlichkeit der Dauer zugestehen, wider das Wesen der Leidenschaft, haben ihr einen neuen Rang gegeben: und Der, welcher von einer solchen Leidenschaft nunmehr befallen wird, glaubt sich nicht, wie früher, dadurch erniedrigt oder gefährdet, sondern vor sich und seines Gleichen gehoben. Man denke an Institutionen und Sitten, welche aus der feurigen Hingebung des Augenblicks die ewige Treue geschaffen haben, aus dem Gelüst des Zornes die ewige Rache, aus Verzweiflung die ewige Trauer, aus dem plötzlichen und einmaligen Worte die ewige Verbindlichkeit. Jedesmal ist sehr viel Heuchelei und Lüge durch eine solche Umschaffung in die Welt gekommen: jedesmal auch, und um diesen Preis, ein neuer übermenschlicher, den Menschen hebender Begriff.

28

Die Stimmung als Argument.— Was ist die Ursache freudiger Entschlossenheit zur That?— Diese Frage hat die Menschen viel beschäftigt. Die älteste und immer noch geläufige Antwort ist: Gott ist die Ursache, er giebt uns dadurch zu verstehen, dass er unserem Willen zustimmt. Wenn man ehemals die Orakel über ein Vorhaben befragte, wollte man von ihnen jene freudige Entschlossenheit heimbringen; und jeder beantwortete einen Zweifel, wenn ihm mehrere mögliche Handlungen vor der Seele standen, so.- "ich werde Das thun, wobei jenes Gefühl sich einstellt." Man entschied sich also nicht für das Vernünftigste, sondern für ein Vorhaben, bei dessen Bilde die Seele muthig und hoffnungsvoll wurde. Die gute Stimmung wurde als Argument in die Wagschale gelegt und überwog die Vernünftigkeit: desshalb, weil die Stimmung abergläubisch ausgelegt wurde, als Wirkung eines Gottes, der Gelingen verheisst und durch sie seine Vernunft als die höchste Vernünftigkeit reden lässt. Nun erwäge man die Folgen eines solchen Vorurtheils, wenn kluge und machtdurstige Männer sich seiner bedienten—und bedienen! "Stimmung machen!"—damit kann man alle Gründe ersetzen und alle Gegengründe besiegen!

29

Die Schauspieler der Tugend und der Sünde.— Unter den Männern des Alterthums, welche durch ihre Tugend berühmt wurden, gab es, wie es scheint, eine Un- und Überzahl von solchen, die vor sich selber schauspielerten: namentlich werden die Griechen, als eingefleischte Schauspieler, diess eben ganz unwillkürlich gethan und für gut befunden haben. Dazu war Jeder mit seiner Tugend im Wettstreit mit der Tugend eines Andern oder aller Anderen: wie sollte man nicht alle Künste aufgewendet haben, um seine Tugend zur Schau zu bringen, vor Allem vor sich selber, schon um der Übung willen! Was nützte eine Tugend, die man nicht zeigen konnte oder die sich nicht zu zeigen verstand!— Diesen Schauspielern der Tugend that das Christenthum Einhalt: dafür erfand es das widerliche Prunken und Paradiren mit der Sünde, es brachte die erlogene Sündhaftigkeit in die Welt (bis zum heutigen Tage gilt sie als "guter Ton" unter guten Christen).

30

Die verfeinerte Grausamkeit als Tugend.— Hier ist eine Moralität, die ganz auf dem Triebe nach Auszeichnung beruht,—denkt nicht zu gut von ihr! Was ist denn das eigentlich für ein Trieb und welches ist sein Hintergedanke? Man will machen, dass unser Anblick dem Anderen wehe thue und seinen Neid, das Gefühl der Ohnmacht und seines Herabsinkens wecke; man will ihm die Bitterkeit seines Fatums zu kosten geben, indem man auf seine Zunge einen Tropfen unseres Honigs träufelt und ihm scharf und schadenfroh bei dieser vermeintlichen Wohlthat in's Auge sieht. Dieser ist demüthig geworden und vollkommen jetzt in seiner Demuth,—suchet nach Denen, welchen er damit seit langer Zeit eine Tortur hat machen wollen! ihr werdet sie schon finden! Jener zeigt Erbarmen gegen die Thiere und wird desshalb bewundert,—aber es giebt gewisse Menschen, an welchen er eben damit seine Grausamkeit hat auslassen wollen. Dort steht ein grosser Künstler: die vorempfundene Wollust am Neide bezwungener Nebenbuhler hat seine Kraft nicht schlafen lassen, bis dass er gross geworden ist,—wie viele bittere Augenblicke anderer Seelen hat er sich für das Grosswerden zahlen lassen! Die Keuschheit der Nonne: mit welchen strafenden Augen sieht sie in das Gesicht anders lebender Frauen! wie viel Lust der Rache ist in diesen Augen!— Das Thema ist kurz, die Variationen darauf könnten zahllos sein, aber nicht leicht langweilig,—denn es ist immer noch eine gar zu paradoxe und fast wehethuende Neuigkeit, dass die Moralität der Auszeichnung im letzten Grunde die Lust an verfeinerter Grausamkeit ist. Im letzten Grunde—das soll hier heissen: jedesmal in der ersten Generation. Denn wenn die Gewohnheit irgend eines auszeichnenden Thuns sich vererbt, wird doch der Hintergedanke nicht mit vererbt (nur Gefühle, aber keine Gedanken erben sich fort): und vorausgesetzt, dass er nicht durch die Erziehung wieder dahintergeschoben wird, giebt es in der zweiten Generation schon keine Lust der Grausamkeit mehr dabei: sondern Lust allein an der Gewohnheit als solcher. Diese Lust aber ist die erste Stufe des "Guten."

31

Der Stolz auf den Geist.— Der Stolz des Menschen, der sich gegen die Lehre der Abstammung von Thieren sträubt und zwischen Natur und Mensch die grosse Kluft legt,—dieser Stolz hat seinen Grund in einem Vorurtheil über Das, was Geist ist: und dieses Vorurtheil ist verhältnissmässig jung. In der grossen Vorgeschichte der Menschheit setzte man Geist überall voraus und dachte nicht daran, ihn als Vorrecht des Menschen zu ehren. Weil man im Gegentheil das Geistige (nebst allen Trieben, Bosheiten, Neigungen) zum Gemeingut und folglich gemein gemacht hatte, so schämte man sich nicht, von Thieren oder Bäumen abzustammen (die vornehmen Geschlechter glaubten sich durch solche Fabeln geehrt) und sah in dem Geiste Das, was uns mit der Natur verbindet, nicht was uns von ihr abscheidet. So erzog man sich in der Bescheidenheit,—und ebenfalls in Folge eines Vorurtheils.

32

Der Hemmschuh.— Moralisch zu leiden und dann zu hören, dieser Art Leiden liege ein Irrthum zu Grunde, diess empört. Es giebt ja einen so einzigen Trost, durch sein Leiden eine "tiefere Welt der Wahrheit" zu bejahen, als alle sonstige Welt ist, und man will viel lieber leiden und sich dabei über die Wirklichkeit erhaben fühlen (durch das Bewusstsein, jener "tieferen Welt der Wahrheit" damit nahe zu kommen) als ohne Leid und dann ohne diess Gefühl des Erhabenen sein. Somit ist es der Stolz und die gewohnte Art, ihn zu befriedigen, welche sich dem neuen Verständniss der Moral entgegenstemmen. Welche Kraft wird man also anzuwenden haben, um diesen Hemmschuh zu beseitigen? Mehr Stolz? Einen neuen Stolz?

33

Die Verachtung der Ursachen, der Folgen und der Wirklichkeit.— Jene bösen Zufälle, welche eine Gemeinde treffen, plötzliche Wetter oder Unfruchtbarkeiten oder Seuchen, leiten alle Mitglieder auf den Argwohn, dass Verstösse gegen die Sitte begangen sind oder dass neue Gebräuche erfunden werden müssen, um eine neue dämonische Gewalt und Laune zu beschwichtigen. Diese Art Argwohn und Nachdenken geht somit gerade der Ergründung der wahren natürlichen Ursachen aus dem Wege, sie nimmt die dämonische Ursache als die Voraussetzung. Hier ist die eine Quelle der erblichen Verkehrtheit des menschlichen Intellects: und die andere Quelle entspringt daneben, indem man ebenso grundsätzlich den wahren natürlichen Folgen einer Handlung ein viel geringeres Augenmerk schenkte, als den übernatürlichen (den sogenannten Strafen und Gnaden der Gottheit). Es sind zum Beispiel bestimmte Bäder für bestimmte Zeiten vorgeschrieben: man badet, nicht um rein zu werden, sondern weil es vorgeschrieben ist. Man lernt nicht die wirklichen Folgen der Unreinlichkeit fliehen, sondern das vermeintliche Missfallen der Götter an der Versäumniss eines Bades. Unter dem Drucke abergläubischer Angst argwöhnt man, es müsse sehr viel mehr mit diesem Abwaschen der Unreinlichkeit auf sich haben, man legt zweite und dritte Bedeutungen hinein, man verdirbt sich den Sinn und die Lust am Wirklichen und hält diess zuletzt, nur insofern es Symbol sein kann, noch für werthvoll. So verachtet der Mensch im Banne der Sittlichkeit der Sitte erstens die Ursachen, zweitens die Folgen, drittens die Wirklichkeit, und spinnt alle seine höheren Empfindungen (der Ehrfurcht, der Erhabenheit, des Stolzes, der Dankbarkeit, der Liebe) an eine eingebildete Welt an: die sogenannte höhere Welt. Und noch jetzt sehen wir die Folge: wo das Gefühl eines Menschen sich erhebt, da ist irgendwie jene eingebildete Welt im Spiel. Es ist traurig: aber einstweilen müssen dem wissenschaftlichen Menschen alle höheren Gefühle verdächtig sein, so sehr sind sie mit Wahn und Unsinn verquickt. Nicht dass sie es an sich oder für immer sein müssten: aber gewiss wird von allen allmählichen Reinigungen, welche der Menschheit bevorstehen, die Reinigung der höheren Gefühle eine der allmählichsten sein.

34

Moralische Gefühle und moralische Begriffe.— Ersichtlich werden moralische Gefühle so übertragen, dass die Kinder bei den Erwachsenen starke Neigungen und Abneigungen gegen bestimmte Handlungen wahrnehmen und dass sie als geborene Affen diese Neigungen und Abneigungen nachmachen; im späteren Leben, wo sie sich voll von diesen angelernten und wohl geübten Affecten finden, halten sie ein nachträgliches Warum, eine Art Begründung, dass jene Neigungen und Abneigungen berechtigt sind, für eine Sache des Anstandes. Diese "Begründungen" aber haben weder mit der Herkunft, noch dem Grade des Gefühls bei ihnen Etwas zu thun: man findet sich eben nur mit der Regel ab, dass man als vernünftiges Wesen Gründe für sein Für und Wider haben müsse, und zwar angebbare und annehmbare Gründe. Insofern ist die Geschichte der moralischen Gefühle eine ganz andere, als die Geschichte der moralischen Begriffe. Erstere sind mächtig vor der Handlung, letztere namentlich nach der Handlung, angesichts der Nöthigung, sich über sie auszusprechen.

35

Gefühle und deren Abkunft von Urtheilen.— "Vertraue deinem Gefühle!"— Aber Gefühle sind nichts Letztes, Ursprüngliches, hinter den Gefühlen stehen Urtheile und Werthschätzungen, welche in der Form von Gefühlen (Neigungen, Abneigungen) uns vererbt sind. Die Inspiration, die aus dem Gefühle stammt, ist das Enkelkind eines Urtheils—und oft eines falschen!—und jedenfalls nicht deines eigenen! Seinem Gefühle vertrauen—das heisst seinem Grossvater und seiner Grossmutter und deren Grosseltern mehr gehorchen als den Göttern, die in uns sind: unserer Vernunft und unserer Erfahrung.

36

Eine Narrheit der Pietät mit Hintergedanken.— Wie! die Erfinder der uralten Culturen, die ältesten Verfertiger der Werkzeuge und Messschnüre, der Wagen und Schiffe und Häuser, die ersten Beobachter der himmlischen Gesetzmässigkeit und der Regeln des Einmaleins,—sie seien etwas unvergleichlich Anderes und Höheres, als die Erfinder und Beobachter unserer Zeiten? Die ersten Schritte hätten einen Werth, dem alle unsere Reisen und Weltumsegelungen im Reiche der Entdeckungen nicht gleichkämen? So klingt das Vorurtheil, so argumentirt man für die Geringschätzung des gegenwärtigen Geistes. Und doch liegt auf der Hand, dass der Zufall ehemals der grösste aller Entdecker und Beobachter und der wohlwollende Einbläser jener erfinderischen Alten war, und dass bei der unbedeutendsten Erfindung, die jetzt gemacht wird, mehr Geist, Zucht und wissenschaftliche Phantasie verbraucht wird, als früher in ganzen Zeitläuften überhaupt vorhanden war.

37

Falsche Schlüsse aus der Nützlichkeit.— Wenn man die höchste Nützlichkeit einer Sache bewiesen hat, so ist damit auch noch kein Schritt zur Erklärung ihres Ursprungs gethan: das heisst, man kann mit der Nützlichkeit niemals die Nothwendigkeit der Existenz verständlich machen. Aber gerade das umgekehrte Urtheil hat bisher geherrscht—und bis in die Gebiete der strengsten Wissenschaft hinein. Hat man nicht selbst in der Astronomie die (angebliche) Nützlichkeit in der Anordnung der Satelliten (das durch die grössere Entfernung von der Sonne abgeschwächte Licht anderweitig zu ersetzen, damit es den Bewohnern der Gestirne nicht an Licht mangele) für den Endzweck ihrer Anordnung und für die Erklärung ihrer Entstehung ausgegeben? Wobei man sich der Schlüsse des Columbus erinnern wird.- die Erde ist für den Menschen gemacht, also, wenn es Länder giebt, müssen sie bewohnt sein. "Ist es wahrscheinlich, dass die Sonne auf Nichts scheine und dass die nächtlichen Wachen der Sterne an pfadlose Meere und menschenleere Länder verschwendet werden?"

38

Die Triebe durch die moralischen Urtheile umgestaltet.— Der selbe Trieb entwickelt sich zum peinlichen Gefühl der Feigheit, unter dem Eindruck des Tadels, den die Sitte auf diesen Trieb gelegt hat: oder zum angenehmen Gefühl der Demuth, falls eine Sitte, wie die christliche, ihn sich an's Herz gelegt und gut geheissen hat. Das heisst: es hängt sich ihm entweder ein gutes oder ein böses Gewissen an! An sich hat er, wie jeder Trieb, weder diess noch überhaupt einen moralischen Charakter und Namen, noch selbst eine bestimmte begleitende Empfindung der Lust oder Unlust: er erwirbt diess Alles erst, als seine zweite Natur, wenn er in Relation zu schon auf gut und böse getauften Trieben tritt, oder als Eigenschaft von Wesen bemerkt wird, welche vom Volke schon moralisch festgestellt und abgeschätzt sind.— So haben die älteren Griechen anders über den Neid empfunden, als wir; Hesiod zählt ihn unter den Wirkungen der guten, wohlthätigen Eris auf, und es hatte nichts Anstössiges, den Göttern etwas Neidisches zuzuerkennen: begreiflich bei einem Zustande der Dinge, dessen Seele der Wettstreit war; der Wettstreit aber war als gut festgestellt und abgeschätzt. Ebenfalls waren die Griechen von uns verschieden in der Abschätzung der Hoffnung—man empfand sie als blind und tückisch; Hesiod hat das Stärkste über sie in einer Fabel angedeutet, und zwar etwas so Befremdendes, dass kein neuerer Erklärer es verstanden hat,—denn es geht wider den modernen Geist, welcher vom Christenthum her an die Hoffnung als eine Tugend zu glauben gelernt hat. Bei den Griechen dagegen, welchen der Zugang zum Wissen der Zukunft nicht gänzlich verschlossen schien und denen in zahllosen Fällen eine Anfrage um die Zukunft zur religiösen Pflicht gemacht wurde, wo wir uns mit der Hoffnung begnügen, musste wohl, Dank allen Orakeln und Wahrsagern, die Hoffnung etwas degradirt werden und in's Böse und Gefährliche hinabsinken.— Die Juden haben den Zorn anders empfunden, als wir, und ihn heilig gesprochen: dafür haben sie die düstere Majestät des Menschen, mit welcher verbunden er sich zeigte, unter sich in einer Höhe gesehen, die sich ein Europäer nicht vorzustellen vermag; sie haben ihren zornigen heiligen Jehovah nach ihren zornigen heiligen Propheten gebildet. An ihnen gemessen, sind die grossen Zürner unter den Europäern gleichsam Geschöpfe aus zweiter Hand.

39

Das Vorurtheil vom "reinen Geiste."— Überall, wo die Lehre von der reinen Geistigkeit geherrscht hat, hat sie mit ihren Ausschweifungen die Nervenkraft zerstört: sie lehrte den Körper geringschätzen, vernachlässigen oder quälen, und um aller seiner Triebe willen den Menschen selber quälen und geringschätzen; sie gab verdüsterte, gespannte, gedrückte Seelen,—welche noch überdiess glaubten, die Ursache ihres Elend-Gefühls zu kennen und sie vielleicht heben zu können! "Im Körper muss sie liegen! er blüht immer noch zu sehr!"—so schlossen sie, während thatsächlich derselbe gegen seine fortwährende Verhöhnung durch seine Schmerzen Einsprache über Einsprache erhob. Eine allgemeine, chronisch gewordene Übernervosität war endlich das Loos jener tugendhaften Reingeistigen: die Lust lernten sie nur noch in der Form der Ekstase und anderer Vorläufer des Wahnsinns kennen—und ihr System kam auf seine Spitze, als es die Ekstase als das hohe Ziel des Lebens und als den verurtheilenden Maassstab für alles Irdische nahm.

40

Das Grübeln über Gebräuche.— Zahllose Vorschriften der Sitte, einem einmaligen seltsamen Vorkommniss flüchtig abgelesen, wurden sehr schnell unverständlich; es liess sich ihre Absicht ebenso wenig mit Sicherheit ausrechnen wie die Strafe, welche der Übertretung folgen werde; selbst über die Folge der Ceremonien blieb Zweifel;—aber indem man darüber hin und her rieth, wuchs das Object eines solchen Grübelns an Werth, und gerade das Absurdeste eines Gebrauches gieng zuletzt in die heiligste Heiligkeit über. Man denke nicht gering von der hier in Jahrtausenden aufgewendeten Kraft der Menschheit und am wenigsten von der Wirkung dieses Grübelns über Gebräuche! Wir sind hier auf der ungeheuren Übungsstätte des Intellectes angelangt,—nicht nur dass hier die Religionen ausgesponnen und fortgesponnen werden: hier ist die würdige, obschon schauerliche Vorwelt der Wissenschaft, hier wuchs der Dichter, der Denker, der Arzt, der Gesetzgeber! Die Angst vor dem Unverständlichen, welches in zweideutiger Weise von uns Ceremonien forderte, gieng allmählich in den Reiz des Schwerverständlichen über, und wo man nicht zu ergründen wusste, lernte man schaffen.

41

Zur Werthbestimmung der vita contemplativa.— Vergessen wir als Menschen der vita contemplativa nicht, welche Art von Übel und Unsegen durch die verschiedenen Nachwirkungen der Beschaulichkeit auf die Menschen der vita activa gekommen ist,—kurz, welche Gegenrechnung die vita activa uns zu machen hat, wenn wir allzu stolz mit unseren Wohlthaten uns vor ihr brüsten. Erstens: die sogenannten religiösen Naturen, welche der Zahl nach unter den Contemplativen überwiegen und folglich ihre gemeinste Species abgeben, haben zu allen Zeiten dahin gewirkt, den praktischen Menschen das Leben schwer zu machen und es ihnen womöglich zu verleiden: den Himmel verdüstern, die Sonne auslöschen, die Freude verdächtigen, die Hoffnungen entwerthen, die thätige Hand lähmen,—das haben sie verstanden, ebenso wie sie für elende Zeiten und Empfindungen ihre Tröstungen, Almosen, Handreichungen und Segenssprüche gehabt haben. Zweitens: die Künstler, etwas seltener als die Religiösen, aber doch immer noch eine häufige Art von Menschen der vita contemplativa, sind als Personen zumeist unleidlich, launisch, neidisch, gewaltsam, unfriedlich gewesen: diese Wirkung ist von den erheiternden und erhebenden Wirkungen ihrer Werke in Abzug zu bringen. Drittens: die Philosophen, eine Gattung, in der sich religiöse und künstlerische Kräfte beisammen vorfinden, doch so, dass etwas Drittes, das Dialektische, die Lust am Demonstriren, noch daneben Platz hat, sind die Urheber von Übeln nach der Weise der Religiösen und der Künstler gewesen und haben noch dazu durch ihren dialektischen Hang vielen Menschen Langeweile gemacht; doch war ihre Zahl immer sehr klein. Viertens: die Denker und die wissenschaftlichen Arbeiter; sie waren selten auf Wirkungen aus, sondern gruben sich still ihre Maulwurfslöcher. So haben sie wenig Verdruss und Unbehagen gemacht und oft als Gegenstand des Spottes und Gelächters sogar, ohne es zu wollen, den Menschen der vita activa das Leben erleichtert. Zuletzt ist die Wissenschaft doch etwas sehr Nützliches für Alle geworden: wenn dieses Nutzens halber jetzt sehr viele zur vita activa Vorherbestimmte sich einen Weg zur Wissenschaft bahnen, im Schweisse ihres Angesichts und nicht ohne Kopfzerbrechen und Verwünschungen, so trägt doch an solchem Ungemach die Schaar der Denker und wissenschaftlichen Arbeiter keine Schuld; es ist "selbstgeschaffene Pein."

42

Herkunft der vita contemplativa.— In rohen Zeiten, wo die pessimistischen Urtheile über Mensch und Welt herrschen, ist der Einzelne im Gefühle seiner vollen Kraft immer darauf aus, jenen Urtheilen gemäss zu handeln, also die Vorstellung in Action zu übersetzen, durch Jagd, Raub, Überfall, Misshandlung und Mord, eingerechnet die blässeren Abbilder jener Handlungen, wie sie innerhalb der Gemeinde allein geduldet werden. Lässt seine Kraft aber nach, fühlt er sich müde oder krank oder schwermüthig oder übersättigt und in Folge davon zeitweilig wunsch- und begierdenlos, so ist er da ein verhältnissmässig besserer, das heisst weniger schädlicher Mensch, und seine pessimistischen Vorstellungen entladen sich dann nur noch in Worten und Gedanken, zum Beispiel über den Werth seiner Genossen oder seines Weibes oder seines Lebens oder seiner Götter,—seine Urtheile werden böse Urtheile sein. In diesem Zustande wird er zum Denker und Vorausverkünder, oder er dichtet an seinem Aberglauben weiter und sinnt neue Gebräuche aus, oder er spottet seiner Feinde—: was er aber auch erdenkt, alle Erzeugnisse müssen seinen Zustand wiederspiegeln, also die Zunahme der Furcht und der Ermüdung, die Abnahme seiner Schätzung des Handelns und Geniessens; der Gehalt dieser Erzeugnisse muss dem Gehalte dieser dichterischen, denkerischen, priesterlichen Stimmungen entsprechen; das böse Urtheil muss darin regieren. Später nannte man alle Die, welche andauernd thaten, was früher der Einzelne in jenem Zustande that, welche also böse urtheilten, melancholisch und thatenarm lebten, Dichter oder Denker oder Priester oder Medicinmänner—: man würde solche Menschen, weil sie nicht genug handelten, gerne gering geschätzt und aus der Gemeinde gestossen haben; aber es gab eine Gefahr dabei,—sie waren dem Aberglauben und der Spur göttlicher Kräfte nachgegangen, man zweifelte nicht daran, dass sie über unbekannte Mittel der Macht geböten. Diess ist die Schätzung, in der das älteste Geschlecht contemplativer Naturen lebte,—genau so weit verachtet, als sie nicht gefürchtet wurden! In solcher vermummter Gestalt, in solchem zweideutigen Ansehen, mit einem bösen Herzen und oft mit einem geängstigten Kopfe ist die Contemplation zuerst auf der Erde erschienen, zugleich schwach und furchtbar, im Geheimen verachtet und öffentlich mit abergläubischer Ehrerbietung überschüttet! Hier, wie immer, muss es heissen: pudenda origo!

43

Wie viele Kräfte jetzt im Denker zusammenkommen müssen.— Sich dem sinnlichen Anschauen zu entfremden, sich zum Abstracten zu erheben,—das ist wirklich einmal als Erhebung gefühlt worden: wir können es nicht ganz mehr nachempfinden. Das Schwelgen in den blassesten Wort- und Dingbildern, das Spiel mit solchen unschaubaren, unhörbaren, unfühlbaren Wesen wurde wie ein Leben in einer anderen höheren Welt empfunden, aus der tiefen Verachtung der sinnlich tastbaren verführerischen und bösen Welt heraus. "Diese Abstracta verführen nicht mehr, aber sie können uns führen!"—dabei schwang man sich wie aufwärts. Nicht der Inhalt dieser Spiele der Geistigkeit, sie selber sind "das Höhere" in den Vorzeiten der Wissenschaft gewesen. Daher Plato's Bewunderung der Dialektik und sein begeisterter Glaube an ihre nothwendige Beziehung zu dem guten entsinnlichten Menschen. Nicht nur die Erkenntnisse sind einzeln und allmählich entdeckt worden, sondern auch die Mittel der Erkenntniss überhaupt, die Zustände und Operationen, die im Menschen dem Erkennen vorausgehen. Und jedesmal schien es, als ob die neu entdeckte Operation oder der neu empfundene Zustand nicht ein Mittel zu allem Erkennen, sondern schon Inhalt, Ziel und Summe alles Erkennenswerthen sei. Der Denker hat die Phantasie, den Aufschwung, die Abstraction, die Entsinnlichung, die Erfindung, die Ahnung, die Induction, die Dialektik, die Deduction, die Kritik, die Materialsammlung, die unpersönliche Denkweise, die Beschaulichkeit und die Zusammenschauung und nicht am Wenigsten Gerechtigkeit und Liebe gegen Alles, was da ist, nöthig,—aber alle diese Mittel haben einzeln in der Geschichte der vita contemplativa einmal als Zwecke und letzte Zwecke gegolten und jene Seligkeit ihren Erfindern gegeben, welche beim Aufleuchten eines letzten Zweckes in die menschliche Seele kommt.

44

Ursprung und Bedeutung.— Warum kommt mir dieser Gedanke immer wieder und leuchtet mir in immer bunteren Farben?—dass ehemals die Forscher, wenn sie auf dem Wege zum Ursprung der Dinge waren, immer Etwas von dem zu finden meinten, was von unschätzbarer Bedeutung für alles Handeln und Urtheilen sei, ja, dass man stets voraussetzte, von der Einsicht in den Ursprung der Dinge müsse des Menschen Heil abhängen: dass wir jetzt hingegen, je weiter wir dem Ursprunge nachgehen, um so weniger mit unseren Interessen betheiligt sind; ja, dass alle unsere Werthschätzungen und "Interessirtheiten," die wir in die Dinge gelegt haben, anfangen ihren Sinn zu verlieren, je mehr wir mit unserer Erkenntniss zurück und an die Dinge selbst heran gelangen. Mit der Einsicht in den Ursprung nimmt die Bedeutungslosigkeit des Ursprungs zu: während das Nächste, das Um-uns und In-uns allmählich Farben und Schönheiten und Räthsel und Reichthümer von Bedeutung aufzuzeigen beginnt, von denen sich die ältere Menschheit nichts träumen liess. Ehemals giengen die Denker gleich eingefangenen Thieren ingrimmig herum, immer nach den Stäben ihres Käfigs spähend und gegen diese anspringend, um sie zu zerbrechen: und selig schien der, welcher durch eine Lücke Etwas von dem Draussen, von dem Jenseits und der Ferne zu sehen glaubte.

45

Ein Tragödien-Ausgang der Erkenntniss.— Von allen Mitteln der Erhebung sind es die Menschenopfer gewesen, welche zu allen Zeiten den Menschen am meisten erhoben und gehoben haben. Und vielleicht könnte mit Einem ungeheuren Gedanken immer noch jede andere Bestrebung niedergerungen werden, sodass ihm der Sieg über den Siegreichsten gelänge,—mit dem Gedanken der sich opfernden Menschheit. Wem aber sollte sie sich opfern? Man kann bereits darauf schwören, dass, wenn jemals das Sternbild dieses Gedankens am Horizonte erscheint, die Erkenntniss der Wahrheit als das einzige ungeheure Ziel übrig geblieben sein wird, dem ein solches Opfer angemessen wäre, weil ihm kein Opfer zu gross ist. Inzwischen ist das Problem noch nie aufgestellt worden, inwiefern der Menschheit, als einem Ganzen, Schritte möglich sind, die Erkenntniss zu fördern; geschweige denn, welcher Erkenntnisstrieb die Menschheit so weit treiben könnte, sich selber darzubringen, um mit dem Leuchten einer vorwegnehmenden Weisheit im Auge zu sterben. Vielleicht, wenn einmal eine Verbrüderung mit Bewohnern anderer Sterne zum Zweck der Erkenntniss hergestellt ist, und man einige Jahrtausende lang sich sein Wissen von Stern zu Stern mitgetheilt hat: vielleicht, dass dann die Begeisterung der Erkenntniss auf eine solche Fluth-Höhe kommt!

46

Zweifel am Zweifel.— "Welch' gutes Kopfkissen ist der Zweifel für einen wohlgebauten Kopf!"—diess Wort Montaigne's hat Pascal immer erbittert, denn es verlangte Niemanden gerade so stark nach einem guten Kopfkissen, als ihn. Woran fehlte es doch? —

47

Die Worte liegen uns im Wege!— Überall, wo die Uralten ein Wort hinstellten, da glaubten sie eine Entdeckung gemacht zu haben. Wie anders stand es in Wahrheit!—sie hatten an ein Problem gerührt und indem sie wähnten, es gelöst zu haben, hatten sie ein Hemmniss der Lösung geschaffen.— Jetzt muss man bei jeder Erkenntniss über steinharte verewigte Worte stolpern, und wird dabei eher ein Bein brechen, als ein Wort.

48

"Erkenne dich selbst" ist die ganze Wissenschaft.— Erst am Ende der Erkenntniss aller Dinge wird der Mensch sich selber erkannt haben. Denn die Dinge sind nur die Gränzen des Menschen.

49

Das neue Grundgefühl: unsere endgültige Vergänglichkeit.— Ehemals suchte man zum Gefühl der Herrlichkeit des Menschen zu kommen, indem man auf seine göttliche Abkunft hinzeigte: diess ist jetzt ein verbotener Weg geworden, denn an seiner Thür steht der Affe, nebst anderem greulichen Gethier, und fletscht verständnissvoll die Zähne, wie um zu sagen: nicht weiter in dieser Richtung! So versucht man es jetzt in der entgegengesetzten Richtung: der Weg, wohin die Menschheit geht, soll zum Beweise ihrer Herrlichkeit und Gottverwandtschaft dienen. Ach, auch damit ist es Nichts! Am Ende dieses Weges steht die Graburne des letzten Menschen und Todtengräbers (mit der Aufschrift "nihil humani a me alienum puto"). Wie hoch die Menschheit sich entwickelt haben möge—und vielleicht wird sie am Ende gar tiefer, als am Anfang stehen!—es giebt für sie keinen Übergang in eine höhere Ordnung, so wenig die Ameise und der Ohrwurm am Ende ihrer "Erdenbahn" zur Gottverwandtschaft und Ewigkeit emporsteigen. Das Werden schleppt das Gewesensein hinter sich her: warum sollte es von diesem ewigen Schauspiele eine Ausnahme für irgend ein Sternchen und wiederum für ein Gattungchen auf ihm geben! Fort mit solchen Sentimentalitäten!

50

Der Glaube an den Rausch.— Die Menschen der erhabenen und verzückten Augenblicke, denen es für gewöhnlich, um des Gegensatzes willen und wegen der verschwenderischen Abnützung ihrer Nervenkräfte, elend und trostlos zu Muthe ist, betrachten jene Augenblicke als das eigentliche Selbst, als "sich," das Elend und die Trostlosigkeit als die Wirkung des "Ausser-sich"; und desshalb denken sie an ihre Umgebung, ihre Zeit, ihre ganze Welt mit rachsüchtigen Gefühlen. Der Rausch gilt ihnen als das wahre Leben, als das eigentliche Ich: in allem Anderen sehen sie die Gegner und Verhinderer des Rausches, sei dieser nun geistiger, sittlicher, religiöser oder künstlerischer Natur. Diesen schwärmerischen Trunkenbolden verdankt die Menschheit viel übles: denn sie sind die unersättlichen Unkraut-Aussäer der Unzufriedenheit mit sich und den Nächsten, der Zeit- und Weltverachtung und namentlich der Welt-Müdigkeit. Vielleicht könnte eine ganze Hölle von Verbrechern nicht diese drückende, land- und luftverderbende, unheimliche Nachwirkung in die fernste Ferne hin haben, wie jene kleine edle Gemeinde von Unbändigen, Phantasten, Halbverrückten, von Genie's, die sich nicht beherrschen können und allen möglichen Genuss an sich erst dann haben, wenn sie sich völlig verlieren: während der Verbrecher sehr oft noch einen Beweis von ausgezeichneter Selbstbeherrschung, Aufopferung und Klugheit giebt und diese Eigenschaften bei Denen, welche ihn fürchten, wach erhält. Durch ihn wird der Himmel über dem Leben vielleicht gefährlich und düster, aber die Luft bleibt kräftig und streng.— Zu alledem pflanzen jene Schwärmer mit allen ihren Kräften den Glauben an den Rausch als an das Leben im Leben: einen furchtbaren Glauben! Wie die Wilden jetzt schnell durch das "Feuerwasser" verdorben werden und zu Grunde gehen, so ist die Menschheit im Ganzen und Grossen langsam und gründlich durch die geistigen Feuerwässer trunken machender Gefühle und durch Die, welche die Begierde darnach lebendig erhielten, verdorben worden: vielleicht geht sie noch daran zu Grunde.

51

So wie wir noch sind!— "Seien wir nachsichtig gegen die grossen Einäugigen!"—hat Stuart Mill gesagt: als ob Nachsicht zu erbitten nöthig wäre, wo man gewöhnt ist, ihnen Glauben und beinahe Anbetung zu zollen! Ich sage: seien wir nachsichtig gegen die Zweiäugigen, grosse und kleine,—denn höher, als bis zur Nachsicht werden wir, so wie wir sind, es doch nicht bringen!

52

Wo sind die neuen Arzte der Seele?— Die Mittel des Trostes sind es gewesen, durch welche das Leben erst jenen leidvollen Grundcharakter, an den man jetzt glaubt, bekommen hat; die grösste Krankheit der Menschen ist aus der Bekämpfung ihrer Krankheiten entstanden, und die anscheinenden Heilmittel haben auf die Dauer Schlimmeres erzeugt, als Das war, was mit ihnen beseitigt werden sollte. Aus Unkenntniss hielt man die augenblicklich wirkenden, betäubenden und berauschenden Mittel, die sogenannten Tröstungen, für die eigentlichen Heilkräfte, ja, man merkte es nicht einmal, dass man diese sofortigen Erleichterungen oft mit der allgemeinen und tiefen Verschlechterung des Leidens bezahlte, dass die Kranken an der Nachwirkung des Rausches, später an der Entbehrung des Rausches und noch später an einem drückenden Gesammtgefühl von Unruhe, Nervenzittern und Ungesundheit zu leiden hatten. Wenn man bis zu einem gewissen Grade erkrankt war, genas man nicht mehr,—dafür sorgten die Arzte der Seele, die allgemein beglaubigten und angebeteten.— Man sagt Schopenhauern nach, und mit Recht, dass er die Leiden der Menschheit endlich einmal wieder ernst genommen habe: wo ist Der, welcher endlich auch einmal die Gegenmittel gegen diese Leiden ernst nimmt und die unerhörte Quacksalberei an den Pranger stellt, mit der, unter den herrlichsten Namen, bis jetzt die Menschheit ihre Seelenkrankheiten zu behandeln gewöhnt ist?

53

Missbrauch der Gewissenhaften.— Die Gewissenhaften und nicht die Gewissenlosen waren es, die so furchtbar unter dem Druck von Busspredigten und Höllenängsten zu leiden hatten, zumal wenn sie zugleich Menschen der Phantasie waren. Also ist gerade Denen das Leben am meisten verdüstert worden, welche Heiterkeit und anmuthige Bilder nöthig hatten—nicht nur zu ihrer Erholung und Genesung von sich selber, sondern damit die Menschheit sich ihrer erfreuen könne und von ihrer Schönheit einen Strahl in sich hinüber nehme. Oh, wie viel überflüssige Grausamkeit und Thierquälerei ist von jenen Religionen ausgegangen, welche die Sünde erfunden haben! Und von den Menschen, welche durch sie den höchsten Genuss ihrer Macht haben wollten!

54

Die Gedanken über die Krankheit!— Die Phantasie des Kranken beruhigen, dass er wenigstens nicht, wie bisher, mehr von seinen Gedanken über seine Krankheit zu leiden hat, als von der Krankheit selber,—ich denke, das ist Etwas! Und es ist nicht Wenig! Versteht ihr nun unsere Aufgabe?

55

Die "Wege."— Die angeblichen "kürzeren Wege" haben die Menschheit immer in grosse Gefahr gebracht; sie verlässt immer bei der frohen Botschaft, dass ein solcher kürzerer Weg gefunden sei, ihren Weg—und verliert den Weg.

56

Der Apostat des freien Geistes.— Wer hat denn gegen fromme glaubensstarke Menschen eine Abneigung? Umgekehrt, sehen wir sie nicht mit stiller Hochachtung an und freuen uns ihrer, mit einem gründlichen Bedauern, dass diese trefflichen Menschen nicht mit uns zusammenempfinden? Aber woher stammt jener tiefe plötzliche Widerwille ohne Gründe gegen Den, der einmal alle Freiheit des Geistes hatte und am Ende "gläubig" wurde? Denken wir daran, so ist es uns, als hätten wir einen ekelhaften Anblick gehabt, den wir schnell von der Seele wegwischen müssten! Würden wir nicht dem verehrtesten Menschen den Rücken drehen, wenn er in dieser Beziehung uns verdächtig würde? Und zwar nicht aus einer moralischen Verurtheilung, sondern aus einem plötzlichen Ekel und Grausen! Woher diese Schärfe der Empfindung! Vielleicht wird uns Dieser oder Jener zu verstehen geben, dass wir im Grunde unser selber nicht ganz sicher seien? Dass wir bei Zeiten Dornenhecken der spitzesten Verachtung um uns pflanzten, damit wir im entscheidenden Augenblicke, wo das Alter uns schwach und vergesslich mache, über unsere eigene Verachtung nicht hinwegkönnten?— Aufrichtig: diese Vermuthung greift fehl, und wer sie macht, weiss Nichts von dem, was den freien Geist bewegt und bestimmt: wie wenig erscheint ihm das Verändern seiner Meinungen an sich als verächtlich! Wie verehrt er umgekehrt in der Fähigkeit, seine Meinungen zu wechseln, eine seltene und hohe Auszeichnung, namentlich wenn sie bis in's Alter hineinreicht! Und selbst zu den verbotenen Früchten des spernere se sperni und des spernere se ipsum greift sein Ehrgeiz hinauf (und nicht sein Kleinmuth): geschweige dass er die Angst des Eitlen und Bequemen davor hätte! Zu alledem gilt ihm die Lehre von der Unschuld aller Meinungen so sicher wie die Lehre von der Unschuld aller Handlungen: wie könnte er vor dem Apostaten der geistigen Freiheit zum Richter und Henker werden! Vielmehr berührt ihn sein Anblick, wie der Anblick eines widerlich Erkrankten den Arzt berührt: der physische Ekel vor dem Schwammigen, Erweichten, Überwuchernden, Eiternden siegt einen Augenblick über die Vernunft und den Willen, zu helfen. So wird unser guter Wille von der Vorstellung der ungeheuren Unredlichkeit überwältigt, welche im Apostaten des freien Geistes gewaltet haben muss: von der Vorstellung einer allgemeinen und bis in's Knochengerüste des Charakters greifenden Entartung. —

57

Andere Furcht, andere Sicherheit.— Das Christenthum hatte dem Leben eine ganz neue und unbegränzte Gefährlichkeit beigelegt, und damit ebenfalls ganz neue Sicherheiten, Genüsse, Erholungen und Abschätzungen aller Dinge geschaffen. Diese Gefährlichkeit leugnet unser Jahrhundert, und mit gutem Gewissen: und doch schleppt es die alten Gewohnheiten der christlichen Sicherheit, des christlichen Geniessens, Sich-Erholens, Abschätzens noch mit sich fort! Und bis in seine edelsten Künste und Philosophien hinein! Wie matt und verbraucht, wie halb und linkisch, wie willkürlich-fanatisch und vor Allem: wie unsicher muss das Alles sich ausnehmen, jetzt, da jener furchtbare Gegensatz dazu, die allgegenwärtige Furcht des Christen für sein ewiges Heil verloren gegangen ist!

58

Das Christenthum und die Affecte.— Aus dem Christenthum ist auch ein grosser volksthümlicher Protest gegen die Philosophie herauszuhören: die Vernunft der alten Weisen hatte den Menschen die Affecte widerrathen, das Christenthum will dieselben ihnen wiedergeben. Zu diesem Zwecke spricht es der Tugend, so wie sie von den Philosophen gefasst war,—als Sieg der Vernunft über den Affect—allen moralischen Werth ab, verurtheilt überhaupt die Vernünftigkeit und fordert die Affecte heraus, sich in ihrer äussersten Stärke und Pracht zu offenbaren: als Liebe zu Gott, Furcht vor Gott, als fanatischen Glauben an Gott, als blindestes Hoffen auf Gott.

59

Irrthum als Labsal.— Man mag sagen, was man will: das Christenthum hat die Menschen von der Last der moralischen Anforderungen befreien wollen, dadurch, dass es einen kürzeren Weg zur Vollkommenheit zu zeigen meinte: ganz so, wie einige Philosophen sich der mühseligen und langwierigen Dialektik und der Sammlung streng geprüfter Thatsachen entschlagen zu können wähnten und auf einen "königlichen Weg zur Wahrheit" verwiesen. Es war beide Male ein Irrthum,—aber doch ein grosses Labsal für Übermüde und Verzweifelnde in der Wüste.

60

Aller Geist wird endlich leiblich sichtbar.— Das Christenthum hat den gesammten Geist zahlloser Unterwerfungslustiger, aller jener feinen und groben Enthusiasten der Demüthigung und Anbetung in sich geschlungen, es ist damit aus einer ländlichen Plumpheit—an welche man zum Beispiel bei dem ältesten Bilde des Apostels Petrus stark erinnert wird—eine sehr geistreiche Religion geworden, mit Tausenden von Falten, Hintergedanken und Ausflüchten im Gesichte; es hat die Menschheit Europa's gewitzigt und nicht nur theologisch verschlagen gemacht. In diesem Geiste und im Bunde mit der Macht und sehr oft mit der tiefsten Überzeugung und Ehrlichkeit der Hingebung hat es vielleicht die feinsten Gestalten der menschlichen Gesellschaft ausgemeisselt, die es bisher gegeben hat: die Gestalten der höheren und höchsten katholischen Geistlichkeit, namentlich wenn diese einem vornehmen Geschlechte entsprossen waren und von vornherein angeborene Anmuth der Gebärden, herrschende Augen und schöne Hände und Füsse hinzubrachten. Hier erreicht das menschliche Antlitz jene Durchgeistigung, die durch die beständige Ebbe und Flut der zwei Arten des Glückes (des Gefühls der Macht und des Gefühls der Ergebung) hervorgebracht wird, nachdem eine ausgedachte Lebensweise das Thier im Menschen gebändigt hat; hier hält eine Thätigkeit, die im Segnen, Sündenvergeben und Repräsentiren der Gottheit besteht, fortwährend das Gefühl einer übermenschlichen Mission in der Seele, ja auch im Leibe wach; hier herrscht jene vornehme Verachtung gegen die Gebrechlichkeit von Körper und Wohlfahrt des Glückes, wie sie geborenen Soldaten zu eigen ist; man hat im Gehorchen seinen Stolz, was das Auszeichnende aller Aristokraten ausmacht; man hat in der ungeheueren Unmöglichkeit seiner Aufgabe seine Entschuldigung und seine Idealität. Die mächtige Schönheit und Feinheit der Kirchenfürsten hat immerdar für das Volk die Wahrheit der Kirche bewiesen; eine zeitweilige Brutalisirung der Geistlichkeit (wie zu Zeiten Luther's) führte immer den Glauben an das Gegentheil mit sich.— Und diess Ergebniss menschlicher Schönheit und Feinheit in der Harmonie von Gestalt, Geist und Aufgabe wäre, mit dem Ende der Religionen, auch zu Grabe getragen? Und Höheres liesse sich nicht erreichen, nicht einmal ersinnen?

61

Das Opfer, das noth thut.— Diese ernsten, tüchtigen, rechtlichen, tief empfindenden Menschen, welche jetzt noch von Herzen Christen sind: sie sind es sich schuldig, einmal auf längere Zeit versuchsweise ohne Christenthum zu leben, sie sind es ihrem Glauben schuldig, einmal auf diese Art einen Aufenthalt "in der Wüste" zu nehmen,—nur damit sie sich das Recht erwerben, in der Frage, ob das Christenthum nöthig sei, mitzureden. Einstweilen kleben sie an ihrer Scholle und lästern von da aus die Welt jenseits der Scholle: ja, sie sind böse und erbittert, wenn Jemand zu verstehen giebt, dass jenseits der Scholle eben noch die ganze, ganze Welt liegt! dass das Christenthum, Alles in Allem, eben nur ein Winkel ist! Nein, euer Zeugniss wiegt nicht eher Etwas, als bis ihr Jahre lang ohne Christenthum gelebt habt, mit einer ehrlichen Inbrunst darnach, es im Gegentheile des Christenthums auszuhalten: bis ihr weit, weit von ihm fortgewandert seid. Nicht wenn das Heimweh euch zurücktreibt, sondern das Urtheil auf Grund einer strengen Vergleichung, so hat euer Heimkehren Etwas zu bedeuten!— Die zukünftigen Menschen werden es einmal so mit allen Werthschätzungen der Vergangenheit machen; man muss sie freiwillig noch einmal durchleben, und ebenso ihr Gegentheil,—um schliesslich das Recht zu haben, sie durch das Sieb fallen zu lassen.

62

Vom Ursprunge der Religionen.— Wie kann Einer seine eigene Meinung über die Dinge als eine Offenbarung empfinden? Diess ist das Problem von der Entstehung der Religionen: jedesmal hat es einen Menschen dabei gegeben, in welchem jener Vorgang möglich war. Die Voraussetzung ist, dass er vorher schon an Offenbarungen glaubte. Nun gewinnt er eines Tages plötzlich seinen neuen Gedanken, und das Beseligende einer eigenen grossen Welt und Dasein umspannenden Hypothese tritt so gewaltig in sein Bewusstsein, dass er sich nicht als Schöpfer einer solchen Seligkeit zu fühlen wagt und die Ursache davon und wieder die Ursache der Ursache jenes neuen Gedankens seinem Gotte zuschreibt: als dessen Offenbarung. Wie sollte ein Mensch der Urheber eines so grossen Glückes sein können!—lautet sein pessimistischer Zweifel. Dazu wirken nun im Verborgenen andere Hebel: zum Beispiele man bekräftigt eine Meinung vor sich dadurch, dass man sie als Offenbarung empfindet, man streicht damit das Hypothetische weg, man entzieht sie der Kritik, ja dem Zweifel, man macht sie heilig. So erniedrigt man sich zwar selber zum Organon, aber unser Gedanke siegt zuletzt als Gottesgedanke,—dieses Gefühl, damit am Ende Sieger zu bleiben, erringt die Oberhand über jenes Gefühl der Erniedrigung. Auch ein anderes Gefühl spielt im Hintergrunde: wenn man sein Erzeugniss über sich selber erhebt und scheinbar vom eigenen Werthe absieht, so giebt es doch dabei ein Frohlocken von Vaterliebe und Vaterstolz, das Alles ausgleicht und mehr als ausgleicht.

63

Nächsten-Hass.— Gesetzt, wir empfänden den Anderen so, wie er sich selber empfindet—Das, was Schopenhauer Mitleid nennt und was richtiger Ein-Leid, Einleidigkeit hiesse—, so würden wir ihn hassen müssen, wenn er sich selber, gleich Pascal, hassenswerth findet. Und so empfand wohl auch Pascal im Ganzen gegen die Menschen, und ebenso das alte Christenthum, das man, unter Nero, des odium generis humani "überführte," wie Tacitus meldet.

64

Die Verzweifelnden.— Das Christenthum hat den Instinct des Jägers für alle Die, welche irgend wodurch überhaupt zur Verzweiflung zu bringen sind,—nur eine Auswahl der Menschheit ist deren fähig. Hinter ihnen ist es immer her, ihnen lauert es auf. Pascal machte den Versuch, ob nicht mit Hülfe der schneidendsten Erkenntniss Jedermann zur Verzweiflung gebracht werden könnte;—der Versuch misslang, zu seiner zweiten Verzweiflung.

65

Brahmanen- und Christenthum.— Es giebt Recepte zum Gefühle der Macht, einmal für Solche, welche sich selber beherrschen können und welche bereits dadurch in einem Gefühle der Macht zu Hause sind: sodann für Solche, welchen gerade diess fehlt. Für Menschen der ersten Gattung hat das Brahmanenthum Sorge getragen, für Menschen der zweiten Gattung das Christenthum.

66

Fähigkeit der Vision.— Durch das ganze Mittelalter hindurch galt als das eigentliche und entscheidende Merkmal des höchsten Menschenthums: dass man der Vision—das heisst einer tiefen geistigen Störung!—fähig sei. Und im Grunde gehen die mittelalterlichen Lebensvorschriften aller höheren Naturen (der religiosi) darauf hinaus, den Menschen der Vision fähig zu machen! Was Wunder, wenn noch in unsere Zeit hinein eine Überschätzung halbgestörter, phantastischer, fanatischer, sogenannter genialer Personen überströmte; "sie haben Dinge gesehen, die Andere nicht sehen"—gewiss! und diess sollte uns vorsichtig gegen sie stimmen, aber nicht gläubig!

67

Preis der Gläubigen.— Wer solchen Werth darauf legt, dass an ihn geglaubt werde, dass er den Himmel für diesen Glauben gewährleistet, und Jedermann, sei es selbst ein Schächer am Kreuze,—der muss an einem furchtbaren Zweifel gelitten und jede Art von Kreuzigung kennen gelernt haben: er würde sonst seine Gläubigen nicht so theuer kaufen.

68

Der erste Christ.— Alle Welt glaubt noch immer an die Schriftstellerei des "heiligen Geistes" oder steht unter der Nachwirkung dieses Glaubens: wenn man die Bibel aufmacht, so geschieht es, um sich zu "erbauen," um in seiner eigenen, persönlichen grossen oder kleinen Noth einen Fingerzeig des Trostes zu finden,—kurz, man liest sich hinein und sich heraus. Dass in ihr auch die Geschichte einer der ehrgeizigsten und aufdringlichsten Seelen und eines ebenso abergläubischen als verschlagenen Kopfes beschrieben steht, die Geschichte des Apostels Paulus,—wer weiss das, einige Gelehrte abgerechnet? Ohne diese merkwürdige Geschichte aber, ohne die Verwirrungen und Stürme eines solchen Kopfes, einer solchen Seele, gäbe es keine Christenheit; kaum würden wir von einer kleinen jüdischen Secte erfahren haben, deren Meister am Kreuze starb. Freilich: hätte man eben diese Geschichte zur rechten Zeit begriffen, hätte man die Schriften des Paulus nicht als die Offenbarungen des "heiligen Geistes," sondern mit einem redlichen und freien eigenen Geiste, und ohne an alle unsere persönliche Noth dabei zu denken, gelesen, wirklich gelesen—es gab anderthalb Jahrtausend keinen solchen Leser—, so würde es auch mit dem Christenthum längst vorbei sein: so sehr legen diese Blätter des jüdischen Pascal den Ursprung des Christenthums blos, wie die Blätter des französischen Pascal sein Schicksal und Das, woran es zu Grunde gehen wird, bloslegen. Dass das Schiff des Christenthums einen guten Theil des jüdischen Ballastes über Bord warf, dass es unter die Heiden gieng und gehen konnte,—das hängt an der Geschichte dieses Einen Menschen, eines sehr gequälten, sehr bemitleidenswerthen, sehr unangenehmen und sich selber unangenehmen Menschen. Er litt an einer fixen Idee, oder deutlicher: an einer fixen, stets gegenwärtigen, nie zur Ruhe kommenden Frage: welche Bewandtniss es mit dem jüdischen Gesetze habe? Und zwar mit der Erfüllung dieses Gesetzes? In seiner Jugend hatte er ihm selber genugthun wollen, heisshungrig nach dieser höchsten Auszeichnung, welche die Juden zu denken vermochten,—dieses Volk, welches die Phantasie der sittlichen Erhabenheit höher als irgend ein anderes Volk getrieben hat und welchem allein die Schöpfung eines heiligen Gottes, nebst dem Gedanken der Sünde als eines Vergehens an dieser Heiligkeit, gelungen ist. Paulus war zugleich der fanatische Vertheidiger und Ehrenwächter dieses Gottes und seines Gesetzes geworden und fortwährend im Kampfe und auf der Lauer gegen die Übertreter und Anzweifler desselben, hart und böse gegen sie und zum Äussersten der Strafen geneigt. Und nun erfuhr er an sich, dass er—hitzig, sinnlich, melancholisch, bösartig im Hass, wie er war—das Gesetz selber nicht erfüllen konnte, ja, was ihm das Seltsamste schien: dass seine ausschweifende Herrschsucht fortwährend gereizt wurde, es zu übertreten, und dass er diesem Stachel nachgeben musste. Ist es wirklich die "Fleischlichkeit," welche ihn immer wieder zum Übertreter macht? Und nicht vielmehr, wie er später argwöhnte, hinter ihr das Gesetz selber, welches sich fortwährend als unerfüllbar beweisen muss und mit unwiderstehlichem Zauber zur Übertretung lockt? Aber damals hatte er diesen Ausweg noch nicht. Vielerlei lag ihm auf dem Gewissen—er deutet hin auf Feindschaft, Mord, Zauberei, Bilderdienst, Unzucht, Trunkenheit und Lust an ausschweifenden Gelagen—und wie sehr er auch diesem Gewissen, und noch mehr seiner Herrschsucht, durch den äussersten Fanatismus der Gesetzes-Verehrung und -Vertheidigung wieder Luft zu machen suchte: es kamen Augenblicke, wo er sich sagte "Es ist Alles umsonst! die Marter des unerfüllten Gesetzes ist nicht zu überwinden." Ähnlich mag Luther empfunden haben, als er der vollkommene Mensch des geistlichen Ideals in seinem Kloster werden wollte: und ähnlich wie Luther, der eines Tages das geistliche Ideal und den Papst und die Heiligen und die ganze Clerisei zu hassen begann, mit einem wahren tödtlichen Hass, je weniger er ihn sich eingestehen durfte,—ähnlich ergieng es Paulus. Das Gesetz war das Kreuz, an welches er sich geschlagen fühlte: wie hasste er es! wie trug er es ihm nach! wie suchte er herum, um ein Mittel zu finden, es zu vernichten,—nicht mehr es für seine Person zu erfüllen! Und endlich leuchtete ihm der rettende Gedanke auf, zugleich mit einer Vision, wie es bei diesem Epileptiker nicht anders zugehen konnte: ihm, dem wüthenden Eiferer des Gesetzes, der innerlich dessen todtmüde war, erschien auf einsamer Strasse jener Christus, den Lichtglanz Gottes auf seinem Gesichte, und Paulus hörte die Worte: "warum verfolgst du mich?" Das Wesentliche, was da geschah, ist aber diess: sein Kopf war auf einmal hell geworden; "es ist unvernünftig, hatte er sich gesagt, gerade diesen Christus zu verfolgen! Hier ist ja der Ausweg, hier ist ja die vollkommene Rache, hier und nirgends sonst habe und halte ich ja den Vernichter des Gesetzes!" Der Kranke des gequältesten Hochmuthes fühlt sich mit Einem Schlage wieder hergestellt, die moralische Verzweiflung ist wie fortgeblasen, denn die Moral ist fortgeblasen, vernichtet,—nämlich erfüllt, dort am Kreuze! Bisher hatte ihm jener schmähliche Tod als Hauptargument gegen die "Messianität," von der die Anhänger der neuen Lehre sprachen, gegolten: wie aber, wenn er nöthig war, um das Gesetz abzuthun!— Die ungeheuren Folgen dieses Einfalls, dieser Räthsellösung wirbeln vor seinem Blicke, er wird mit Einem Male der glücklichste Mensch,—das Schicksal der Juden, nein, aller Menschen scheint ihm an diesen Einfall, an diese Secunde seines plötzlichen Aufleuchtens gebunden, er hat den Gedanken der Gedanken, den Schlüssel der Schlüssel, das Licht der Lichter; um ihn selber dreht sich fürderhin die Geschichte! Denn er ist von jetzt ab der Lehrer der Vernichtung des Gesetzes! Dem Bösen absterben—das heisst, auch dem Gesetz absterben; im Fleische sein—das heisst, auch im Gesetze sein! Mit Christus Eins geworden—das heisst, auch mit ihm der Vernichter des Gesetzes geworden; mit ihm gestorben—das heisst, auch dem Gesetze abgestorben! Selbst wenn es noch möglich wäre, zu sündigen, so doch nicht mehr gegen das Gesetz, "ich bin ausserhalb desselben." "Wenn ich jetzt das Gesetz wieder aufnehmen und mich ihm unterwerfen wollte, so würde ich Christus zum Mithelfer der Sünde machen"; denn das Gesetz war dazu da, dass gesündigt werde, es trieb die Sünde immer hervor, wie ein scharfer Saft die Krankheit; Gott hätte den Tod Christi nie beschliessen können, wenn überhaupt ohne diesen Tod eine Erfüllung des Gesetzes möglich gewesen wäre; jetzt ist nicht nur alle Schuld abgetragen, sondern die Schuld an sich vernichtet; jetzt ist das Gesetz todt, jetzt ist die Fleischlichkeit, in der es wohnt, todt—oder wenigstens in fortwährendem Absterben, gleichsam verwesend. Noch kurze Zeit inmitten dieser Verwesung!—das ist das Loos des Christen, bevor er, Eins geworden mit Christus, aufersteht mit Christus, an der göttlichen Herrlichkeit teilnimmt mit Christus und "Sohn Gottes" wird, gleich Christus.— Damit ist der Rausch des Paulus auf seinem Gipfel, und ebenfalls die Zudringlichkeit seiner Seele,—mit dem Gedanken des Einswerdens ist jede Scham, jede Unterordnung, jede Schranke von ihr genommen, und der unbändige Wille der Herrschsucht offenbart sich als ein vorwegnehmendes Schwelgen in göttlichen Herrlichkeiten.— Diess ist der erste Christ, der Erfinder der Christlichkeit! Bis dahin gab es nur einige jüdische Sectirer. —

69

Unnachahmlich.— Es giebt eine ungeheure Spannung und Spannweite zwischen Neid und Freundschaft, zwischen Selbstverachtung und Stolz: in der ersten lebte der Grieche, in der zweiten der Christ.

70

Wozu ein grober Intellect nütze ist.— Die christliche Kirche ist eine Encyklopädie von vorzeitlichen Culten und Anschauungen der verschiedensten Abkunft und desshalb so missionsfähig: sie mochte ehemals, sie mag jetzt kommen, wohin sie will, sie fand und findet etwas Ähnliches vor, dem sie sich anpassen und dem sie allmählich ihren Sinn unterschieben kann. Nicht das Christliche an ihr, sondern das Universal-Heidnische ihrer Gebräuche ist der Grund für die Ausbreitung dieser Weltreligion; ihre Gedanken, die zugleich im Jüdischen und im Hellenischen wurzeln, haben von Anbeginn an über die nationalen und rassemässigen Absonderungen und Feinheiten, gleich als über Vorurtheile, sich zu erheben gewusst. Mag man diese Kraft, das Verschiedenste in einander wachsen zu lassen, immerhin bewundern: nur vergesse man auch die verächtliche Eigenschaft dieser Kraft nicht,—die erstaunliche Grobheit und Genügsamkeit ihres Intellectes in der Zeit der Kirchenbildung, um dergestalt mit jeder Kost fürlieb zu nehmen und Gegensätze wie Kieselsteine zu verdauen.

71

Die christliche Rache an Rom.— Nichts ermüdet vielleicht so sehr als der Anblick eines beständigen Siegers,—man hatte Rom zweihundert Jahre lang ein Volk nach dem andern sich unterwerfen sehen, der Kreis war umspannt, alle Zukunft schien am Ende, alle Dinge wurden auf einen ewigen Zustand eingerichtet,—ja wenn das Reich baute, so baute man mit dem Hintergedanken des "aere perennius";—wir, die wir nur die "Melancholie der Ruinen" kennen, können kaum jene ganz andersartige Melancholie der ewigen Bauten verstehen, gegen welche man sich zu retten suchen musste, wie es gehen wollte,—zum Beispiel mit dem Leichtsinne Horazens. Andere suchten andere Trostmittel gegen die an Verzweiflung gränzende Müdigkeit, gegen das tödtende Bewusstsein, dass alle Gedanken- und Herzensgänge nunmehr ohne Hoffnung seien, dass überall die grosse Spinne sitze, dass sie unerbittlich alles Blut trinken werde, wo es auch noch quelle.— Dieser jahrhundertalte wortlose Hass der ermüdeten Zuschauer gegen Rom, so weit nur Rom herrschte, entlud sich endlich im Christenthume, indem es Rom, die "Welt" und die "Sünde" in Eine Empfindung zusammenfasste: man rächte sich an ihm, indem man den plötzlichen Untergang der Welt sich in der Nähe dachte: man rächte sich an ihm, indem man wieder eine Zukunft vor sich stellte—Rom hatte Alles zu seiner Vorgeschichte und Gegenwart zu machen gewusst—und eine Zukunft, in Vergleich zu welcher Rom nicht mehr als das Wichtigste erschien; man rächte sich an ihm, indem man vom letzten Gericht träumte,—und der gekreuzigte Jude als Symbol des Heils war der tiefste Spott auf die prachtvollen römischen Prätoren in der Provinz, denn nun erschienen sie als die Symbole des Unheils und der zum Untergange reifen "Welt." —

72

Das "Nach-dem-Tode."— Das Christenthum fand die Vorstellung von Höllenstrafen im ganzen römischen Reiche vor: über ihr haben die zahlreichen geheimen Culte mit besonderem Wohlgefallen gebrütet, als über dem fruchtbarsten Ei ihrer Macht. Epikur hatte für seines Gleichen nichts Grösseres zu thun geglaubt, als die Wurzeln dieses Glaubens auszureissen: sein Triumph, der am schönsten im Munde des düsteren und doch hell gewordenen Jüngers seiner Lehre, des Römers Lucretius, ausklingt, kam zu früh,—das Christenthum nahm den bereits verwelkenden Glauben an die unterirdischen Schrecknisse in seinen besonderen Schutz, und that klug daran! Wie hätte es ohne diesen kühnen Griff in's volle Heidenthum den Sieg über die Popularität der Mithras- und Isisculte davontragen können! So brachte es die Furchtsamen auf seine Seite,—die stärksten Anhänger eines neuen Glaubens! Die Juden, als ein Volk, welches am Leben hieng und hängt, gleich den Griechen und mehr als die Griechen, hatten jene Vorstellungen wenig angebaut: der endgültige Tod als die Strafe des Sünders und niemals wieder auferstehen, als äusserste Drohung,—das wirkte schon stark genug auf diese sonderbaren Menschen, welche ihren Leib nicht loswerden wollten, sondern ihn, mit ihrem verfeinerten Agypticismus, in alle Ewigkeit zu retten hofften. (Ein jüdischer Märtyrer, von dem im zweiten Buche der Makkabäer zu lesen ist, denkt nicht daran, auf seine herausgerissenen Eingeweide Verzicht zu leisten: bei der Auferstehung will er sie haben,—so ist es jüdisch!) Den ersten Christen lag der Gedanke an ewige Qualen ganz fern, sie dachten "vom Tode" erlöst zu sein und erwarteten von Tag zu Tage eine Verwandlung und nicht mehr ein Sterben. (Wie seltsam muss der erste Todesfall unter diesen Wartenden gewirkt haben! Wie mischten sich da Verwunderung, Frohlocken, Zweifel, Scham, Inbrunst!—wahrlich ein Vorwurf für grosse Künstler!) Paulus wusste nichts Besseres seinem Erlöser nachzusagen, als dass er den Zugang zur Unsterblichkeit für Jedermann eröffnet habe,—er glaubt noch nicht an die Auferstehung der Unerlösten, ja, in Folge seiner Lehre vom unerfüllbaren Gesetze und vom Tode als Folge der Sünde argwöhnt er, im Grunde sei bisher Niemand (oder sehr Wenige, und dann aus Gnade und ohne Verdienst) unsterblich geworden; jetzt erst beginne die Unsterblichkeit ihre Thore aufzuthun,—und zuletzt seien auch für sie sehr Wenige auserwählt: wie der Hochmuth des Auserwählten nicht unterlassen kann hinzuzufügen.— Anderwärts, wo der Trieb nach Leben nicht gleich gross war, wie unter Juden und Judenchristen, und die Aussicht auf Unsterblichkeit nicht ohne Weiteres werthvoller erschien, als die Aussicht auf einen endgültigen Tod, wurde jener heidnische und doch auch nicht ganz unjüdische Zusatz von der Hölle ein erwünschtes Werkzeug in der Hand der Missionäre: es erhob sich die neue Lehre, dass auch der Sünder und Unerlöste unsterblich sei, die Lehre vom Ewig-Verdammten, und sie war mächtiger, als der nunmehr ganz verbleichende Gedanke vom endgültigen Tode. Erst die Wissenschaft hat ihn sich wieder zurückerobern müssen, und zwar indem sie zugleich jede andere Vorstellung vom Tode und jedes jenseitige Leben ablehnte. Wir sind um Ein Interesse ärmer geworden: das "Nach-dem-Tode" geht uns Nichts mehr an!—eine unsägliche Wohlthat, welche nur noch zu jung ist, um als solche weit- und breithin empfunden zu werden.— Und von Neuem triumphirt Epikur!

73

Für die "Wahrheit"!— "Für die Wahrheit des Christenthums sprach der tugendhafte Wandel der Christen, ihre Standhaftigkeit im Leiden, der feste Glaube und vor Allem die Verbreitung und das Wachsthum trotz aller Trübsal,"—so redet ihr auch heute noch! Es ist zum Erbarmen! So lernt doch, dass diess Alles nicht für und nicht gegen die Wahrheit spricht, dass die Wahrheit anders bewiesen wird, als die Wahrhaftigkeit, und dass letztere durchaus kein Argument für die erstere ist!

74

Christlicher Hintergedanke.— Sollte diess nicht der gewöhnlichste Hintergedanke des Christen des ersten Jahrhunderts gewesen sein: "es ist besser, sich seine Schuld einzureden, als seine Unschuld, denn man weiss nicht genau, wie ein so mächtiger Richter gesinnt ist,—fürchten aber muss man, dass er lauter Schuldbewusste zu finden hofft! Bei seiner grossen Macht wird er leichter einen Schuldigen begnadigen, als zugestehen, dass einer vor ihm im Rechte sei."— So empfanden die armen Leute in der Provinz vor dem römischen Prätor: "er ist zu stolz, als dass wir unschuldig sein dürften,"—wie sollte sich nicht gerade diese Empfindung bei der christlichen Vergegenwärtigung des höchsten Richters wieder eingestellt haben!

75

Nicht europäisch und nicht vornehm.— Es ist etwas Orientalisches und etwas Weibliches im Christenthum: das verräth sich in dem Gedanken "wen Gott lieb hat, den züchtigt er;" denn die Frauen im Orient betrachten Züchtigungen und strenge Abschliessung ihrer Person gegen die Welt als ein Zeichen der Liebe ihres Mannes und beschweren sich, wenn diese Zeichen ausbleiben.

76

Böse denken heisst böse machen.— Die Leidenschaften werden böse und tückisch, wenn sie böse und tückisch betrachtet werden. So ist es dem Christenthum gelungen, aus Eros und Aphrodite—grossen idealfähigen Mächten—höllische Kobolde und Truggeister zu schaffen, durch die Martern, welche es in dem Gewissen der Gläubigen bei allen geschlechtlichen Erregungen entstehen liess. Ist es nicht schrecklich, nothwendige und regelmässige Empfindungen zu einer Quelle des inneren Elends zu machen und dergestalt das innere Elend bei jedem Menschen nothwendig und regelmässig machen zu wollen! Noch dazu bleibt es ein geheim gehaltenes und dadurch tiefer wurzelndes Elend: denn nicht Alle haben den Muth Shakespeare's, ihre christliche Verdüsterung in diesem Puncte so zu bekennen, wie er es in seinen Sonetten gethan hat.— Muss denn Etwas, gegen das man zu kämpfen, das man in Schranken zu halten oder sich unter Umständen ganz aus dem Sinne zu schlagen hat, immer böse heissen! Ist es nicht gemeiner Seelen Art, sich einen Feind immer böse zu denken! Und darf man Eros einen Feind nennen! An sich ist den geschlechtlichen wie den mitleidenden und anbetenden Empfindungen gemeinsam, dass hier der eine Mensch durch sein Vergnügen einem anderen Menschen wohlthut,—man trifft derartige wohlwollende Veranstaltungen nicht zu häufig in der Natur! Und gerade eine solche verlästern und sie durch das böse Gewissen verderben! Die Zeugung des Menschen mit dem bösen Gewissen verschwistern!— Zuletzt hat diese Verteufelung des Eros einen Komödien-Ausgang bekommen: der "Teufel" Eros ist allmählich den Menschen interessanter als alle Engel und Heiligen geworden, Dank der Munkelei und Geheimthuerei der Kirche in allen erotischen Dingen: sie hat bewirkt, bis in unsere Zeiten hinein, dass die Liebesgeschichte das einzige wirkliche Interesse wurde, das allen Kreisen gemein ist,—in einer dem Alterthum unbegreiflichen Übertreibung, der später einmal auch noch das Gelächter nachfolgen wird. Unsere ganze Dichterei und Denkerei, vom Grössten bis zum Niedrigsten, ist durch die ausschweifende Wichtigkeit, mit der die Liebesgeschichte darin als Hauptgeschichte auftritt, gezeichnet und mehr als gezeichnet: vielleicht dass ihrethalben die Nachwelt urtheilt, auf der ganzen Hinterlassenschaft der christlichen Cultur liege etwas Kleinliches und Verrücktes.

77

Von den Seelen-Martern.— Bei irgend welchen Martern, die Einer einem fremden Leibe zufügt, schreit jetzt Jedermann laut auf; die Ernpörung gegen einen Menschen, der dessen fähig ist, bricht sofort los; ja, wir zittern schon bei der Vorstellung einer Marter, welche einem Menschen oder Thiere zugefügt werden könnte, und leiden ganz unerträglich, von einer fest bewiesenen Thatsache dieser Art zu vernehmen. Aber man ist noch weit entfernt, in Betreff der Seelen-Martern und der Entsetzlichkeit ihrer Zufügung ebenso allgemein und bestimmt zu empfinden. Das Christenthum hat sie in einem unerhörten Maasse zur Anwendung gebracht und predigt diese Art Folter noch fortwährend, ja, es klagt ganz unschuldig über Abfall und Lauwerden, wenn es einen Zustand ohne solche Martern antrifft,—Alles mit dem Ergebniss, dass die Menschheit sich gegen den geistigen Feuertod, die geistigen Foltern und Folterwerkzeuge heute noch mit der gleichen ängstlichen Geduld und Unentschlossenheit benimmt, wie ehemals gegen die Grausamkeit am Leibe von Mensch und Thier. Die Hölle ist wahrlich kein bloses Wort geblieben: und den neu geschaffenen wirklichen Höllenängsten hat auch eine neue Gattung des Mitleidens entsprochen, ein grässliches centnerschweres, früheren Zeiten unbekanntes Erbarmen mit solchen "unwiderruflich zur Hölle Verdammten," wie es zum Beispiel der steinerne Gast gegen Don Juan zu erkennen giebt und welches in den christlichen Jahrhunderten wohl zum Öfteren schon Steine zum Wehklagen gebracht hat. Plutarch giebt ein düsteres Bild vom Zustand eines Abergläubischen innerhalb des Heidenthums: diess Bild wird harmlos, wenn man den Christen des Mittelalters dagegen hält, welcher muthmaasst, er möchte der "ewigen Qual" nicht mehr entrinnen können. Ihm zeigen sich entsetzliche Ankündiger: vielleicht ein Storch, der eine Schlange im Schnabel hält und noch zögert, sie zu verschlucken. Oder die Natur wird plötzlich bleich, oder es fliegen glühende Farben über den Boden hin. Oder die Gestalten von verstorbenen Anverwandten nahen, mit Gesichtern, welche Spuren furchtbarer Leiden tragen. Oder die dunklen Wände im Zimmer des Schlafenden erhellen sich und auf ihnen zeigen sich in gelbem Qualme Marterwerkzeuge und ein Gewirr von Schlangen und Teufeln. Ja, welche entsetzliche Stätte hat das Christenthum schon dadurch aus der Erde zu machen gewusst, dass es überall das Crucifix aufrichtete und dergestalt die Erde als den Ort bezeichnete, "wo der Gerechte zu Tode gemartert wird"! Und wenn die Gewalt grosser Bussprediger einmal all das heimliche Leiden der Einzelnen, die Marter des "Kämmerleins" in die Öffentlichkeit trieb, wenn zum Beispiel ein Whitefield predigte "wie ein Sterbender zu Sterbenden," bald heftig weinend, bald laut stampfend und leidenschaftlich, mit den einschneidendsten und plötzlichsten Tönen, und ohne Scheu davor, die ganze Wucht eines Angriffs auf eine einzelne anwesende Person zu richten und sie auf eine furchtbare Weise aus der Gemeinde auszusondern ,—wie schien sich da jedesmal die Erde wirklich in die "Wiese des Unheils" umwandeln zu wollen! Man sah dann ganze zusammengeströmte Massen wie unter dem Anfall Eines Wahnsinns; Viele in Krämpfen der Angst; Andre lagen da, ohne Bewusstsein, bewegungslos: Einige zitterten heftig oder durchschnitten die Luft mit durchdringendem, stundenlang anhaltendem Geschrei. überall ein lautes Athmen, wie von Leuten, die halberwürgt nach Lebensluft schnappten. "Und wirklich, sagt ein Augenzeuge einer solchen Predigt, waren fast alle zu Gehör kommenden Laute diejenigen von Menschen, die in bitterer Qual sterben." — Vergessen wir nie, wie erst das Christenthum es war, das aus dem Sterbebett ein Marterbett gemacht hat, und dass mit den Scenen, welche auf ihm zeither gesehen wurden, mit den entsetzlichen Tönen, welche hier zum ersten Male möglich erschienen, die Sinne und das Blut zahlloser Zeugen für ihr Leben und das ihrer Nachkommen vergiftet worden sind! Man denke sich einen harmlosen Menschen, der es nicht verwinden kann, einmal solche Worte gehört zu haben: "Oh Ewigkeit! Oh dass ich keine Seele hätte! Oh dass ich nie geboren wäre! Ich bin verdammt, verdammt, auf immer verloren. Vor sechs Tagen hättet ihr mir helfen können. Aber es ist vorbei. Ich gehöre jetzt dem Teufel, ich will mit ihm zur Hölle gehen. Brechet, brechet, arme steinerne Herzen! Wollt ihr nicht brechen? Was kann noch mehr geschehen für steinerne Herzen? Ich bin verdammt, damit ihr gerettet werdet! Da ist er! Ja, da ist er! Komm, guter Teufel! Komm!" —

78

Die strafende Gerechtigkeit.— Unglück und Schuld,—diese beiden Dinge sind durch das Christenthum auf Eine Wage gesetzt worden: sodass, wenn das Unglück gross ist, das auf eine Schuld folgt, jetzt immer noch unwillkürlich die Grösse der Schuld selber darnach zurückbemessen wird. Diess aber ist nicht antik, und desshalb gehört die griechische Tragödie, in der so reichlich und doch in so anderem Sinne von Unglück und Schuld die Rede ist, zu den grossen Befreierinnen des Gemüths, in einem Maasse, wie es die Alten selber nicht empfinden konnten. Sie waren so harmlos geblieben, zwischen Schuld und Unglück keine "adäquate Relation" anzusetzen. Die Schuld ihrer tragischen Heroen ist wohl der kleine Stein, über welchen diese stolpern und desswegen sie wohl den Arm brechen oder sich ein Auge ausschlagen: die antike Empfindung sagte dazu: "Ja, er hätte etwas bedachtsamer und weniger übermüthig seinen Weg machen sollen!" Aber erst dem Christenthum war es vorbehalten, zu sagen: "Hier ist ein schweres Unglück, und hinter ihm muss eine schwere, gleichschwere Schuld verborgen liegen, ob wir sie schon nicht deutlich sehen! Empfindest du Unglücklicher nicht so, so bist du verstockt,—du wirst noch Schlimmeres zu erleben haben!"— Sodann gab es im Alterthum wirklich noch Unglück, reines, unschuldiges Unglück; erst im Christenthum wird alles Strafe, wohlverdiente Strafe: es macht die Phantasie des Leidenden auch noch leidend, sodass er bei allem Übel-ergehen sich moralisch verwerflich und verworfen fühlt. Arme Menschheit!— Die Griechen haben ein eigenes Wort für die Empörung über das Unglück des Andern: dieser Affect war unter christlichen Völkern unstatthaft und hat sich wenig entwickelt, und so fehlt ihnen auch der Name für diesen männlicheren Bruder des Mitleidens.

79

Ein Vorschlag.— Wenn unser Ich, nach Pascal und dem Christenthume, immer hassenswerth ist, wie dürften wir es auch nur gestatten und annehmen, dass Andre es liebten—sei es Gott oder Mensch! Es wäre wider allen guten Anstand, sich lieben zu lassen und dabei recht wohl zu wissen, dass man nur Hass verdiene,—um von anderen, abwehrenden Empfindungen zu schweigen.— "Aber diess ist eben das Reich der Gnade."— So ist euch eure Nächstenliebe eine Gnade? Euer Mitleid eine Gnade? Nun, wenn euch diess möglich ist, so thut noch einen Schritt weiter: liebt euch selber aus Gnade,—dann habt ihr euren Gott gar nicht mehr nöthig, und das ganze Drama von Sündenfall und Erlösung spielt sich in euch selber zu Ende!

80

Der mitleidige Christ.— Die Kehrseite des christlichen Mitleidens am Leiden des Nächsten ist die tiefe Beargwöhnung aller Freude des Nächsten, seiner Freude an Allem, was er will und kann.

81

Humanität des Heiligen.— Ein Heiliger war unter die Gläubigen gerathen und konnte ihren beständigen Hass auf die Sünde nicht mehr aushalten. Zuletzt sagte er: "Gott hat alle Dinge geschaffen, nur die Sünde nicht: was Wunder, dass er ihr nicht gewogen ist?— Aber der Mensch hat die Sünde geschaffen—und er sollte diess sein einziges Kind verstossen, blos weil es Gott, dem Grossvater der Sünde, missfällt! Ist das human? Alle Ehre Dem, dem Ehre gebührt!—aber Herz und Pflicht sollten doch zuerst für das Kind sprechen—und zuzweit erst für die Ehre des Grossvaters!"

82

Der geistliche Überfall.— "Das musst du mit dir selber ausmachen, denn es gilt dein Leben," mit diesem Zurufe springt Luther heran und meint, wir fühlten uns das Messer an den Hals gelegt. Wir aber wehren ihn mit den Worten eines Höheren und Bedachtsameren von uns ab: "Es steht bei uns, über Diess und Das keine Meinung zu bilden und so unsrer Seele die Unruhe zu ersparen. Denn die Dinge selbst können ihrer Natur nach uns keine Urtheile abnöthigen."

83

Arme Menschheit!— Ein Tropfen Blut zu viel oder zu wenig im Gehirn kann unser Leben unsäglich elend und hart machen, dass wir mehr an diesem Tropfen zu leiden haben, als Prometheus an seinem Geier. Aber zum Schrecklichsten kommt es erst, wenn man nicht einmal weiss, dass jener Tropfen die Ursache ist. Sondern "der Teufel"! Oder "die Sünde"! —

84

Die Philologie des Christenthums.— Wie wenig das Christenthum den Sinn für Redlichkeit und Gerechtigkeit erzieht, kann man ziemlich gut nach dem Charakter der Schriften seiner Gelehrten abschätzen: sie bringen ihre Muthmaassungen so dreist vor wie Dogmen und sind über der Auslegung einer Bibelstelle selten in einer redlichen Verlegenheit. Immer wieder heisst es "ich habe Recht, denn es steht geschrieben—" und nun folgt eine unverschämte Willkürlichkeit der Auslegung, dass ein Philologe, der es hört, mitten zwischen Ingrimm und Lachen stehen bleibt und sich immer wieder fragt: ist es möglich! ist diess ehrlich? Ist es auch nur anständig?— Was in dieser Hinsicht immer noch auf protestantischen Kanzeln an Unredlichkeit verübt wird, wie plump der Prediger den Vortheil ausbeutet, dass ihm hier Niemand in's Wort fällt, wie hier die Bibel gezwickt und gezwackt und die Kunst des Schlecht-Lesens dem Volke in aller Form beigebracht wird: das unterschätzt nur Der, welcher nie oder immer in die Kirche geht. Zuletzt aber: was soll man von den Nachwirkungen einer Religion erwarten, welche in den Jahrhunderten ihrer Begründung jenes unerhörte philologische Possenspiel um das alte Testament aufgeführt hat: ich meine den Versuch, das alte Testament den Juden unter dem Leibe wegzuziehen, mit der Behauptung, es enthalte Nichts als christliche Lehren und gehöre den Christen als dem wahren Volke Israel: während die Juden es sich nur angemaasst hätten. Und nun ergab man sich einer Wuth der Ausdeutung und Unterschiebung, welche unmöglich mit dem guten Gewissen verbunden gewesen sein kann: wie sehr auch die jüdischen Gelehrten protestirten; überall sollte im alten Testament von Christus und nur von Christus die Rede sein, überall namentlich von seinem Kreuze, und wo nur ein Holz, eine Ruthe, eine Leiter, ein Zweig, ein Baum, eine Weide, ein Stab genannt wird, da bedeute diess eine Prophezeiung auf das Kreuzesholz: selbst die Aufrichtung des Einhorns und der ehernen Schlange, selbst Moses, wenn er die Arme zum Gebet ausbreitet, ja selbst die Spiesse, an denen das Passahlamm gebraten wird,—alles Anspielungen und gleichsam Vorspiele des Kreuzes! Hat diess jemals Jemand geglaubt, der es behauptete? Man erwäge, dass die Kirche nicht davor erschrak, den Text der Septuaginta zu bereichern (z. B. bei Psalm 961 V. 10), um die eingeschmuggelte Stelle nachher im Sinne der christlichen Prophezeiung auszunützen. Man war eben im Kampfe und dachte an die Gegner, und nicht an die Redlichkeit.

85

Feinheit im Mangel.— Spottet nur nicht über die Mythologie der Griechen, weil sie so wenig eurer tiefsinnigen Metaphysik gleicht! Ihr solltet ein Volk bewundern, das seinem scharfen Verstande hier gerade Halt gebot und lange Zeit Tact genug hatte, der Gefahr der Scholastik und des spitzfindigen Aberglaubens auszuweichen!

86

Die christlichen Interpreten des Leibes.— Was nur immer von dem Magen, den Eingeweiden, dem Herzschlage, den Nerven, der Galle, dem Samen herkomme—alle jene Verstimmungen, Entkräftungen, Überreizungen, die ganze Zufälligkeit der uns so unbekannten Maschine!— Alles das muss so ein Christ wie Pascal als ein moralisches und religiöses Phänomen nehmen, mit der Frage, ob Gott oder Teufel, ob gut oder böse, ob Heil oder Verdammniss darin ruhen! Oh über den unglücklichen Interpreten! Wie er sein System winden und quälen muss! Wie er sich selber winden und quälen muss, um Recht zu behalten!

87

Das sittliche Wunder.— Das Christenthum kennt im Sittlichen nur das Wunder: die plötzliche Veränderung aller Werthurtheile, das plötzliche Aufgeben aller Gewohnheiten, die plötzliche unwiderstehliche Neigung zu neuen Gegenständen und Personen. Es fasst dieses Phänomen als die Wirkung Gottes und nennt es den Act der Wiedergeburt, es giebt ihm einen einzigen unvergleichlichen Werth,—Alles, was sonst Sittlichkeit heisst und ohne Bezug zu jenem Wunder ist, wird dem Christen damit gleichgültig, ja vielleicht sogar, als Wohlgefühl, Stolzgefühl, ein Gegenstand der Furcht. Im neuen Testament ist der Kanon der Tugend, des erfüllten Gesetzes aufgestellt: aber so, dass es der Kanon der unmöglichen Tugend ist: die sittlich noch strebenden Menschen sollen sich im Angesichte eines solchen Kanons ihrem Ziele immer ferner fühlen lernen, sie sollen an der Tugend verzweifeln und sich endlich dem Erbarmenden an's Herz werfen,—nur mit diesem Abschlusse konnte das sittliche Bemühen bei einem Christen noch als werthvoll gelten, vorausgesetzt also, dass es immer ein erfolgloses, unlustiges, melancholisches Bemühen bleibe; so konnte es noch dazu dienen, jene ekstatische Minute herbeizuführen, wo der Mensch den "Durchbruch der Gnade" und das sittliche Wunder erlebt:—aber nothwendig ist dieses Ringen nach Sittlichkeit nicht, denn jenes Wunder überfällt nicht selten gerade den Sünder, wenn er gleichsam vom Aussatze der Sünde blüht; ja, es scheint selber der Sprung aus der tiefsten und gründlichsten Sündhaftigkeit in ihr Gegentheil etwas Leichteres und, als sinnfälliger Beweis des Wunders, auch etwas Wünschbareres zu sein.— Was übrigens ein solcher plötzlicher vernunftloser und unwiderstehlicher Umschlag, ein solcher Wechsel von tiefstem Elend und tiefstem Wohlgefühl physiologisch zu bedeuten habe (ob vielleicht eine maskirte Epilepsie?),—das mögen die Irrenärzte erwägen, welche ja dergleichen "Wunder" (zum Beispiel als Mordmanie, Manie des Selbstmordes) reichlich zu beobachten haben. Der verhältnissmässig "angenehmere Erfolg" im Falle des Christen macht keinen wesentlichen Unterschied. —

88

Luther der grosse Wohlthäter.— Das Bedeutendste, was Luther gewirkt hat, liegt in dem Misstrauen, welches er gegen die Heiligen und die ganze christliche vita contemplativa geweckt hat: seitdem erst ist der Weg zu einer unchristlichen vita contemplativa in Europa wieder zugänglich geworden und der Verachtung der weltlichen Thätigkeit und der Laien ein Ziel gesetzt. Luther, der ein wackerer Bergmannssohn blieb, als man ihn in's Kloster gesperrt hatte und hier, in Ermangelung anderer Tiefen und "Teufen," in sich einstieg und schreckliche dunkle Gänge bohrte,—er merkte endlich, dass ein beschauliches heiliges Leben ihm unmöglich sei und dass seine angeborene "Activität" in Seele und Leib ihn zu Grunde richten werde. Allzulange versuchte er mit Kasteiungen den Weg zum Heiligen zu finden,—endlich fasste er seinen Entschluss und sagte bei sich: "es giebt gar keine wirkliche vita contemplativa! Wir haben uns betrügen lassen! Die Heiligen sind nicht mehr werth gewesen, als wir Alle."— Das war freilich eine bäuerische Art, Recht zu behalten,—aber für Deutsche jener Zeit die rechte und einzige: wie erbaute es sie, nun in ihrem Lutherischen Katechismus zu lesen: "ausser den zehn Geboten giebt es kein Werk, das Gott gefallen könnte,—die gerühmten geistlichen Werke der Heiligen sind selbsterdachte."

89

Zweifel als Sünde.— Das Christenthum hat das Äusserste gethan, um den Cirkel zu schliessen und schon den Zweifel für Sünde erklärt. Man soll ohne Vernunft, durch ein Wunder, in den Glauben hineingeworfen werden und nun in ihm wie im hellsten und unzweideutigsten Elemente schwimmen: schon der Blick nach einem Festlande, Schon der Gedanke, man sei vielleicht nicht zum Schwimmen allein da, schon die leise Regung unserer amphibischen Natur—ist Sünde! Man merke doch, dass damit die Begründung des Glaubens und alles Nachdenken über seine Herkunft ebenfalls schon als sündhaft ausgeschlossen sind. Man will Blindheit und Taumel und einen ewigen Gesang über den Wellen, in denen die Vernunft ertrunken ist!

90

Egoismus gegen Egoismus.— Wie Viele schliessen immer noch: "es wäre das Leben nicht auszuhalten, wenn es keinen Gott gäbe!" (oder, wie es in den Kreisen der Idealisten heisst: "es wäre das Leben nicht auszuhalten, wenn ihm die ethische Bedeutsamkeit seines Grundes fehlte!")—folglich müsse es einen Gott (oder eine ethische Bedeutsamkeit des Daseins) geben! In Wahrheit steht es nur so, dass, wer sich an diese Vorstellungen gewöhnt hat, ein Leben ohne sie nicht wünscht: dass es also für ihn und seine Erhaltung nothwendige Vorstellungen sein mögen,—aber welche Anmaassung, zu decretiren, dass Alles, was für meine Erhaltung nothwendig ist, auch wirklich da sein müsse! Als ob meine Erhaltung etwas Nothwendiges sei! Wie, wenn Andere umgekehrt empfänden! wenn sie gerade unter den Bedingungen jener beiden Glaubensartikel nicht leben möchten und das Leben dann nicht mehr lebenswerth fänden!— Und so steht es jetzt!

91

Die Redlichkeit Gottes.— Ein Gott, der allwissend und allmächtig ist und der nicht einmal dafür sorgt, dass seine Absicht von seinen Geschöpfen verstanden wird,—sollte das ein Gott der Güte sein? Der die zahllosen Zweifel und Bedenken fortbestehen lässt, Jahrtausende lang, als ob sie für das Heil der Menschheit unbedenklich wären, und der doch wieder die entsetzlichsten Folgen bei einem Sich-vergreifen an der Wahrheit in Aussicht stellt? Würde es nicht ein grausamer Gott sein, wenn er die Wahrheit hätte und es ansehen könnte, wie die Menschheit sich jämmerlich um sie quält?— Aber vielleicht ist es doch ein Gott der Güte,—und er konnte sich nur nicht deutlicher ausdrücken! So fehlte es ihm vielleicht an Geist dazu? Oder an Beredtsamkeit? Um so schlimmer! Dann irrte er sich vielleicht auch in dem, was er seine "Wahrheit" nennt, und er ist selber dem "armen betrogenen Teufel" nicht so fern! Muss er dann nicht beinahe Höllenqualen ausstehen, seine Geschöpfe um seiner Erkenntniss willen so, und in alle Ewigkeit fort noch schlimmer, leiden zu sehen und nicht rathen und helfen zu können, ausser wie ein Taubstummer, der allerhand vieldeutige Zeichen macht, wenn seinem Kinde oder Hunde die schrecklichste Gefahr auf dem Nacken sitzt?— Einem derartig schliessenden und bedrängten Gläubigen wäre wahrlich zu verzeihen, wenn ihm das Mitleiden mit dem leidenden Gott näher läge, als das Mitleiden mit den "Nächsten,"—denn es sind nicht mehr seine Nächsten, wenn jener Einsamste, Uranfänglichste auch der Leidendste, Trostbedürftigste von Allen ist.— Alle Religionen zeigen ein Merkmal davon, dass sie einer frühen unreifen Intellectualität der Menschheit ihre Herkunft verdanken,—sie alle nehmen es erstaunlich leicht mit der Verpflichtung, die Wahrheit zu sagen: sie wissen noch Nichts von einer Pflicht Gottes, gegen die Menschheit wahrhaftig und deutlich in der Mittheilung zu sein.— Über den "verborgenen Gott" und über die Gründe, sich so verborgen zu halten und immer nur halb mit der Sprache an's Licht zu kommen, ist Niemand beredter gewesen, als Pascal, zum Zeichen, dass er sich nie darüber hat beruhigen können: aber seine Stimme klingt so zuversichtlich, als ob er einmal mit hinter dem Vorhang gesessen hätte. Er hatte die Witterung einer Unmoralität in dem "deus absconditus" und die grösste Scham und Scheu davor, sich diess einzugestehen: und so redete er, wie Einer, der sich fürchtet, so laut als er konnte.

92

Am Sterbebette des Christenthums.— Die wirklich activen Menschen sind jetzt innerlich ohne Christenthum, und die mässigeren und betrachtsameren Menschen des geistigen Mittelstandes besitzen nur noch ein zurechtgemachtes, nämlich ein wunderlich vereinfachtes Christenthum. Ein Gott, der in seiner Liebe Alles so fügt, wie es uns schliesslich am besten sein wird, ein Gott, der uns unsere Tugend wie unser Glück giebt und nimmt, sodass es im Ganzen immer recht und gut zugeht und kein Grund bleibt, das Leben schwer zu nehmen oder gar zu verklagen, kurz, die Resignation und Bescheidenheit zur Gottheit erhoben,—das ist das Beste und Lebendigste, was vom Christenthum noch übrig geblieben ist. Aber man sollte doch merken, dass damit das Christenthum in einen sanften Moralismus übergetreten ist: nicht sowohl "Gott, Freiheit und Unsterblichkeit" sind übrig geblieben, als Wohlwollen und anständige Gesinnung und der Glaube, dass auch im ganzen All Wohlwollen und anständige Gesinnung herrschen werden: es ist die Euthanasie des Christenthums.

93

Was ist Wahrheit?— Wer wird sich den Schluss der Gläubigen nicht gefallen lassen, welchen sie gern machen: "die Wissenschaft kann nicht wahr sein, denn sie leugnet Gott. Folglich ist sie nicht aus Gott; folglich ist sie nicht wahr,—denn Gott ist die Wahrheit." Nicht der Schluss, sondern die Voraussetzung enthält den Fehler: wie, wenn Gott eben nicht die Wahrheit wäre, und eben diess bewiesen würde? wenn er die Eitelkeit, das Machtgelüst, die Ungeduld, der Schrecken, der entzückte und entsetzte Wahn der Menschen wäre?

94

Heilmittel der Verstimmten.— Schon Paulus meinte, ein Opfer sei nöthig, damit die tiefe Verstimmung Gottes über die Sünde aufgehoben werde: und seitdem haben die Christen nicht aufgehört, ihr Missbehagen über sich selber an einem Opfer auszulassen,—sei diess nun die "Welt" oder die "Geschichte" oder die "Vernunft" oder die Freude oder die friedliche Ruhe anderer Menschen,—irgend etwas Gutes muss für ihre Sünde sterben (wenn auch nur in effigie)!

95

Die historische Widerlegung als die endgültige.— Ehemals suchte man zu beweisen, dass es keinen Gott gebe, heute zeigt man, wie der Glaube, dass es einen Gott gebe, entstehen konnte und wodurch dieser Glaube seine Schwere und Wichtigkeit erhalten hat: dadurch wird ein Gegenbeweis, dass es keinen Gott gebe, überflüssig.— Wenn man ehemals die vorgebrachten "Beweise vom Dasein Gottes" widerlegt hatte, blieb immer noch der Zweifel, ob nicht noch bessere Beweise aufzufinden seien, als die eben widerlegten: damals verstanden die Atheisten sich nicht darauf, reinen Tisch zu machen.

96

"In hoc signo vinces."— So vorgeschritten Europa auch sonst sein mag: in religiösen Dingen hat es noch nicht die freisinnige Naivität der alten Brahmanen erreicht, zum Zeichen, dass in Indien vor vier Jahrtausenden mehr gedacht wurde und mehr Lust am Denken vererbt zu werden pflegte, als jetzt unter uns. Jene Brahmanen nämlich glaubten erstens, dass die Priester mächtiger seien, als die Götter, und zweitens, dass die Bräuche es seien, worin die Macht der Priester begriffen liege: wesshalb ihre Dichter nicht müde wurden, die Bräuche (Gebete, Ceremonien, Opfer, Lieder, Metren) als die eigentlichen Geber alles Guten zu preisen. Wie viel Dichterei und Aberglaube hier auch immer dazwischengelaufen sein mag: die Sätze sind wahr! Einen Schritt weiter: und man warf die Götter bei Seite,—was Europa auch einmal thun muss! Noch einen Schritt weiter: und man hatte auch die Priester und Vermittler nicht mehr nöthig, und der Lehrer der Religion der Selbsterlösung, Buddha, trat auf:—wie ferne ist Europa noch von dieser Stufe der Cultur! Wenn endlich auch alle Bräuche und Sitten vernichtet sind, auf welche die Macht der Götter, der Priester und Erlöser sich stützt, wenn also die Moral im alten Sinne gestorben sein wird: dann kommt—ja was kommt dann? Doch rathen wir nicht herum, sondern sehen wir zunächst zu, dass Europa nachholt, was in Indien, unter dem Volke der Denker, schon vor einigen Jahrtausenden als Gebot des Denkens gethan wurde! Es giebt jetzt vielleicht zehn bis zwanzig Millionen Menschen unter den verschiedenen Völkern Europa's, welche nicht mehr "an Gott glauben,"—ist es zu viel gefordert, dass sie einander ein Zeichen geben? Sobald sie sich derartig erkennen, werden sie sich auch zu erkennen geben,—sie werden sofort eine Macht in Europa sein und, glücklicherweise, eine Macht zwischen den Völkern! Zwischen den Ständen! Zwischen Arm und Reich! Zwischen Befehlenden und Unterworfenen! Zwischen den unruhigsten und den ruhigsten, beruhigendsten Menschen!

Buch 2

97

Man wird moralisch,—nicht weil man moralisch ist!— Die Unterwerfung unter die Moral kann sclavenhaft oder eitel oder eigennützig oder resignirt oder dumpf-schwärmerisch oder gedankenlos oder ein Act der Verzweiflung sein, wie die Unterwerfung unter einen Fürsten: an sich ist sie nichts Moralisches.

98

Wandel der Moral.— Es giebt ein fortwährendes Umwandeln und Arbeiten an der Moral,—das bewirken die Verbrechen mit glücklichem Ausgange (wozu zum Beispiel alle Neuerungen des moralischen Denkens gehören).

99

Worin wir Alle unvernünftig sind.— Wir ziehen immer noch die Folgerungen von Urtheilen, die wir für falsch halten, von Lehren, an die wir nicht mehr glauben,—durch unsere Gefühle.

100

Vom Traume erwachen.— Edle und weise Menschen haben einmal an die Musik der Sphären geglaubt: edle und weise Menschen glauben noch immer an die "sittliche Bedeutung des Daseins." Aber eines Tages wird auch diese Sphärenmusik ihrem Ohre nicht mehr vernehmbar sein! Sie erwachen und merken, dass ihr Ohr geträumt hatte.

101

Bedenklich.— Einen Glauben annehmen, blos weil er Sitte ist,—das heisst doch: unredlich sein, feige sein, faul sein!— Und so wären Unredlichkeit, Feigheit und Faulheit die Voraussetzungen der Sittlichkeit?

102

Die ältesten moralischen Urtheile.— Wie machen wir es doch bei der Handlung eines Menschen in unsrer Nähe?— Zunächst sehen wir darauf hin, was aus ihr für uns herauskommt,—wir sehen sie nur unter diesem Gesichtspunct. Diese Wirkung nehmen wir als die Absicht der Handlung—und endlich legen wir ihm das Haben solcher Absichten als dauernde Eigenschaft bei und nennen ihn zum Beispiel von nun an "einen schädlichen Menschen." Dreifache Irrung! Dreifacher uralter Fehlgriff! Vielleicht unsre Erbschaft von den Thieren und ihrer Urtheilskraft her! Ist nicht der Ursprung aller Moral in den abscheulichen kleinen Schlüssen zu suchen: "was mir schadet, das ist etwas Böses (an sich Schädigendes); was mir nützt, das ist etwas Gutes (an sich Wohlthuendes und Nutzenbringendes); was mir einmal oder einigemale schadet, das ist das Feindliche an sich und in sich; was mir einmal oder einigemale nützt, das ist das Freundliche an sich und in sich." O pudenda origo! Heisst das nicht: die erbärmliche, gelegentliche, oft zufällige Relation eines Anderen zu uns als sein Wesen und Wesentlichstes auszudichten, und zu behaupten, er sei gegen alle Welt und gegen sich selber eben nur solcher Relationen fähig, dergleichen wir ein- oder einigemal erlebt haben? Und sitzt hinter dieser wahren Narrheit nicht noch der unbescheidenste aller Hintergedanken, dass wir selber das Princip des Guten sein müssen, weil sich Gutes und Böses nach uns bemisst? —

103

Es giebt zwei Arten von Leugnern der Sittlichkeit.— "Die Sittlichkeit leugnen"—das kann einmal heissen: leugnen, dass die sittlichen Motive, welche die Menschen angeben, wirklich sie zu ihren Handlungen getrieben haben,—es ist also die Behauptung, dass die Sittlichkeit in Worten bestehe und zur groben und feinen Betrügerei (namentlich Selbstbetrügerei) der Menschen gehöre, und vielleicht gerade bei den durch Tugend Berühmtesten am meisten. Sodann kann es heissen: leugnen, dass die sittlichen Urtheile auf Wahrheiten beruhen. Hier wird zugegeben, dass sie Motive des Handelns wirklich sind, dass aber auf diese Weise Irrthümer, als Grund alles sittlichen Urtheilens, die Menschen zu ihren moralischen Handlungen treiben. Diess ist mein Gesichtspunct: doch möchte ich am wenigsten verkennen, dass in sehr vielen Fällen ein feines Misstrauen nach Art des ersten Gesichtspunctes, also im Geiste des La Rochefoucauld, auch im Rechte und jedenfalls vom höchsten allgemeinen Nutzen ist.— Ich leugne also die Sittlichkeit wie ich die Alchymie leugne, das heisst, ich leugne ihre Voraussetzungen: nicht aber, dass es Alchymisten gegeben hat, welche an diese Voraussetzungen glaubten und auf sie hin handelten.— Ich leugne auch die Unsittlichkeit: nicht, dass zahllose Menschen sich unsittlich fühlen, sondern dass es einen Grund in der Wahrheit giebt, sich so zu fühlen. Ich leugne nicht, wie sich von selber versteht—vorausgesetzt, dass ich kein Narr bin—, dass viele Handlungen, welche unsittlich heissen, zu vermeiden und zu bekämpfen sind; ebenfalls, dass viele, die sittlich heissen, zu thun und zu fördern sind,—aber ich meine: das Eine wie das Andere aus anderen Gründen, als bisher. Wir haben umzulernen,—um endlich, vielleicht sehr spät, noch mehr zu erreichen: umzufühlen.

104

Unsere Werthschätzungen.— Alle Handlungen gehen auf Werthschätzungen zurück, alle Werthschätzungen sind entweder eigene oder angenommene,—letztere bei Weitem die meisten. Warum nehmen wir sie an? Aus Furcht,—das heisst: wir halten es für rathsamer, uns so zu stellen, als ob sie auch die unsrigen wären—und gewöhnen uns an diese Verstellung, sodass sie zuletzt unsere Natur ist. Eigene Werthschätzung: das will besagen, eine Sache in Bezug darauf messen, wie weit sie gerade uns und niemandem Anderen Lust oder Unlust macht,—etwas äusserst Seltenes!— Aber wenigstens muss doch unsre Werthschätzung des Anderen, in der das Motiv dafür liegt, dass wir uns in den meisten Fällen seiner Werthschätzung bedienen, von uns ausgehen, unsere eigene Bestimmung sein? Ja, aber als Kinder machen wir sie, und lernen selten wieder um; wir sind meist zeitlebens die Narren kindlicher angewöhnter Urtheile, in der Art, wie wir über unsre Nächsten (deren Geist, Rang, Moralität, Vorbildlichkeit, Verwerflichkeit) urtheilen und es nöthig finden, vor ihren Werthschätzungen zu huldigen.

105

Der Schein—Egoismus.— Die Allermeisten, was sie auch immer von ihrem "Egoismus" denken und sagen mögen, thun trotzdem ihr Lebenlang Nichts für ihr ego, sondern nur für das Phantom von ego, welches sich in den Köpfen ihrer Umgebung über sie gebildet und sich ihnen mitgetheilt hat,—in Folge dessen leben sie Alle zusammen in einem Nebel von unpersönlichen, halbpersönlichen Meinungen und willkürlichen, gleichsam dichterischen Werthschätzungen, Einer immer im Kopfe des Andern, und dieser Kopf wieder in anderen Köpfen: eine wunderliche Welt der Phantasmen, welche sich dabei einen so nüchternen Anschein zu geben weiss! Dieser Nebel von Meinungen und Gewöhnungen wächst und lebt fast unabhängig von den Menschen, die er einhüllt; in ihm liegt die ungeheure Wirkung allgemeiner Urtheile über "den Menschen"—alle diese sich selber unbekannten Menschen glauben an das blutlose Abstractum "Mensch," das heisst, an eine Fiction; und jede Veränderung, die mit diesem Abstractum vorgenommen wird, durch die Urtheile einzelner Mächtiger (wie Fürsten und Philosophen), wirkt ausserordentlich und in unvernünftigem Maasse auf die grosse Mehrzahl,—Alles aus dem Grunde, dass jeder Einzelne in dieser Mehrzahl kein wirkliches, ihm zugängliches und von ihm ergründetes ego der allgemeinen blassen Fiction entgegenzustellen und sie damit zu vernichten vermag.

106

Gegen die Definitionen der moralischen Ziele.— Man hört allerwärts jetzt das Ziel der Moral ungefähr so bestimmt: es sei die Erhaltung und Förderung der Menschheit; aber das heisst eine Formel haben wollen und weiter Nichts. Erhaltung, worin? muss man sofort dagegen fragen, Förderung wohin? Ist nicht gerade das Wesentliche, die Antwort auf dieses Worin? und Wohin? in der Formel ausgelassen? Was lässt sich also mit ihr für die Pflichtenlehre festsetzen, was nicht Schon, stillschweigend und gedankenlos, jetzt als festgesetzt gilt! Kann man aus ihr genügend absehen, ob man eine möglichst lange Existenz der Menschheit in's Auge zu fassen habe? Oder die möglichste Entthierung der Menschheit? Wie verschieden würden in beiden Fällen die Mittel, das heisst die praktische Moral, sein müssen! Gesetzt, man wollte der Menschheit die höchste ihr mögliche Vernünftigkeit geben: diess hiesse gewiss nicht ihr die höchste ihr mögliche Dauer verbürgen! Oder gesetzt, man dächte an ihr "höchstes Glück" als das Wohin und Worin: meint man dann den höchsten Grad, den allmählich einzelne Menschen erreichen könnten? Oder eine, übrigens gar nicht zu berechnende letztens erreichbare Durchschnitts-Glückseligkeit Aller? Und warum wäre die Moralität gerade der Weg dahin? Ist nicht durch sie, im Grossen gesehen, eine solche Fülle von Unlust-Quellen aufgethan worden, dass man eher urtheilen könnte, mit jeder Verfeinerung der Sittlichkeit sei der Mensch bisher mit sich, mit seinem Nächsten und mit seinem Loose des Daseins unzufriedener geworden? Ist nicht der bisher moralischste Mensch des Glaubens gewesen, der einzig berechtigte Zustand des Menschen im Angesichte der Moral sei die tiefste Unseligkeit?

107

Unser Anrecht auf unsere Thorheit.— Wie soll man handeln? Wozu soll man handeln?— Bei den nächsten und gröbsten Bedürfnissen des Einzelnen beantworten sich diese Fragen leicht genug, aber in je feinere, umfänglichere und wichtigere Gebiete des Handelns man aufsteigt, um so unsicherer, folglich um so willkürlicher wird die Beantwortung sein. Nun aber soll hier gerade die Willkürlichkeit der Entscheidungen ausgeschlossen sein!—so heischt es die Autorität der Moral: eine unklare Angst und Ehrfurcht soll den Menschen unverzüglich gerade bei jenen Handlungen leiten, deren Zwecke und Mittel ihm am wenigsten sofort deutlich sind! Diese Autorität der Moral unterbindet das Denken, bei Dingen, wo es gefährlich sein könnte, falsch zu denken—: dergestalt pflegt sie sich vor ihren Anklägern zu rechtfertigen. Falsch: das heisst hier "gefährlich,"—aber gefährlich für wen? Gewöhnlich ist es eigentlich nicht die Gefahr des Handelnden, welche die Inhaber der autoritativen Moral im Auge haben, sondern ihre Gefahr, ihre mögliche Einbusse an Macht und Geltung, sobald das Recht, willkürlich und thöricht, nach eigener, kleiner oder grosser Vernunft zu handeln, Allen zugestanden wird: für sich selber nämlich machen sie unbedenklich Gebrauch von dem Rechte der Willkürlichkeit und Thorheit,—sie befehlen, auch wo die Fragen "wie soll ich handeln? wozu soll ich handeln?" kaum oder schwierig genug zu beantworten sind.— Und wenn die Vernunft der Menschheit so ausserordentlich langsam wächst, dass man dieses Wachsthum für den ganzen Gang der Menschheit oft geleugnet hat: was trägt mehr die Schuld daran, als diese feierliche Anwesenheit, ja Allgegenwart moralischer Befehle, welche der individuellen Frage nach dem Wozu? und dem Wie? gar nicht gestattet, laut zu werden? Sind wir nicht daraufhin erzogen, gerade dann pathetisch zu fühlen und uns in's Dunkle zu flüchten, wenn der Verstand so klar und kalt wie möglich blicken sollte! Nämlich bei allen höheren und wichtigeren Angelegenheiten.

108

Einige Thesen.— Dem Individuum, sofern es sein Glück will, soll man keine Vorschriften über den Weg zum Glück geben: denn das individuelle Glück quillt aus eigenen, Jedermann unbekannten Gesetzen, es kann mit Vorschriften von Aussen her nur verhindert, gehemmt werden.— Die Vorschriften, welche man "moralisch" nennt, sind in Wahrheit gegen die Individuen gerichtet und wollen durchaus nicht deren Glück. Ebenso wenig beziehen sich diese Vorschriften auf das "Glück und die Wohlfahrt der Menschheit,"—mit welchen Worten strenge Begriffe zu verbinden überhaupt nicht möglich ist, geschweige dass man sie als Leitsterne auf dem dunklen Ozean moralischer Bestrebungen gebrauchen könnte.— Es ist nicht wahr, dass die Moralität, wie das Vorurtheil will, der Entwickelung der Vernunft günstiger sei als die Unmoralität.— Es ist nicht wahr, dass das unbewusste Ziel in der Entwickelung jedes bewussten Wesens (Thier, Mensch, Menschheit u. s. w.) sein "höchstes Glück" sei: vielmehr giebt es auf allen Stufen der Entwickelung ein besonderes und unvergleichbares, weder höheres noch niederes, sondern eben eigenthümliches Glück zu erlangen. Entwickelung will nicht Glück, sondern Entwickelung und weiter Nichts.— Nur wenn die Menschheit ein allgemein anerkanntes Ziel hätte, könnte man vorschlagen "so und so soll gehandelt werden": einstweilen giebt es kein solches Ziel. Also soll man die Forderungen der Moral nicht in Beziehung zur Menschheit setzen, es ist diess Unvernunft und Spielerei.— Der Menschheit ein Ziel anempfehlen ist etwas ganz Anderes: dann ist das Ziel als Etwas gedacht, das in unserem Belieben ist; gesetzt, es beliebte der Menschheit so wie vorgeschlagen wird, so könnte sie sich daraufhin auch ein Moralgesetz geben, ebenfalls aus ihrem Belieben heraus. Aber bisher sollte das Moralgesetz über dem Belieben stehen: man wollte diess Gesetz sich nicht eigentlich geben, sondern es irgendwoher nehmen oder irgendwo es auffinden oder irgendwoher es sich befehlen lassen.

109

Selbst-Beherrschung und Mässigung und ihr letztes Motiv.— Ich finde nicht mehr als sechs wesentlich verschiedene Methoden, um die Heftigkeit eines Triebes zu bekämpfen. Einmal kann man den Anlässen zur Befriedigung des Triebes ausweichen und durch lange und immer längere Zeitstrecken der Nichtbefriedigung ihn schwächen und abdorren machen. Sodann kann man eine strenge regelmässige Ordnung in seiner Befriedigung sich zum Gesetz machen; indem man in ihn selber auf diese Weise eine Regel bringt und seine Fluth und Ebbe in feste Zeitgränzen einschliesst, hat man Zwischenzeiten gewonnen, wo er nicht mehr stört,—und von da aus kann man vielleicht zur ersten Methode übergehen. Drittens kann man sich absichtlich einer wilden und unbändigen Befriedigung eines Triebes überlassen, um den Ekel davon einzuernten und mit dem Ekel eine Macht über den Trieb zu erlangen: vorausgesetzt, dass man es nicht dem Reiter gleich thut, der sein Pferd zu Tode hetzt und selber dabei den Hals bricht,—was leider die Regel bei diesem Versuche ist. Viertens giebt es einen intellectuellen Kunstgriff, nämlich mit der Befriedigung überhaupt irgend einen sehr peinlichen Gedanken so fest zu verbinden, dass, nach einiger Übung, der Gedanke der Befriedigung immer sogleich selber als sehr peinlich empfunden wird (zum Beispiel wenn der Christ sich gewöhnt, an die Nähe und den Hohn des Teufels beim Geschlechtsgenusse, oder an ewige Höllenstrafen für einen Mord aus Rache, oder auch nur an die Verächtlichkeit zu denken, welche zum Beispiel einem Geld-Diebstahl im Auge der von ihm verehrtesten Menschen folgt, oder wenn Mancher schon zu hundert Malen einem heftigen Verlangen nach dem Selbstmord die Vorstellung des Jammers und der Selbstvorwürfe von Verwandten und Freunden entgegengestellt und damit sich auf der Schwebe des Lebens erhalten hat:—jetzt folgen diese Vorstellungen in ihm auf einander, wie Ursache und Wirkung). Hierhin gehört es auch, wenn der Stolz des Menschen, wie zum Beispiel bei Lord Byron und Napoleon, sich aufbäumt, und das Übergewicht eines einzelnen Affectes über die gesammte Haltung und die Ordnung der Vernunft als Beleidigung empfindet: woraus dann die Gewohnheit und die Lust entsteht, den Trieb zu tyrannisiren und ihn gleichsam knirschen zu machen. ("Ich will nicht der Sclave irgend eines Appetites sein"—schrieb Byron in sein Tagebuch. ) Fünftens: man nimmt eine Dislocation seiner Kraftmengen vor, indem man sich irgend eine besonders schwere und anstrengende Arbeit auferlegt oder sich absichtlich einem neuen Reize und Vergnügen unterwirft und dergestalt Gedanken und physisches Kräftespiel in andere Bahnen lenkt. Eben darauf läuft es auch hinaus, wenn man einen anderen Trieb zeitweilig begünstigt, ihm reiche Gelegenheit der Befriedigung giebt und ihn so zum Verschwender jener Kraft macht, über welche sonst der durch seine Heftigkeit lästig gewordene Trieb gebieten würde. Dieser oder Jener versteht es wohl auch, den einzelnen Trieb, der den Gewaltherrn spielen möchte, dadurch im Zaume zu halten, dass er allen seinen ihm bekannten anderen Trieben eine zeitweilige Aufmunterung und Festzeit giebt und sie das Futter aufzehren heisst, welches der Tyrann für sich allein haben will. Endlich sechstens: wer es aushält und vernünftig findet, seine gesammte leibliche und seelische Organisation zu schwächen und niederzudrücken, der erreicht natürlich das Ziel der Schwächung eines einzelnen heftigen Triebes ebenfalls damit: wie zum Beispiel Der thut, welcher seine Sinnlichkeit aushungert und dabei freilich auch seine Rüstigkeit und nicht selten seinen Verstand mit aushungert und zu Schanden macht, gleich dem Asketen.— Also: den Anlässen ausweichen, Regel in den Trieb hineinpflanzen, Übersättigung und Ekel an ihm erzeugen, und die Association eines quälenden Gedankens (wie den der Schande, der bösen Folgen oder des beleidigten Stolzes) zu Stande bringen, sodann die Dislocation der Kräfte und endlich die allgemeine Schwächung und Erschöpfung,—das sind die sechs Methoden: dass man aber überhaupt die Heftigkeit eines Triebes bekämpfen will, steht nicht in unserer Macht, ebenso wenig, auf welche Methode man verfällt, ebenso wenig, ob man mit dieser Methode Erfolg hat. Vielmehr ist unser Intellect bei diesem ganzen Vorgange ersichtlich nur das blinde Werkzeug eines anderen Triebes, welcher ein Rival dessen ist, der uns durch seine Heftigkeit quält: sei es der Trieb nach Ruhe oder die Furcht vor Schande und anderen bösen Folgen oder die Liebe. Während "wir" uns also über die Heftigkeit eines Triebes zu beklagen meinen, ist es im Grunde ein Trieb, welcher über einen anderen klagt; das heisst: die Wahrnehmung des Leidens an einer solchen Heftigkeit setzt voraus, dass es einen ebenso heftigen oder noch heftigeren anderen Trieb giebt, und dass ein Kampf bevorsteht, in welchem unser Intellect Partei nehmen muss.

110

Das, was sich widersetzt.— Man kann folgenden Vorgang an sich beobachten, und ich wollte, er würde oft beobachtet und bestätigt. Es entsteht in uns die Witterung einer Art von Lust, die wir noch nicht kannten, und folglich entsteht ein neues Verlangen. Nun kommt es darauf an, was diesem Verlangen sich widersetzt: sind es Dinge und Rücksichten gemeinerer Art, auch Menschen, welche wenig in unserer Achtung gelten,—so umkleidet sich das Ziel des neuen Verlangens mit der Empfindung "edel, gut, lobenswerth, opferwürdig," die ganze vererbte moralische Anlage nimmt es nunmehr in sich auf, legt es zu ihren als moralisch empfundenen Zielen—und jetzt meinen wir nicht mehr nach einer Lust, sondern nach einer Moralität zu streben: was die Zuversichtlichkeit unseres Strebens sehr vermehrt.

111

An die Bewunderer der Objectivität.— Wer als Kind mannichfaltige und starke Gefühle, aber wenig feines Urtheil und Lust an der intellectualen Gerechtigkeit, bei den Verwandten und Bekannten, unter denen er aufwuchs, wahrgenommen und folglich im Nachbilden von Gefühlen seine beste Kraft und Zeit verbraucht hat: bemerkt als Erwachsener an sich, dass jedes neue Ding, jeder neue Mensch sofort Zuneigung oder Abneigung oder Neid oder Verachtung in ihm rege macht; unter dem Drucke dieser Erfahrung, gegen den er sich ohnmächtig fühlt, bewundert er die Neutralität der Empfindung, oder die "Objectivität," wie ein Wunderding, als Sache des Genie's oder der seltensten Moralität, und will nicht daran glauben, dass auch sie nur das Kind der Zucht und Gewohnheit ist.

112

Zur Naturgeschichte von Pflicht und Recht.— Unsere Pflichten—das sind die Rechte Anderer auf uns. Wodurch haben sie diese erworben? Dadurch, dass sie uns für vertrags- und vergeltungsfähig nahmen, für gleich und ähnlich mit sich ansetzten, dass sie uns daraufhin Etwas anvertrauten, uns erzogen, zurechtwiesen, unterstützten. Wir erfüllen unsre Pflicht—das heisst: wir rechtfertigen jene Vorstellung von unserer Macht, auf welche hin uns Alles erwiesen wurde, wir geben zurück, in dem Maasse, als man uns gab. So ist es unser Stolz, der die Pflicht zu thun gebeut,—wir wollen unsre Selbstherrlichkeit wiederherstellen, wenn wir dem, was Andre für uns thaten, Etwas entgegenstellen, das wir für sie thun,—denn Jene haben damit in die Sphäre unserer Macht eingegriffen und würden dauernd ihre Hand in ihr haben, wenn wir nicht mit der "Pflicht" eine Wiedervergeltung übten, das heisst in ihre Macht eingriffen. Nur auf Das, was in unsrer Macht steht, können sich die Rechte Anderer beziehen; es wäre unvernünftig, wenn sie Etwas von uns wollten, das uns selber nicht gehört. Genauer muss man sagen: nur auf Das, was sie meinen, dass es in unserer Macht steht, voraussetzend, dass es das Selbe ist, von dem wir meinen, es stehe in unserer Macht. Es könnte leicht auf beiden Seiten der gleiche Irrthum sein: das Gefühl der Pflicht hängt daran, dass wir in Bezug auf den Umkreis unserer Macht den selben Glauben haben, wie die Anderen: nämlich dass wir bestimmte Dinge versprechen, uns zu ihnen verpflichten können ("Freiheit des Willens").— Meine Rechte: das ist jener Theil meiner Macht, den mir die Anderen nicht nur zugestanden haben, sondern in welchem sie mich erhalten wollen. Wie kommen diese Anderen dazu? Einmal: durch ihre Klugheit und Furcht und Vorsicht: sei es, dass sie etwas Ähnliches von uns zurückerwarten (Schutz ihrer Rechte), dass sie einen Kampf mit uns für gefährlich oder unzweckmässig halten, dass sie in jeder Verringerung unserer Kraft einen Nachtheil für sich erblicken, weil wir dann zum Bündniss mit ihnen im Gegensatz zu einer feindseligen dritten Macht ungeeignet werden. Sodann: durch Schenkung und Abtretung. In diesem Falle haben die Anderen Macht genug und übergenug, um davon abgeben zu können und das abgegebene Stück Dem, welchem sie es schenkten, zu verbürgen: wobei ein geringes Machtgefühl bei Dem, der sich beschenken lässt, vorausgesetzt wird. So entstehen Rechte: anerkannte und gewährleistete Machtgrade. Verschieben sich die Machtverhältnisse wesentlich, so vergehen Rechte und es bilden sich neue,—diess zeigt das Völkerrecht in seinem fortwährenden Vergehen und Entstehen. Nimmt unsere Macht wesentlich ab, so verändert sich das Gefühl Derer, welche bisher unser Recht gewährleisteten: sie ermessen, ob sie uns wieder in den alten Vollbesitz bringen können,—fühlen sie sich hierzu ausser Stande, so leugnen sie von da an unsere "Rechte." Ebenso, wenn unsere Macht erheblich zunimmt, verändert sich das Gefühl Derer, welche sie bisher anerkannten und deren Anerkennung wir nun nicht mehr brauchen: sie versuchen wohl, dieselbe auf das frühere Maass herabzudrücken, sie werden eingreifen wollen und sich auf ihre "Pflicht" dabei berufen,—aber diess ist nur ein unnützes Wortemachen. Wo Recht herrscht, da wird ein Zustand und Grad von Macht aufrecht erhalten, eine Verminderung und Vermehrung abgewehrt. Das Recht Anderer ist die Concession unseres Gefühls von Macht an das Gefühl von Macht bei diesen Anderen. Wenn sich unsere Macht tief erschüttert und gebrochen zeigt, so hören unsere Rechte auf: dagegen hören, wenn wir sehr viel mächtiger geworden sind, die Rechte Anderer für uns auf, wie wir sie bis jetzt ihnen zugestanden.— Der "billige Mensch" bedarf fortwährend des feinen Tactes einer Wage: für die Macht- und Rechtsgrade, welche, bei der vergänglichen Art der menschlichen Dinge, immer nur eine kurze Zeit im Gleichgewichte schweben werden, zumeist aber sinken oder steigen:—billig sein ist folglich schwer und erfordert viel Übung, viel guten Willen und sehr viel sehr guten Geist. —

113

Das Streben nach Auszeichnung.— Das Streben nach Auszeichnung hat forwährend ein Augenmerk auf den Nächsten und will wissen, wie es ihm zu Muthe ist: aber die Mitempfindung und das Mitwissen, welche dieser Trieb zu seiner Befriedigung nöthig hat, sind weit davon entfernt, harmlos oder mitleidig oder gütig zu sein. Man will vielmehr wahrnehmen oder errathen, wie der Nächste an uns äusserlich oder innerlich leidet, wie er die Gewalt über sich verliert und dem Eindrucke nachgiebt, den unsere Hand oder auch nur unser Anblick auf ihn machen; und selbst wenn der nach Auszeichnung Strebende einen freudigen, erhebenden oder erheiternden Eindruck macht und machen wollte, so geniesst er diesen Erfolg doch nicht, insofern er dabei den Nächsten erfreute, erhob, erheiterte, sondern insofern er sich der fremden Seele eindrückte, deren Form veränderte und nach seinem Willen über ihr waltete. Das Streben nach Auszeichnung ist das Streben nach Überwältigung des Nächsten, sei es auch eine sehr mittelbare und nur gefühlte oder gar erträumte. Es giebt eine lange Reihe von Graden dieser heimlich begehrten Überwältigung, und ein vollständiges Verzeichniss derselben käme beinahe einer Geschichte der Cultur gleich, von der ersten noch fratzenhaften Barbarei an bis zur Fratze der Überfeinerung und der krankhaften Idealität hinauf. Das Streben nach Auszeichnung bringt für den Nächsten mit sich—um nur einige Stufen dieser langen Leiter mit Namen zu nennen—: Martern, dann Schläge, dann Entsetzen, dann angstvolles Erstaunen, dann Verwunderung, dann Neid, dann Bewunderung, dann Erhebung, dann Freude, dann Heiterkeit, dann Lachen, dann Verlachen, dann Verspotten, dann Verhöhnen, dann Schläge-austheilen, dann Martern-anthun:—hier am Ende der Leiter steht der Asket und Märtyrer, er empfindet den höchsten Genuss dabei, eben Das als Folge seines Triebes nach Auszeichnung selber davon zu tragen, was sein Gegenbild auf der ersten Sprosse der Leiter, der Barbar, dem Anderen zu leiden giebt, an dem und vor dem er sich auszeichnen will. Der Triumph des Asketen über sich selber, sein dabei nach Innen gewendetes Auge, welches den Menschen zu einem Leidenden und zu einem Zuschauenden zerspaltet sieht und fürderhin in die Aussenwelt nur hineinblickt, um aus ihr gleichsam Holz zum eigenen Scheiterhaufen zu sammeln, diese letzte Tragödie des Triebes nach Auszeichnung, bei der es nur noch Eine Person giebt, welche in sich selber verkohlt,—das ist der würdige Abschluss, der zu dem Anfange gehört: beidemal ein unsägliches Glück beim Anblick von Martern! In der That, das Glück, als das lebendigste Gefühl der Macht gedacht, ist vielleicht auf der Erde nirgendwo grösser gewesen, als in den Seelen abergläubischer Asketen. Diess drücken die Brahmanen in der Geschichte vom König Viçvamitra aus, der aus tausendjährigen Bussübungen eine solche Kraft Schöpfte, dass er es unternahm, einen neuen Himmel zu erbauen. Ich glaube, in dieser ganzen Gattung innerer Erlebnisse sind wir jetzt grobe Neulinge und tastende Räthselrather; vier Jahrtausende früher wusste man mehr von diesen verruchten Verfeinerungen des Selbstgenusses. Die Schöpfung der Welt: vielleicht, dass sie damals von einem indischen Träumer als eine asketische Procedur gedacht worden ist, welche ein Gott mit sich vornimmt! Vielleicht, dass der Gott sich in die bewegte Natur wie in ein Marterwerkzeug bannen wollte, um dabei seine Seligkeit und Macht verdoppelt zu fühlen! Und gesetzt, es wäre gar ein Gott der Liebe: welcher Genuss für einen solchen, leidende Menschen zu schaffen, an der ungestillten Marter im Anblick derselben recht göttlich und übermenschlich zu leiden und sich dergestalt selber zu tyrannisiren! Und gar gesetzt, es wäre nicht nur ein Gott der Liebe, sondern auch ein Gott der Heiligkeit und Sündlosigkeit: welche Delirien des göttlichen Asketen sind zu ahnen, wenn er Sünde und Sünder und ewige Verdammnisse und unter seinem Himmel und Throne eine ungeheure Stätte der ewigen Qual und des ewigen Stöhnens und Seufzens schafft!— Es ist nicht ganz unmöglich, dass auch die Seelen des Paulus, des Dante, des Calvin und ihres Gleichen einmal in die schauerlichen Geheimnisse solcher Wollüste der Macht eingedrungen sind;—und angesichts solcher Seelen kann man fragen: ja, ist denn wirklich der Kreislauf im Streben nach Auszeichnung mit dem Asketen am letzten Ende angelangt und in sich abgerollt? Könnte dieser Kreis nicht noch einmal von Anfang an durchlaufen werden, mit der festgehaltenen Grundstimmung des Asketen und zugleich des mitleidenden Gottes? Also Anderen wehe thun, um sich dadurch wehe zu thun, um damit wiederum über sich und sein Mitleiden zu triumphiren und in der äussersten Macht zu schwelgen!— Verzeihung für die Ausschweifung im Nachdenken über Alles, was in der seelischen Ausschweifung des Machtgelüstes auf Erden schon möglich gewesen sein kann!

114

Von der Erkenntniss des Leidenden.— Der Zustand kranker Menschen, die lange und furchtbar von ihren Leiden gemartert werden und deren Verstand trotzdem dabei sich nicht trübt, ist nicht ohne Werth für die Erkenntniss,—noch ganz abgesehen von den intellectuellen Wohlthaten, welche jede tiefe Einsamkeit, jede plötzliche und erlaubte Freiheit von allen Pflichten und Gewohnheiten mit sich bringen. Der Schwerleidende sieht aus seinem Zustande mit einer entsetzlichen Kälte hinaus auf die Dinge: alle jene kleinen lügnerischen Zaubereien, in denen für gewöhnlich die Dinge schwimmen, wenn das Auge des Gesunden auf sie blickt, sind ihm verschwunden: ja, er selber liegt vor sich da ohne Flaum und Farbe. Gesetzt, dass er bisher in irgend einer gefährlichen Phantasterei lebte: diese höchste Ernüchterung durch Schmerzen ist das Mittel, ihn herauszureissen: und vielleicht das einzige Mittel. (Es ist möglich, dass diess dem Stifter des Christenthums am Kreuze begegnete: denn die bittersten aller Worte "mein Gott, warum hast du mich verlassen!" enthalten, in aller Tiefe verstanden, wie sie verstanden werden dürfen, das Zeugniss einer allgemeinen Enttäuschung und Aufklärung über den Wahn seines Lebens; er wurde in dem Augenblicke der höchsten Qual hellsichtig über sich selber, so wie der Dichter es von dem armen sterbenden Don Quixote erzählt.) Die ungeheure Spannung des Intellectes, welcher dem Schmerz Widerpart halten will, macht, dass Alles, worauf er nun blickt, in einem neuen Lichte leuchtet: und der unsägliche Reiz, den alle neuen Beleuchtungen geben, ist oft mächtig genug, um allen Anlockungen zum Selbstmorde Trotz zu bieten und das Fortleben dem Leidenden als höchst begehrenswerth erscheinen zu lassen. Mit Verachtung gedenkt er der gemüthlichen warmen Nebelwelt, in der der Gesunde ohne Bedenken wandelt; mit Verachtung gedenkt er der edelsten und geliebtesten Illusionen, in denen er früher mit sich selber spielte; er hat einen Genuss daran, diese Verachtung wie aus der tiefsten Hölle heraufzubeschwören und der Seele so das bitterste Leid zu machen: durch dieses Gegengewicht hält er eben dem physischen Schmerze Stand,—er fühlt es, dass gerade diess Gegengewicht jetzt noththut! In einer schauerlichen Hellsichtigkeit über sein Wesen ruft er sich zu: "sei einmal dein eigener Ankläger und Henker, nimm einmal dein Leiden als die von dir über dich verhängte Strafe! Geniesse deine Überlegenheit als Richter; mehr noch: geniesse dein Belieben, deine tyrannische Willkür! Erhebe dich über dein Leben wie über dein Leiden, sieh hinab in die Gründe und die Grundlosigkeit!" Unser Stolz bäumt sich auf, wie noch nie: es hat für ihn einen Reiz ohne Gleichen, gegen einen solchen Tyrannen wie der Schmerz ist, und gegen alle die Einflüsterungen, die er uns macht, damit wir gegen das Leben Zeugniss ablegen,—gerade das Leben gegen den Tyrannen zu vertreten. In diesem Zustande wehrt man sich mit Erbitterung gegen jeden Pessimismus, damit er nicht als Folge unseres Zustandes erscheine und uns als Besiegte demüthige. Nie ist ebenfalls der Reiz, Gerechtigkeit des Urtheils zu üben, grösser, als jetzt, denn jetzt ist es ein Triumph über uns und den reizbarsten aller Zustände, der jede Ungerechtigkeit des Urtheils entschuldbar machen würde;—aber wir wollen nicht entschuldigt sein, gerade jetzt wollen wir zeigen, dass wir "ohne Schuld" sein können. Wir befinden uns in förmlichen Krämpfen des Hochmuths.— Und nun kommt der erste Dämmerschein der Milderung, der Genesung—und fast die erste Wirkung ist, dass wir uns gegen die Übermacht unseres Hochmuthes wehren: wir nennen uns darin albern und eitel,—als ob wir Etwas erlebt hätten, das einzig wäre! Wir demüthigen ohne Dankbarkeit den allmächtigen Stolz, durch den wir eben den Schmerz ertrugen und verlangen heftig nach einem Gegengift des Stolzes: wir wollen uns entfremdet und entpersönlicht werden, nachdem der Schmerz uns zu gewaltsam und zu lange persönlich gemacht hatte. "Weg, weg mit diesem Stolze! rufen wir, er war eine Krankheit und ein Krampf mehr!" Wir sehen wieder hin auf Menschen und Natur—mit einem verlangenderen Auge: wir erinnern uns wehmüthig lächelnd, dass wir Einiges in Bezug auf sie jetzt neu und anders wissen, als vorher, dass ein Schleier gefallen ist,—aber es erquickt uns so, wieder die gedämpften Lichter des Lebens zu sehen und aus der furchtbaren nüchternen Helle herauszutreten, in welcher wir als Leidende die Dinge und durch die Dinge hindurch sahen. Wir zürnen nicht, wenn die Zaubereien der Gesundheit wieder zu spielen beginnen,—wir sehen wie umgewandelt zu, milde und immer noch müde. In diesem Zustande kann man nicht Musik hören, ohne zu weinen. —

115

Das sogenannte "Ich."— Die Sprache und die Vorurtheile, auf denen die Sprache aufgebaut ist, sind uns vielfach in der Ergründung innerer Vorgänge und Triebe hinderlich: zum Beispiel dadurch, dass eigentlich Worte allein für superlativische Grade dieser Vorgänge und Triebe da sind—; nun aber sind wir gewohnt, dort, wo uns Worte fehlen, nicht mehr genau zu beobachten, weil es peinlich ist, dort noch genau zu denken; ja, ehedem schloss man unwillkürlich, wo das Reich der Worte aufhöre, höre auch das Reich des Daseins auf. Zorn, Hass, Liebe, Mitleid, Begehren, Erkennen, Freude, Schmerz,—das sind Alles Namen für extreme Zustände: die milderen mittleren und gar die immerwährend spielenden niederen Grade entgehen uns, und doch weben sie gerade das Gespinnst unseres Charakters und Schicksals. Jene extremen Ausbrüche—und selbst das mässigste uns bewusste Wohlgefallen oder Missfallen beim Essen einer Speise, beim Hören eines Tones ist vielleicht immer noch, richtig abgeschätzt, ein extremer Ausbruch—zerreissen sehr oft das Gespinnst und sind dann gewaltthätige Ausnahmen, zumeist wohl in Folge von Aufstauungen:—und wie vermögen sie als solche den Beobachter irre zu führen! Nicht weniger, als sie den handelnden Menschen in die Irre führen. Wir sind Alle nicht Das, als was wir nach den Zuständen erscheinen, für die wir allein Bewusstsein und Worte—und folglich Lob und Tadel—haben; wir verkennen uns nach diesen gröberen Ausbrüchen, die uns allein bekannt werden, wir machen einen Schluss aus einem Material, in welchem die Ausnahmen die Regel überwiegen, wir verlesen uns in dieser scheinbar deutlichsten Buchstabenschrift unseres Selbst. Unsere Meinung über uns aber, die wir auf diesem falschen Wege gefunden haben, das sogenannte "Ich," arbeitet fürderhin mit an unserem Charakter und Schicksal.—

116

Die unbekannte Welt des "Subjects."— Das, was den Menschen so schwer zu begreifen fällt, ist ihre Unwissenheit über sich selber, von den ältesten Zeiten bis jetzt! Nicht nur in Bezug auf gut und böse, sondern in Bezug auf viel Wesentlicheres! Noch immer lebt der uralte Wahn, dass man wisse, ganz genau wisse, wie das menschliche Handeln zu Stande komme, in jedem Falle. Nicht nur "Gott, der in's Herz sieht," nicht nur der Thäter, der seine That überlegt,—nein, auch jeder Andere zweifelt nicht, das Wesentliche im Vorgange der Handlung jedes Andern zu verstehen. "Ich weiss, was ich will, was ich gethan habe, ich bin frei und verantwortlich dafür, ich mache den Andern verantwortlich, ich kann alle sittlichen Möglichkeiten und alle inneren Bewegungen, die es vor einer Handlung giebt, beim Namen nennen; ihr mögt handeln, wie ihr wollt,—ich verstehe darin mich und euch Alle!"—so dachte ehemals Jeder, so denkt fast noch Jeder. Sokrates und Plato, in diesem Stücke grosse Zweifler und bewunderungswürdige Neuerer, waren doch harmlos gläubig in Betreff jenes verhängnissvollsten Vorurtheils, jenes tiefsten Irrthums, dass "der richtigen Erkenntniss die richtige Handlung folgen müsse,"—sie waren in diesem Grundsatze immer noch die Erben des allgemeinen Wahnsinns und Dünkels: dass es ein Wissen um das Wesen einer Handlung gebe. "Es wäre ja schrecklich, wenn der Einsicht in das Wesen der rechten That nicht die rechte That folgte,"—diess ist die einzige Art, wie jene Grossen diesen Gedanken zu beweisen für nöthig hielten, das Gegentheil schien ihnen undenkbar und toll—und doch ist diess Gegentheil gerade die nackte, seit Ewigkeiten täglich und stündlich bewiesene Wirklichkeit! Ist es nicht gerade die "schreckliche" Wahrheit: dass, was man von einer That überhaupt wissen kann, niemals ausreicht, sie zu thun, dass die Brücke von der Erkenntniss zur That in keinem einzigen Falle bisher geschlagen worden ist? Die Handlungen sind niemals Das, als was sie uns erscheinen! Wir haben so viel Mühe gehabt, zu lernen, dass die äusseren Dinge nicht so sind, wie sie uns erscheinen,—nun wohlan! mit der inneren Welt steht es ebenso! Die moralischen Handlungen sind in Wahrheit "etwas Anderes,"—mehr können wir nicht sagen: und alle Handlungen sind wesentlich unbekannt. Das Gegentheil war und ist der allgemeine Glaube: wir haben den ältesten Realismus gegen uns; bis jetzt dachte die Menschheit: "eine Handlung ist Das, als was sie uns erscheint." (Beim Wiederlesen dieser Worte kommt mir eine sehr ausdrückliche Stelle Schopenhauer's in's Gedächtniss, welche ich anführen will, zum Beweise, dass auch er noch, und zwar ohne jeden Scrupel, in diesem moralischen Realismus hängt und hängen geblieben ist: "wirklich ist Jeder von uns ein competenter und vollkommen moralischer Richter, Gutes und Böses genau kennend, heilig, indem er das Gute liebt und das Böse verabscheut,—diess Alles ist Jeder, insofern nicht seine eigenen, sondern fremde Handlungen untersucht werden und er blos zu billigen und zu missbilligen hat, die Last der Ausführung aber von fremden Schultern getragen wird. Jeder kann demnach als Beichtiger ganz und gar die Stelle Gottes vertreten." )

117

Im Gefängniss.— Mein Auge, wie stark oder schwach es nun ist, sieht nur ein Stück weit, und in diesem Stück webe und lebe ich, diese Horizont-Linie ist mein nächstes grosses und kleines Verhängniss, dem ich nicht entlaufen kann. Um jedes Wesen legt sich derart ein concentrischer Kreis, der einen Mittelpunct hat und der ihm eigenthümlich ist. Ähnlich schliesst uns das Ohr in einen kleinen Raum ein, ähnlich das Getast. Nach diesen Horizonten, in welche, wie in Gefängnissmauern, Jeden von uns unsere Sinne einschliessen, messen wir nun die Welt, wir nennen Dieses nah und Jenes fern, Dieses gross und Jenes klein, Dieses hart und Jenes weich: diess Messen nennen wir Empfinden,—es sind Alles, Alles Irrthümer an sich! Nach der Menge von Erlebnissen und Erregungen, die uns durchschnittlich in einem Zeitpuncte möglich sind, misst man sein Leben, als kurz oder lang, arm oder reich, voll oder leer: und nach dem durchschnittlichen menschlichen Leben misst man das aller anderen Geschöpfe,—es sind Alles, Alles Irrthümer an sich! Hätten wir hundertfach schärfere Augen für die Nähe, so würde uns der Mensch ungeheuer lang erscheinen; ja, es sind Organe denkbar, vermöge deren er als unermesslich empfunden würde. Andererseits könnten Organe so beschaffen sein, dass ganze Sonnensysteme verengt und zusammengeschnürt gleich einer einzigen Zelle empfunden werden: und vor Wesen entgegengesetzter Ordnung könnte Eine Zelle des menschlichen Leibes sich als ein Sonnensystem in Bewegung, Bau und Harmonie darstellen. Die Gewohnheiten unserer Sinne haben uns in Lug und Trug der Empfindung eingesponnen: diese wieder sind die Grundlagen aller unserer Urtheile und "Erkenntnisse,"—es giebt durchaus kein Entrinnen, keine Schlupf- und Schleichwege in die wirkliche Welt! Wir sind in unserem Netze, wir Spinnen, und was wir auch darin fangen, wir können gar Nichts fangen, als was sich eben in unserem Netze fangen lässt.

118

Was ist denn der Nächste!— Was begreifen wir denn von unserem Nächsten, als seine Gränzen, ich meine, Das, womit er sich auf und an uns gleichsam einzeichnet und eindrückt? Wir begreifen Nichts von ihm, als die Veränderungen an uns, deren Ursache er ist,—unser Wissen von ihm gleicht einem hohlen geformten Raume. Wir legen ihm die Empfindungen bei, die seine Handlungen in uns hervorrufen, und geben ihm so eine falsche umgekehrte Positivität. Wir bilden ihn nach unserer Kenntniss von uns, zu einem Satelliten unseres eigenen Systems: und wenn er uns leuchtet oder sich verfinstert, und wir von Beidem die letzte Ursache sind,—so glauben wir doch das Gegentheil! Welt der Phantome, in der wir leben! Verkehrte, umgestülpte, leere, und doch voll und gerade geträumte Welt!

119

Erleben und Erdichten.— Wie weit Einer seine Selbstkenntniss auch treiben mag, Nichts kann doch unvollständiger sein, als das Bild der gesammten Triebe, die sein Wesen constituiren. Kaum dass er die gröberen beim Namen nennen kann: ihre Zahl und Stärke, ihre Ebbe und Fluth, ihr Spiel und Widerspiel unter einander, und vor Allem die Gesetze ihrer Ernährung bleiben ihm ganz unbekannt. Diese Ernährung wird also ein Werk des Zufalls: unsere täglichen Erlebnisse werfen bald diesem, bald jenem Triebe eine Beute zu, die er gierig erfasst, aber das ganze Kommen und Gehen dieser Ereignisse steht ausser allem vernünftigen Zusammenhang mit den Nahrungsbedürfnissen der gesammten Triebe: sodass immer Zweierlei eintreten wird, das Verhungern und Verkümmern der einen und die Überfütterung der anderen. Jeder Moment unseres Lebens lässt einige Polypenarme unseres Wesens wachsen und einige andere verdorren, je nach der Nahrung, die der Moment in sich oder nicht in sich trägt. Unsere Erfahrungen, wie gesagt, sind alle in diesem Sinne Nahrungsmittel, aber ausgestreut mit blinder Hand, ohne Wissen um den, der hungert, und den, der schon Überfluss hat. Und in Folge dieser zufälligen Ernährung der Theile wird der ganze ausgewachsene Polyp etwas ebenso Zufälliges sein, wie es sein Werden ist. Deutlicher gesprochen: gesetzt, ein Trieb befindet sich in dem Puncte, wo er Befriedigung begehrt—oder Übung seiner Kraft, oder Entladung derselben oder Sättigung einer Leere—es ist Alles Bilderrede—: so sieht er jedes Vorkommniss des Tages darauf an, wie er es zu seinem Zwecke brauchen kann; ob der Mensch nun läuft oder ruht oder zürnt oder liest oder spricht oder kämpft oder jubelt, der Trieb in seinem Durste betastet gleichsam jeden Zustand, in den der Mensch geräth, und durchschnittlich findet er Nichts für sich daran, er muss warten und weiter dürsten: eine Weile noch und dann wird er matt, und noch ein paar Tage oder Monate der Nicht-Befriedigung, dann dorrt er ab, wie eine Pflanze ohne Regen. Vielleicht würde diese Grausamkeit des Zufalls noch greller in die Augen fallen, wenn alle Triebe es so gründlich nehmen wollten, wie der Hunger: der sich nicht mit geträumter Speise zufrieden giebt; aber die meisten Triebe, namentlich die sogenannten moralischen, thun gerade diess,—wenn meine Vermuthung erlaubt ist, dass unsere Träume eben den Werth und Sinn haben, bis zu einem gewissen Grade jenes zufällige Ausbleiben der "Nahrung" während des Tages zu compensiren. Warum war der Traum von gestern voller Zärtlichkeit und Thränen, der von vorgestern scherzhaft und übermüthig, ein früherer abenteuerlich und in einem beständigen düsteren Suchen? Wesshalb geniesse ich in diesem unbeschreibliche Schönheiten der Musik, wesshalb schwebe und fliege ich in einem anderen mit der Wonne eines Adlers hinauf nach fernen Bergspitzen? Diese Erdichtungen, welche unseren Trieben der Zärtlichkeit oder des Scherzes oder der Abenteuerlichkeit oder unserm Verlangen nach Musik und Gebirge Spielraum und Entladung geben—und Jeder wird seine schlagenderen Beispiele zur Hand haben—, sind Interpretationen unserer Nervenreize während des Schlafens, sehr freie, sehr willkürliche Interpretationen von Bewegungen des Blutes und der Eingeweide, vom Druck des Armes und der Decken, von den Tönen der Thurmglocken, der Wetterhähne, der Nachtschwärmer und anderer Dinge der Art. Dass dieser Text, der im Allgemeinen doch für eine Nacht wie für die andere sehr ähnlich bleibt, so verschieden commentirt wird, dass die dichtende Vernunft heute und gestern so verschiedene Ursachen für die selben Nervenreize sich vorstellt: das hat darin seinen Grund, dass der Souffleur dieser Vernunft heute ein anderer war, als er gestern war,—ein anderer Trieb wollte sich befriedigen, bethätigen, üben, erquicken, entladen,—gerade er war in seiner hohen Fluth, und gestern war ein anderer darin.— Das wache Leben hat nicht diese Freiheit der Interpretation wie das träumende, es ist weniger dichterisch und zügellos,—muss ich aber ausführen, dass unsere Triebe im Wachen ebenfalls nichts Anderes thun, als die Nervenreize interpretiren und nach ihrem Bedürfnisse deren "Ursachen" ansetzen? dass es zwischen Wachen und Träumen keinen wesentlichen Unterschied giebt? dass selbst bei einer Vergleichung sehr verschiedener Culturstufen die Freiheit der wachen Interpretation in der einen der Freiheit der anderen im Träumen Nichts nachgiebt? dass auch unsere moralischen Urtheile und Werthschätzungen nur Bilder und Phantasien über einen uns unbekannten physiologischen Vorgang sind, eine Art angewöhnter Sprache, gewisse Nervenreize zu bezeichnen? dass all unser sogenanntes Bewusstsein ein mehr oder weniger phantastischer Commentar über einen ungewussten, vielleicht unwissbaren, aber gefühlten Text ist?— Man nehme ein kleines Erlebniss. Gesetzt, wir bemerken eines Tages, dass Jemand auf dem Markte über uns lacht, da wir vorübergehen: jenachdem dieser oder jener Trieb in uns gerade auf seiner Höhe ist, wird diess Ereigniss für uns diess oder das bedeuten,—und je nach der Art Mensch, die wir sind, ist es ein ganz verschiedenes Ereigniss. Der Eine nimmt es hin wie einen Regentropfen, der Andere schüttelt es von sich wie ein Insect, Einer sucht daraus Händel zu machen, Einer prüft seine Kleidung, ob sie Anlass zum Lachen gebe, Einer denkt über das Lächerliche an sich in Folge davon nach, Einem thut es wohl, zur Heiterkeit und zum Sonnenschein der Welt, ohne zu wollen, einen Strahl gegeben zu haben—und in jedem Falle hat ein Trieb seine Befriedigung daran, sei es der des Ärgers oder der Kampflust oder des Nachdenkens oder des Wohlwollens. Dieser Trieb ergriff das Vorkommniss wie seine Beute: warum er gerade? Weil er durstig und hungernd auf der Lauer lag.— Neulich Vormittags um elf Uhr fiel unmittelbar und senkrecht vor mir ein Mann plötzlich zusammen, wie vom Blitz getroffen, alle Weiber der Umgebung schrieen laut auf; ich selber stellte ihn auf seine Füsse und wartete ihn ab, bis die Sprache sich wieder einstellte,—während dem regte sich bei mir kein Muskel des Gesichts und kein Gefühl, weder das des Schreckens, noch das des Mitleidens, sondern ich that das Nächste und Vernünftigste und gieng kalt fort. Gesetzt, man hätte mir Tags vorher angekündigt, dass morgen um elf Uhr Jemand neben mir in dieser Weise niederstürzen werde,—ich hätte Qualen aller Art vorher gelitten, die Nacht nicht geschlafen und wäre vielleicht im entscheidenden Augenblick dem Manne gleich geworden, anstatt ihm zu helfen. Inzwischen hätten nämlich alle möglichen Triebe Zeit gehabt, das Erlebniss sich vorzustellen und zu commentiren.— Was sind denn unsere Erlebnisse? Viel mehr Das, was wir hineinlegen, als Das, was darin liegt! Oder muss es gar heissen: an sich liegt Nichts darin? Erleben ist ein Erdichten? —

120

Zur Beruhigung des Skeptikers.— "Ich weiss durchaus nicht, was ich thue! Ich weiss durchaus nicht, was ich thun soll!"—Du hast Recht, aber zweifle nicht daran: du wirst gethan! in jedem Augenblicke! Die Menschheit hat zu allen Zeiten das Activum und das Passivum verwechselt, es ist ihr ewiger grammatikalischer Schnitzer.

121

"Ursache und Wirkung"!— Auf diesem Spiegel—und unser Intellect ist ein Spiegel—geht Etwas vor, das Regelmässigkeit zeigt, ein bestimmtes Ding folgt jedesmal wieder auf ein anderes bestimmtes Ding,—das nennen wir, wenn wir es wahrnehmen und nennen wollen, Ursache und Wirkung, wir Thoren! Als ob wir da irgend Etwas begriffen hätten und begreifen könnten! Wir haben ja Nichts gesehen, als die Bilder von "Ursachen und Wirkungen"! Und eben diese Bildlichkeit macht ja die Einsicht in eine wesentlichere Verbindung, als die der Aufeinanderfolge ist, unmöglich!

122

Die Zwecke in der Natur.— Wer, als unbefangener Forscher, der Geschichte des Auges und seiner Formen bei den niedrigsten Geschöpfen nachgeht und das ganze schrittweise Werden des Auges zeigt, muss zu dem grossen Ergebniss kommen: dass das Sehen nicht die Absicht bei der Entstehung des Auges gewesen ist, vielmehr sich eingestellt hat, als der Zufall den Apparat zusammengebracht hatte. Ein einziges solches Beispiel: und die "Zwecke" fallen uns wie Schuppen von den Augen!

123

Vernunft.— Wie die Vernunft in die Welt gekommen ist? Wie billig, auf eine unvernünftige Weise, durch einen Zufall. Man wird ihn errathen müssen, wie ein Räthsel.

124

Was ist Wollen!— Wir lachen über Den, welcher aus seiner Kammer tritt, in der Minute, da die Sonne aus der ihren tritt, und sagt: "ich will, dass die Sonne aufgehe"; und über Den, welcher ein Rad nicht aufhalten kann und sagt: "ich will, dass es rolle"; und über Den, welcher im Ringkampf niedergeworfen wird und sagt: "hier liege ich, aber ich will hier liegen!" Aber, trotz allem Gelächter! Machen wir es denn jemals anders, als einer von diesen Dreien, wenn wir das Wort gebrauchen: "ich will"?

125

Vom "Reiche der Freiheit."— Wir können viel, viel mehr Dinge denken, als thun und erleben,—das heisst, unser Denken ist oberflächlich und zufrieden mit der Oberfläche, ja, es merkt sie nicht. Wäre unser Intellekt streng nach dem Maasse unserer Kraft und unserer Übung der Kraft entwickelt, so würden wir den Grundsatz zu oberst in unserem Denken haben, dass wir nur begreifen können, was wir thun können,—wenn es überhaupt ein Begreifen giebt. Der Durstige entbehrt des Wassers, aber seine Gedankenbilder führen ihm unaufhörlich das Wasser vor die Augen, wie als ob Nichts leichter zu beschaffen wäre,—die oberflächliche und leicht zufriedengestellte Art des Intellectes kann das eigentliche nothleidende Bedürfniss nicht fassen und fühlt sich dabei überlegen: er ist stolz darauf, mehr zu können, schneller zu laufen, im Augenblick fast am Ziele zu sein,—und so erscheint das Reich der Gedanken im Vergleich mit dem Reiche des Thuns, Wollens und Erlebens als ein Reich der Freiheit: während es, wie gesagt, nur ein Reich der Oberfläche und der Genügsamkeit ist.

126

Vergessen.— Dass es ein Vergessen giebt, ist noch nicht bewiesen; was wir wissen, ist allein, dass die Wiedererinnerung nicht in unserer Macht steht. Vorläufig haben wir in diese Lücke unserer Macht jenes Wort "Vergessen" gesetzt: gleich als ob es ein Vermögen mehr im Register sei. Aber was steht zuletzt in unserer Macht!— Wenn jenes Wort in einer Lücke unserer Macht steht, sollten nicht die anderen Worte in einer Lücke unseres Wissens um unsere Macht stehen?

127

Nach Zwecken.— Von allen Handlungen werden wohl am wenigsten die nach Zwecken verstanden, weil sie immer als die verständlichsten gegolten haben und für unser Bewusstsein das Alltäglichste sind. Die grossen Probleme liegen auf der Gasse.

128

Der Traum und die Verantwortlichkeit.— In Allem wollt ihr verantwortlich sein! Nur nicht für eure Träume! Welche elende Schwächlichkeit, welcher Mangel an folgerichtigem Muthe! Nichts ist mehr euer Eigen, als eure Träume! Nichts mehr euer Werk! Stoff, Form, Dauer, Schauspieler, Zuschauer,—in diesen Komödien seid ihr Alles ihr selber! Und hier gerade scheut und schämt ihr euch vor euch, und schon Oedipus, der weise Oedipus wusste sich Trost aus dem Gedanken zu schöpfen, dass wir Nichts für Das können, was wir träumen! Ich schliesse daraus: dass die grosse Mehrzahl der Menschen sich abscheulicher Träume bewusst sein muss. Wäre es anders: wie sehr würde man seine nächtliche Dichterei für den Hochmuth des Menschen ausgebeutet haben!— Muss ich hinzufügen, dass der weise Oedipus Recht hatte, dass wir wirklich nicht für unsere Träume,—aber ebenso wenig für unser Wachen verantwortlich sind, und dass die Lehre von der Freiheit des Willens im Stolz und Machtgefühl des Menschen ihren Vater und ihre Mutter hat? Ich sage diess vielleicht zu oft: aber wenigstens wird es dadurch noch nicht zum Irrthum.

129

Der angebliche Kampf der Motive.— Man redet vom "Kampf der Motive," aber bezeichnet damit einen Kampf, der nicht der Kampf der Motive ist. Nämlich: in unserm überlegenden Bewusstsein treten vor einer That der Reihe nach die Folgen verschiedener Thaten hervor, welche alle wir meinen thun zu können, und wir vergleichen diese Folgen. Wir meinen, zu einer That entschieden zu sein, wenn wir festgestellt haben, dass ihre Folgen die überwiegend günstigeren sein werden; ehe es zu diesem Abschluss unserer Erwägung kommt, quälen wir uns oft redlich, wegen der grossen Schwierigkeit, die Folgen zu errathen, sie in ihrer ganzen Stärke zu sehen und zwar alle, ohne Fehler der Auslassung zu machen: wobei die Rechnung überdiess noch mit dem Zufalle dividirt werden muss. Ja, um das Schwierigste zu nennen: alle die Folgen, die einzeln so schwer festzustellen sind, müssen nun mit einander auf Einer Wage gegen einander abgewogen werden; und so häufig fehlt uns für diese Casuistik des Vortheils die Wage nebst den Gewichten, wegen der Verschiedenheit in der Qualität aller dieser möglichen Folgen. Gesetzt aber, auch damit kämen wir in's Reine, und der Zufall hätte uns gegenseitig abwägbare Folgen auf die Wage gelegt: so haben wir jetzt in der That im Bilde der Folgen Einer bestimmten Handlung ein Motiv, gerade diese Handlung zu thun,—ja! Ein Motiv! Aber im Augenblicke, da wir schliesslich handeln, werden wir häufig genug von einer anderen Gattung Motiven bestimmt, als es die hier besprochene Gattung, die des "Bildes der Folgen," ist. Da wirkt die Gewohnheit unseres Kräftespiels, oder ein kleiner Anstoss von einer Person, die wir fürchten oder ehren oder lieben, oder die Bequemlichkeit, welche vorzieht, was vor der Hand liegt zu thun, oder die Erregung der Phantasie, durch das nächste beste kleinste Ereigniss im entscheidenden Augenblick herbeigeführt, es wirkt Körperliches, das ganz unberechenbar auftritt, es wirkt die Laune, es wirkt der Sprung irgend eines Affectes, der gerade zufällig bereit ist, zu springen: kurz, es wirken Motive, die wir zum Theil gar nicht, zum Theil sehr schlecht kennen und die wir nie vorher gegen einander in Rechnung setzen können. Wahrscheinlich, dass auch unter ihnen ein Kampf Statt findet, ein Hin- und Wegtreiben, ein Aufwiegen und Niederdrücken von Gewichttheilen—und diess wäre der eigentliche "Kampf der Motive":—etwas für uns völlig Unsichtbares und Unbewusstes. Ich habe die Folgen und Erfolge berechnet und damit Ein sehr wesentliches Motiv in die Schlachtreihe der Motive eingestellt,—aber diese Schlachtreihe selber stelle ich ebensowenig auf, als ich sie sehe: der Kampf selber ist mir verborgen, und der Sieg als Sieg ebenfalls; denn wohl erfahre ich, was ich schliesslich thue,—aber welches Motiv damit eigentlich gesiegt hat, erfahre ich nicht. Wohl aber sind wir gewohnt, alle diese unbewussten Vorgänge nicht in Anschlag zu bringen und uns die Vorbereitung einer That nur so weit zu denken, als sie bewusst ist: und so verwechseln wir den Kampf der Motive mit der Vergleichung der möglichen Folgen verschiedener Handlungen,—eine der folgenreichsten und für die Entwickelung der Moral verhännissvollsten Verwechselungen!

130

Zwecke? Willen?— Wir haben uns gewöhnt an zwei Reiche zu glauben, an das Reich der Zwecke und des Willens und an das Reich der Zufälle; in letzterem geht es sinnlos zu, es geht, steht und fällt darin, ohne dass Jemand sagen könnte wesshalb? wozu?— Wir fürchten uns vor diesem mächtigen Reiche der grossen kosmischen Dummheit, denn wir lernen es meistens so kennen, dass es in die andere Welt, in die der Zwecke und Absichten, hineinfällt wie ein Ziegelstein vom Dache, und uns irgend einen schönen Zweck todtschlägt. Dieser Glaube an die zwei Reiche ist eine uralte Romantik und Fabel: wir klugen Zwerge, mit unserem Willen und unseren Zwecken, werden durch die dummen, erzdummen Riesen, die Zufälle, belästigt, über den Haufen gerannt, oft todt getreten,—aber trotz alledem möchten wir nicht ohne die schauerliche Poesie dieser Nachbarschaft sein, denn jene Unthiere kommen oft, wenn uns das Leben im Spinnennetze der Zwecke zu langweilig oder zu ängstlich geworden ist und geben eine erhabene Diversion, dadurch dass ihre Hand einmal das ganze Netz zerreisst,—nicht dass sie es gewollt hätten, diese Unvernünftigen! Nicht dass sie es nur merkten! Aber ihre groben Knochenhände greifen durch unser Netz hindurch, wie als ob es Luft wäre.— Die Griechen nannten diess Reich des Unberechenbaren und der erhabenen ewigen Bornirtheit Moira und stellten es als den Horizont um ihre Götter, über den sie weder hinauswirken, noch -sehen können: mit jenem heimlichen Trotz gegen die Götter, welcher bei mehreren Völkern sich vorfindet, in der Gestalt, dass man sie zwar anbetet, aber einen letzten Trumpf gegen sie in der Hand behält, zum Beispiel wenn man als Inder oder Perser sie sich abhängig vom Opfer der Sterblichen denkt, sodass die Sterblichen schlimmsten Falls die Götter hungern und verhungern lassen können; oder wenn man wie der harte melancholische Skandinavier mit der Vorstellung einer einstmaligen Götter-Dämmerung sich den Genuss der stillen Rache schafft, zum Entgelt für die beständige Furcht, welche seine bösen Götter ihm machen. Anders das Christenthum mit seinem weder indischen, noch persischen, noch griechischen, noch skandinavischen Grundgefühle, welches den Geist der Macht im Staube anbeten und den Staub noch küssen hiess: diess gab zu verstehen, dass jenes allmächtige "Reich der Dummheit" nicht so dumm sei wie es aussehe, dass wir vielmehr die Dummen seien, die nicht merkten, dass hinter ihm—der liebe Gott stehe, er, der zwar die dunklen, krummen und wunderbaren Wege liebe, aber zuletzt doch Alles "herrlich hinausführe." Diese neue Fabel vom lieben Gott, der bisher als Riesengeschlecht oder Moira verkannt worden sei und der Zwecke und Netze selber spinne, feiner noch als die unseres Verstandes—sodass sie demselben unverständlich, ja unverständig erscheinen müssten—diese Fabel war eine so kühne Umkehrung und ein so gewagtes Paradoxum, dass die zu fein gewordene alte Welt nicht zu widerstehen vermochte, so toll und widerspruchsvoll die Sache auch klang;—denn, im Vertrauen gesagt, es war ein Widerspruch darin: wenn unser Verstand den Verstand und die Zwecke Gottes nicht errathen kann, woher errieth er diese Beschaffenheit seines Verstandes? und diese Beschaffenheit von Gottes Verstande?— In der neueren Zeit ist in der That das Misstrauen gross geworden, ob der Ziegelstein, der vom Dache fällt, wirklich von der, "göttlichen Liebe" herabgeworfen werde—und die Menschen fangen wieder an, in die alte Spur der Riesen- und Zwergen-Romantik zurückzugerathen. Lernen wir also, weil es hohe Zeit dazu ist: in unserm vermeintlichen Sonderreiche der Zwecke und der Vernunft regieren ebenfalls die Riesen! Und unsere Zwecke und unsere Vernunft sind keine Zwerge, sondern Riesen! Und unsere eigenen Netze werden durch uns selber ebenso oft und ebenso plump zerrissen wie von dem Ziegelsteine! Und es ist nicht Alles Zweck, was so genannt wird, und noch weniger Alles Wille, was Wille heisst! Und, wenn ihr schliessen wolltet: "es giebt also nur Ein Reich, das der Zufälle und der Dummheit?"—so ist hinzuzufügen: ja, vielleicht giebt es nur Ein Reich, vielleicht giebt es weder Willen noch Zwecke, und wir haben sie uns eingebildet. Jene eisernen Hände der Nothwendigkeit, welche den Würfelbecher des Zufalls schütteln, spielen ihr Spiel unendliche Zeit: da müssen Würfe vorkommen, die der Zweckmässigkeit und Vernünftigkeit jedes Grades vollkommen ähnlich sehen. Vielleicht sind unsere Willensacte, unsere Zwecke nichts Anderes, als eben solche Würfe—und wir sind nur zu beschränkt und zu eitel dazu, unsere äusserste Beschränktheit zu begreifen: die nämlich, dass wir selber mit eisernen Händen den Würfelbecher schütteln, dass wir selber in unseren absichtlichsten Handlungen Nichts mehr thun, als das Spiel der Nothwendigkeit zu spielen. Vielleicht!— Um über diess Vielleicht hinauszukommen, müsste man schon in der Unterwelt und jenseits aller Oberflächen zu Gaste gewesen sein und am Tische der Persephone mit ihr selber gewürfelt und gewettet haben.

131

Die moralischen Moden.— Wie sich die moralischen Gesammt-Urtheile verschoben haben! Diese grössten Wunder der antiken Sittlichkeit, zum Beispiel Epiktet, wussten Nichts von der jetzt üblichen Verherrlichung des Denkens an Andere, des Lebens für Andere; man würde sie nach unserer moralischen Mode geradezu unmoralisch nennen müssen, denn sie haben sich mit allen Kräften für ihr ego und gegen die Mitempfindung mit den Anderen (namentlich mit deren Leiden und sittlichen Gebrechen) gewehrt. Vielleicht dass sie uns antworten würden: "habt ihr an euch selber einen so langweiligen oder hässlichen Gegenstand, so denkt doch ja an Andere mehr, als an euch! Ihr thut gut daran!"

132

Die ausklingende Christlichkeit in der Moral.— "On n'est bon que par la pitié: il faut donc qu'il y ait quelque pitié dans tous nos sentiments"—so klingt jetzt die Moral! Und woher kommt das?— Dass der Mensch der sympathischen, uninteressirten, gemeinnützigen, gesellschaftlichen Handlungen jetzt als der moralische empfunden wird,—das ist vielleicht die allgemeinste Wirkung und Umstimmung, welche das Christenthum in Europa hervorgebracht hat: obwohl sie weder seine Absicht, noch seine Lehre gewesen ist. Aber es war das residuum christlicher Stimmungen, als der sehr entgegengesetzte, streng egoistische Grundglaube an das "Eins ist noth," an die absolute Wichtigkeit des ewigen persönlichen Heils, mit den Dogmen, auf denen er ruhte, allmählich zurücktrat, und der Nebenglaube an die "Liebe," an die "Nächstenliebe," zusammenstimmend mit der ungeheuren Praxis der kirchlichen Barmherzigkeit, dadurch in den Vordergrund gedrängt wurde. Je mehr man sich von den Dogmen loslöste, um so mehr suchte man gleichsam die Rechtfertigung dieser Loslösung in einem Cultus der Menschenliebe: hierin hinter dem christlichen Ideale nicht zurückzubleiben, sondern es womöglich zu überbieten, war ein geheimer Sporn bei allen französischen Freidenkern, von Voltaire bis auf Auguste Comte: und Letzterer hat mit seiner berühmten Moralformel vivre pour autrui in der That das Christenthum überchristlicht. Auf deutschem Boden hat Schopenhauer, auf englischem John Stuart Mill der Lehre von den sympathischen Affectionen und vom Mitleiden oder vom Nutzen Anderer als dem Princip des Handelns die meiste Berühmtheit gegeben: aber sie selber waren nur ein Echo,—jene Lehren sind mit einer gewaltigen Triebkraft überall und in den gröbsten und feinsten Gestalten zugleich aufgeschossen, ungefähr von der Zeit der französischen Revolution an, und alle socialistischen Systeme haben sich wie unwillkürlich auf den gemeinsamen Boden dieser Lehren gestellt. Es giebt vielleicht jetzt kein besser geglaubtes Vorurtheil, als diess: dass man wisse, was eigentlich das Moralische ausmache. Es scheint jetzt Jedermann wohlzuthun, wenn er hört, dass die Gesellschaft auf dem Wege sei, den Einzelnen den allgemeinen Bedürfnissen anzupassen und dass das Glück und zugleich das Opfer des Einzelnen darin liege, sich als ein nützliches Glied und Werkzeug des Ganzen zu fühlen: nur dass man gegenwärtig noch sehr schwankt, worin dieses Ganze zu suchen sei, ob in einem bestehenden oder zu begründenden Staate, oder in der Nation oder in einer Völker-Verbrüderung oder in kleinen neuen wirthschaftlichen Gemeinsamkeiten. Hierüber giebt es jetzt viel Nachdenken, Zweifeln, Kämpfen, viel Aufregung und Leidenschaft; aber wundersam und wohltönend ist die Eintracht in der Forderung, dass das ego sich zu verleugnen habe, bis es, in der Form der Anpassung an das Ganze, auch wieder seinen festen Kreis von Rechten und Pflichten bekomme,—bis es etwas ganz Neues und Anderes geworden sei. Man will nichts Geringeres—ob man es sich nun eingesteht oder nicht—, als eine gründliche Umbildung, ja Schwächung und Aufhebung des Individuums: man wird nicht müde, alles das Böse und Feindselige, das Verschwenderische, das Kostspielige, das Luxushafte in der bisherigen Form des individuellen Daseins aufzuzählen und anzuklagen, man hofft wohlfeiler, ungefährlicher, gleichmässiger, einheitlicher zu wirthschaften, wenn es nur noch große Körper und deren Glieder giebt. Als gut wird Alles empfunden, was irgendwie diesem körper- und gliederbildenden Triebe und seinen Hülfstrieben entspricht, diess ist der moralische Grundstrom in unserem Zeitalter; Mitempfindung und sociale Empfindung spielen dabei in einander über. (Kant steht noch ausserhalb dieser Bewegung: er lehrt ausdrücklich, dass wir gegen fremde Leiden unempfindlich sein müssen, wenn unser Wohlthun moralischen Werth haben soll,—was Schopenhauer, sehr ergrimmt, wie man begreifen wird, die Kantische Abgeschmacktheit nennt. )

133

"Nicht mehr an sich denken."— Man überlege es sich doch recht gründlich: warum springt man Einem, der vor uns in's Wasser fällt, nach, obschon man ihm gar nicht geneigt ist? Aus Mitleid: man denkt da nur noch an den Anderen,—sagt die Gedankenlosigkeit. Warum empfindet man Schmerz und Unbehagen mit Einem, der Blut speit, während man ihm sogar böse und feindlich gesinnt ist? Aus Mitleid: man denkt dabei eben nicht mehr an sich,—sagt die selbe Gedankenlosigkeit. Die Wahrheit ist: im Mitleid—ich meine in dem, was irreführender Weise gewöhnlich Mitleid genannt zu werden pflegt,—denken wir zwar nicht mehr bewusst an uns, aber sehr stark unbewusst, wie wenn wir beim Ausgleiten eines Fusses, für uns jetzt unbewusst, die zweckmässigsten Gegenbewegungen machen und dabei ersichtlich allen unseren Verstand gebrauchen. Der Unfall des Andern beleidigt uns, er würde uns unserer Ohnmacht, vielleicht unserer Feigheit überführen, wenn wir ihm nicht Abhülfe brächten. Oder er bringt schon an sich eine Verringerung unsrer Ehre vor Anderen oder vor uns selber mit sich. Oder es liegt im Unfalle und Leiden eines Anderen ein Fingerzeig der Gefahr für uns; und schon als Merkmale der menschlichen Gefährdetheit und Gebrechlichkeit überhaupt können sie auf uns peinlich wirken. Diese Art Pein und Beleidigung weisen wir zurück und vergelten sie durch eine Handlung des Mitleidens, in ihr kann eine feine Nothwehr oder auch Rache sein. Dass wir im Grunde stark an uns denken, lässt sich aus der Entscheidung errathen, welche wir in allen den Fällen treffen, wo wir dem Anblicke des Leidenden, Darbenden, Jammernden aus dem Wege gehen können: wir entschliessen uns, es nicht zu thun, wenn wir als die Mächtigeren, Helfenden hinzukommen können, des Beifalls sicher sind, unsern Glücks-Gegensatz empfinden wollen oder auch uns durch den Anblick aus der Langenweile herauszureissen hoffen. Es ist irreführend, das Leid, welches uns bei einem solchen Anblick angethan wird und das sehr verschiedener Art sein kann, Mit-Leid zu benennen, denn unter allen Umständen ist es ein Leid, von dem der vor uns Leidende frei ist: es ist uns zu eigen, wie ihm sein Leiden zu eigen ist. Nur dieses eigne Leid aber ist es, welches wir von uns abthun, wenn wir Handlungen des Mitleidens verüben. Doch thun wir Etwas der Art nie aus Einem Motive; so gewiss wir uns dabei von einem Leiden befreien wollen, so gewiss geben wir bei der gleichen Handlung einem Antriebe der Lust nach,—Lust entsteht beim Anblick eines Gegensatzes unsrer Lage, bei der Vorstellung, helfen zu können, wenn wir nur wollten, bei dem Gedanken an Lob und Erkenntlichkeit, im Falle wir hälfen, bei der Thätigkeit der Hülfe selber, insofern der Act gelingt und als etwas schrittweise Gelingendes dem Ausführenden an sich Ergötzen macht, namentlich aber in der Empfindung, dass unsere Handlung einer empörenden Ungerechtigkeit ein Ziel setzt (schon das Auslassen seiner Empörung erquickt). Diess Alles, Alles, und noch viel Feineres hinzugerechnet, ist "Mitleid":—wie plump fällt die Sprache mit ihrem Einen Worte über so ein polyphones Wesen her!— Dass dagegen das Mitleiden einartig mit dem Leiden sei, bei dessen Anblick es entsteht, oder dass es ein besonders feines durchdringendes Verstehen für dasselbe habe, diess Beides widerspricht der Erfahrung, und wer es gerade in diesen beiden Hinsichten verherrlicht hat, dem fehlte eben auf diesem Bereiche des Moralischen die ausreichende Erfahrung. Das ist mein Zweifel bei all den unglaublichen Dingen, welche Schopenhauer vom Mitleide zu berichten weiss: er, der uns damit zum Glauben an seine grosse Neuigkeit bringen möchte, das Mitleiden—eben das von ihm so mangelhaft beobachtete, so schlecht beschriebene Mitleiden—sei die Quelle aller und jeder ehemaligen und zukünftigen moralischen Handlung—und gerade um der Fähigkeiten willen, die er ihm erst angedichtet hat.— Was unterscheidet schliesslich die Menschen ohne Mitleid von den mitleidigen? Vor Allem—um auch hier nur im Groben zu zeichnen—haben sie nicht die reizbare Phantasie der Furcht, das feine Vermögen der Witterung für Gefahr; auch ist ihre Eitelkeit nicht so schnell beleidigt, wenn Etwas geschieht, das sie verhindern könnten (ihre Vorsicht des Stolzes gebietet ihnen, sich nicht unnütz in fremde Dinge zu mischen, ja sie lieben es von sich selbst aus, dass Jeder sich selber helfe und seine eigenen Karten spiele). Zudem sind sie an das Ertragen von Schmerzen meistens gewöhnter, als die Mitleidigen; auch will es ihnen nicht so unbillig dünken, dass Andere leiden, da sie selber gelitten haben. Zuletzt ist ihnen der Zustand der Weichherzigkeit peinlich, wie den Mitleidigen der Zustand des stoischen Gleichmuthes; sie belegen ihn mit herabsetzenden Worten und meinen, dass ihre Männlichkeit und kalte Tapferkeit dabei in Gefahr sei,—sie verheimlichen die Thräne vor Anderen und wischen sie ab, unwillig über sich selber. Es ist eine andere Art von Egoisten, als die Mitleidigen;—sie aber im ausgezeichneten Sinne böse, und die Mitleidigen gut zu nennen, ist Nichts, als eine moralische Mode, welche ihre Zeit hat: wie auch die umgekehrte Mode ihre Zeit gehabt hat, und eine lange Zeit!

134

In wie fern man sich vor dem Mitleiden zu hüten hat.— Das Mitleiden, sofern es wirklich Leiden schafft—und diess sei hier unser einziger Gesichtspunct—, ist eine Schwäche, wie jedes Sich-verlieren an einen schädigenden Affect. Es vermehrt das Leiden in der Welt: mag mittelbar auch hie und da in Folge des Mitleidens ein Leiden verringert oder gehoben werden, so darf man diese gelegentlichen und im Ganzen unbedeutenden Folgen nicht benutzen, um sein Wesen zu rechtfertigen, welches, wie gesagt, schädigend ist. Gesetzt, es herrschte auch nur Einen Tag: so gienge die Menschheit an ihm sofort zu Grunde. An sich hat es so wenig einen guten Charakter, wie irgend ein Trieb: erst dort, wo es gefordert und gelobt wird—und diess geschieht dort, wo man das Schädigende in ihm nicht begreift, aber eine Quelle der Lust darin entdeckt—, hängt sich ihm das gute Gewissen an, erst dann giebt man sich ihm gern hin und scheut nicht seine Kundgebung. Unter anderen Verhältnissen, wo begriffen wird, dass es schädigend ist, gilt es als Schwäche: oder, wie bei den Griechen, als ein krankhafter periodischer Affect, dem man durch zeitweilige willkürliche Entladungen seine Gefährlichkeit nehmen könne.— Wer einmal, versuchsweise, den Anlässen zum Mitleiden im praktischen Leben eine Zeitlang absichtlich nachgeht und sich alles Elend, dessen er in seiner Umgebung habhaft werden kann, immer vor die Seele stellt, wird unvermeidlich krank und melancholisch. Wer aber gar als Arzt in irgend einem Sinne der Menschheit dienen will, wird gegen jene Empfindung sehr vorsichtig werden müssen,—sie lähmt ihn in allen entscheidenden Augenblicken und unterbindet sein Wissen und seine hülfreiche feine Hand.

135

Das Bemitleidetwerden.— Unter Wilden denkt man mit moralischem Schauder an's Bemitleidetwerden: da ist man aller Tugend bar. Mitleid-gewähren heisst so viel wie Verachten: ein verächtliches Wesen will man nicht leiden sehen, es gewährt diess keinen Genuss. Dagegen einen Feind leiden zu sehen, den man als ebenbürtig-stolz anerkennt und der unter Martern seinen Stolz nicht preisgiebt, und überhaupt jedes Wesen, welches sich nicht zum Mitleid-Anrufen, das heisst zur schmählichsten und tiefsten Demüthigung verstehen will,—das ist ein Genuss der Genüsse, dabei erhebt sich die Seele des Wilden zur Bewunderung: er tödtet zuletzt einen solchen Tapferen, wenn er es in der Hand hat, und giebt ihm, dem Ungebrochenen, seine letzte Ehre: hätte er gejammert, den Ausdruck des kalten Hohnes aus dem Gesichte verloren, hätte er sich verächtlich gezeigt,—nun, so hätte er leben bleiben dürfen, wie ein Hund,—er hätte den Stolz des Zuschauenden nicht mehr gereizt und an Stelle der Bewunderung wäre Mitleiden getreten.

136

Das Glück im Mitleiden.— Wenn man, wie die Inder, als Ziel der ganzen intellectuellen Thätigkeit die Erkenntniss des menschlichen Elendes aufstellt und durch viele Geschlechter des Geistes hindurch einem solchen entsetzlichen Vorsatze treu bleibt: so bekommt endlich, im Auge solcher Menschen des erblichen Pessimismus, das Mitleiden einen neuen Werth, als lebenerhaltende Macht, um das Dasein doch auszuhalten, ob es gleich werth erscheint, vor Ekel und Grausen weggeworfen zu werden. Mitleiden wird das Gegenmittel gegen den Selbstmord, als eine Empfindung, welche Lust enthält und Überlegenheit in kleinen Dosen zu kosten giebt: es zieht von uns ab, macht das Herz voll, verscheucht die Furcht und die Erstarrung, regt zu Worten, Klagen und Handlungen an,—es ist verhältnissmässig ein Glück, gemessen am Elende der Erkenntniss, welche das Individuum von allen Seiten in die Enge und Dunkelheit treibt und ihm den Athem nimmt. Glück aber, welches es auch sei, giebt Luft, Licht und freie Bewegung.

137

Warum das "Ich" verdoppeln!— Unsere eigenen Erlebnisse mit dem Auge ansehen, mit dem wir sie anzusehen pflegen, wenn es die Erlebnisse Anderer sind,—diess beruhigt sehr und ist eine rathsame Medicin. Dagegen die Erlebnisse Anderer so ansehen und aufnehmen, wie als ob sie die unseren wären—die Forderung einer Philosophie des Mitleidens—, diess würde uns zu Grunde richten, und in sehr kurzer Zeit: man mache doch nur den Versuch damit und phantasire nicht länger! Gewiss ist ausserdem jene erste Maxime der Vernunft und dem guten Willen zur Vernünftigkeit gemässer, denn wir urtheilen über den Werth und Sinn eines Ereignisses objectiver, wenn es an Anderen hervortritt und nicht an uns: zum Beispiel über den Werth eines Sterbefalles, eines Geldverlustes, einer Verleumdung. Mitleiden als Princip des Handelns, mit der Forderung: "leide so an dem übel des Andern, wie er selber leidet," brächte dagegen mit sich, dass der Ich-Gesichtspunct, mit seiner Übertreibung und Ausschweifung, auch noch der Gesichtspunct des Anderen, des Mitleidenden, werden müsste: sodass wir an unserem Ich und am Ich des Anderen zugleich zu leiden hätten und uns derart freiwillig mit einer doppelten Unvernunft beschwerten, anstatt die Last der eigenen so gering wie möglich zu machen.

138

Das Zärtlicherwerden.— Wenn wir Jemanden lieben, ehren, bewundern und nun, hinterher, finden, dass er leidet,—immer mit grossem Erstaunen, weil wir nicht anders denken, als dass unser von ihm herströmendes Glück aus einem überreichen Borne eigenen Glückes komme,—so ändert sich unser Gefühl der Liebe, Verehrung und Bewunderung in etwas Wesentlichem: es wird zärtlicher, das heisst: die Kluft zwischen ihm und uns scheint sich zu überbrücken, eine Annäherung an Gleichheit scheint Statt zu finden. Jetzt erst gilt es uns als möglich, ihm zurückgeben zu können, während er früher über unsere Dankbarkeit erhaben in unserer Vorstellung lebte. Es macht uns dieses Zurückgebenkönnen eine grosse Freude und Erhebung. Wir suchen zu errathen, was seinen Schmerz lindert, und geben ihm diess; will er tröstliche Worte, Blicke, Aufmerksamkeiten, Dienste, Geschenke,—wir geben es; vor Allem aber: will er uns leidend über sein Leid, so geben wir uns als leidend, haben aber bei alledem den Genuss der thätigen Dankbarkeit: als welche, kurz gesagt, die gute Rache ist. Will und nimmt er gar Nichts von uns an, so gehen wir erkältet und traurig, fast gekränkt fort: es ist, als ob unsere Dankbarkeit zurückgewiesen würde,—und in diesem Ehrenpuncte ist der Gütigste noch kitzlich.— Aus dem Allen folgt, dass, selbst für den günstigsten Fall, im Leiden etwas Erniedrigendes und im Mitleiden etwas Erhöhendes und Überlegenheit-Gebendes liegt; was beide Empfindungen auf ewig von einander trennt.

139

Angeblich höher!— Ihr sagt, die Moral des Mitleidens sei eine höhere Moral, als die des Stoicismus? Beweist es! aber bemerkt, dass über "höher" und "niedriger" in der Moral nicht wiederum nach moralischen Ellen abzumessen ist: denn es giebt keine absolute Moral. Nehmt also die Maassstäbe anders woher und—nun seht euch vor!

140

Loben und Tadeln.— Läuft ein Krieg unglücklich aus, so frägt man nach Dem, der "Schuld" am Kriege sei; geht er siegreich zu Ende, so preist man seinen Urheber. Die Schuld wird überall gesucht, wo ein Misserfolg ist; denn dieser bringt eine Verstimmung mit sich, gegen welche das einzige Heilmittel unwillkürlich angewendet wird: eine neue Erregung des Machtgefühls—und diese findet sich in der Verurtheilung des "Schuldigen." Dieser Schuldige ist nicht etwa der Sündenbock der Schuld Anderer: er ist das Opfer der Schwachen, Gedemüthigten, Herabgestimmten, welche irgend woran sich beweisen wollen, dass sie noch Stärke haben. Auch sich selber verurtheilen kann ein Mittel sein, nach einer Niederlage sich zum Gefühl der Stärke zu verhelfen.— Dagegen ist die Verherrlichung des Urhebers oftmals das ebenso blinde Ergebniss eines anderen Triebes, der sein Opfer haben will,—und diessmal riecht das Opfer dem Opferthiere selber süss und einladend—: wenn nämlich das Gefühl der Macht in einem Volke, in einer Gesellschaft durch einen grossen und bezaubernden Erfolg überfüllt ist und eine Ermüdung am Siege eintritt, so giebt man von seinem Stolze ab; es erhebt sich das Gefühl der Hingebung und sucht sich sein Object.— Ob wir getadelt oder gelobt werden, wir sind gewöhnlich dabei die Gelegenheiten, und allzuoft die willkürlich am Schopf gefassten und herbeigeschleppten Gelegenheiten für unsere Nächsten, den in ihnen angeschwollenen Trieb des Tadelns oder Lobens ausströmen zu lassen: wir erzeigen ihnen in beiden Fällen eine Wohlthat, an der wir kein Verdienst und für die sie keinen Dank haben.

141

Schöner, aber weniger werth.— Malerische Moralität: das ist die Moralität der steil aufschiessenden Affecte, der schroffen Übergänge, der pathetischen, eindringlichen, furchtbaren, feierlichen Gebärden und Töne. Es ist die halbwilde Stufe der Moralität: man lasse sich durch ihren ästhetischen Reiz nicht verlocken, ihr einen höheren Rang anzuweisen.

142

Mitempfindung.— Um den Anderen zu verstehen, das heisst, um sein Gefühl in uns nachzubilden, gehen wir zwar häufig auf den Grund seines so und so bestimmten Gefühls zurück und fragen zum Beispiel: warum ist er betrübt?—um dann aus dem selben Grunde selber betrübt zu werden; aber viel gewöhnlicher ist es, diess zu unterlassen und das Gefühl nach den Wirkungen, die es am Anderen übt und zeigt, in uns zu erzeugen, indem wir den Ausdruck seiner Augen, seiner Stimme, seines Ganges, seiner Haltung (oder gar deren Abbild in Wort, Gemälde, Musik) an unserem Leibe nachbilden (mindestens bis zu einer leisen Ähnlichkeit des Muskelspiels und der Innervation). Dann entsteht in uns ein ähnliches Gefühl, in Folge einer alten Association von Bewegung und Empfindung, welche darauf eingedrillt ist, rückwärts und vorwärts zu laufen. In dieser Geschicklichkeit, die Gefühle des Andern zu verstehen, haben wir es sehr weit gebracht, und fast unwillkürlich sind wir in Gegenwart eines Menschen immer in der Übung dieser Geschicklichkeit: man sehe sich namentlich das Linienspiel in den weiblichen Gesichtern an, wie es ganz vom unaufhörlichen Nachbilden und Wiederspiegeln dessen, was um sie herum empfunden wird, erzittert und glänzt. Am deutlichsten aber zeigt uns die Musik, welche Meister wir im schnellen und feinen Errathen von Gefühlen und in der Mitempfindung sind: wenn nämlich Musik ein Nachbild vom Nachbild von Gefühlen ist und doch, trotz dieser Entfernung und Unbestimmtheit, uns noch oft genug derselben theilhaftig macht, sodass wir traurig werden, ohne den geringsten Anlass zur Trauer, wie vollkommene Narren, blos weil wir Töne und Rhythmen hören, welche irgendwie an den Stimmklang und die Bewegung von Trauernden, oder gar von deren Gebräuchen, erinnern. Man erzählt von einem dänischen König, dass er von der Musik eines Sängers so in kriegerische Begeisterung hineingerissen wurde, dass er aufsprang und fünf Personen seines versammelten Hofstaates tödtete: es gab keinen Krieg, keinen Feind, vielmehr von Allem das Gegentheil, aber die vom Gefühle zur Ursache zurückschliessende Kraft war stark genug, um den Augenschein und die Vernunft zu überwältigen. Allein, diess ist eben fast immer die Wirkung der Musik (gesetzt, dass sie eben wirkt—) und man braucht so paradoxer Fälle nicht, um diess einzusehen: der Zustand des Gefühls, in den uns die Musik bringt, ist fast jedesmal im Widerspruch mit dem Augenschein unserer wirklichen Lage und der Vernunft, welche diese wirkliche Lage und ihre Ursachen erkennt.— Fragen wir, wodurch die Nachbildung der Gefühle Anderer uns so geläufig geworden ist, so bleibt kein Zweifel über die Antwort: der Mensch, als das furchtsamste aller Geschöpfe, vermöge seiner feinen und zerbrechlichen Natur, hat in seiner Furchtsamkeit die Lehrmeisterin jener Mitempfindung, jenes schnellen Verständnisses für das Gefühl des Andern (auch des Thieres) gehabt. In langen Jahrtausenden sah er in allem Fremden und Belebten eine Gefahr: er bildete sofort bei einem solchen Anblick den Ausdruck der Züge und der Haltung nach und machte seinen Schluss über die Art der bösen Absicht hinter diesen Zügen und dieser Haltung. Dieses Ausdeuten aller Bewegungen und Linien auf Absichten hat der Mensch sogar auf die Natur der unbeseelten Dinge angewendet—im Wahne, dass es nichts Unbeseeltes gebe: ich glaube, Alles, was wir Naturgefühl nennen, beim Anblick von Himmel, Flur, Fels, Wald, Gewitter, Sternen, Meer, Landschaft, Frühling, hat hier seine Herkunft,—ohne die uralte Übung der Furcht, diess Alles auf einen zweiten dahinterliegenden Sinn hin zu sehen, hätten wir jetzt keine Freude an der Natur, wie wir keine Freude an Mensch und Thier haben würden, ohne jene Lehrmeisterin des Verstehens, die Furcht. Die Freude und das angenehme Erstaunen, endlich das Gefühl des Lächerlichen, sind nämlich die später geborenen Kinder der Mitempfindung und die viel jüngeren Geschwister der Furcht.— Die Fähigkeit des raschen Verstehens—welche somit auf der Fähigkeit beruht, sich rasch zu verstellen—nimmt bei stolzen selbstherrlichen Menschen und Völkern ab, weil sie weniger Furcht haben: dagegen sind alle Arten des Verstehens und Sich-Verstellens unter den ängstlichen Völkern zu Hause; hier ist auch die rechte Heimath der nachahmenden Künste und der höheren Intelligenz.— Wenn ich von einer solchen Theorie der Mitempfindung aus, wie ich sie hier vorschlage, an die jetzt gerade beliebte und heilig gesprochene Theorie eines mystischen Processes denke, vermöge dessen das Mitleid aus zwei Wesen eines macht und dergestalt dem einen das unmittelbare Verstehen des anderen ermöglicht: wenn ich mich erinnere, dass ein so heller Kopf wie der Schopenhauer's an solchem schwärmerischen und nichtswürdigen Krimskrams seine Freude hatte und diese Freude wieder auf helle und halbhelle Köpfe übergepflanzt hat: so weiss ich der Verwunderung und des Erbarmens kein Ende. Wie gross muss unsere Lust am unbegreiflichen Unsinn sein! Wie nahe dem Verrückten steht immer noch der ganze Mensch, wenn er auf seine geheimen intellectuellen Wünsche hinhört!— (Wofür eigentlich fühlte sich Schopenhauer gegen Kant so dankbar gestimmt, so tief verpflichtet? Es verräth sich einmal ganz unzweideutig: Jemand hatte davon gesprochen, wie dem kategorischen Imperative Kant's die qualitas occulta genommen und er begreiflich gemacht werden könne. Darüber bricht Schopenhauer in diese Worte aus: "Begreiflichkeit des kategorischen Imperativs! Grundverkehrter Gedanke! Ägyptische Finsterniss! Das verhüte der Himmel, dass der nicht noch begreiflich werde! Eben dass es ein Unbegreifliches giebt, dass dieser Jammer des Verstandes und seine Begriffe begränzt, bedingt, endlich, trüglich ist; diese Gewissheit ist Kant's grosses Geschenk." — Man erwäge, ob Jemand einen guten Willen zur Erkenntniss der moralischen Dinge hat, der von vornherein durch den Glauben an die Unbegreiflichkeit dieser Dinge sich beseligt fühlt! Einer, der noch ehrlich an Erleuchtungen von Oben, an Magie und Geistererscheinungen und die metaphysische Hässlichkeit der Kröte glaubt!)

143

Wehe, wenn dieser Trieb erst wüthet!— Gesetzt, der Trieb der Anhänglichkeit und Fürsorge für Andere (die "sympathische Affection") wäre doppelt so stark, als er ist, so wäre es gar nicht auf der Erde auszuhalten. Man bedenke doch nur, was Jeder aus Anhänglichkeit und Fürsorge für sich selber an Thorheiten begeht, täglich und stündlich, und wie unausstehlich er dabei anzusehen ist: wie wäre es, wenn wir für Andere das Object dieser Thorheiten und Zudringlichkeiten würden, mit denen sie sich bisher nur selber heimgesucht haben! Würde man dann nicht blindlings flüchten, sobald ein "Nächster" uns nahe käme? Und die sympathische Affection mit ebenso bösen Worten belegen, mit denen wir jetzt den Egoismus belegen?

144

Die Ohren vor dem Jammer zuhalten.— Wenn wir uns durch den Jammer und das Leiden der anderen Sterblichen verdüstern lassen und unsern eigenen Himmel mit Wolken bedecken, wer hat dann die Folgen dieser Verdüsterung zu tragen? Eben doch die anderen Sterblichen, und zu allen ihren Lasten noch hinzu! Wir können weder hülfreich noch erquicklich für sie sein, wenn wir das Echo ihres Jammers sein wollen, ja auch wenn wir immer nur nach ihm hin unser Ohr richten,—es sei denn, dass wir die Kunst der Olympier erlernten und uns fürderhin am Unglück der Menschen erbauten, anstatt daran unglücklich zu werden. Das ist aber etwas zu olympierhaft für uns: obwohl wir, mit dem Genuss der Tragödie, schon einen Schritt nach diesem idealischen Götter-Kanibalenthum gethan haben.

145

Unegoistisch! "— Jener ist hohl und will voll werden, Dieser ist überfüllt und will sich ausleeren,—Beide treibt es, sich ein Individuum zu suchen, das ihnen dazu dient. Und diesen Vorgang, im höchsten Sinne verstanden, nennt man beidemal mit Einem Worte: Liebe,—wie? die Liebe sollte etwas Unegoistisches sein?

146

Auch über den Nächsten hinweg.— Wie? Das Wesen des wahrhaft Moralischen liege darin, dass wir die nächsten und unmittelbarsten Folgen unserer Handlungen für den Anderen in's Auge fassen und uns darnach entscheiden? Diess ist nur eine enge und kleinbürgerliche Moral, wenn es auch Moral sein mag: aber höher und freier scheint es mir gedacht, auch über diese nächsten Folgen für den Anderen hinwegzusehen und entferntere Zwecke unter Umständen auch durch das Leid des Anderen zu fördern,—zum Beispiel die Erkenntniss zu fördern, auch trotz der Einsicht, dass unsere Freigeisterei zunächst und unmittelbar die Anderen in Zweifel, Kummer und Schlimmeres werfen wird. Dürfen wir unseren Nächsten nicht wenigstens so behandeln, wie wir uns behandeln? Und wenn wir bei uns nicht so eng und kleinbürgerlich an die unmittelbaren Folgen und Leiden denken: warum müssten wir es bei ihm thun? Gesetzt, wir hätten den Sinn der Aufopferung für uns: was würde uns verbieten, den Nächsten mit aufzuopfern?—so wie es bisher der Staat und der Fürst thaten, die den einen Bürger den anderen zum Opfer brachten, "der allgemeinen Interessen wegen," wie man sagte. Aber auch wir haben allgemeine und vielleicht allgemeinere Interessen: warum sollten den kommenden Geschlechtern nicht einige Individuen der gegenwärtigen Geschlechter zum Opfer gebracht werden dürfen? sodass ihr Gram, ihre Unruhe, ihre Verzweiflung, ihre Fehlgriffe und Angstschritte für nöthig befunden würden, weil eine neue Pflugschar den Boden brechen und fruchtbar für Alle machen solle?— Endlich: wir theilen zugleich die Gesinnung an den Nächsten mit, in der er sich als Opfer fühlen kann, wir überreden ihn zu der Aufgabe, für die wir ihn benützen. Sind wir denn ohne Mitleid? Aber wenn wir auch über unser Mitleid hinweg gegen uns selber den Sieg erringen wollen, ist diess nicht eine höhere und freiere Haltung und Stimmung, als jene, bei der man sich sicher fühlt, wenn man herausgebracht hat, ob eine Handlung dem Nächsten wohl oder wehe thut? Wir dagegen würden doch durch das Opfer—in welchem wir und die Nächsten einbegriffen sind—das allgemeine Gefühl der menschlichen Macht stärken und höher heben, gesetzt auch, dass wir nicht Mehr erreichten. Aber schon diess wäre eine positive Vermehrung des Glückes.— Zuletzt, wenn diess sogar— —doch hier kein Wort mehr! Ein Blick genügt, ihr habt mich verstanden.

147

Ursache des "Altruismus."— Von der Liebe haben die Menschen im Ganzen desshalb so emphatisch und vergöttlichend gesprochen, weil sie Wenig davon gehabt haben und sich niemals an dieser Kost satt essen durften: so wurde sie ihnen "Götterkost." Möge ein Dichter einmal im Bilde einer Utopie die allgemeine Menschenliebe als vorhanden zeigen: gewiss, er wird einen qualvollen und lächerlichen Zustand zu beschreiben haben, dessengleichen die Erde noch nicht sah,—Jedermann nicht von Einem Liebenden umschwärmt, belästigt und ersehnt, wie es jetzt vorkommt, sondern von Tausenden, ja von Jedermann, vermöge eines unbezwingbaren Triebes, den man dann ebenso beschimpfen und verfluchen wird, wie es die ältere Menschheit mit der Selbstsucht gethan hat; und die Dichter jenes Zustandes, wenn man ihnen zum Dichten die Ruhe lässt, von Nichts träumend als von der seligen liebelosen Vergangenheit, der göttlichen Selbstsucht, der einstmals auf Erden noch möglichen Einsamkeit, Ungestörtheit, Unbeliebtheit, Gehasstheit, Verachtetheit und wie immer die ganze Niedertracht unserer lieben Thierwelt heisst, in der wir leben.

148

Ausblick in die Ferne.— Sind nur die Handlungen moralisch, wie man wohl definirt hat, welche um des Anderen willen und nur um seinetwillen gethan werden, so giebt es keine moralischen Handlungen! Sind nur die Handlungen moralisch—wie eine andere Definition lautet—, welche in Freiheit des Willens gethan werden, so giebt es ebenfalls keine moralischen Handlungen!— Und was ist also Das, was man so nennt und das doch jedenfalls existirt und erklärt sein will? Es sind die Wirkungen einiger intellectueller Fehlgriffe.— Und gesetzt, man machte sich von diesen Irrthümern frei, was würde aus den "moralischen Handlungen"?— Vermöge dieser Irrthümer theilten wir bisher einigen Handlungen einen höheren Werth zu, als sie haben: wir trennten sie von den "egoistischen" und den "unfreien" Handlungen ab. Wenn wir sie jetzt diesen wieder zuordnen, wie wir thun müssen, so verringern wir gewiss ihren Werth (ihr Werthgefühl), und zwar unter das billige Maass hinab, weil die "egoistischen" und "unfreien" Handlungen bisher zu niedrig geschätzt wurden, auf Grund jener angeblichen tiefsten und innerlichsten Verschiedenheit.— So werden gerade sie von jetzt ab weniger oft gethan werden, weil sie von nun an weniger geschätzt werden?— Unvermeidlich! Wenigstens für eine gute Zeit, so lange die Wage des Werthgefühls unter der Reaction früherer Fehler steht! Aber unsere Gegenrechnung ist die, dass wir den Menschen den guten Muth zu den als egoistisch verschrieenen Handlungen zurückgeben und den Werth derselben wiederherstellen,—wir rauben diesen das böse Gewissen! Und da diese bisher weit die häufigsten waren und in alle Zukunft es sein werden, so nehmen wir dem ganzen Bilde der Handlungen und des Lebens seinen bösen Anschein! Diess ist ein sehr hohes Ergebniss! Wenn der Mensch sich nicht mehr für böse hält, hört er auf, es zu sein!

Buch 3

149

Kleine abweichende Handlungen thun noth!— In den Angelegenheiten der Sitte auch einmal wider seine bessere Einsicht handeln; hier in der Praxis nachgeben und sich die geistige Freiheit vorbehalten; es so machen wie Alle und damit Allen eine Artigkeit und Wohlthat erweisen, zur Entschädigung gleichsam für das Abweichende unserer Meinungen:—das gilt bei vielen leidlich freigesinnten Menschen nicht nur als unbedenklich, sondern als "honett," "human," "tolerant," "nicht pedantisch," und wie die schönen Worte lauten mögen, mit denen das intellectuelle Gewissen in Schlaf gesungen wird: und so bringt Dieser sein Kind zur christlichen Taufe herzu und ist dabei Atheist, und Jener thut Kriegsdienste wie alle Welt, so sehr er auch den Völkerhass verdammt, und ein Dritter läuft mit einem Weibchen in die Kirche, weil es eine fromme Verwandtschaft hat, und macht Gelübde vor einem Priester, ohne sich zu schämen. "Es ist nicht wesentlich, wenn Unsereiner auch thut, was Alle immerdar thun und gethan haben"—so klingt das grobe Vorurtheil! Der grobe Irrthum! Denn es giebt nichts Wesentlicheres, als wenn das bereits Mächtige, Altherkömmliche und vernunftlos Anerkannte durch die Handlung eines anerkannt Vernünftigen noch einmal bestätigt wird: damit erhält es in den Augen Aller, die davon hören, die Sanction der Vernunft selber! Alle Achtung vor eueren Meinungen! Aber kleine abweichende Handlungen sind mehr werth!

150

Der Zufall der Ehen.— Wäre ich ein Gott, und ein wohlwollender Gott, so würden mich die Ehen der Menschen mehr als alles Andere ungeduldig machen. Weit, weit kann ein Einzelner vorwärts kommen, in seinen siebenzig, ja in seinen dreissig Jahren,—es ist zum Erstaunen, selbst für Götter! Aber sieht man dann, wie er das Erbe und Vermächtniss dieses Ringens und Siegens, den Lorber seiner Menschlichkeit, an den ersten besten Ort aufhängt, wo ihn ein Weiblein zerpflückt; sieht man, wie gut er zu erringen, wie schlecht zu bewahren versteht, ja wie er gar nicht daran denkt, dass er vermittelst der Zeugung ein noch siegreicheres Leben vorbereiten könne: so wird man, wie gesagt, ungeduldig und sagt sich "es kann aus der Menschheit auf die Dauer Nichts werden, die Einzelnen werden verschwendet, der Zufall der Ehen macht alle Vernunft eines grossen Ganges der Menschheit unmöglich;—hören wir auf, die eifrigen Zuschauer und Narren dieses Schauspiels ohne Ziel zu sein!"— In dieser Stimmung zogen sich einstmals die Götter Epikur's in ihre göttliche Stille und Seligkeit zurück: sie waren der Menschen und ihrer Liebeshändel müde.

151

Hier sind neue Ideale zu erfinden.— Es sollte nicht erlaubt sein, im Zustande der Verliebtheit einen Entschluss über sein Leben zu fassen und einer heftigen Grille wegen den Charakter seiner Gesellschaft ein für allemal festzusetzen: man sollte die Schwüre der Liebenden öffentlich für ungültig erklären und ihnen die Ehe verweigern:—und zwar, weil man die Ehe unsäglich wichtiger nehmen sollte! so dass sie in solchen Fällen, wo sie bisher zu Stande kam, für gewöhnlich gerade nicht zu Stande käme! Sind nicht die meisten Ehen der Art, dass man keinen Dritten als Zeugen wünscht? Und gerade dieser Dritte fehlt fast nie—das Kind—und ist mehr als ein Zeuge, nämlich der Sündenbock!

152

Eidformel.— "Wenn ich jetzt lüge, so bin ich kein anständiger Mensch mehr, und Jeder soll es mir in's Gesicht sagen dürfen."— Diese Formel empfehle ich an Stelle des gerichtlichen Eides und der üblichen Anrufung Gottes dabei: sie ist stärker. Auch der Fromme hat keinen Grund, sich ihr zu widersetzen: sobald nämlich der bisherige Eid nicht mehr hinreichend nützt, muss der Fromme auf seinen Katechismus hören, welcher vorschreibt "du sollst den Namen Gottes deines Herrn nicht unnützlich führen!"

153

Ein Unzufriedener.— Das ist einer jener alten Tapferen: er ärgert sich über die Civilisation, weil er meint, dieselbe ziele darauf, alle guten Dinge, Ehren, Schätze, schöne Weiber,—auch den Feigen zugänglich zu machen.

154

Trost der Gefährdeten.— Die Griechen, in einem Leben, welches grossen Gefahren und Umstürzen sehr nahe stand, suchten im Nachdenken und Erkennen eine Art Sicherheit des Gefühls und letztes refugium. Wir, in einem unvergleichlich sichreren Zustande, haben die Gefährlichkeit in's Nachdenken und Erkennen getragen, und erholen und beruhigen uns von ihr am Leben.

155

Erloschene Skepsis.— Kühne Wagnisse sind in der neuen Zeit seltener, als in der alten und mittelalterlichen,—wahrscheinlich desshalb, weil die neue Zeit nicht mehr den Glauben an Vorzeichen, Orakel, Gestirne und Wahrsager hat. Das heisst: wir sind dazu unfähig geworden, an eine uns bestimmte Zukunft zu glauben, so wie die Alten glaubten, welche—anders, als wir—in Beziehung auf Das, was kommt, viel weniger Skeptiker waren, als in Beziehung auf das, was da ist.

156

Aus Übermuth böse.— "Dass wir uns nur nicht zu wohl fühlen!"—das war die heimliche Herzensangst der Griechen in der guten Zeit. Desshalb predigten sie sich das Maass. Und wir!

157

Cultus der "Naturlaute."— Wohin weist es, dass unsere Cultur gegen die Aeusserungen des Schmerzes, gegen Thränen, Klagen, Vorwürfe, Gebärden der Wuth oder der Demüthigung, nicht nur geduldig ist, dass sie dieselben gut heisst und unter die edleren Unvermeidlichkeiten rechnet?—während der Geist der antiken Philosophie mit Verachtung auf sie sah und ihnen durchaus keine Nothwendigkeit zuerkannte. Man erinnere sich doch, wie Plato—das heisst: keiner von den unmenschlichsten Philosophen—von dem Philoktet der tragischen Bühne redet. Sollte unsrer modernen Cultur vielleicht "die Philosophie" fehlen? Sollten wir, nach der Abschätzung jener alten Philosophen, vielleicht sammt und sonders zum "Pöbel" gehören?

158

Clima des Schmeichlers.— Die hündischen Schmeichler muss man jetzt nicht mehr in der Nähe der Fürsten suchen,—diese haben alle den militärischen Geschmack, und der Schmeichler geht wider diesen. Aber in der Nähe der Banquiers und Künstler wächst jene Blume auch jetzt noch.

159

Die Todtenerwecker.— Eitle Menschen schätzen ein Stück Vergangenheit von dem Augenblick an höher, von dem an sie es nachzuempfinden vermögen (zumal wenn diess schwierig ist), ja sie wollen es womöglich jetzt wieder von den Todten erwecken. Da der Eiteln aber immer eine Unzahl da ist, so ist die Gefahr der historischen Studien, sobald eine ganze Zeit ihnen obliegt, in der That nicht gering: es wird zu viel Kraft an alle möglichen Todten-Erweckungen weggeworfen. Vielleicht versteht man die ganze Bewegung der Romantik am besten aus diesem Gesichtspuncte.

160

Eitel, begehrlich und wenig weise.— Eure Begierden sind grösser, als euer Verstand, und eure Eitelkeit ist noch grösser, als eure Begierden,—solchen Menschen, wie ihr seid, ist von Grund aus recht viel christliche Praxis und dazu ein Wenig Schopenhauerische Theorie anzurathen!

161

Schönheit gemäss dem Zeitalter.— Wenn unsere Bildhauer, Maler und Musiker den Sinn der Zeit treffen wollen, so müssen sie die Schönheit gedunsen, riesenhaft und nervös bilden: so wie die Griechen, im Banne ihrer Moral des Maasses, die Schönheit als Apollo vom Belvedere sahen und bildeten. Wir sollten ihn eigentlich hässlich nennen! Aber die albernen "Classicisten" haben uns um alle Ehrlichkeit gebracht!

162

Die Ironie der Gegenwärtigen.— Augenblicklich ist es Europäer-Art, alle grossen Interessen mit Ironie zu behandeln, weil man vor Geschäftigkeit in ihrem Dienste keine Zeit hat, sie ernst zu nehmen.

163

Gegen Rousseau.— Wenn es wahr ist, dass unsere Civilisation etwas Erbärmliches an sich hat: so habt ihr die Wahl, mit Rousseau weiterzuschliessen "diese erbärmliche Civilisation ist Schuld an unserer schlechten Moralität" oder gegen Rousseau zurückzuschliessen "unsere gute Moralität ist Schuld an dieser Erbärmlichkeit der Civilisation. Unsere schwachen, unmännlichen gesellschaftlichen Begriffe von gut und böse und die ungeheuere Überherrschaft derselben über Leib und Seele haben alle Leiber und alle Seelen endlich schwach gemacht und die selbständigen, unabhängigen, unbefangenen Menschen, die Pfeiler einer starken Civilisation, zerbrochen: wo man der schlechten Moralität jetzt noch begegnet, da sieht man die letzten Trümmer dieser Pfeiler." So stehe denn Paradoxon gegen Paradoxon! Unmöglich kann hier die Wahrheit auf beiden Seiten sein: und ist sie überhaupt auf einer von beiden? Man prüfe.

164

Vielleicht verfrüht.— Gegenwärtig scheint es so, dass unter allerhand falschen irreführenden Namen und zumeist in grosser Unklarheit von Seiten Derer, welche sich nicht an die bestehenden Sitten und Gesetze gebunden halten, die ersten Versuche gemacht werden, sich zu organisiren und damit sich ein Recht zu schaffen: während sie bisher, als Verbrecher, Freidenker, Unsittliche, Bösewichte verschrieen, unter dem Banne der Vogelfreiheit und des schlechten Gewissens, verderbt und verderbend, lebten. Diess sollte man im Ganzen und Grossen billig und gut finden, wenn es auch das kommende Jahrhundert zu einem gefährlichen macht und Jedem das Gewehr um die Schulter hängt: schon damit eine Gegenmacht da ist, die immer daran erinnert, dass es keine allein-moralisch-machende Moral giebt und dass jede ausschliesslich sich selber bejahende Sittlichkeit zu viel gute Kraft tödtet und der Menschheit zu theuer zu stehen kommt. Die Abweichenden, welche so häufig die Erfinderischen und Fruchtbaren sind, sollen nicht mehr geopfert werden; es soll nicht einmal mehr für schändlich gelten, von der Moral abzuweichen, in Thaten und Gedanken; es sollen zahlreiche neue Versuche des Lebens und der Gemeinschaft gemacht werden; es soll eine ungeheuere Last von schlechtem Gewissen aus der Welt geschafft werden,—diese allgemeinsten Ziele sollten von allen Redlichen und Wahrheitsuchenden anerkannt und gefördert werden!

165

Welche Moral nicht langweilt.— Die sittlichen Hauptgebote, die ein Volk sich immer wieder lehren und vorpredigen lässt, stehen in Beziehung zu seinen Hauptfehlern, und desshalb werden sie ihm nicht langweilig. Die Griechen, denen die Mässigung, der kalte Muth, der gerechte Sinn und überhaupt die Verständigkeit allzuoft abhanden kamen, hatten ein Ohr für die vier sokratischen Tugenden,—denn man hatte sie so nöthig und doch gerade für sie so wenig Talent!

166

Am Scheidewege.— Pfui! ihr wollt in ein System hinein, wo man entweder Rad sein muss, voll und ganz, oder unter die Räder geräth! wo es sich von selber versteht, dass Jeder Das ist, wozu er von Oben her gemacht wird! Wo das Suchen nach "Connexion" zu den natürlichen Pflichten gehört! wo Keiner sich beleidigt fühlt, wenn er auf einen Mann mit dem Winke aufmerksam gemacht wird "er kann Ihnen einmal nützen"; wo man sich nicht schämt, Besuche zu machen, um die Fürsprache einer Person zu erbitten! wo man nicht einmal ahnt, wie man sich durch eine geflissentliche Einordnung in solche Sitten ein für allemal als geringe Töpferwaare der Natur bezeichnet hat, welche Andere verbrauchen und zerbrechen dürfen, ohne sich sehr dafür verantwortlich zu fühlen; gleich als ob man sagte: "an solcher Art, wie ich bin, wird es nie Mangel geben: nehmt mich hin! Ohne Umstände!" —

167

Die unbedingten Huldigungen.— Wenn ich an den gelesensten deutschen Philosophen, an den gehörtesten deutschen Musiker und an den angesehensten deutschen Staatsmann denke, so muss ich mir eingestehen: es wird den Deutschen, diesem Volke der unbedingten Gefühle, jetzt recht sauer gemacht, und zwar von ihren eigenen grossen Männern. Es giebt da dreimal ein prachtvolles Schauspiel zu sehen: jedesmal einen Strom, in seinem eigenen, selbstgegrabenen Strombette, und so mächtig bewegt, dass es öfter scheinen könnte, als wollte er den Berg hinaufströmen. Und dennoch, wie weit man seine Verehrung auch treiben möge: wer möchte nicht gern anderer Meinung sein, als Schopenhauer, im Ganzen und Grossen!— Und wer könnte jetzt Einer Meinung mit Richard Wagner sein, im Ganzen und im Kleinen? so wahr es auch sein mag, was Jemand gesagt hat, dass. überall, wo er Anstoss nimmt und wo er Anstoss giebt, ein Problem vergraben liegt,—genug, er selber bringt es nicht an das Licht.— Und endlich, wie Viele möchten von ganzem Herzen mit Bismarck Einer Meinung sein, wenn er selber nur mit sich Einer Meinung wäre oder auch nur Miene machte, es fürderhin zu sein! Zwar: ohne Grundsätze, aber mit Grundtrieben, ein beweglicher Geist im Dienste starker Grundtriebe, und eben desshalb ohne Grundsätze,—das sollte an einem Staatsmanne nichts Auffälliges haben, vielmehr als das Rechte und Naturgemässe gelten; aber leider war es bisher so durchaus nicht deutsch! ebenso wenig, als Lärm um Musik, und Missklang und Missmuth um den Musiker, ebenso wenig, als die neue und ausserordentliche Stellung, welche Schopenhauer wählte: nämlich weder über den Dingen, noch auf den Knieen vor den Dingen—beides hätte noch deutsch heissen können—, sondern gegen die Dinge! Unglaublich! Und unangenehm! Sich in Eine Reihe mit den Dingen stellen und doch als ihr Gegner, zu guterletzt gar als der Gegner seiner selber!—was kann der unbedingte Verehrer mit einem solchen Vorbilde anfangen! Und was überhaupt mit drei solchen Vorbildern, die unter einander selber nicht Frieden halten wollen! Da ist Schopenhauer ein Gegner der Musik Wagner's, und Wagner ein Gegner der Politik Bismarck's, und Bismarck ein Gegner aller Wagnerei und Schopenhauerei! Was bleibt da zu thun! Wohin sich mit seinem Durste nach der "Huldigung in Bausch und Bogen" flüchten! Könnte man sich vielleicht aus der Musik des Musikers einige hundert Tacte guter Musik auslesen, die sich Einem an's Herz legen und denen man sich gern an's Herz legt, weil sie ein Herz haben,—könnte man mit diesem kleinen Raub bei Seite gehen und den ganzen Rest vergessen? Und ein eben solches Abkommen in Hinsicht des Philosophen und des Staatsmannes ausfindig machen,—auslesen, sich an's Herz legen und namentlich den Rest vergessen? Ja, wenn nur das Vergessen nicht so schwer wäre! Da gab es einen sehr stolzen Menschen, der durchaus nur von sich selber Etwas annehmen wollte, Gutes und Schlimmes: als er aber das Vergessen nöthig hatte, konnte er es sich selber nicht geben, sondern musste dreimal die Geister beschwören; sie kamen, sie hörten sein Verlangen, und zuletzt sagten sie: "nur diess gerade steht nicht in unserer Macht!" Sollten die Deutschen sich die Erfahrung Manfred's nicht zu Nutze machen? Warum erst noch die Geister beschwören! Es ist unnütz, man vergisst nicht, wenn man vergessen will. Und wie gross wäre "der Rest," den man hier, von diesen drei Grössen der Zeit, vergessen müsste, um fürderhin ihr Verehrer in Bausch und Bogen sein zu können! Da ist es doch räthlicher, die gute Gelegenheit zu benutzen und etwas Neues zu versuchen: nämlich in der Redlichkeit gegen sich selber zuzunehmen und aus einem Volke des gläubigen Nachsprechens und der bitterbösen blinden Feindseligkeit ein Volk der bedingten Zustimmung und der wohlwollenden Gegnerschaft zu werden; zunächst aber zu lernen, dass unbedingte Huldigungen vor Personen etwas Lächerliches sind, dass hierin Umlernen auch für Deutsche nicht unrühmlich ist, und dass es einen tiefen, beherzigenswerthen Spruch giebt: "Ce qui importe, ce ne sont point les personnes: mais les choses." Dieser Spruch ist wie Der, welcher ihn sprach, gross, brav, einfach und schweigsam,—ganz wie Carnot, der Soldat und der Republicaner.— Aber darf man jetzt so von einem Franzosen zu Deutschen sprechen, noch dazu von einem Republicaner? Vielleicht nicht; ja, vielleicht darf man nicht einmal daran erinnern, was Niebuhr seiner Zeit den Deutschen sagen durfte: Niemand habe ihm so sehr den Eindruck der wahren Grösse gegeben, als Carnot.

168

Ein Vorbild.— Was liebe ich an Thukydides, was macht, dass ich ihn höher ehre, als Plato? Er hat die umfänglichste und unbefangenste Freude an allem Typischen des Menschen und der Ereignisse und findet, dass zu jedem Typus ein Quantum guter Vernunft gehört: diese sucht er zu entdecken. Er hat eine grössere praktische Gerechtigkeit, als Plato; er ist kein Verlästerer und Verkleinerer der Menschen, die ihm nicht gefallen oder die ihm im Leben wehe gethan haben. Im Gegentheil: er sieht etwas Grosses in alle Dinge und Personen hinein und zu ihnen hinzu, indem er nur Typen sieht; was hätte auch die ganze Nachwelt, der er sein Werk weiht, mit dem zu schaffen, was nicht typisch wäre! So kommt in ihm, dem Menschen-Denker, jene Cultur der unbefangensten Weltkenntniss zu einem letzten herrlichen Ausblühen, welche in Sophokles ihren Dichter, in Perikles ihren Staatsmann, in Hippokrates ihren Arzt, in Demokrit ihren Naturforscher hatte: jene Cultur, welche auf den Namen ihrer Lehrer, der Sophisten, getauft zu werden verdient und leider von diesem Augenblicke der Taufe an uns auf einmal blass und unfassbar zu werden beginnt,—denn nun argwöhnen wir, es müsse eine sehr unsittliche Cultur gewesen sein, gegen welche ein Plato mit allen sokratischen Schulen kämpfte! Die Wahrheit ist hier so verzwickt und verhäkelt, dass es Widerwillen macht, sie aufzudröseln: so laufe der alte Irrthum (error veritate simplicior) seinen alten Weg!

169

Das Griechische uns sehr fremd.— Orientalisch oder Modern, Asiatisch oder Europäisch: im Verhältniss zum Griechischen ist diesem Allem die Massenhaftigkeit und der Genuss an der grossen Quantität als der Sprache des Erhabenen zu eigen, während man in Pästum, Pompeji und Athen und vor der ganzen griechischen Architektur so erstaunt darüber wird, mit wie kleinen Massen die Griechen etwas Erhabenes auszusprechen wissen und auszusprechen lieben.— Ebenfalls: wie einfach waren in Griechenland die Menschen sich selber in ihrer Vorstellung! Wie weit übertreffen wir sie in der Menschenkenntniss! Wie labyrinthisch aber auch nehmen sich unsere Seelen und unsere Vorstellungen von den Seelen gegen die ihrigen aus! Wollten und wagten wir eine Architektur nach unserer Seelen-Art (wir sind zu feige dazu!)—so müsste das Labyrinth unser Vorbild sein! Die uns eigene und uns wirklich aussprechende Musik lässt es schon errathen! (In der Musik nämlich lassen sich die Menschen gehen, weil sie wähnen, es sei Niemand da, der sie selber unter ihrer Musik zu sehen vermöge.)

170

Andere Perspective des Gefühles.— Was ist unser Geschwätz von den Griechen! Was verstehen wir denn von ihrer Kunst, deren Seele—die Leidenschaft für die männliche nackte Schönheit ist!— Erst von da aus empfanden sie die weibliche Schönheit. So hatten sie also für sie eine völlig andere Perspective, als wir. Und ähnlich stand es mit ihrer Liebe zum Weibe: sie verehrten anders, sie verachteten anders.

171

Die Ernährung des modernen Menschen.— Er versteht Vieles, ja fast Alles zu verdauen,—es ist seine Art Ehrgeiz: aber er würde höherer Ordnung sein, wenn er diess gerade nicht verstünde; homo pamphagus ist nicht die feinste Species. Wir leben zwischen einer Vergangenheit, die einen verrückteren und eigensinnigeren Geschmack hatte, als wir, und einer Zukunft, die vielleicht einen gewählteren haben wird,—wir leben zu sehr in der Mitte.

172

Tragödie und Musik.— Männer in einer kriegerischen Grundverfassung des Gemüths, wie zum Beispiel die Griechen in der Zeit des Aschylus, sind schwer zu rühren, und wenn das Mitleiden einmal über ihre Härte siegt, so ergreift es sie wie ein Taumel und gleich einer "dämonischen Gewalt,"—sie fühlen sich dann unfrei und von einem religiösen Schauder erregt. Hinterher haben sie ihre Bedenken gegen diesen Zustand; so lange sie in ihm sind, geniessen sie das Entzücken des Ausser-sichseins und des Wunderbaren, gemischt mit dem bittersten Wermuth des Leidens: es ist das so recht ein Getränk für Krieger, etwas Seltenes, Gefährliches und Bittersüsses, das Einem nicht leicht zu Theil wird.— An Seelen, die so das Mitleiden empfinden, wendet sich die Tragödie, an harte und kriegerische Seelen, welche man schwer besiegt, sei es durch Furcht, sei es durch Mitleid, welchen es aber nütze ist, von Zeit zu Zeit erweicht zu werden: aber was soll die Tragödie Denen, welche den "sympathischen Affectionen" offen stehen wie die Segel den Winden! Als die Athener weicher und empfindsamer geworden waren, zur Zeit Plato's,—ach, wie ferne waren sie noch von der Rührseligkeit unserer Gross- und Kleinstädter!—aber doch klagten schon die Philosophen über die Schädlichkeit der Tragödie. Ein Zeitalter voller Gefahren, wie das eben beginnende, in welchem die Tapferkeit und Männlichkeit im Preise steigen, wird vielleicht allmählich die Seelen wieder so hart machen, dass tragische Dichter ihnen noth thun: einstweilen aber waren diese ein Wenig überflüssig,—um das mildeste Wort zu gebrauchen.— So kommt vielleicht auch für die Musik noch einmal das bessere Zeitalter (gewiss wird es das bösere sein!), dann, wenn die Künstler sich mit ihr an streng persönliche, in sich harte, vom dunklen Ernste eigener Leidenschaft beherrschte Menschen zu wenden haben: aber was soll die Musik diesen heutigen allzubeweglichen, unausgewachsenen, halbpersönlichen, neugierigen und nach Allem lüsternen Seelchen des verschwindenden Zeitalters?

173

Die Lobredner der Arbeit.— Bei der Verherrlichung der "Arbeit," bei dem unermüdlichen Reden vom "Segen der Arbeit" sehe ich den selben Hintergedanken, wie bei dem Lobe der gemeinnützigen unpersönlichen Handlungen: den der Furcht vor allem Individuellen. Im Grunde fühlt man jetzt, beim Anblick der Arbeit—man meint immer dabei jene harte Arbeitsamkeit von früh bis spät—, dass eine solche Arbeit die beste Polizei ist, dass sie jeden im Zaume hält und die Entwickelung der Vernunft, der Begehrlichkeit, des Unabhängigkeitsgelüstes kräftig zu hindern versteht. Denn sie verbraucht ausserordentlich viel Nervenkraft und entzieht dieselbe dem Nachdenken, Grübeln, Träumen, Sorgen, Lieben, Hassen, sie stellt ein kleines Ziel immer in's Auge und gewährt leichte und regelmässige Befriedigungen. So wird eine Gesellschaft, in welcher fortwährend hart gearbeitet wird, mehr Sicherheit haben: und die Sicherheit betet man jetzt als die oberste Gottheit an.— Und nun! Entsetzen! Gerade der "Arbeiter" ist gefährlich geworden! Es wimmelt von "gefährlichen Individuen"! Und hinter ihnen die Gefahr der Gefahren—das individuum!

174

Moralische Mode einer handeltreibenden Gesellschaft.— Hinter dem Grundsatze der jetzigen moralischen Mode: "moralische Handlungen sind die Handlungen der Sympathie für Andere" sehe ich einen socialen Trieb der Furchtsamkeit walten, welcher sich in dieser Weise intellectuell vermummt: dieser Trieb will, als Oberstes, Wichtigstes, Nächstes, dass dem Leben alle Gefährlichkeit genommen werde, welche es früher hatte und dass daran Jeder und mit allen Kräften helfen solle: desshalb dürfen nur Handlungen, welche auf die gemeinsame Sicherheit und das Sicherheitsgefühl der Gesellschaft abzielen, das Prädicat "gut" bekommen!— Wie wenig Freude müssen doch jetzt die Menschen an sich haben, wenn eine solche Tyrannei der Furchtsamkeit ihnen das oberste Sittengesetz vorschreibt, wenn sie es sich so widerspruchslos anbefehlen lassen, über sich, neben sich wegzusehen, aber für jeden Nothstand, für jedes Leiden anderwärts Luchs-Augen zu haben! Sind wir denn bei einer solchen ungeheuren Absichtlichkeit, dem Leben alle Schärfen und Kanten abzureiben, nicht auf dem besten Wege, die Menschheit zu Sand zu machen? Sand! Kleiner, weicher, runder, unendlicher Sand! Ist das euer Ideal, ihr Herolde der sympathischen Affectionen?— Inzwischen bleibt selbst die Frage unbeantwortet, ob man dem Anderen mehr nützt, indem man ihm unmittelbar fortwährend beispringt und hilft—was doch nur sehr oberflächlich geschehen kann, wo es nicht zu einem tyrannischen übergreifen und Umbilden wird—oder indem man aus sich selber Etwas formt, was der Andere mit Genuss sieht, etwa einen schönen, ruhigen, in sich abgeschlossenen Garten, welcher hohe Mauern gegen die Stürme und den Staub der Landstrassen, aber auch eine gastfreundliche Pforte hat.

175

Grundgedanke einer Cultur der Handeltreibenden.— Man sieht jetzt mehrfach die Cultur einer Gesellschaft im Entstehen, für welche das Handeltreiben ebenso sehr die Seele ist, als der persönliche Wettkampf es für die älteren Griechen und als Krieg, Sieg und Recht es für die Römer waren. Der Handeltreibende versteht Alles zu taxiren, ohne es zu machen, und zwar zu taxiren nach dem Bedürfnisse der Consumenten, nicht nach seinem eigenen persönlichsten Bedürfnisse; "wer und wie Viele consumiren diess?" ist seine Frage der Fragen. Diesen Typus der Taxation wendet er nun instinctiv und immerwährend an: auf Alles, und so auch auf die Hervorbringungen der Künste und Wissenschaften, der Denker, Gelehrten, Künstler, Staatsmänner, der Völker und Parteien, der ganzen Zeitalter: er fragt bei Allem, was geschaffen wird, nach Angebot und Nachfrage, um für sich den Werth einer Sache festzusetzen. Diess zum Charakter einer ganzen Cultur gemacht, bis in's Unbegränzte und Feinste durchgedacht und allem Wollen und Können aufgeformt: das ist es, worauf ihr Menschen des nächsten Jahrhunderts stolz sein werdet: wenn die Propheten der handeltreibenden Classe Recht haben, dieses in euren Besitz zu geben! Aber ich habe wenig Glauben an diese Propheten. Credat Judaeus Apella—mit Horaz zu reden .

176

Die Kritik über die Väter.— Warum verträgt man jetzt die Wahrheit schon über die jüngste Vergangenheit? Weil immer schon eine neue Generation da ist, die sich im Gegensatz zu dieser Vergangenheit fühlt und die Erstlinge des Gefühles der Macht in dieser Kritik geniesst. Ehemals wollte umgekehrt die neue Generation sich auf die ältere gründen, und sie begann sich zu fühlen, indem sie die Ansichten der Väter nicht nur annahm, sondern womöglich strenger nahm. Die Kritik über die Väter war damals lasterhaft: jetzt beginnen die jüngeren Idealisten damit.

177

Einsamkeit lernen.— Oh, ihr armen Schelme in den grossen Städten der Weltpolitik, ihr jungen, begabten, vom Ehrgeiz gemarterten Männer, welche es für ihre Pflicht halten, zu allen Begebenheiten—es begiebt sich immer Etwas—ihr Wort zu sagen! Welche, wenn sie auf diese Art Staub und Lärm machen, glauben, der Wagen der Geschichte zu sein! Welche, weil sie immer horchen, immer auf den Augenblick passen, wo sie ihr Wort hineinwerfen können, jede ächte Productivität verlieren! Mögen sie auch noch so begehrlich nach grossen Werken sein: die tiefe Schweigsamkeit der Schwangerschaft kommt nie zu ihnen! Das Ereigniss des Tages jagt sie wie Spreu vor sich her, während sie meinen, das Ereigniss zu jagen,—die armen Schelme!— Wenn man einen Helden auf der Bühne abgeben will, darf man nicht daran denken, Chorus zu machen, ja, man darf nicht einmal wissen, wie man Chorus macht.

178

Die Täglich-Abgenützten.— Diesen jungen Männern fehlt es weder an Charakter, noch an Begabung, noch an Fleiss: aber man hat ihnen nie Zeit gelassen, sich selber eine Richtung zu geben, vielmehr sie von Kindesbeinen an gewöhnt, eine Richtung zu empfangen. Damals, als sie reif genug waren, um "in die Wüste geschickt zu werden," that man etwas Anderes,—man benutzte sie, man entwendete sie sich selber, man erzog sie zu dem täglichen Abgenutztwerden, man machte ihnen eine Pflichtenlehre daraus—und jetzt können sie es nicht mehr entbehren und wollen es nicht anders. Nur darf man diesen armen Zugthieren ihre "Ferien" nicht versagen—wie man es nennt, diess Musse-Ideal eines überarbeiteten Jahrhunderts: wo man einmal nach Herzenslust faulenzen und blödsinnig und kindisch sein darf.

179

So wenig als möglich Staat!— Alle politischen und wirthschaftlichen Verhältnisse sind es nicht werth, dass gerade die begabtesten Geister sich mit ihnen befassen dürften und müssten: ein solcher Verbrauch des Geistes ist im Grunde schlimmer, als ein Nothstand. Es sind und bleiben Gebiete der Arbeit für die geringeren Köpfe, und andere als die geringen Köpfe sollten dieser Werkstätte nicht zu Diensten stehen: möge lieber die Maschine wieder einmal in Stücke gehen! So wie es aber jetzt steht, wo nicht nur Alle täglich darum glauben wissen zu müssen, sondern auch Jedermann alle Augenblicke dafür thätig sein will und seine eigene Arbeit darüber im Stiche lässt, ist es ein grosser und lächerlicher Wahnsinn. Man bezahlt die "allgemeine Sicherheit" viel zu theuer um diesen Preis: und, was das Tollste ist, man bringt überdiess das Gegentheil der allgemeinen Sicherheit damit hervor, wie unser liebes Jahrhundert zu beweisen unternimmt: als ob es noch nie bewiesen wäre! Die Gesellschaft diebessicher und feuerfest und unendlich bequem für jeden Handel und Wandel zu machen und den Staat zur Vorsehung im guten und schlimmen Sinne umzuwandeln,—diess sind niedere, mässige und nicht durchaus unentbehrliche Ziele, welche man nicht mit den höchsten Mitteln und Werkzeugen erstreben sollte, die es überhaupt giebt,—den Mitteln, die man eben für die höchsten und seltensten Zwecke sich aufzusparen hätte! Unser Zeitalter, so viel es von Ökonomie redet, ist ein Verschwender: es verschwendet das Kostbarste, den Geist.

180

Die Kriege.— Die grossen Kriege der Gegenwart sind die Wirkungen des historischen Studiums.

181

Regieren.— Die Einen regieren, aus Lust am Regieren; die Andern, um nicht regiert zu werden:—Diesen ist es nur das geringere von zwei Übeln.

182

Die grobe Consequenz.— Man sagt mit großer Auszeichnung: "das ist ein Charakter!"—ja! wenn er grobe Consequenz zeigt, wenn die Consequenz auch dem stumpfen Auge einleuchtet! Aber sobald ein feinerer und tieferer Geist waltet und auf seine höhere Weise folgerichtig ist, leugnen die Zuschauer das Vorhandensein des Charakters. Desshalb spielen verschlagene Staatsmänner ihre Komödie gewöhnlich hinter einem Deckmantel der groben Consequenz.

183

Die Alten und die jungen.— "Es ist etwas Unmoralisches an den Parlamenten—so denkt Der und Jener immer noch—, denn man darf da auch Ansichten gegen die Regierung haben!"— "Man muss immer die Ansicht von der Sache haben, welche der gnädige Herr befiehlt"—das ist das elfte Gebot in manchem braven alten Kopfe, namentlich im nördlichen Deutschland. Man lacht darüber wie über eine veraltete Mode: aber ehemals war es die Moral! Vielleicht, dass man auch wieder einmal über Das lacht, was jetzt, unter dem parlamentarisch erzogenen jüngeren Geschlechte als moralisch gilt: nämlich die Politik der Partei über die eigne Weisheit zu stellen und jede Frage des öffentlichen Wohles so zu beantworten, wie es gerade guten Wind für die Segel der Partei macht. "Man muss die Ansicht von der Sache haben, welche die Situation der Partei erheischt"—so würde der Kanon lauten. Im Dienste einer solchen Moral giebt es jetzt jede Art von Opfer, Selbstüberwindung und Martyrium.

184

Der Staat als Erzeugniss der Anarchisten.— In den Ländern der gebändigten Menschen giebt es immer noch genug von den rückständigen und ungebändigten: augenblicklich sammeln sie sich in den socialistischen Lagern mehr als irgendwo anders. Sollte es dazu kommen, dass diese einmal Gesetze geben, so kann man darauf rechnen, dass sie sich an eine eiserne Kette legen und furchtbare Disciplin üben werden:—sie kennen sich! Und sie werden diese Gesetze aushalten, im Bewusstsein, dass sie selber dieselben gegeben haben,—das Gefühl der Macht, und dieser Macht, ist zu jung und entzückend für sie, als dass sie nicht Alles um seinetwillen litten.

185

Bettler.— Man soll die Bettler abschaffen: denn man ärgert sich, ihnen zu geben, und ärgert sich, ihnen nicht zu geben.

186

Geschäftsleute.— Euer Geschäft—das ist euer grösstes Vorurtheil, es bindet euch an euren Ort, an eure Gesellschaft, an eure Neigungen. Im Geschäft fleissig,—aber im Geiste faul, mit eurer Dürftigkeit zufrieden und die Schürze der Pflicht über diese Zufriedenheit gehängt: so lebt ihr, so wollt ihr eure Kinder!

187

Aus einer möglichen Zukunft.— Ist ein Zustand undenkbar, wo der Übelthäter sich selber zur Anzeige bringt, sich selber seine Strafe öffentlich dictirt, im stolzen Gefühle, dass er so das Gesetz ehrt, das er selber gemacht hat, dass er seine Macht ausübt, indem er sich straft, die Macht des Gesetzgebers? Er kann sich einmal vergehen, aber er erhebt sich durch die freiwillige Strafe über sein Vergehen, er wischt das Vergehen durch Freimüthigkeit, Grösse und Ruhe nicht nur aus: er thut eine öffentliche Wohlthat hinzu.— Diess wäre der Verbrecher einer möglichen Zukunft, welcher freilich auch eine Gesetzgebung der Zukunft voraussetzt, des Grundgedankens: "ich beuge mich nur dem Gesetze, welches ich selber gegeben habe, im Kleinen und Grossen." Es müssen so viele Versuche noch gemacht werden! Es muss so manche Zukunft noch an's Licht kommen!

188

Rausch und Ernährung.— Die Völker werden so sehr betrogen, weil sie immer einen Betrüger suchen, nämlich einen aufregenden Wein für ihre Sinne. Wenn sie nur den haben können, dann nehmen sie wohl mit schlechtem Brode fürlieb. Der Rausch gilt ihnen mehr, als die Nahrung,—hier ist der Köder, an dem sie immer anbeissen werden! Was sind ihnen Männer, aus ihrer Mitte gewählt—und seien es die sachkundigsten Praktiker—gegen glänzende Eroberer, oder alte prunkhafte Fürstenhäuser! Mindestens muss der Volksmann ihnen Eroberungen und Prunk in Aussicht stellen: so findet er vielleicht Glauben. Sie gehorchen immer, und thun noch mehr, als gehorchen, vorausgesetzt, dass sie sich dabei berauschen können! Man darf ihnen selbst die Ruhe und das Vergnügen nicht anbieten, ohne den Lorberkranz und seine verrückt machende Kraft darin. Dieser pöbelhafte Geschmack, welcher den Rausch wichtiger nimmt, als die Ernährung, ist aber keineswegs in der Tiefe des Pöbels entstanden: er ist vielmehr dorthin getragen, dorthin verpflanzt und dort nur noch am meisten rückständig und üppig aufschiessend, während er von den höchsten Intelligenzen her seinen Ursprung nimmt und Jahrtausende lang in ihnen geblüht hat. Das Volk ist der letzte wilde Boden, auf dem dieses glänzende Unkraut noch gedeihen kann.— Wie! Und ihm gerade sollte man die Politik anvertrauen? Damit es sich aus ihr seinen täglichen Rausch mache?

189

Von der grossen Politik.— Soviel auch der Nutzen und die Eitelkeit, von Einzelnen wie von Völkern, in der grossen Politik mitwirken mögen: das gewaltigste Wasser, das sie vorwärts treibt, ist das Bedürfniss des Machtgefühls, welches nicht nur in den Seelen der Fürsten und Mächtigen, sondern nicht zum geringsten Theil gerade in den niederen Schichten des Volkes aus unversieglichen Quellen von Zeit zu Zeit hervorstösst. Es kommt immer wieder die Stunde, wo die Masse ihr Leben, ihr Vermögen, ihr Gewissen, ihre Tugend daranzusetzen bereit ist, um jenen ihren höchsten Genuss sich zu schaffen und als siegreiche, tyrannisch willkürliche Nation über andere Nationen zu schalten (oder sich schaltend zu denken). Da quellen die verschwenderischen, aufopfernden, hoffenden, vertrauenden, überverwegenen, phantastischen Gefühle so reichlich herauf, dass der ehrgeizige oder klug vorsorgende Fürst einen Krieg vom Zaune brechen und das gute Gewissen des Volkes seinem Unrecht unterschieben kann. Die grossen Eroberer haben immer die pathetische Sprache der Tugend im Munde geführt: sie hatten immer Massen um sich, welche sich im Zustande der Erhebung befanden und nur die erhobenste Sprache hören wollten. Wunderliche Tollheit der moralischen Urtheile! Wenn der Mensch im Gefühle der Macht ist, so fühlt und nennt er sich gut: und gerade dann fühlen und nennen ihn die Anderen, an denen er seine Macht auslassen muss, böse!— Hesiod hat in der Fabel von den Menschenaltern das selbe Zeitalter, das der homerischen Helden, zweimal hinter einander gemalt und zwei aus einem gemacht: von Denen aus gesehen, welche unter dem ehernen, entsetzlichen Druck dieser abenteuernden Gewaltmenschen standen oder durch ihre Vorfahren davon wussten, erschien es böse: aber die Nachkommen dieser ritterlichen Geschlechter verehrten in ihm eine gute alte, selig-halb-selige Zeit. Da wusste sich der Dichter nicht anders zu helfen, als er gethan hat,—er hatte wohl Zuhörer beider Gattungen um sich!

190

Die ehemalige deutsche Bildung.— Als die Deutschen den anderen Völkern Europa's anfiengen interessant zu werden—es ist nicht zu lange her—, geschah es vermöge einer Bildung, die sie jetzt nicht mehr besitzen, ja die sie mit einem blinden Eifer abgeschüttelt haben, wie als ob sie eine Krankheit gewesen sei: und doch wussten sie nichts Besseres dagegen einzutauschen, als den politischen und nationalen Wahnsinn. Freilich haben sie mit ihm erreicht, dass sie den anderen Völkern noch weit interessanter geworden sind, als sie es damals durch ihre Bildung waren: und so mögen sie ihre Zufriedenheit haben! Inzwischen ist nicht zu leugnen, dass jene deutsche Bildung die Europäer genarrt hat und dass sie eines solchen Interesses, ja einer solchen Nachahmung und wetteifernden Aneignung nicht werth war. Man sehe sich heute einmal nach Schiller, Wilhelm von Humboldt, Schleiermacher, Hegel, Schelling um, man lese ihre Briefwechsel und führe sich in den grossen Kreis ihrer Anhänger ein: was ist ihnen gemeinsam, was an ihnen wirkt auf uns, wie wir jetzt sind, bald so unausstehlich, bald so rührend und bemitleidenswerth? Einmal die Sucht, um jeden Preis moralisch erregt zu erscheinen; sodann das Verlangen nach glänzenden knochenlosen Allgemeinheiten, nebst der Absicht auf ein Schöner-sehen-wollen in Bezug auf Alles (Charaktere, Leidenschaften, Zeiten, Sitten),—leider "schön" nach einem schlechten verschwommenen Geschmack, der sich nichtsdestoweniger griechischer Abkunft rühmte. Es ist ein weicher, gutartiger, silbern glitzernder Idealismus, welcher vor Allem edel verstellte Gebärden und edel verstellte Stimmen haben will, ein Ding, ebenso anmaasslich als harmlos, beseelt vom herzlichsten Widerwillen gegen die "kalte" oder "trockene" Wirklichkeit, gegen die Anatomie, gegen die vollständigen Leidenschaften, gegen jede Art philosophischer Enthaltsamkeit und Skepsis, zumal aber gegen die Naturerkenntniss, sofern sie sich nicht zu einer religiösen Symbolik gebrauchen liess. Diesem Treiben der deutschen Bildung sah Goethe zu, in seiner Art: danebenstehend, mild widerstrebend, schweigsam, sich auf seinem eignen, besseren Wege immer mehr bestärkend. Dem sah etwas später auch Schopenhauer zu,—ihm war viel wirkliche Welt und Teufelei der Welt wieder sichtbar geworden, und er sprach davon ebenso grob als begeistert: denn diese Teufelei hat ihre Schönheit!— Und was verführte im Grunde die Ausländer, dass sie dem nicht so zusahen, wie Goethe und Schopenhauer, oder einfach davon absahen? Es war jener matte Glanz, jenes räthselhafte Milchstrassen-Licht, welches um diese Bildung leuchtete: dabei sagte sich der Ausländer "Das ist uns sehr, sehr ferne, da hört für uns Sehen, Hören, Verstehen, Geniessen, Abschätzen auf; trotzdem könnten es Sterne sein! Sollten die Deutschen in aller Stille eine Ecke des Himmels entdeckt und sich dort niedergelassen haben? Man muss suchen, den Deutschen näher zu kommen." Und man kam ihnen näher: während kaum viel später die selben Deutschen sich zu bemühen anfiengen, den Milchstrassen Glanz von sich abzustreifen; sie wussten zu gut, dass sie nicht im Himmel gewesen waren,—sondern in einer Wolke!

191

Bessere Menschen!— Man sagt mir, unsere Kunst wende sich an die gierigen, unersättlichen, ungebändigten, verekelten, zerquälten Menschen der Gegenwart und zeige ihnen ein Bild von Seligkeit, Höhe und Entweltlichung neben dem Bilde ihrer Wüstheit: sodass sie einmal vergessen und aufathmen können, ja vielleicht den Antrieb zur Flucht und Umkehr mit aus jenem Vergessen zurückbringen. Arme Künstler, mit einem solchen Publicum! Mit solchen halb priesterlichen, halb irrenärztlichen Hintergedanken! Um wie viel glücklicher war Corneille—"unser grosser Corneille," wie Frau von Sévigné, mit einem Accent des Weibes vor einem ganzen Manne, ausruft,—um wie viel höher seine Zuhörerschaft, welcher er mit den Bildern ritterlicher Tugenden, strenger Pflicht, grossmüthiger Aufopferung, heldenhafter Bändigung seiner selber wohlthun konnte! Wie anders liebten er und sie das Dasein, nicht aus einem blinden wüsten "Willen" heraus, den man verflucht, weil man ihn nicht zu tödten vermag, sondern als einen Ort, auf dem Grösse und Humanität mitsammen möglich sind und wo selbst der strengste Zwang der Formen, die Unterwerfung unter eine fürstliche und geistliche Willkür weder den Stolz, noch die Ritterlichkeit, noch die Anmuth, noch den Geist aller Einzelnen unterdrücken können, vielmehr als ein Reiz und Sporn des Gegensatzes zur angeborenen Selbstherrlichkeit und Vornehmheit, zur ererbten Macht des Wollens und der Leidenschaft empfunden werden!

192

Sich vollkommene Gegner wünschen.— Man kann es den Franzosen nicht streitig machen, dass sie das christlichste Volk der Erde gewesen sind: nicht in Hinsicht darauf, dass die Gläubigkeit der Masse bei ihnen grösser gewesen sei, als anderwärts, sondern desshalb, weil bei ihnen die schwierigsten christlichen Ideale sich in Menschen verwandelt haben und nicht nur Vorstellung, Ansatz, Halbheit geblieben sind. Da steht Pascal, in der Vereinigung von Gluth, Geist und Redlichkeit der erste aller Christen,—und man erwäge, was sich hier zu vereinigen hatte! Da steht Fénelon, der vollkommene und bezaubernde Ausdruck der kirchlichen Cultur in allen ihren Kräften: eine goldene Mitte, die man als Historiker geneigt sein könnte, als etwas Unmögliches zu beweisen, während die nur etwas unsäglich Schwieriges und Unwahrscheinliches gewesen ist. Da steht Frau von Guyon unter ihres Gleichen, den französischen Quietisten: und Alles, was die Beredtsamkeit und die Brunst des Apostels Paulus vom Zustande der erhabensten, liebendsten, stillsten, verzücktesten Halbgöttlichkeit des Christen zu errathen gesucht hat, ist da Wahrheit geworden und hat dabei jene jüdische Zudringlichkeit, welche Paulus gegen Gott hat, abgestreift, Dank einer ächten, frauenhaften, feinen, vornehmen, altfranzösischen Naivität in Wort und Gebärde. Da steht der Gründer der Trappistenklöster, er, der mit dem asketischen Ideale des Christenthums den letzten Ernst gemacht hat, nicht als eine Ausnahme unter Franzosen, sondern recht als Franzose: denn bis zu diesem Augenblick vermochte seine düstere Schöpfung nur unter Franzosen heimisch und kräftig zu bleiben, sie folgte ihnen in den Elsass und nach Algerien. Vergessen wir die Hugenotten nicht: schöner ist die Vereinigung des kriegerischen und arbeitsamen Sinnes, der feineren Sitte und der christlichen Strenge bisher nicht dagewesen. Und in Port Royal kam zum letzten Male das grosse christliche Gelehrtenthum zum Blühen: und das Blühen verstehen grosse Menschen in Frankreich besser, als anderwärts. Ferne davon, oberflächlich zu sein, hat ein grosser Franzose immer doch seine Oberfläche, eine natürliche Haut für seinen Inhalt und seine Tiefe,—während die Tiefe eines grossen Deutschen zumeist wie in einer krausförmigen Kapsel verschlossen gehalten wird, als ein Elixir, das vor Licht und leichtfertigen Händen durch seine harte und wunderliche Hülle sich zu schützen sucht.— Und nun errathe man, warum dieses Volk der vollendeten Typen der Christlichkeit auch die vollendeten Gegentypen des unchristlichen Freigeistes erzeugen musste! Der französische Freigeist kämpfte in sich immer mit grossen Menschen und nicht nur mit Dogmen und erhabenen Missgeburten, wie die Freigeister anderer Völker.

193

Esprit und Moral.— Der Deutsche, welcher sich auf das Geheimniss versteht, mit Geist, Wissen und Gemüth langweilig zu sein, und sich gewöhnt hat, die Langeweile als moralisch zu empfinden,—hat vor dem französischen esprit die Angst, er möchte der Moral die Augen ausstechen—und doch eine Angst und Lust, wie das Vöglein vor der Klapperschlange. Von den berühmten Deutschen hat vielleicht Niemand mehr esprit gehabt, als Hegel,—aber er hatte dafür auch eine so grosse deutsche Angst vor ihm, dass sie seinen eigenthümlichen schlechten Stil geschaffen hat. Dessen Wesen ist nämlich, dass ein Kern umwickelt und nochmals und wiederum umwickelt wird, bis er kaum noch hindurchblickt, verschämt und neugierig,—wie "junge Frau'n durch ihre Schleier blicken," um mit dem alten Weiberhasser Aeschylus zu reden—: jener Kern ist aber ein witziger, oft vorlauter Einfall über die geistigsten Dinge, eine feine, gewagte Wortverbindung, wie so Etwas in die Gesellschaft von Denkern gehört, als Zukost der Wissenschaft,—aber in jenen Umwickelungen präsentirt es sich als abstruse Wissenschaft selber und durchaus als höchst moralische Langeweile! Da hatten die Deutschen eine ihnen erlaubte Form des esprit und sie genossen sie mit solchem ausgelassenen Entzücken, dass Schopenhauer's guter, sehr guter Verstand davor stille stand,—er hat zeitlebens gegen das Schauspiel, welches ihm die Deutschen boten, gepoltert, aber es nie sich zu erklären vermocht.

194

Eitelkeit der Morallehrer.— Der im Ganzen geringe Erfolg der Morallehrer hat darin seine Erklärung, dass sie zu viel auf Ein Mal wollten, das heisst, dass sie zu ehrgeizig waren: sie wollten allzugern Vorschriften für Alle geben. Diess aber heisst im Unbestimmten schweifen und Reden an die Thiere halten, um sie zu Menschen zu machen: was Wunder, dass die Thiere diess langweilig finden! Man sollte begränzte Kreise sich aussuchen und für sie die Moral suchen und fördern, also zum Beispiel Reden vor den Wölfen halten, um sie zu Hunden zu machen. Vor Allem aber bleibt der grosse Erfolg immer Dem, welcher weder Alle, noch begränzte Kreise, sondern Einen erziehen will und gar nicht nach rechts und links ausspäht. Das vorige Jahrhundert ist dem unseren eben dadurch überlegen, dass es in ihm so viele einzeln erzogene Menschen gab, nebst eben so vielen Erziehern, welche hier die Aufgabe ihres Lebens gefunden hatten—und mit der Aufgabe auch Würde, vor sich und aller anderen "guten Gesellschaft."

195

Die sogenannte classische Erziehung.— Zu entdecken, dass unser Leben der Erkenntniss geweiht ist; dass wir es wegwerfen würden, nein! dass wir es weggeworfen hätten, wenn nicht diese Weihe es vor uns selber schützte; jenen Vers sich oft und mit Erschütterung vorsprechen:

**

"Schicksal, ich folge dir! Und wollt' ich nicht,
ich müsst' es doch und unter Seufzen thun!"

[Nietzsche's own variation of Seneca's famous "addition" to a tetrastich of Cleanthes, preserved by Epictetus, and rendered by Seneca in his Epistulae morales ad Lucilium, CVII, as "Ducunt volentem fata, nolentem trahunt." (For Fate the willing leads, the unwilling drags along.) For another view on the source of this line, cf. M. Marcovich, "On the Origin of Seneca's 'Ducunt Volentem Fata, Nolentem Trahunt'." In: Classical Philology. Vol. 54, No. 2 (Apr., 1959), pp. 119-121. Marcovich surmises that Seneca did not obtain the verse from Cleanthes, nor did he invent it. Rather, Seneca's source is "an example used by Chrysippus or Zeno to illustrate the doctrine that everything is fated (Hippol. Philos. 21 = Dox. Gr., ed. Diels, 571. 11 = SVF, II, 975, p. 284): '... just as if a dog is attached to a wagon, if he wishes to follow, he is both dragged and follows, acting in accordance with his free will at the same time that he is under compulsion; but if he does not wish to follow, he is in any case under compulsion. So too with men: even if they do not wish to follow they will in any case be compelled to enter into what is destined.'"]

— Und nun, bei einem Rückblick auf den Weg des Lebens, ebenfalls entdecken, dass Etwas nicht wieder gut zu machen ist: die Vergeudung unserer Jugend, als unsre Erzieher jene wissbegierigen, heissen und durstigen Jahre nicht dazu verwandten, uns der Erkenntniss der Dinge entgegenzuführen, sondern der sogenannten "Classischen Bildung"! Die Vergeudung unserer Jugend, als man uns ein dürftiges Wissen um Griechen und Römer und deren Sprachen ebenso ungeschickt, als quälerisch beibrachte und zuwider dem obersten Satze aller Bildung: dass man nur Dem, der Hunger darnach hat, eine Speise gebe! Als man uns Mathematik und Physik auf eine gewaltsame Weise aufzwang, anstatt uns erst in die Verzweiflung der Unwissenheit zu führen und unser kleines tägliches Leben, unsere Hantierungen und Alles, was sich zwischen Morgen und Abend im Hause, in der Werkstatt, am Himmel, in der Landschaft begiebt, in Tausende von Problemen aufzulösen, von peinigenden, beschämenden, aufreizenden Problemen,—um unsrer Begierde dann zu zeigen, dass wir ein mathematisches und mechanisches Wissen zu allernächst nöthig haben und uns dann das erste wissenschaftliche Entzücken an der absoluten Folgerichtigkeit dieses Wissens zu lehren! Hätte man uns auch nur die Ehrfurcht vor diesen Wissenschaften gelehrt, hätte man uns mit dem Ringen und Unterliegen und Wieder-Weiterkämpfen der Grossen, von dem Martyrium, welches die Geschichte der strengen Wissenschaft ist, auch nur Ein Mal die Seele erzittern machen! Vielmehr blies uns der Hauch einer gewissen Geringschätzung der eigentlichen Wissenschaften an, zu Gunsten der Historie, der "formalen Bildung" und der "Classicität"! Und wir liessen uns so leicht betrügen! Formale Bildung! Hätten wir nicht auf die besten Lehrer unserer Gymnasien zeigen können, lachend und fragend: "wo ist denn da die formale Bildung? Und wenn sie fehlt, wie sollen sie dieselbe lehren?" Und Classicität! Lernten wir Etwas von dem, worin gerade die Alten ihre Jugend erzogen? Lernten wir sprechen wie sie, schreiben wie sie? übten wir uns unablässig in der Fechtkunst des Gesprächs, in der Dialektik? Lernten wir uns schön und stolz bewegen wie sie, ringen, werfen, faustkämpfen wie sie? Lernten wir Etwas von der praktischen Asketik aller griechischen Philosophen? Wurden wir in einer einzigen antiken Tugend geübt und in der Weise, wie die Alten sie übten? Fehlte nicht überhaupt das ganze Nachdenken über Moral in unserer Erziehung, um wieviel mehr gar die einzig mögliche Kritik desselben, jene strengen und muthigen Versuche, in dieser oder jener Moral zu leben? Erregte man in uns irgend ein Gefühl, das den Alten höher galt, als den Neueren? Zeigte man uns die Eintheilung des Tages und des Lebens und die Ziele über dem Leben in einem antiken Geiste? Lernten wir auch nur die alten Sprachen so, wie wir die lebender Völker lernen,—nämlich zum Sprechen und zum Bequem-und-Gut-Sprechen? Nirgends ein wirkliches Können, ein neues Vermögen als Ergebniss mühseliger Jahre! Sondern ein Wissen darum, was ehemals Menschen gekonnt und vermocht haben! Und was für ein Wissen! Nichts wird mir von Jahr zu Jahr deutlicher, als dass alles griechische und antike Wesen, so schlicht und weltbekannt es vor uns zu liegen scheint, sehr schwer verständlich, ja, kaum zugänglich ist, und dass die übliche Leichtigkeit, mit der von den Alten geredet wird, entweder eine Leichtfertigkeit oder ein alter erblicher Dünkel der Gedankenlosigkeit ist. Die ähnlichen Worte und Begriffe täuschen uns: aber hinter ihnen liegt immer eine Empfindung versteckt, welche dem modernen Empfinden fremd, unverständlich oder peinlich sein müsste. Das sind mir Gebiete, auf denen sich Knaben tummeln dürften! Genug, wir haben es gethan, als wir Knaben waren und uns beinahe für immer dabei einen Widerwillen gegen das Alterthum heimgeholt, den Widerwillen einer scheinbar allzugrossen Vertraulichkeit! Denn so weit geht die stolze Einbildung unserer classischen Erzieher, gleichsam im Besitze der Alten zu sein, dass sie diesen Dünkel noch auf die Erzogenen überfliessen lassen, nebst dem Verdachte, dass ein solcher Besitz nicht wohl selig machen könne, sondern dass er gut genug für rechtschaffene, arme, närrische alte Bücher-Drachen sei: "mögen diese auf ihrem Horte brüten! er wird wohl ihrer würdig sein!"—mit diesem stillen Hintergedanken vollendete sich unsere classische Erziehung.— Diess ist nicht wieder gut zu machen—an uns! Aber denken wir nicht nur an uns!

196

Die persönlichsten Fragen der Wahrheit.— "Was ist Das eigentlich, was ich thue? Und was will gerade ich damit?"—das ist die Frage der Wahrheit, welche bei unserer jetzigen Art Bildung nicht gelehrt und folglich nicht gefragt wird, für sie giebt es keine Zeit. Dagegen mit Kindern von Possen zu reden und nicht von der Wahrheit, mit Frauen, die später Mütter werden sollen, Artigkeiten zu reden und nicht von der Wahrheit, mit Jünglingen von ihrer Zukunft und ihrem Vergnügen zu reden und nicht von der Wahrheit,—dafür ist immer Zeit und Lust da!— Aber was sind auch siebenzig Jahre!—das läuft hin und ist bald zu Ende; es liegt so Wenig daran, dass die Welle wisse, wie und wohin sie laufe! Ja, es könnte Klugheit sein, es nicht zu wissen.— "Zugegeben: aber stolz ist es nicht, auch nicht einmal darnach zu fragen; unsere Bildung macht die Menschen nicht stolz."— Um so besser!— "Wirklich?"

197

Die Feindschaft der Deutschen gegen die Aufklärung.— Man überschlage den Beitrag, den die Deutschen der ersten Hälfte dieses Jahrhunderts mit ihrer geistigen Arbeit der allgemeinen Cultur gebracht haben und nehme erstens die deutschen Philosophen: sie sind auf die erste und älteste Stufe der Speculation zurückgegangen, denn sie fanden in Begriffen ihr Genüge, anstatt in Erklärungen, gleich den Denkern träumerischer Zeitalter,—eine vorwissenschaftliche Art der Philosophie wurde durch sie wieder lebendig gemacht. Zweitens die deutschen Historiker und Romantiker: ihre allgemeine Bemühung gieng dahin, ältere, primitive Empfindungen und namentlich das Christenthum, die Volksseele, Volkssage, Volkssprache, die Mittelalterlichkeit, die orientalische Asketik, das Inderthum zu Ehren zu bringen. Drittens die Naturforscher: sie kämpften gegen Newton's und Voltaire's Geist und suchten, gleich Goethe und Schopenhauer, den Gedanken einer vergöttlichten oder verteufelten Natur und ihrer durchgängigen ethischen und symbolischen Bedeutsamkeit wieder aufrecht zu stellen. Der ganze grosse Hang der Deutschen gieng gegen die Aufklärung, und gegen die Revolution der Gesellschaft, welche mit grobem Missverständniss als deren Folge galt: die Pietät gegen alles noch Bestehende suchte sich in Pietät gegen Alles, was bestanden hat, umzusetzen, nur damit Herz und Geist wieder einmal voll würden und keinen Raum mehr für zukünftige und neuernde Ziele hätten. Der Cultus des Gefühls wurde aufgerichtet an Stelle des Cultus' der Vernunft, und die deutschen Musiker, als die Künstler des Unsichtbaren, Schwärmerischen, Märchenhaften, Sehnsüchtigen, bauten an dem neuen Tempel erfolgreicher, als alle Künstler des Wortes und der Gedanken. Bringen wir in Anrechnung, dass unzähliges Gute im Einzelnen gesagt und erforscht worden ist und Manches seitdem billiger beurtheilt wird, als jemals: so bleibt doch übrig, vom Ganzen zu sagen, dass es keine geringe allgemeine Gefahr war, unter dem Anscheine der voll- und endgültigsten Erkenntniss des Vergangenen die Erkenntniss überhaupt unter das Gefühl hinabzudrücken und—um mit Kant zu reden, der so seine eigene Aufgabe bestimmte—"dem Glauben wieder Bahn zu machen, indem man dem Wissen seine Gränzen wies." Athmen wir wieder freie Luft: die Stunde dieser Gefahr ist vorübergegangen! Und seltsam: gerade die Geister, welche von den Deutschen so beredt beschworen wurden, sind auf die Dauer den Absichten ihrer Beschwörer am schädlichsten geworden,—die Historie, das Verständniss des Ursprungs und der Entwickelung, die Mitempfindung für das Vergangene, die neu erregte Leidenschaft des Gefühls und der Erkenntniss, nachdem sie alle eine Zeit lang hülfreiche Gesellen des verdunkelnden, schwärmenden, zurückbildenden Geistes schienen, haben eines Tages eine andere Natur angenommen und fliegen nun mit den breitesten Flügeln an ihren alten Beschwörern vorüber und hinauf, als neue und stärkere Genien eben jener Aufklärung, wider welche sie beschworen waren. Diese Aufklärung haben wir jetzt weiterzuführen,—unbekümmert darum, dass es eine "grosse Revolution" und wiederum eine "grosse Reaction" gegen dieselbe gegeben hat, ja dass es Beides noch giebt: es sind doch nur Wellenspiele, im Vergleiche mit der wahrhaft grossen Fluth, in welcher wir treiben und treiben wollen!

198

Seinem Volke den Rang geben.— Viele grosse innere Erfahrungen haben, und auf und über ihnen mit einem geistigen Auge ruhen,—das macht die Menschen der Cultur, welche ihrem Volke den Rang geben. In Frankreich und Italien that diess der Adel, in Deutschland, wo der Adel bisher im Ganzen zu den Armen im Geiste gehörte (vielleicht nicht mehr auf lange), thaten es Priester, Lehrer und deren Nachkommen.

199

Wir sind vornehmer.— Treue, Grossmuth, die Scham des guten Rufs: diese Drei in Einer Gesinnung verbunden—das nennen wir adelig, vornehm, edel, und damit übertreffen wir die Griechen. Wir wollen es ja nicht preisgeben, aus dem Gefühle, dass die alten Gegenstände dieser Tugenden in der Achtung gesunken sind (und mit Recht), sondern behutsam diesem unserem köstlichen Erbtriebe neue Gegenstände unterschieben.— Um zu begreifen, dass die Gesinnung der vornehmsten Griechen inmitten unserer immer noch ritterlichen und feudalistischen Vornehmheit als gering und kaum anständig empfunden werden müsste, erinnere man sich jenes Trostspruches, den Odysseus in schmählichen Lagen im Munde führt: "Ertrag' es nur, mein liebes Herz! du hast schon Hundemässigeres ertragen!" Und dazu nehme man als Nutzanwendung des mythischen Vorbildes die Geschichte von jenem athenischen Officier, der, vor dem ganzen Generalstabe, von einem andern Officier mit dem Stocke bedroht, diese Schmach mit dem Worte von sich abschüttelte: "Schlag' mich nur! Nun aber höre mich auch!" (Diess that Themistokles, jener vielgewandte Odysseus des classischen Zeitalters, der recht der Mann dazu war, in diesem schmählichen Augenblick jenen Trost- und Nothvers an sein "liebes Herz" hinunterzuschicken.) Es lag den Griechen ferne, Leben und Tod einer Beschimpfung halber so leicht zu nehmen, wie wir es thun, unter dem Eindruck vererbter ritterlicher Abenteuerlichkeit und Opferlust; oder Gelegenheiten aufzusuchen, wo man Beides auf ein ehrenvolles Spiel setzen könne, wie wir bei Duellen; oder die Erhaltung des guten Namens (Ehre) höher zu achten, als die Eroberung des bösen Namens, wenn Letzteres mit Ruhm und Machtgefühl verträglich ist; oder den ständischen Vorurtheilen und Glaubensartikeln Treue zu halten, wenn sie verhindern könnten, ein Tyrann zu werden. Denn diess ist das unedle Geheimniss jedes guten griechischen Aristokraten: er hält aus tiefster Eifersucht jeden seiner Standesgenossen auf gleichem Fusse mit sich, ist aber jeden Augenblick wie ein Tiger bereit, auf seine Beute, die Gewaltherrschaft, loszustürzen: was ist ihm dabei Lüge, Mord, Verrath, Verkauf der Vaterstadt! Die Gerechtigkeit wurde dieser Art Menschen ausserordentlich schwer, sie galt beinahe für etwas Unglaubliches; "der Gerechte"—das klang unter Griechen wie "der Heilige" unter Christen. Wenn aber gar Sokrates sagte: "der Tugendhafte ist der Glücklichste," so traute man seinen Ohren nicht, man glaubte etwas Verrücktes gehört zu haben. Denn bei dem Bilde des Glücklichsten dachte jeder Mann vornehmer Abkunft an die vollendete Rücksichtslosigkeit und Teufelei des Tyrannen, der seinem Übermuthe und seiner Lust Alles und Alle opfert. Unter Menschen, welche im Geheimen über ein solches Glück wild phantasirten, konnte freilich die Verehrung des Staates nicht tief genug gepflanzt werden,—aber ich meine: Menschen, deren Machtgelüst nicht mehr so blind wüthet, wie das jener vornehmen Griechen, haben auch jene Abgötterei des Staats-Begriffes nicht mehr nöthig, mit welcher damals jenes Gelüst im Zaume gehalten wurde.

200

Armuth ertragen.— Der grosse Vorzug adeliger Abkunft ist, dass sie die Armuth besser ertragen lässt.

201

Zukunft des Adels.— Die Gebärden der vornehmen Welt drücken aus, dass in ihren Gliedern fortwährend das Bewusstsein der Macht sein reizvolles Spiel spielt. So lässt sich der Mensch von adeliger Sitte, Mann oder Weib, nicht gern wie ganz erschöpft in den Sessel fallen, er vermeidet es, wo alle Welt es sich bequem macht, zum Beispiel auf der Eisenbahn, den Rücken anzulehnen, er scheint nicht müde zu werden, wenn er stundenlang bei Hofe auf seinen Füssen steht, er richtet sein Haus nicht auf das Behagliche, sondern grossräumig und würdevoll, wie zu einem Aufenthalt grösserer (auch längerer) Wesen ein, er beantwortet eine herausfordernde Rede mit Haltung und geistiger Helle, nicht wie entsetzt, zermalmt, beschämt, ausser Athem, nach Art des Plebejers. So wie er den Anschein einer beständig gegenwärtigen hohen physischen Kraft zu wahren weiss, wünscht er auch durch beständige Heiterkeit und Verbindlichkeit, selbst in peinlichen Lagen, den Eindruck aufrecht zu erhalten, dass seine Seele und sein Geist den Gefahren und den Überraschungen gewachsen ist. Eine vornehme Cultur kann in Absicht der Leidenschaften entweder dem Reiter gleichen, der Wonne empfindet, ein leidenschaftliches stolzes Thier im spanischen Tritt gehen zu lassen—man stelle sich das Zeitalter Ludwig's des Vierzehnten vor Augen—, oder dem Reiter, der sein Pferd wie eine Naturgewalt unter sich hinschiessen fühlt, hart an der Gränze, wo Pferd und Reiter den Kopf verlieren, aber im Genuss der Wonne, gerade jetzt noch den Kopf oben zu behalten: in beiden Fällen athmet die vornehme Cultur Macht, und wenn sie sehr oft in ihren Sitten auch nur den Schein des Machtgefühls fordert, so wächst doch durch den Eindruck, welchen dieses Spiel auf die Nicht-Vornehmen macht, und durch das Schauspiel dieses Eindrucks, das wirkliche Gefühl der Überlegenheit fortwährend.— Diess unbestreitbare Glück der vornehmen Cultur, welches auf dem Gefühl der Überlegenheit sich aufbaut, beginnt jetzt auf eine noch höhere Stufe zu steigen, da es nunmehr, Dank allen freien Geistern, dem adelig Geborenen und Erzogenen erlaubt und nicht mehr schimpflich ist, in den Orden der Erkenntniss zu treten und dort geistigere Weihen zu holen, höhere Ritterdienste zu lernen, als bisher, und zu jenem Ideal der siegreichen Weisheit aufzuschauen, welches noch keine Zeit mit so gutem Gewissen vor sich aufstellen durfte wie die Zeit, welche gerade jetzt kommen will. Zu guterletzt: womit soll sich denn fürderhin der Adel beschäftigen, wenn es von Tag zu Tage mehr den Anschein hat, dass es unanständig wird, sich mit Politik zu befassen? — —

202

Zur Pflege der Gesundheit.— Man hat kaum angefangen, über die Physiologie der Verbrecher nachzudenken und doch steht man schon vor der unabweislichen Einsicht, dass zwischen Verbrechern und Geisteskranken kein wesentlicher Unterschied besteht: vorausgesetzt, dass man glaubt, die übliche moralische Denkweise sei die Denkweise der geistigen Gesundheit. Kein Glaube aber wird jetzt so gut noch geglaubt, wie dieser, und so scheue man sich nicht, seine Consequenz zu ziehen und den Verbrecher wie einen Geisteskranken zu behandeln: vor Allem nicht mit hochmüthiger Barmherzigkeit, sondern mit ärztlicher Klugheit, ärztlichem guten Willen. Es thut ihm Luftwechsel, andere Gesellschaft, zeitweiliges Verschwinden, vielleicht Alleinsein und eine neue Beschäftigung noth,—gut! Vielleicht findet er es selber in seinem Vortheil, eine Zeit hindurch in einem Gewahrsam zu leben, um so Schutz gegen sich selber und einen lästigen tyrannischen Trieb zu finden,—gut! Man soll ihm die Möglichkeit und die Mittel des Geheiltwerdens (der Ausrottung, Umbildung, Sublimirung jenes Triebes) ganz klar vorlegen, auch, im schlimmen Falle, die Unwahrscheinlichkeit desselben; man soll dem unheilbaren Verbrecher, der sich selber zum Greuel geworden ist, die Gelegenheit zum Selbstmord anbieten. Diess als äusserstes Mittel der Erleichterung vorbehalten: soll man Nichts verabsäumen, um vor Allem dem Verbrecher den guten Muth und die Freiheit des Gemüthes wieder zu geben; man soll Gewissensbisse wie eine Sache der Unreinlichkeit ihm von der Seele wischen und ihm Fingerzeige geben, wie er den Schaden, welchen er vielleicht an dem Einen geübt, durch eine Wohlthat am Anderen, ja vielleicht an der Gesammtheit ausgleichen und überbieten könne. Alles in äusserster Schonung! Und namentlich in Anonymität oder unter neuen Namen und mit häufigerem Ortswechsel, damit die Unbescholtenheit des Rufes und sein künftiges Leben so wenig wie möglich dabei Gefahr laufe. Jetzt zwar will immer noch Der, welchem ein Schaden zugefügt ist, ganz abgesehen davon, wie dieser Schaden etwa gut zu machen ist, seine Rache haben und wendet sich ihrethalben an die Gerichte,—und diess hält einstweilen unsere abscheulichen Strafordnungen noch aufrecht, sammt ihrer Krämerwage und dem Aufwiegenwollen der Schuld durch die Strafe: aber dürften wir nicht hierüber hinaus kommen können? Wie erleichtert wäre das allgemeine Gefühl des Lebens, wenn man mit dem Glauben an die Schuld auch vom alten Instinct der Rache sich losmachte und es selbst als eine feine Klugheit der Glücklichen betrachtete, mit dem Christenthum den Segen über seine Feinde zu sprechen und Denen wohlzuthun, die uns beleidigt haben! Schaffen wir den Begriff der Sünde aus der Welt—und schicken wir ihm den Begriff der Strafe bald hinterdrein! Mögen diese verbannten Unholde irgendwo anders fürderhin., als unter Menschen, leben, wenn sie durchaus leben wollen und nicht am eigenen Ekel zu Grunde gehen!— Inzwischen erwäge man, dass die Einbusse, welche die Gesellschaft und die Einzelnen durch die Verbrecher erleiden, der Einbusse ganz gleichartig ist, welche sie von den Kranken erleiden: die Kranken verbreiten Sorge, Missmuth, produciren nicht, zehren den Ertrag Anderer auf, brauchen Wärter, Ärzte, Unterhaltung und leben von der Zeit und den Kräften der Gesunden. Trotzdem würde man jetzt Den als unmenschlich bezeichnen, welcher dafür an den Kranken Rache nehmen wollte. Ehedem freilich that man diess; in rohen Zuständen der Cultur und jetzt noch bei manchen wilden Völkern, wird der Kranke in der That als Verbrecher behandelt, als die Gefahr der Gemeinde und als Wohnsitz irgend eines dämonischen Wesens, welches sich ihm in Folge einer Schuld einverleibt hat,—da heisst es: jeder Kranke ist ein Schuldiger! Und wir,—sollten wir noch nicht reif für die entgegengesetzte Anschauung sein? sollten wir noch nicht sagen dürfen: jeder "Schuldige" ist ein Kranker?— Nein, die Stunde dafür ist noch nicht gekommen. Noch fehlen vor Allem die Ärzte, für welche Das, was wir bisher praktische Moral nannten, sich in ein Stück ihrer Heilkunst und Heilwissenschaft umgewandelt haben muss; noch fehlt allgemein jenes hungrige Interesse an diesen Dingen, das vielleicht einmal dem Sturm und Drang jener alten religiösen Erregungen nicht unähnlich erscheinen wird; noch sind die Kirchen nicht im Besitz der Pfleger der Gesundheit; noch gehört die Lehre von dem Leibe und von der Diät nicht zu den Verpflichtungen aller niederen und höheren Schulen; noch giebt es keine stillen Vereine Solcher, welche sich unter einander verpflichtet haben, auf die Hülfe der Gerichte und auf Strafe und Rache an ihren Übelthätern zu verzichten; noch hat kein Denker den Muth gehabt, die Gesundheit einer Gesellschaft und der Einzelnen darnach zu bemessen, wie viel Parasiten sie ertragen kann, und noch fand sich kein Staatengründer, welcher die Pflugschar im Geiste jener freigebigen und mildherzigen Rede führte: "willst du das Land bauen, so baue mit dem Pfluge: da geneusst dein der Vogel und der Wolf, der hinter deinem Pfluge geht,—es geneusst dein alle Creatur."

203

Gegen die schlechte Diät.— Pfui über die Mahlzeiten, welche jetzt die Menschen machen, in den Gasthäusern sowohl als überall, wo die wohlbestellte Classe der Gesellschaft lebt! Selbst wenn hochansehnliche Gelehrte zusammenkommen, ist es die selbe Sitte, welche ihren Tisch wie den des Banquiers füllt: nach dem Gesetz des "Viel zu viel" und des "Vielerlei,"—woraus folgt, dass die Speisen auf den Effect und nicht auf die Wirkung hin zubereitet werden, und aufregende Getränke helfen müssen, die Schwere im Magen und Gehirn zu vertreiben. Pfui, welche Wüstheit und Überempfindsamkeit muss die allgemeine Folge sein! Pfui, welche Träume müssen ihnen kommen! Pfui, welche Künste und Bücher werden der Nachtisch solcher Mahlzeiten sein! Und mögen sie thun, was sie wollen: in ihrem Thun wird der Pfeffer und der Widerspruch oder die Weltmüdigkeit regieren! (Die reiche Classe in England hat ihr Christenthum nöthig, um ihre Verdauungsbeschwerden und ihre Kopfschmerzen ertragen zu können.) Zuletzt, um das Lustige an der Sache und nicht nur deren Ekelhaftes zu sagen, sind diese Menschen keineswegs Schlemmer; unser Jahrhundert und seine Art Geschäftigkeit ist mächtiger über ihre Glieder, als ihr Bauch: was wollen also diese Mahlzeiten?— Sie repräsentiren! Was, in aller Heiligen Namen? Den Stand?— Nein, das Geld: man hat keinen Stand mehr! Man ist "Individuum"! Aber Geld ist Macht, Ruhm, Würde, Vorrang, Einfluss; Geld macht jetzt das grosse oder kleine moralische Vorurtheil für einen Menschen, je nachdem er davon hat! Niemand will es unter den Scheffel, Niemand möchte es auf den Tisch stellen; folglich muss das Geld einen Repräsentanten haben, den man auf den Tisch stellen kann: siehe unsere Mahlzeiten! —

204

Danae und Gott im Golde.— Woher diese unmässige Ungeduld, welche jetzt den Menschen zum Verbrecher macht, in Zuständen, welche den entgegengesetzten Hang besser erklären würden? Denn, wenn Dieser falsches Gewicht gebraucht, Jener sein Haus anbrennt, nachdem er es hoch versichert hat, ein Dritter am Prägen falschen Geldes Antheil nimmt, wenn drei Viertel der höheren Gesellschaft dem erlaubten Betruge nachhängt und am schlechten Gewissen der Börse und der Speculation zu tragen hat: was treibt sie? Nicht die eigentliche Noth, es geht ihnen nicht so ganz schlecht, vielleicht sogar essen und trinken sie ohne Sorge,—aber eine furchtbare Ungeduld darüber, dass das Geld sich zu langsam häuft und eine ebenso furchtbare Lust und Liebe zu gehäuftem Gelde drängt sie bei Tag und bei der Nacht. In dieser Ungeduld und dieser Liebe aber kommt jener Fanatismus des Machtgelüstes wieder zum Vorschein, welcher ehemals durch den Glauben, im Besitz der Wahrheit zu sein, entzündet wurde und der so schöne Namen trug, dass man es daraufhin wagen konnte, mit gutem Gewissen unmenschlich zu sein (Juden, Ketzer und gute Bücher zu verbrennen und ganze höhere Culturen wie die von Peru und Mexiko auszurotten). Die Mittel des Machtgelüstes haben sich verändert, aber der selbe Vulcan glüht noch immer, die Ungeduld und die unmässige Liebe wollen ihre Opfer: und was man ehedem "um Gottes willen" that, thut man jetzt um des Geldes willen, das heisst um dessen willen, was jetzt am höchsten Machtgefühl und gutes Gewissen giebt.

205

Vom Volke Israel.— Zu den Schauspielen, auf welche uns das nächste Jahrhundert einladet, gehört die Entscheidung im Schicksale der europäischen Juden. Dass sie ihren Würfel geworfen, ihren Rubikon überschritten haben, greift man jetzt mit beiden Händen: es bleibt ihnen nur noch übrig, entweder die Herren Europa's zu werden oder Europa zu verlieren, so wie sie einst vor langen Zeiten Aegypten verloren, wo sie sich vor ein ähnliches Entweder-Oder gestellt hatten. In Europa aber haben sie eine Schule von achtzehn Jahrhunderten durchgemacht, wie sie hier kein andres Volk aufweisen kann, und zwar so, dass nicht eben der Gemeinschaft, aber umsomehr den Einzelnen die Erfahrungen dieser entsetzlichen Übungszeit zu Gute gekommen sind. In Folge davon sind die seelischen und geistigen Hülfsquellen bei den jetzigen Juden ausserordentlich; sie greifen in der Noth am seltensten von Allen, die Europa bewohnen, zum Becher oder zum Selbstmord, um einer tiefen Verlegenheit zu entgehen,—was dem geringer Begabten so nahe liegt. Jeder Jude hat in der Geschichte seiner Väter und Grossväter eine Fundgrube von Beispielen kältester Besonnenheit und Beharrlichkeit in furchtbaren Lagen, von feinster Überlistung und Ausnützung des Unglücks und des Zufalls; ihre Tapferkeit unter dem Deckmantel erbärmlicher Unterwerfung, ihr Heroismus im spernere se sperni übertrifft die Tugenden aller Heiligen. Man hat sie verächtlich machen wollen, dadurch dass man sie zwei Jahrtausende lang verächtlich behandelte und ihnen den Zugang zu allen Ehren, zu allem Ehrbaren verwehrte, dafür sie um so tiefer in die schmutzigeren Gewerbe hineinstiess,—und wahrhaftig, sie sind unter dieser Procedur nicht reinlicher geworden. Aber verächtlich? Sie haben selber nie aufgehört, sich zu den höchsten Dingen berufen zu glauben, und ebenso haben die Tugenden aller Leidenden nie aufgehört, sie zu schmücken. Die Art, wie sie ihre Väter und ihre Kinder ehren, die Vernunft ihrer Ehen und Ehesitten zeichnet sie unter allen Europäern aus. Zu alledem verstanden sie es, ein Gefühl der Macht und der ewigen Rache sich aus eben den Gewerben zu schaffen, welche man ihnen überliess (oder denen man sie überliess); man muss es zur Entschuldigung selbst ihres Wuchers sagen, dass sie ohne diese gelegentliche angenehme und nützliche Folterung ihrer Verächter es schwerlich ausgehalten hätten, sich so lange selbst zu achten. Denn unsere Achtung vor uns selber ist daran gebunden, dass wir Wiedervergeltung im Guten und Schlimmen üben können. Dabei reisst sie ihre Rache nicht leicht zu weit: denn sie haben Alle die Freisinnigkeit, auch die der Seele, zu welcher der häufige Wechsel des Ortes, des Klima's, der Sitten von Nachbarn und Unterdrückern den Menschen erzieht, sie besitzen die bei Weitem grösste Erfahrung in allem menschlichen Verkehre und üben selbst in der Leidenschaft noch die Vorsicht dieser Erfahrung. Ihrer geistigen Geschmeidigkeit und Gewitztheit sind sie so sicher, dass sie nie, selbst in der bittersten Lage nicht, nöthig haben, mit der physischen Kraft, als grobe Arbeiter, Lastträger, Ackerbausclaven ihr Brod zu erwerben. Ihren Manieren merkt man noch an, dass man ihnen niemals ritterlich vornehme Empfindungen in die Seele und schöne Waffen um den Leib gegeben hat: etwas Zudringliches wechselt mit einer oft zärtlichen, fast stets peinlichen Unterwürfigkeit. Aber jetzt, da sie unvermeidlich von Jahr zu Jahr mehr sich mit dem besten Adel Europa's verschwägern, werden sie bald eine gute Erbschaft von Manieren des Geistes und Leibes gemacht haben: sodass sie in hundert Jahren schon vornehm genug dreinschauen werden, um als Herren bei den ihnen Unterworfenen nicht Scham zu erregen. Und darauf kommt es an! Desshalb ist ein Austrag ihrer Sache für jetzt noch verfrüht! Sie wissen selber am besten, dass an eine Eroberung Europa's und an irgend welche Gewaltsamkeit für sie nicht zu denken ist: wohl aber, dass Europa irgendwann einmal wie eine völlig reife Frucht ihnen in die Hand fallen dürfte, welche sich ihr nur leicht entgegenstreckt. Inzwischen haben sie dazu nöthig, auf allen Gebieten der europäischen Auszeichnung sich auszuzeichnen und unter den Ersten zu stehen: bis sie es so weit bringen, Das, was auszeichnen soll, selber zu bestimmen. Dann werden sie die Erfinder und Wegzeiger der Europäer heissen und nicht mehr deren Scham beleidigen. Und wohin soll auch diese Fülle angesammelter grosser Eindrücke, welche die jüdische Geschichte für jede jüdische Familie ausmacht, diese Fülle von Leidenschaften, Tugenden, Entschlüssen, Entsagungen, Kämpfen, Siegen aller Art,—wohin soll sie sich ausströmen, wenn nicht zuletzt in grosse geistige Menschen und Werke! Dann, wenn die Juden auf solche Edelsteine und goldene Gefässe als ihr Werk hinzuweisen haben, wie sie die europäischen Völker kürzerer und weniger tiefer Erfahrung nicht hervorzubringen vermögen und vermochten, wenn Israel seine ewige Rache in eine ewige Segnung Europa's verwandelt haben wird: dann wird jener siebente Tag wieder einmal da sein, an dem der alte Judengott sich seiner selber, seiner Schöpfung und seines auserwählten Volkes freuen darf,—und wir Alle, Alle wollen uns mit ihm freun!

206

Der unmögliche Stand.— Arm, fröhlich und unabhängig!—das ist beisammen möglich; arm, fröhlich und Sclave!—das ist auch möglich,—und ich wüsste den Arbeitern der Fabrik-Sclaverei nichts Besseres zu sagen: gesetzt, sie empfinden es nicht überhaupt als Schande, dergestalt, wie es geschieht, als Schrauben einer Maschine und gleichsam als Lückenbüsser der menschlichen Erfindungskunst verbraucht zu werden! Pfui! zu glauben, dass durch höhere Zahlung das Wesentliche ihres Elends, ich meine, ihre unpersönliche Verknechtung, gehoben werden könne! Pfui! sich aufreden zu lassen, durch eine Steigerung dieser Unpersönlichkeit, innerhalb des maschinenhaften Getriebes einer neuen Gesellschaft könne die Schande der Sclaverei zur Tugend gemacht werden! Pfui! einen Preis zu haben, für den man nicht mehr Person, sondern Schraube wird! Seid ihr die Mitverschworenen in der jetzigen Narrheit der Nationen, welche vor Allem möglichst Viel produciren und möglichst reich sein wollen? Eure Sache wäre es, ihnen die Gegenrechnung vorzuhalten: wie grosse Summen inneren Werthes für ein solches äusserliches Ziel weggeworfen werden! Wo ist aber euer innerer Werth, wenn ihr nicht mehr wisst, was frei athmen heisst? euch selber nicht einmal nothdürftig in der Gewalt habt? eurer wie eines abgestandenen Getränkes allzu oft überdrüssig werdet? nach der Zeitung hinhorcht und den reichen Nachbar anschielt, lüstern gemacht durch das schnelle Steigen und Fallen von Macht, Geld und Meinungen? wenn ihr keinen Glauben mehr an die Philosophie, die Lumpen trägt, an die Freimüthigkeit des Bedürfnisslosen habt? wenn euch die freiwillige idyllische Armuth, Berufs- und Ehelosigkeit, wie sie recht wohl den Geistigeren unter euch anstehen sollte, zum Gelächter geworden ist? Dagegen die Pfeife der socialistischen Rattenfänger immer im Ohre tönt, die euch mit tollen Hoffnungen brünstig machen wollen? welche euch heissen, bereit zu sein und Nichts weiter, bereit von heute auf morgen, sodass ihr auf Etwas von Aussen her wartet und wartet und in Allem sonst lebt, wie ihr sonst gelebt habt,—bis dieses Warten zum Hunger und zum Durst und zum Fieber und zum Wahnsinn wird, und endlich der Tag der bestia triumphans in aller Herrlichkeit aufgeht?— Dagegen sollte doch Jeder bei sich denken: "lieber auswandern, in wilden und frischen Gegenden der Welt Herr zu werden suchen und vor Allem Herr über mich selber; den Ort so lange wechseln, als noch irgend ein Zeichen von Sclaverei mir winkt; dem Abenteuer und dem Kriege nicht aus dem Wege gehen und für die schlimmsten Zufälle den Tod in Bereitschaft halten: nur nicht länger diese unanständige Knechtschaft, nur nicht länger diess Sauer- und Giftig- und Verschwörerisch-werden!" Diess wäre die rechte Gesinnung: die Arbeiter in Europa sollten sich als Stand fürderhin für eine Menschen-Unmöglichkeit, und nicht nur, wie meistens geschieht, als etwas hart und unzweckmässig Eingerichtetes erklären; sie sollten ein Zeitalter des grossen Ausschwärmens im europäischen Bienenstocke heraufführen, wie dergleichen bisher noch nicht erlebt wurde, und, durch diese That der Freizügigkeit im grossen Stil, gegen die Maschine, das Capital und die jetzt ihnen drohende Wahl protestiren, entweder Sclave des Staates oder Sclave einer Umsturz-Partei werden zu müssen. Möge sich Europa des vierten Theiles seiner Bewohner erleichtern! Ihm und ihnen wird es leichter um's Herz werden! In der Ferne erst, bei den Unternehmungen schwärmender Colonisten Züge wird man recht erkennen, wie viel gute Vernunft und Billigkeit, wie viel gesundes Misstrauen die Mutter Europa ihren Söhnen einverleibt hat,—diesen Söhnen, welche es neben ihr, dem verdumpften alten Weibe, nicht mehr aushalten konnten und Gefahr liefen, griesgrämig, reizbar und genusssüchtig, wie sie selber, zu werden. Ausserhalb Europa's werden die Tugenden Europa's mit diesen Arbeitern auf der Wanderschaft sein; und Das, was zu gefährlichem Missmuth und verbrecherischem Hange innerhalb der Heimath zu entarten begann, wird draussen eine wilde schöne Natürlichkeit gewinnen und Heroismus heissen.— So käme doch endlich auch wieder reinere Luft in das alte, jetzt übervölkerte und in sich brütende Europa! Mag es immerhin dann an "Arbeitskräften" etwas fehlen! Vielleicht wird man sich dabei besinnen, dass man an viele Bedürfnisse sich erst seitdem gewöhnt hat, als es so leicht wurde, sie zu befriedigen,—man wird einige Bedürfnisse wieder verlernen! Vielleicht auch wird man dann Chinesen hereinholen: und diese würden die Denk- und Lebensweise mitbringen, welche sich für arbeitsame Ameisen schickt. Ja, sie könnten im Ganzen dazu helfen, dem unruhigen und sich aufreibenden Europa etwas asiatische Ruhe und Betrachtsamkeit und—was am meisten wohl noth thut—asiatische Dauerhaftigkeit in's Geblüt zu geben.

207

Verhalten der Deutschen zur Moral.— Ein Deutscher ist grosser Dinge fähig, aber es ist unwahrscheinlich, dass er sie thut: denn er gehorcht, wo er kann, wie diess einem an sich trägen Geiste wohlthut. Wird er in die Noth gebracht, allein zu stehen und seine Trägheit abzuwerfen, ist es ihm nicht mehr möglich, als Ziffer in einer Summe unterzuducken (in dieser Eigenschaft ist er bei Weitem nicht so viel werth wie ein Franzose oder Engländer)—so entdeckt er seine Kräfte: dann wird er gefährlich, böse, tief, verwegen, und bringt den Schatz von schlafender Energie an's Licht, den er in sich trägt und an den sonst Niemand (und er selber nicht) glaubte. Wenn ein Deutscher sich in solchem Falle selbst gehorcht—es ist die grosse Ausnahme—, so geschieht es mit der gleichen Schwerfälligkeit, Unerbittlichkeit und Dauer, mit der er sonst seinem Fürsten, seinen amtlichen Obliegenheiten gehorcht: sodass er, wie gesagt, dann grossen Dingen gewachsen ist, die zu dem "Schwachen Charakter," den er bei sich voraussetzt, in gar keinem Verhältniss stehen. Für gewöhnlich aber fürchtet er sich, von sich allein abzuhängen, zu improvisiren: desshalb verbraucht Deutschland so viel Beamte, so viel Tinte.— Der Leichtsinn ist ihm fremd, für ihn ist er zu ängstlich; aber in ganz neuen Lagen, die ihn aus der Schläfrigkeit herausziehen, ist er beinahe leichtsinnig; er geniesst dann die Seltenheit der neuen Lage wie einen Rausch, und er versteht sich auf den Rausch! So ist der Deutsche jetzt in der Politik beinahe leichtsinnig: hat er das Vorurtheil der Gründlichkeit und des Ernstes auch hier für sich und benutzt er es im Verkehr mit den anderen politischen Mächten reichlich, so ist er doch insgeheim voller Übermuth, einmal schwärmen und launenhaft und neuerungssüchtig sein zu dürfen und mit Personen, Parteien, Hoffnungen wie mit Masken zu wechseln.— Die deutschen Gelehrten, welche bisher das Ansehen hatten, die Deutschesten unter den Deutschen zu sein, waren und sind vielleicht noch so gut wie die deutschen Soldaten, wegen ihres tiefen, fast kindlichen Hanges zum Gehorchen in allen äusseren Dingen und der Nöthigung, in der Wissenschaft viel allein zu stehen und Viel zu verantworten; wenn sie ihre stolze, schlichte und geduldige Art und ihre Freiheit von politischer Narrheit zu sichern wissen, in Zeiten, wo der Wind anders bläst, so steht noch Grosses von ihnen zu erwarten: so wie sie sind (oder waren), sind sie der embryonische Zustand von etwas Höherem.— Der Vortheil und der Nachtheil der Deutschen, und selbst ihrer Gelehrten, war bisher, dass sie dem Aberglauben und der Lust, zu glauben, näher standen, als andere Völker; ihre Laster sind, nach wie vor, der Trunk und der Hang zum Selbstmord (dieser ein Zeichen von Schwerfälligkeit des Geistes, der schnell dazu gebracht werden kann, die Zügel wegzuwerfen); ihre Gefahr liegt in Allem, was die Verstandeskräfte bindet und die Affecte entfesselt (wie zum Beispiel der übermässige Gebrauch der Musik und der geistigen Getränke): denn der deutsche Affect ist gegen den eigenen Nutzen gerichtet und selbstzerstörerisch wie der des Trunkenboldes. Die Begeisterung selber ist in Deutschland weniger werth, als anderwärts, denn sie ist unfruchtbar. Wenn je ein Deutscher etwas Grosses that, so geschah es in der Noth, im Zustande der Tapferkeit, der zusammengebissenen Zähne, der gespanntesten Besonnenheit und oft der Grossmuth.— Der Umgang mit ihnen wäre wohl anzurathen,—denn fast jeder Deutsche hat Etwas zu geben, wenn man versteht, ihn dahin zu bringen, dass er es findet, wiederfindet (er ist unordentlich in sich).— — Wenn nun ein Volk dieser Art sich mit Moral abgiebt: welche Moral wird es sein, die gerade ihm genugthut? Sicherlich wird es zuerst wollen, dass sein herzlicher Hang zum Gehorsam in ihr idealisirt erscheine. "Der Mensch muss Etwas haben, dem er unbedingt gehorchen kann"—das ist eine deutsche Empfindung, eine deutsche Folgerichtigkeit: man begegnet ihr auf dem Grunde aller deutschen Morallehren. Wie anders ist der Eindruck, wenn man sich vor die gesammte antike Moral stellt! Alle diese griechischen Denker, so vielartig ihr Bild uns entgegenkommt, scheinen als Moralisten dem Turnmeister zu gleichen, der einem Jünglinge zuspricht "Komm! Folge mir! Ergieb dich meiner Zucht! So wirst du es vielleicht so hoch bringen, vor allen Hellenen einen Preis davonzutragen." Persönliche Auszeichnung,—das ist die antike Tugend. Sich unterwerfen, folgen, öffentlich oder in der Verborgenheit,—das ist deutsche Tugend. Lange vor Kant und seinem kategorischen Imperativ hatte Luther aus der selben Empfindung gesagt: es müsse ein Wesen geben, dem der Mensch unbedingt vertrauen könne,—es war sein Gottesbeweis, er wollte, gröber und volksthümlicher als Kant, dass man nicht einem Begriff, sondern einer Person unbedingt gehorche und schliesslich hat auch Kant seinen Umweg um die Moral nur desshalb genommen, um zum Gehorsam gegen die Person zu gelangen: das ist eben der Cultus des Deutschen, je weniger ihm gerade vom Cultus in der Religion übrig geblieben ist. Griechen und Römer empfanden anders und würden über ein solches "es muss ein Wesen geben"—gespottet haben: es gehörte zu ihrer südländischen Freiheit des Gefühls, sich des "unbedingten Vertrauens" zu erwehren und im letzten Verschluss des Herzens eine kleine Skepsis gegen Alles und Jedes, sei es Gott oder Mensch oder Begriff, zurückzubehalten. Gar der antike Philosoph! Nil admirari—in diesem Satze sieht er die Philosophie. Und ein Deutscher, nämlich Schopenhauer, geht so weit im Gegentheil zu sagen: admirari id est philosophari.— Wie aber nun, wenn der Deutsche einmal, wie es vorkommt, in den Zustand geräth, wo er grosser Dinge fähig ist? Wenn die Stunde der Ausnahme, die Stunde des Ungehorsams kommt?— Ich glaube nicht, dass Schopenhauer mit Recht sagt, es sei der einzige Vorzug der Deutschen vor anderen Völkern, dass es unter ihnen mehr Atheisten gebe, als anderwärts,—aber Das weiss ich: wenn der Deutsche in den Zustand geräth, wo er grosser Dinge fähig ist, so erhebt er sich allemal über die Moral! Und wie sollte er nicht? Jetzt muss er etwas Neues thun, nämlich befehlen—sich oder Anderen! Das Befehlen hat ihn aber seine deutsche Moral nicht gelehrt! Das Befehlen ist in ihr vergessen!

**

Buch 4

208

Gewissensfrage.— "Und in summa: was wollt ihr eigentlich Neues?"— Wir wollen nicht mehr die Ursachen zu Sündern und die Folgen zu Henkern machen.

209

Die Nützlichkeit der strengsten Theorien.— Man sieht einem Menschen viele Schwächen der Moralität nach und handhabt dabei ein grobes Sieb, vorausgesetzt, dass er sich immer zur strengsten Theorie der Moral bekennt! Dagegen hat man das Leben der freigeistischen Moralisten immer unter das Mikroskop gestellt: mit dem Hintergedanken, dass ein Fehltritt des Lebens das sicherste Argument gegen eine unwillkommene Erkenntniss sei.

210

Das "an sich."— Ehemals fragte man: was ist das Lächerliche? wie als ob es ausser uns Dinge gebe, welchen das Lächerliche als Eigenschaft anhafte, und man erschöpfte sich in Einfällen (ein Theologe meinte sogar, dass es "die Naivität der Sünde" sei [Alexandre Rodolphe Vinet (1799-1847), französisch-schweizerische Theologe, Literarhistoriker und Verfasser von Etudes sur Pascal, auf S. 252 gibt: "Le comique est la naïveté du péché" (das Komische sei die Naivität der Sünde).]). Jetzt fragt man: was ist das Lachen? Wie entsteht das Lachen? Man hat sich besonnen und endlich festgestellt, dass es nichts Gutes, nichts Schönes, nichts Erhabenes, nichts Böses an sich giebt, wohl aber Seelenzustände, in denen wir die Dinge ausser und in uns mit solchen Worten belegen. Wir haben die Prädicate der Dinge wieder zurückgenommen, oder wenigstens uns daran erinnert, dass wir sie ihnen geliehen haben:—sehen wir zu, dass wir bei dieser Einsicht die Fähigkeit zum Verleihen nicht verlieren, und dass wir nicht zugleich reicher und geiziger geworden sind.

211

An die Träumer der Unsterblichkeit.— Diesem schönen Bewusstsein eurer selbst wünscht ihr also ewige Dauer? Ist das nicht schamlos? Denkt ihr denn nicht an alle anderen Dinge, die euch dann in alle Ewigkeit zu ertragen hätten, wie sie euch bisher ertragen haben mit einer mehr als christlichen Geduld? Oder meint ihr, ihnen ein ewiges Wohlgefühl an euch geben zu können? Ein einziger unsterblicher Mensch auf der Erde wäre ja schon genug, um alles Andere, das noch da wäre, durch Überdruss an ihm in eine allgemeine Sterbe- und Aufhängewuth zu versetzen! Und ihr Erdenbewohner mit euren Begriffelchen von ein paar Tausend Zeitminütchen wollt dem ewigen allgemeinen Dasein ewig lästig fallen! Giebt es etwas Zudringlicheres!— Zuletzt: seien wir milde gegen ein Wesen von siebenzig Jahren!—es hat seine Phantasie im Ausmalen der eignen "ewigen Langenweile" nicht üben können,—es fehlte ihm an der Zeit!

212

Worin man sich kennt.— Sobald ein Thier ein anderes sieht, so misst es sich im Geiste mit ihm; und ebenso machen es die Menschen wilder Zeitalter. Daraus ergiebt sich, dass sich da jeder Mensch fast nur in Hinsicht auf seine Wehr- und Angriffskräfte kennen lernt.

213

Die Menschen des verfehlten Lebens.— Die Einen sind aus solchem Stoffe, dass es der Gesellschaft erlaubt ist, Diess oder Jenes aus ihnen zu machen: unter allen Umständen werden sie sich gut dabei befinden und nicht über ein verfehltes Leben zu klagen haben. Andere sind von zu besonderem Stoffe—es braucht desshalb noch kein besonders edler, sondern eben nur ein seltnerer zu sein—, als dass sie nicht sich schlecht befinden müssten, den einzigen Fall ausgenommen, dass sie ihrem einzigen Zwecke gemäss leben können:—in allen anderen Fällen hat die Gesellschaft den Schaden davon. Denn Alles, was dem Einzelnen als verfehltes, missrathenes Leben erscheint, seine ganze Bürde von Missmuth, Lähmung, Erkrankung, Reizbarkeit, Begehrlichkeit, wirft er auf die Gesellschaft zurück—und so bildet sich um sie eine schlechte dumpfe Luft und, im günstigsten Falle, eine Gewitterwolke.

214

Was Nachsicht!— Ihr leidet, und verlangt, dass wir nachsichtig gegen euch sind, wenn ihr im Leiden den Dingen und Menschen Unrecht thut! Aber was liegt an unserer Nachsicht! Ihr aber solltet vorsichtiger um euer selbst willen sein! Das ist eine schöne Art, sich für sein Leiden so zu entschädigen, dass man noch dazu sein Urtheil schädigt! Auf euch selber fällt eure eigne Rache zurück, wenn ihr Etwas verunglimpft; ihr trübt damit euer Auge, nicht das der Anderen: ihr gewöhnt euch an das Falsch- und Schief-Sehen!

215

Moral der Opferthiere.— "Sich begeistert hingeben," "sich selber zum Opfer bringen"—diess sind die Stichworte eurer Moral, und ich glaube es gerne, dass ihr, wie ihr sagt, "es damit ehrlich meint": nur kenne ich euch besser, als ihr euch kennt, wenn eure "Ehrlichkeit" mit einer solchen Moral Arm in Arm zu gehen vermag. Ihr seht von der Höhe derselben herab auf jene andere nüchterne Moral, welche Selbstbeherrschung, Strenge, Gehorsam fordert, ihr nennt sie wohl gar egoistisch, und gewiss!—ihr seid ehrlich gegen euch, wenn sie euch missfällt,—sie muss euch missfallen! Denn indem ihr euch begeistert hingebt und aus euch ein Opfer macht, geniesst ihr jenen Rausch des Gedankens, nunmehr eins zu sein mit dem Mächtigen, sei es ein Gott oder ein Mensch, dem ihr euch weiht: ihr schwelgt in dem Gefühle seiner Macht, die eben wieder durch ein Opfer bezeugt ist. In Wahrheit scheint ihr euch nur zu opfern, ihr wandelt euch vielmehr in Gedanken zu Göttern um und geniesst euch als solche. Von diesem Genusse aus gerechnet,—wie schwach und arm dünkt euch jene "egoistische" Moral des Gehorsams, der Pflicht, der Vernünftigkeit: sie missfällt euch, weil hier wirklich geopfert und hingegeben werden muss, ohne dass der Opferer sich in einen Gott verwandelt wähnt, wie ihr wähnt. Kurz, ihr wollt den Rausch und das Übermaass, und jene von euch verachtete Moral hebt den Finger auf gegen Rausch und Übermaass,—ich glaube euch wohl, dass sie euch Missbehagen macht!

216

Die Bösen und die Musik.— Sollte die volle Seligkeit der Liebe, welche im unbedingten Vertrauen liegt, jemals anderen Personen zu Theil geworden sein, als tief misstrauischen, bösen und galligen? Diese nämlich geniessen in ihr die ungeheure, nie geglaubte und glaubliche Ausnahme ihrer Seele! Eines Tages kommt jene gränzenlose, traumhafte Empfindung über sie, gegen die sich ihr ganzes, übriges heimliches und sichtbares Leben abhebt: wie ein köstliches Räthsel und Wunder, voll goldenen Glanzes und über alle Worte und Bilder hinaus. Das unbedingte Vertrauen macht stumm; ja, selbst ein Leiden und eine Schwere ist in diesem seligen Stumm-werden, wesshalb auch solche vom Glück gedrückte Seelen der Musik dankbarer zu sein pflegen, als alle anderen und besseren: denn durch die Musik hindurch sehen und hören sie, wie durch einen farbigen Rauch, ihre Liebe gleichsam ferner, rührender und weniger schwer geworden; Musik ist ihnen das einzige Mittel, ihrem ausserordentlichen Zustande zuzuschauen und mit einer Art von Entfremdung und Erleichterung erst seines Anblicks theilhaft zu werden. Jeder Liebende denkt bei der Musik: "Sie redet von mir, sie redet an meiner Statt, sie weiss Alles!" —

217

Der Künstler.— Die Deutschen wollen durch den Künstler in eine Art erträumter Passion kommen; die Italiäner wollen durch ihn von ihren wirklichen Passionen ausruhen; die Franzosen wollen von ihm Gelegenheit, ihr Urtheil zu beweisen, und Anlässe zum Reden haben. Also seien wir billig!

218

Mit seinen Schwächen als Künstler schalten.— Wenn wir durchaus Schwächen haben sollen und sie als Gesetze über uns endlich auch anerkennen müssen, so wünsche ich Jedem wenigstens so viel künstlerische Kraft, dass er aus seinen Schwächen die Folie seiner Tugenden und durch seine Schwächen uns begehrlich nach seinen Tugenden zu machen verstehe: Das, was in so ausgezeichnetem Maasse die grossen Musiker verstanden haben. Wie häufig ist in Beethoven's Musik ein grober rechthaberischer, ungeduldiger Ton, bei Mozart eine Jovialität biederer Gesellen, bei der Herz und Geist ein Wenig fürlieb nehmen müssen, bei Richard Wagner eine abspringende und zudringende Unruhe, bei der dem Geduldigsten die gute Laune eben abhanden kommen will: da aber kehrt er zu seiner Kraft zurück, und ebenso Jene; sie Alle haben uns mit ihren Schwächen einen Heisshunger nach ihren Tugenden und eine zehnmal empfindlichere Zunge für jeden Tropfen tönenden Geistes, tönender Schönheit, tönender Güte gemacht.

219

Der Betrug bei der Demüthigung.— Du hast deinem Nächsten mit deiner Unvernunft ein tiefes Leid zugefügt und ein unwiederbringliches Glück zerstört—und nun gewinnst du es über deine Eitelkeit, zu ihm zu gehen, du demüthigst dich vor ihm, giebst deine Unvernunft vor ihm der Verachtung preis und meinst, nach dieser harten, für dich äusserst beschwerlichen Scene sei im Grunde alles wieder in Ordnung gebracht,—deine freiwillige Einbusse an Ehre gleiche die unfreiwillige Einbusse des Andern an Glück aus: mit diesem Gefühle gehst du erhoben und in deiner Tugend wiederhergestellt davon. Aber der Andere hat sein tiefes Leid wie vorher, es liegt ihm gar nichts Tröstliches darin, dass du unvernünftig bist und es gesagt hast, er erinnert sich sogar des peinlichen Anblicks, den du ihm gegeben hast, als du dich vor ihm selbst verachtetest, wie einer neuen Wunde, welche er dir verdankt,—aber er denkt nicht an Rache und begreift nicht, wie zwischen dir und ihm Etwas ausgeglichen werden könnte. Im Grunde hast du jene Scene vor dir selber aufgeführt und für dich selber: du hattest einen Zeugen dazu eingeladen, deinetwegen wiederum und nicht seinetwegen,—betrüge dich nicht!

220

Würde und Furchtsamkeit.— Die Ceremonien, die Amts- und Standestrachten, die ernsten Mienen, das feierliche Dreinschauen, die langsame Gangart, die gewundene Rede und Alles überhaupt, was Würde heisst: das ist die Verstellungsform Derer, welche im Grunde furchtsam sind,—sie wollen damit fürchten machen (sich oder Das, was sie repräsentiren). Die Furchtlosen, das heisst ursprünglich: die jederzeit und unzweifelhaft Fürchterlichen haben Würde und Ceremonien nicht nöthig, sie bringen die Ehrlichkeit, das Geradezu in Worten und Gebärden in Ruf und noch mehr in Verruf, als Anzeichen der selbstbewussten Fürchterlichkeit.

221

Moralität des Opfers.— Die Moralität, welche sich nach der Aufopferung bemisst, ist die der halbwilden Stufe. Die Vernunft hat da nur einen schwierigen und blutigen Sieg innerhalb der Seele, es sind gewaltige Gegentriebe niederzuwerfen; ohne eine Art Grausamkeit, wie bei den Opfern, welche kanibalische Götter verlangen, geht es dabei nicht ab.

222

Wo Fanatismus zu wünschen ist.— Phlegmatische Naturen sind nur so zu begeistern, dass man sie fanatisirt.

223

Das gefürchtete Auge.— Nichts wird von Künstlern, Dichtern und Schriftstellern mehr gefürchtet, als jenes Auge, welches ihren kleinen Betrug sieht, welches nachträglich wahrnimmt, wie oft sie an dem Gränzwege gestanden haben, wo es entweder zur unschuldigen Lust an sich selber oder zum Effect-machen abführte; welches ihnen nachrechnet, wenn sie Wenig für Viel verkaufen wollten, wenn sie zu erheben und zu schmücken suchten, ohne selber erhoben zu sein; welches den Gedanken durch allen Trug ihrer Kunst hindurch so sieht, wie er zuerst vor ihnen stand, vielleicht wie eine entzückende Lichtgestalt, vielleicht aber auch als ein Diebstahl an aller Welt, als ein Alltags-Gedanke, den sie dehnen, kürzen, färben, einwickeln, würzen mussten, um Etwas aus ihm zu machen, anstatt dass der Gedanke Etwas aus ihnen machte,—oh dieses Auge, welches alle eure Unruhe, euer Spähen und Gieren, euer Nachmachen und überbieten (diess ist nur ein neidisches Nachmachen) eurem Werke anmerkt, welches eure Schamröthe so gut kennt, wie eure Kunst, diese Röthe zu verbergen und vor euch selber umzudeuten!

**

224

Das "Erhebende" am Unglück des Nächsten.— Er ist im Unglück, und nun kommen die "Mitleidigen" und malen ihm sein Unglück aus,—endlich gehen sie befriedigt und erhoben fort: sie haben sich an dem Entsetzen des Unglücklichen wie an dem eigenen Entsetzen geweidet und sich einen guten Nachmittag gemacht.

225

Mittel, um schnell verachtet zu werden.— Ein Mensch, der schnell und viel spricht, sinkt ausserordentlich tief in unserer Achtung, nach dem kürzesten Verkehre, und selbst wenn er verständig spricht,—nicht nur in dem Maasse als er lästig fällt, sondern weit tiefer. Denn wir errathen, wie vielen Menschen er schon lästig gefallen ist, und rechnen zu dem Missbehagen, das er macht, noch die Missachtung hinzu, welche wir für ihn voraussetzen.

226

Vom Verkehre mit Celebritäten.— A: Aber warum weichst du diesem grossen Manne aus?— B: Ich möchte ihn nicht verkennen lernen! Unsere Fehler vertragen sich nicht bei einander: ich bin kurzsichtig und misstrauisch, und er trägt seine falschen Diamanten so gern wie seine ächten.

227

Kettenträger.— Vorsicht vor allen Geistern, die an Ketten liegen! Zum Beispiel vor den klugen Frauen, welche ihr Schicksal in eine kleine, dumpfe Umgebung gebannt hat und die darin alt werden. Zwar liegen sie scheinbar träge und halb blind in der Sonne da: aber bei jedem fremden Tritt, bei allem Unvermutheten fahren sie auf, um zu beissen; sie nehmen an Allem Rache, was ihrer Hundehütte entkommen ist.

228

Rache im Lobe.— Hier ist eine geschriebene Seite voller Lob, und ihr nennt sie flach: aber wenn ihr errathet, dass Rache in diesem Lobe verborgen liegt, so werdet ihr sie fast überfein finden und an dem Reichthum kleiner kühner Striche und Figuren euch sehr ergötzen. Nicht der Mensch, sondern seine Rache ist so fein, reich und erfinderisch; er selber merkt kaum Etwas davon.

229

Stolz.— Ach, ihr kennt alle das Gefühl nicht, welches der Gefolterte nach der Folterung hat, wenn er in die Zelle zurückgebracht wird und sein Geheimniss mit ihm!—er hält es immer noch mit den Zähnen fest. Was wisst ihr vom Jubel des menschlichen Stolzes!

230

"Utilitarisch."— Jetzt gehen die Empfindungen in moralischen Dingen so kreuz und quer, dass man für diesen Menschen eine Moral durch ihre Nützlichkeit beweist, für jenen gerade durch die Nützlichkeit widerlegt.

231

Von der deutschen Tugend.— Wie entartet in seinem Geschmack, wie sclavisch vor Würden, Ständen, Trachten, Pomp und Prunk muss ein Volk gewesen sein, als es das Schlichte als das Schlechte, den schlichten Mann als den schlechten Mann abschätzte! Man soll dem moralischen Hochmuthe der Deutschen immer diess Wörtlein "schlecht" und Nichts weiter entgegenhalten!

232

Aus einer Disputation.— A: Freund, Sie haben sich heiser gesprochen!— B: So bin ich widerlegt. Reden wir nicht weiter davon.

233

Die "Gewissenhaften."— Habt ihr Acht gegeben, was für Menschen am meisten Werth auf strengste Gewissenhaftigkeit legen? Die, welche sich vieler erbärmlicher Empfindungen bewusst sind, ängstlich von sich und an sich denken und Angst vor Anderen haben, die ihr Inneres so sehr wie möglich verbergen wollen,—sie suchen sich selber zu imponiren, durch jene Strenge der Gewissenhaftigkeit und Härte der Pflicht, vermöge des strengen und harten Eindrucks, den Andere von ihnen dadurch bekommen müssen (namentlich Untergebene).

234

Scheu vor dem Ruhme.— A: Dass Einer seinem Ruhme ausweicht, dass Einer seinen Lobredner absichtlich beleidigt, dass Einer sich scheut, Urtheile über sich zu hören, aus Scheu vor dem Lobe,—das findet man, das giebt es,—glaubt oder glaubt es nicht!— B: Das findet sich, das giebt sich! Nur etwas Geduld, Junker Hochmuth! —

235

Dank abweisen.— Man darf wohl eine Bitte abweisen, aber nimmermehr darf man einen Dank abweisen (oder, was das Selbe ist, ihn kalt und conventionell annehmen). Diess beleidigt tief—und warum?

236

Strafe.— Ein seltsames Ding, unsere Strafe! Sie reinigt nicht den Verbrecher, sie ist kein Abbüssen: im Gegentheil, sie beschmutzt mehr, als das Verbrechen selber.

237

Eine Parteinoth.— Es giebt eine lächerliche, aber nicht ungefährliche Betrübniss fast in jeder Partei: an ihr leiden alle Die, welche die jahrelangen, treuen und ehrenwerthen Verfechter der Parteimeinung waren und plötzlich, eines Tages, merken, dass ein viel Mächtigerer die Trompete in die Hand genommen hat. Wie wollen sie es ertragen, stumm gemacht zu sein! Und so werden sie laut und mitunter in neuen Tönen.

238

Das Streben nach Anmuth.— Wenn eine starke Natur nicht den Hang der Grausamkeit hat und nicht immer von sich selber occupirt ist, so strebt sie unwillkürlich nach Anmuth,—diess ist ihr Abzeichen. Die schwachen Charaktere dagegen lieben die herben Urtheile,—sie gesellen sich zu den Helden der Menschenverachtung, zu den religiösen oder philosophischen Anschwärzern des Daseins oder ziehen sich hinter strenge Sitten und peinliche "Lebensberufe" zurück: so suchen sie sich einen Charakter und eine Art Stärke zu schaffen. Und diess thun sie ebenfalls unwillkürlich.

239

Wink für Moralisten.— Unsere Musiker haben eine grosse Entdeckung gemacht: die interessante Hässlichkeit ist auch in ihrer Kunst möglich! Und so werfen sie sich in diesen eröffneten Ozean des Hässlichen, wie trunken, und noch niemals war es so leicht, Musik zu machen. Jetzt hat man erst den allgemeinen dunkelfarbigen Hintergrund gewonnen, auf dem ein noch so kleiner Lichtstreifen schöner Musik den Glanz von Gold und Smaragd erhält; jetzt wagt man erst den Zuhörer in Sturm, Empörung und ausser Athem zu bringen, um ihm nachher durch einen Augenblick des Hinsinkens in Ruhe ein Gefühl der Seligkeit zu geben, welches der Schätzung der Musik überhaupt zu Gute kommt. Man hat den Contrast entdeckt: jetzt erst sind die stärksten Effecte möglich—und wohlfeil: Niemand fragt mehr nach guter Musik. Aber ihr müsst euch beeilen! Es ist für jede Kunst nur eine kurze Spanne Zeit noch, wenn sie erst zu dieser Entdeckung gelangt ist.— Oh, wenn unsere Denker Ohren hätten, um in die Seelen unserer Musiker, vermittelst ihrer Musik, hineinzuhören! Wie lange muss man warten, ehe solch eine Gelegenheit sich wiederfindet, den innerlichen Menschen auf der bösen That und in der Unschuld dieser That zu ertappen! Denn unsere Musiker haben nicht den leisesten Geruch davon, dass sie ihre eigene Geschichte, die Geschichte der Verhässlichung der Seele, in Musik setzen. Ehemals musste der gute Musiker beinahe um seiner Kunst willen ein guter Mensch werden—. Und jetzt!

240

Von der Moralität der Schaubühne.— Wer da meint, Shakespeare's Theater wirke moralisch und der Anblick des Macbeth ziehe unwiderstehlich vom Bösen des Ehrgeizes ab, der irrt sich: und er irrt sich noch einmal, wenn er glaubt, Shakespeare selber habe so empfunden wie er. Wer wirklich vom rasenden Ehrgeiz besessen ist, sieht diess sein Bild mit Lust; und wenn der Held an seiner Leidenschaft zu Grunde geht, so ist diess gerade die schärfste Würze in dem heissen Getränke dieser Lust. Empfand es der Dichter denn anders? Wie königlich, und durchaus nicht schurkenhaft, läuft sein Ehrgeiziger vom Augenblick des grossen Verbrechens an seine Bahn! Erst von da ab zieht er "dämonisch" an und reizt ähnliche Naturen zur Nachahmung auf;—dämonisch heisst hier: zum Trotz gegen Vortheil und Leben, zu Gunsten eines Gedankens und Triebes. Glaubt ihr denn, Tristan und Isolde gäben dadurch eine Lehre gegen den Ehebruch, dass sie Beide an ihm zu Grunde gehen? Diess hiesse die Dichter auf den Kopf stellen: welche, wie namentlich Shakespeare, verliebt in die Leidenschaften an sich sind, und nicht am geringsten in ihre todbereiten Stimmungen:—jene, wo das Herz nicht fester mehr am Leben hängt, als ein Tropfen am Glase. Nicht die Schuld und deren schlimmer Ausgang liegt ihnen am Herzen, dem Shakespeare so wenig wie dem Sophokles (im Ajax, Philoktet, Oedipus): so leicht es gewesen wäre, in den genannten Fällen die Schuld zum Hebel des Drama's zu machen, so bestimmt ist diess gerade vermieden. Ebensowenig will der Tragödiendichter mit seinen Bildern des Lebens gegen das Leben einnehmen! Er ruft vielmehr: "es ist der Reiz allen Reizes, dieses aufregende, wechselnde, gefährliche, düstere und oft sonnendurchglühte Dasein! Es ist ein Abenteuer, zu leben,—nehmt diese oder jene Partei darin, immer wird es diesen Charakter behalten!"— So spricht er aus einer unruhigen und kraftvollen Zeit heraus, die von ihrer Überfülle an Blut und Energie halb trunken und betäubt ist,—aus einer böseren Zeit heraus, als die unsere ist: wesshalb wir nöthig haben, uns den Zweck eines Shakespearlschen Drama's erst zurecht und gerecht zu machen, das heisst, es nicht zu verstehen.

241

Furcht und Intelligenz.— Wenn es wahr ist, was man jetzt des Bestimmtesten behauptet, dass die Ursache des schwarzen Hautpigmentes nicht im Lichte zu suchen sei: könnte es vielleicht die letzte Wirkung häufiger und durch Jahrtausende gehäufter Wuthanfälle sein (und Blutunterströmungen der Haut)? Während bei anderen intelligenteren Stämmen das ebenso häufige Erschrecken und Bleichwerden endlich die weisse Hautfarbe ergeben hätte?— Denn der Grad der Furchtsamkeit ist ein Gradmesser der Intelligenz: und sich oft der blinden Wuth überlassen, das Zeichen davon, dass die Thierheit noch ganz nahe ist und sich wieder durchsetzen möchte.— Braun-grau wäre also wohl die Urfarbe des Menschen,—etwas Affen- und Bärenhaftes, wie billig.

242

Unabhängigkeit.— Unabhängigkeit (in ihrer schwächsten Dosis "Gedankenfreiheit" benannt) ist die Form der Entsagung, welche der Herrschsüchtige endlich annimmt,—er, der lange Das gesucht hat, was er beherrschen könnte, und Nichts gefunden hat, als sich selber.

243

Die zwei Richtungen.— Versuchen wir den Spiegel an sich zu betrachten, so entdecken wir endlich Nichts, als die Dinge auf ihm. Wollen wir die Dinge fassen, so kommen wir zuletzt wieder auf Nichts, als auf den Spiegel.— Diess ist die allgemeinste Geschichte der Erkenntniss.

244

Freude am Wirklichen.— Unser jetziger Hang zur Freude am Wirklichen—wir haben ihn fast Alle—ist nur daraus zu verstehen, dass wir so lange und bis zum Überdruss Freude am Unwirklichen gehabt haben. An sich ist es ein nicht unbedenklicher Hang, so wie er jetzt auftritt, ohne Wahl und Feinheit:—seine mindeste Gefahr ist die Geschmacklosigkeit.

245

Feinheit des Machtgefühls.— Napoleon ärgerte sich, schlecht zu sprechen, und belog sich hierüber nicht: aber seine Herrschsucht, die keine Gelegenheit verschmähte und feiner war, als sein feiner Geist, brachte ihn dahin, noch schlechter zu sprechen, als er konnte. So rächte er sich an seinem eignen Ärger (er war eifersüchtig auf alle seine Affecte, weil sie Macht hatten) und genoss sein autokratisches Belieben. Sodann, in Hinsicht auf Ohren und Urtheil der Hörenden, genoss er diess Belieben noch einmal: wie als ob so zu ihnen zu reden immer noch gut genug sei. Ja, er frohlockte im Geheimen bei dem Gedanken, durch Blitz und Donner der höchsten Autorität—welche im Bunde von Macht und Genialität liegt—das Urtheil zu betäuben und den Geschmack irrezuführen; während Beides in ihm kalt und stolz an der Wahrheit festhielt, dass er schlecht spreche.— Napoleon, als ein vollkommen zu Ende gedachter und ausgearbeiteter Typus Eines Triebes, gehört zu der antiken Menschheit: deren Merkmale—der einfache Aufbau und das erfinderische Ausbilden und Ausdichten Eines Motivs oder weniger Motive—leicht genug zu erkennen sind.

246

Aristoteles und die Ehe.— Bei den Kindern der grossen Genie's bricht der Wahnsinn heraus, bei den Kindern der grossen Tugendhaften der Stumpfsinn—bemerkt Aristoteles. Wollte er damit die Ausnahme-Menschen zur Ehe einladen?

247

Herkunft des schlechten Temperaments.— Das Ungerechte und Sprunghafte im Gemüth mancher Menschen ihre Unordnung und Maasslosigkeit sind die letzten Folgen unzähliger logischer Ungenauigkeiten, Ungründlichkeiten und übereilter Schlüsse, welcher sich ihre Vorfahren schuldig gemacht haben. Die Menschen mit gutem Temperament dagegen stammen aus überlegsamen und gründlichen Geschlechtern, welche die Vernunft hochgestellt haben,—ob zu löblichen oder bösen Zwecken, das kommt nicht so sehr in Betracht.

248

Verstellung als Pflicht.— Am meisten ist die Güte durch die lange Verstellung, welche Güte zu scheinen suchte, entwickelt worden: überall, wo grosse Macht bestand, wurde die Nothwendigkeit gerade dieser Art von Verstellung eingesehen,—sie flösst Sicherheit und Vertrauen ein und verhundertfacht die wirkliche Summe der physischen Macht. Die Lüge ist, wenn nicht die Mutter, so doch die Amme der Güte. Die Ehrlichkeit ist ebenfalls am meisten durch die Anforderung eines Anscheins der Ehrlichkeit und Biederkeit grossgezogen worden: in den erblichen Aristokratien. Aus der dauernden Übung einer Verstellung entsteht zuletzt Natur: die Verstellung hebt sich am Ende selber auf, und Organe und Instincte sind die kaum erwarteten Früchte im Garten der Heuchelei.

249

Wer ist denn je allein!— Der Furchtsame weiss nicht, was Alleinsein ist: hinter seinem Stuhle steht immer ein Feind.— Oh, wer die Geschichte jenes feinen Gefühls, welches Einsamkeit heisst, uns erzählen könnte!

250

Nacht und Musik.— Das Ohr, das Organ der Furcht, hat sich nur in der Nacht und in der Halbnacht dunkler Wälder und Höhlen so reich entwickeln können, wie es sich entwickelt hat, gemäss der Lebensweise des furchtsamen, das heisst des allerlängsten menschlichen Zeitalters, welches es gegeben hat: im Hellen ist das Ohr weniger nöthig. Daher der Charakter der Musik, als einer Kunst der Nacht und Halbnacht.

251

Stoisch.— Es giebt eine Heiterkeit des Stoikers, wenn er sich von dem Ceremoniell beengt fühlt, das er selber seinem Wandel vorgeschrieben hat, er geniesst sich dabei als Herrschenden.

252

Man erwäge.— Der gestraft wird, ist nicht mehr Der, welcher die That gethan hat. Er ist immer der Sündenbock.

253

Augenschein.— Schlimm! Schlimm! Was man am besten, am hartnäckigsten beweisen muss, das ist der Augenschein. Denn Allzuvielen fehlen die Augen, ihn zu sehen. Aber es ist so langweilig!

254

Die Vorwegnehmenden.— Das Auszeichnende, aber auch Gefährliche in den dichterischen Naturen ist ihre erschöpfende Phantasie: die, welche Das, was wird und werden könnte, vorweg nimmt, vorweg geniesst, vorweg erleidet und im endlichen Augenblick des Geschehens und der That bereits müde ist. Lord Byron, der diess Alles zu gut kannte, schrieb in sein Tagebuch: "Wenn ich einen Sohn habe, so soll er etwas ganz Prosaisches werden— Jurist oder Seeräuber."

255

Gespräch über Musik.— A: Was sagen Sie zu dieser Musik?— B: Sie hat mich überwältigt, ich habe gar Nichts zu sagen. Horch! Da beginnt sie von Neuem!— A: Um so besser! Sehen wir zu, dass wir sie diessmal überwältigen. Darf ich einige Worte zu dieser Musik machen? Und Ihnen auch ein Drama zeigen, welches Sie vielleicht beim ersten Hören nicht sehen wollten?— B: Wohlan! ich habe zwei Ohren und mehr, wenn es nöthig ist. Rücken Sie dicht an mich heran!— A:— Diess ist es noch nicht, was er uns sagen will, er verspricht bisher nur, dass er Etwas sagen werde, etwas Unerhörtes, wie er mit diesen Gebärden zu verstehen giebt. Denn Gebärden sind es. Wie er winkt! sich hoch aufrichtet! die Arme wirft! Und jetzt scheint ihm der höchste Augenblick der Spannung gekommen: noch zwei Fanfaren, und er führt sein Thema vor, prächtig und geputzt, wie klirrend von edlen Steinen. Ist es eine schöne Frau? Oder ein schönes Pferd? Genug, er sieht entzückt um sich, denn er hat Blicke des Entzückens zu sammeln,—jetzt erst gefällt ihm sein Thema ganz, jetzt wird er erfindsam, wagt neue und kühne Züge. Wie er sein Thema heraustreibt! Ah! Geben Sie Acht,—er versteht nicht nur, es zu schmücken, sondern auch zu schminken! Ja, er weiss, was Farbe der Gesundheit ist, er versteht sich erscheinen zu lassen,—er ist feiner in seiner Selbstkenntniss, als ich dachte. Und jetzt ist er überzeugt, dass er seine Hörer überzeugt hat, er giebt seine Einfälle, als seien es die wichtigsten Dinge unter der Sonne, er hat unverschämte Fingerzeige auf sein Thema, als sei es zu gut für diese Welt.— Ha, wie misstrauisch er ist! Dass wir nur nicht müde werden! So verschüttet er seine Melodien unter Süssigkeiten,—jetzt ruft er sogar unsere gröberen Sinne an, um uns aufzuregen und so wieder unter seine Gewalt zu bringen! Hören Sie, wie er das Elementarische stürmischer und donnernder Rhythmen beschwört! Und jetzt, da er merkt, dass diese uns fassen, würgen und beinahe zerdrücken, wagt er es, sein Thema wieder in's Spiel der Elemente zu mischen und uns Halbbetäubte und Erschütterte zu überreden, unsere Betäubung und Erschütterung sei die Wirkung seines Wunder-Thema's. Und fürderhin glauben es ihm die Zuhörer: sobald es erklingt, entsteht in ihnen eine Erinnerung an jene erschütternde Elementarwirkung,—diese Erinnerung kommt jetzt dem Thema zu Gute,—!—es ist nun "dämonisch" geworden! Was für ein Kenner der Seele er ist! Er gebietet mit den Künsten eines Volksredners über uns.— Aber die Musik verstummt!— B: Und gut, dass sie es thut! denn ich kann es nicht mehr ertragen. Sie zu hören! Zehnmal lieber will ich doch mich täuschen lassen, als Einmal in Ihrer Art die Wahrheit zu wissen!— A: Diess ist es, was ich von Ihnen hören wollte. So, wie Sie, sind die Besten jetzt: ihr seid zufrieden damit, euch täuschen zu lassen! Ihr kommt mit groben und lüsternen Ohren, ihr bringt das Gewissen der Kunst zum Hören nicht mit, ihr habt eure feinste Redlichkeit unterwegs weggeworfen! Und damit verderbt ihr die Künst und die Künstler! Immer, wenn ihr klatscht und jubelt, habt ihr das Gewissen der Künstler in den Händen,—und wehe, wenn sie merken, dass ihr zwischen unschuldiger und schuldiger Musik nicht unterscheiden könnt! Ich meine wahrlich nicht "gute" und "schlechte" Musik,—von dieser und jener giebt es in beiden Arten! Aber ich nenne eine unschuldige Musik jene, welche ganz und gar nur an sich denkt, an sich glaubt, und über sich die Welt vergessen hat,—das Von-selber-Ertönen der tiefsten Einsamkeit, die über sich mit sich redet und nicht mehr weiss, dass es Hörer und Lauscher und Wirkungen und Missverständnisse und Misserfolge da draussen giebt.— Zuletzt: die Musik, welche wir eben hörten, ist gerade von dieser edlen und seltenen Art, und Alles, was ich von ihr sagte, war erlogen,—verzeihen Sie meine Bosheit, wenn Sie Lust haben!— B: Oh, Sie lieben also diese Musik auch? Dann sind Ihnen viele Sünden vergeben!

256

Glück der Bösen.— Diese stillen, düsteren, bösen Menschen haben Etwas, das ihr ihnen nicht streitig machen könnt, einen seltenen und seltsamen Genuss im dolce far niente, eine Abend- und Sonnenuntergangs-Ruhe, wie sie nur ein Herz kennt, das allzu oft durch Affecte verzehrt, zerrissen, vergiftet worden ist.

257

Worte in uns gegenwärtig.— Wir drücken unsere Gedanken immer mit den Worten aus, die uns zur Hand sind. Oder um meinen ganzen Verdacht auszudrücken: wir haben in jedem Momente eben nur den Gedanken, für welchen uns die Worte zur Hand sind, die ihn ungefähr auszudrücken vermögen.

258

Dem Hunde schmeicheln.— Man muss diesem Hunde nur einmal das Fell streichen: sofort knistert er und sprüht Funken, wie jeder andere Schmeichler—und ist geistreich auf seine Art. Warum sollten wir ihn nicht so ertragen!

259

Der ehemalige Lobredner.— "Er ist stumm über mich geworden, obwohl er die Wahrheit jetzt weiss und sie sagen könnte." Aber sie würde wie Rache klingen—und er achtet die Wahrheit so hoch, der Achtungswürdige!

260

Amulet der Abhängigen.— Wer unvermeidlich von einem Gebieter abhängig ist, soll Etwas haben, wodurch er Furcht einflösst und den Gebieter im Zaume hält, zum Beispiel Rechtschaffenheit oder Aufrichtigkeit oder eine böse Zunge.

261

Warum so erhaben!— Oh, ich kenne diess Gethier! Freilich gefällt es sich selber besser, wenn es auf zwei Beinen "wie ein Gott" daher schreitet,—aber wenn es wieder auf seine vier Füsse zurückgefallen ist, gefällt es mir besser: diess steht ihm so unvergleichlich natürlicher!

262

Der Dämon der Macht.— Nicht die Nothdurft, nicht die Begierde,—nein, die Liebe zur Macht ist der Dämon der Menschen. Man gebe ihnen Alles, Gesundheit, Nahrung, Wohnung, Unterhaltung,—sie sind und bleiben unglücklich und grillig: denn der Dämon wartet und wartet und will befriedigt sein. Man nehme ihnen Alles und befriedige diesen: so sind sie beinahe glücklich,—so glücklich als eben Menschen und Dämonen sein können. Aber warum sage ich diess noch? Luther hat es schon gesagt, und besser als ich, in den Versen: "Nehmen sie uns den Leib, Gut, Ehr', Kind und Weib: lass fahren dahin,—das Reich muss uns doch bleiben!" Ja! Ja! Das "Reich"!

263

Der Widerspruch leibhaft und beseelt.— Im sogenannten Genie ist ein physiologischer Widerspruch, es besitzt einmal viele wilde, unordentliche, unwillkürliche Bewegung und sodann wiederum viele höchste Zweckthätigkeit der Bewegung,—dabei ist ihm ein Spiegel zu eigen, der beide Bewegungen neben einander und in einander, aber auch oft genug wider einander zeigt. In Folge dieses Anblicks ist es oft unglücklich, und wenn es ihm am wohlsten wird, im Schaffen, so ist es, weil es vergisst, dass es gerade jetzt mit höchster Zweckthätigkeit etwas Phantastisches und Unvernünftiges thut (das ist alle Kunst)—thun muss.

264

Sich irren wollen.— Neidische Menschen mit feinerer Witterung suchen ihren Rivalen nicht genauer kennen zu lernen, um sich ihm überlegen fühlen zu können.

265

Das Theater hat seine Zeit.— Wenn die Phantasie eines Volkes nachlässt, entsteht der Hang in ihm, seine Sagen sich auf der Bühne vorführen zu lassen, jetzt erträgt es die groben Ersatzstücke der Phantasie,—aber für jenes Zeitalter, dem der epische Rhapsode zugehört, ist das Theater und der als Held verkleidete Schauspieler ein Hemmschuh anstatt ein Flügel der Phantasie: zu nah, zu bestimmt, zu schwer, zu wenig Traum und Vogelflug.

266

Ohne Anmuth.— Er hat einen Mangel an Anmuth, und weiss es: oh, wie er es versteht, diess zu maskiren! Durch strenge Tugend, durch Düsterkeit des Blickes, durch angenommenes Misstrauen gegen die Menschen und das Dasein, durch derbe Possen, durch Verachtung der feineren Lebensart, durch Pathos und Ansprüche, durch cynische Philosophie,—ja, er ist zum Charakter geworden, im steten Bewusstsein seines Mangels.

267

Warum so stolz.— Ein edler Charakter unterscheidet sich von einem gemeinen dadurch, dass er eine Anzahl Gewohnheiten und Gesichtspuncte nicht zur Hand hat, wie jener: sie sind ihm zufällig nicht vererbt und nicht anerzogen.

268

Scylla und Charybdis des Redners.— Wie schwer war es in Athen, so zu sprechen, dass man die Zuhörer für die Sache gewann, ohne sie durch die Form abzustossen oder von der Sache mit ihr abzuziehen! Wie schwer ist es noch in Frankreich, so zu schreiben!

269

Die Kranken und die Kunst.— Gegen jede Art von Trübsal und Seelen-Elend soll man zunächst versuchen: Veränderung der Diät und körperliche derbe Arbeit. Aber die Menschen sind gewohnt, in diesem Falle nach Mitteln der Berauschung zu greifen: zum Beispiel nach der Kunst,—zu ihrem und der Kunst Unheil! Merkt ihr nicht, dass, wenn ihr als Kranke nach der Kunst verlangt, ihr die Künstler krank macht?

270

Anscheinende Toleranz.— Es sind diess gute, wohlwollende, verständige Worte über und für die Wissenschaft, aber! aber! ich sehe hinter diese eure Toleranz gegen die Wissenschaft! Im Winkel eures Herzens meint ihr trotz alledem, sie sei euch nicht nöthig, es sei grossmüthig von euch, sie gelten zu lassen, ja, ihre Fürsprecher zu sein, zumal die Wissenschaft gegen eure Meinungen nicht diese Grossmuth übe! Wisst ihr, dass ihr gar kein Recht zu dieser Toleranz-Übung habt? dass diese huldreiche Gebärde eine gröbere Verunglimpfung der Wissenschaft ist, als ein offener Hohn, welchen sich irgend ein übermüthiger Priester oder Künstler gegen sie erlaubt? Es fehlt euch jenes strenge Gewissen für Das, was wahr und wirklich ist, es quält und martert euch nicht, die Wissenschaft im Widerspruch mit euren Empfindungen zu finden, ihr kennt die gierige Sehnsucht der Erkenntniss nicht als ein Gesetz über euch waltend, ihr fühlt keine Pflicht in dem Verlangen, mit dem Auge überall gegenwärtig zu sein, wo erkannt wird, Nichts sich entschlüpfen zu lassen, was erkannt ist. Ihr kennt Das nicht, was ihr so tolerant behandelt! Und nur, weil ihr es nicht kennt, gelingt es euch, so gnädige Mienen anzunehmen! Ihr, gerade ihr würdet erbittert und fanatisch blicken, wenn die Wissenschaft euch einmal in's Gesicht leuchten wollte, mit ihren Augen—Was kümmert es uns also, dass ihr Toleranz übt—gegen ein Phantom! und nicht einmal gegen uns! Und was liegt an uns!

271

Die Feststimmung.— Gerade für jene Menschen, welche am hitzigsten nach Macht streben, ist es unbeschreiblich angenehm, sich überwältigt zu fühlen! Plötzlich und tief in ein Gefühl, wie in einen Strudel hinabzusinken! Sich die Zügel aus der Hand reissen zu lassen, und einer Bewegung wer weiss wohin? zuzusehen! Wer es ist, was es ist, das uns diesen Dienst leistet,—es ist ein grosser Dienst: wir sind so glücklich und athemlos und fühlen eine Ausnahme-Stille um uns wie im mittelsten Grunde der Erde. Einmal ganz ohne Macht! Ein Spielball von Urkräften! Es ist eine Ausspannung in diesem Glück, ein Abwerfen der grossen Last, ein Abwärtsrollen ohne Mühen wie in blinder Schwerkraft. Es ist der Traum des Bergsteigers, der sein Ziel zwar oben hat, aber unterwegs aus tiefer Müdigkeit einmal einschläft und vom Glück des Gegensatzes—eben vom mühelosesten Abwärtsrollen—träumt.— Ich beschreibe das Glück, wie ich es mir bei unserer jetzigen gehetzten, machtdürstigen Gesellschaft Europas und Amerika's denke. Hier und da wollen sie einmal in die Ohnmacht zurücktaumeln,—diesen Genuss bieten ihnen Kriege, Künste, Religionen, Genie's. Wenn man sich einem Alles verschlingenden und zerdrückenden Eindruck einmal zeitweilig überlassen hat—es ist die moderne Feststimmung!—dann ist man wieder freier, erholter, kälter, strenger und strebt unermüdlich nach dem Gegentheil weiter: nach Macht. —

272

Die Reinigung der Rasse.— Es giebt wahrscheinlich keine reinen, sondern nur reingewordene Rassen, und diese in grosser Seltenheit. Das Gewöhnliche sind die gekreuzten Rassen, bei denen sich immer, neben der Disharmonie von Körperformen (zum Beispiel wenn Auge und Mund nicht zu einander stimmen), auch Disharmonien der Gewohnheiten und Werthbegriffe finden müssen. (Livingstone hörte Jemand sagen: "Gott schuf weisse und schwarze Menschen, der Teufel aber schuf die Halbrassen.") Gekreuzte Rassen sind stets zugleich auch gekreuzte Culturen, gekreuzte Moralitäten: sie sind meistens böser, grausamer, unruhiger. Die Reinheit ist das letzte Resultat von zahllosen Anpassungen, Einsaugungen und Ausscheidungen, und der Fortschritt zur Reinheit zeigt sich darin, dass die in einer Rasse vorhandene Kraft sich immer mehr auf einzelne ausgewählte Functionen beschränkt, während sie vordem zu viel und oft Widersprechendes zu besorgen hatte: eine solche Beschränkung wird sich immer zugleich auch wie eine Verarmung ausnehmen und will vorsichtig und zart beurtheilt sein. Endlich aber, wenn der Process der Reinigung gelungen ist, steht alle jene Kraft, die früher bei dem Kampfe der disharmonischen Eigenschaften daraufgieng, dem gesammten Organismus zu Gebote: wesshalb reingewordene Rassen immer auch stärker und schöner geworden sind.— Die Griechen geben uns das Muster einer reingewordenen Rasse und Cultur: und hoffentlich gelingt einmal auch eine reine europäische Rasse und Cultur.

273

Das Loben.— Hier ist Einer, dem du anmerkst, dass er dich loben will: du beisst die Lippen zusammen, das Herz wird geschnürt: ach, dass der Kelch vorübergienge! Aber er geht nicht, er kommt! Trinken wir also die süsse Unverschämtheit des Lobredners, überwinden wir den Ekel und die tiefe Verachtung für den Kern seines Lobes, ziehen wir die Falten der dankbaren Freude über's Gesicht!—er hat uns ja wohlthun wollen! Und jetzt, nachdem es geschehen, wissen wir, dass er sich sehr erhaben fühlt, er hat einen Sieg über uns errungen,—ja! und auch über sich selber, der Hund!—denn es wurde ihm nicht leicht, sich diess Lob abzuringen.

274

Menschenrecht und -vorrecht.— Wir Menschen sind die einzigen Geschöpfe, welche, wenn sie missrathen, sich selber durchstreichen können wie einen missrathenen Satz,—sei es, dass wir diess zur Ehre der Menschheit oder aus Mitleiden mit ihr oder aus Widerwillen gegen uns thun.

275

Der Verwandelte.— Jetzt wird er tugendhaft, nur um Anderen wehe damit zu thun. Seht nicht soviel nach ihm hin!

276

Wie oft! Wie unverhofft!— Wie viele verheirathete Männer haben den Morgen erlebt, wo es ihnen tagte, dass ihre junge Gattin langweilig ist und das Gegentheil glaubt! Gar nicht zu reden von jenen Weibern, deren Fleisch willig und deren Geist schwach ist!

277

Warme und kalte Tugenden.— Den Muth als kalte Herzhaftigkeit und Unerschütterlichkeit und den Muth als hitzige, halbblinde Bravour,—beides nennt man mit Einem Namen! Wie verschieden sind doch die kalten Tugenden von den warmen! Und Narr wäre Der, welcher meinte, das "Gutsein" werde nur durch die Wärme hinzugethan: und kein geringerer Narr Der, welcher es nur der Kälte zuschreiben wollte! Die Wahrheit ist, dass die Menschheit den warmen und den kalten Muth sehr nützlich gefunden hat, und überdiess nicht häufig genug, um ihn nicht in beiden Farben unter die Edelsteine zu rechnen.

278

Das verbindliche Gedächtniss.— Wer einen hohen Rang hat, thut gut, sich ein verbindliches Gedächtniss anzuschaffen, das heisst, sich von den Personen alles mögliche Gute zu merken und dahinter einen Strich zu machen: damit hält man sie in einer angenehmen Abhängigkeit. So kann der Mensch auch mit sich selber verfahren: ob er ein verbindliches Gedächtniss hat oder nicht, das entscheidet zuletzt über seine eigene Haltung zu sich selber, über die Vornehmheit, Güte oder das Misstrauen bei der Beobachtung seiner Neigungen und Absichten und zuletzt wieder über die Art der Neigungen und Absichten selber.

279

Worin wir Künstler werden.— Wer Jemanden zu seinem Abgott macht, versucht, sich vor sich selber zu rechtfertigen, indem er ihn in's Ideal erhebt; er wird zum Künstler daran, um ein gutes Gewissen zu haben. Wenn er leidet, so leidet er nicht am Nichtwissen, sondern am Sich-belügen, als ob er nicht wüsste.— Die innere Noth und Lust eines solchen Menschen—und alle leidenschaftlich Liebenden gehören dazu—ist mit gewöhnlichen Eimern nicht auszuschöpfen.

280

Kindlich.— Wer lebt, wie die Kinder—also nicht um sein Brod kämpft und nicht glaubt, dass seinen Handlungen eine endgültige Bedeutung zukomme—bleibt kindlich.

281

Das Ich will Alles haben.— Es scheint, dass der Mensch überhaupt nur handelt, um zu besitzen: wenigstens legen die Sprachen diesen Gedanken nahe, welche alles vergangene Handeln so betrachten, als ob wir damit Etwas besässen ("ich habe gesprochen, gekämpft, gesiegt": das ist, ich bin nun im Besitze meines Spruches, Kampfes, Sieges). Wie habsüchtig nimmt sich hierbei der Mensch aus! Selbst die Vergangenheit sich nicht entwinden lassen, gerade auch sie noch haben wollen!

282

Gefahr in der Schönheit.— Diese Frau ist schön und klug: ach, wie viel klüger aber würde sie geworden sein, wenn sie nicht schön wäre!

283

Hausfrieden und Seelenfrieden.— Unsere gewöhnliche Stimmung hängt von der Stimmung ab, in der wir unsere Umgebung zu erhalten wissen.

284

Das Neue als alt vorbringen.— Viele erscheinen, gereizt, wenn man ihnen eine Neuigkeit erzählt, sie empfinden das Übergewicht, welches die Neuigkeit Dem giebt, der sie früher weiss.

285

Wo hört das Ich auf?— Die Meisten nehmen eine Sache, die sie wissen, unter ihre Protection, wie als ob das Wissen sie schon zu ihrem Eigenthum mache. Die Aneignungslust des Ichgefühls hat keine Gränzen: die grossen Männer reden so, als ob die ganze Zeit hnter ihnen stünde und sie der Kopf dieses langen Leibes seien, und die guten Frauen rechnen sich die Schönheit ihrer Kinder, ihrer Kleider, ihres Hundes, ihres Arztes, ihrer Stadt zum Verdienste und wagen es nur nicht, zu sagen "das Alles bin ich." Chi non ha, non è— sagt man in Italien.

286

Haus- und Schoossthiere und Verwandtes.— Giebt es etwas Ekelhafteres, als die Sentimentalität gegen Pflanzen und Thiere, von Seiten eines Geschöpfes, das wie der wüthendste Feind von Anbeginn unter ihnen gehaust hat und zuletzt bei seinen geschwächten und verstümmelten Opfern gar noch auf zärtliche Gefühle Anspruch erhebt! Vor dieser Art "Natur" geziemt dem Menschen vor Allem Ernst, wenn anders er ein denkender Mensch ist.

287

Zwei Freunde.— Es waren Freunde, aber sie haben aufgehört, es zu sein, und sie knüpften von beiden Seiten zugleich ihre Freundschaft los, der Eine, weil er sich zu sehr verkannt glaubte, der Andere, weil er sich zu sehr erkannt glaubte—und Beide haben sich dabei getäuscht!—denn Jeder von ihnen kannte sich selber nicht genug.

288

Komödie der Edlen.— Die, welchen die edle herzliche Vertraulichkeit nicht gelingt, versuchen es, ihre edle Natur durch Zurückhaltung und Strenge und eine gewisse Geringschätzung der Vertraulichkeit errathen zu lassen: wie als ob das starke Gefühl ihres Vertrauens Scham hätte, sich zu zeigen.

289

Wo man Nichts gegen eine Tugend sagen darf.— Unter den Feiglingen ist es von schlechtem Tone, etwas gegen die Tapferkeit zu sagen, und erregt Verachtung; und rücksichtslose Menschen zeigen sich erbittert, wenn Etwas gegen das Mitleiden gesagt wird.

290

Eine Vergeudung.— Bei erregbaren und plötzlichen Naturen sind die ersten Worte und Handlungen meisthin unbezeichnend für ihren eigentlichen Charakter (sie werden durch die Umstände eingegeben und sind gleichsam Nachahmungen vom Geiste der Umstände), aber weil sie einmal gesprochen und gethan sind, so müssen die später nachkommenden eigentlichen Charakterworte und Charakterhandlungen häufig im Ausgleichen oder im Wieder-gut- oder -vergessen-Machen daraufgehen.

291

Anmaassung.— Anmaassung ist ein gespielter und erheuchelter Stolz; dem Stolze aber ist gerade eigenthümlich, dass er kein Spiel, keine Verstellung und Heuchelei kann und mag,—insofern ist die Anmaassung die Heuchelei der Unfähigkeit zur Heuchelei, etwas sehr Schweres und meist Misslingendes. Gesetzt aber, dass er sich, wie gewöhnlich geschieht, dabei verräth, so erwartet den Anmaassenden eine dreifache Unannehmlichkeit: man zürnt ihm, weil er uns betrügen will, und zürnt ihm, weil er sich über uns hat erhaben zeigen wollen,—und zuletzt lacht man noch über ihn, weil ihm Beides missrathen ist. Wie sehr ist also von der Anmaassung abzurathen!

292

Eine Art Verkennung.— Wenn wir Jemanden sprechen hören, so genügt oft der Klang eines einzigen Consonanten (zum Beispiel eines r), um uns einen Zweifel über die Ehrlichkeit seiner Empfindung einzuflössen: wir sind diesen Klang nicht gewöhnt und würden ihn machen müssen, mit Willkür,—er klingt uns "gemacht." Hier ist ein Gebiet der gröbsten Verkennung: und das Selbe gilt vom Stile eines Schriftstellers, der Gewohnheiten hat, welche nicht aller Welt Gewohnheiten sind. Seine "Natürlichkeit" wird nur von ihm als solche empfunden, und gerade mit dem, was er selber als "gemacht" fühlt, weil er damit einmal der Mode und dem sogenannten "guten Geschmacke" nachgegeben hat, gefällt er vielleicht und erregt Zutrauen.

293

Dankbar.— Ein Gran dankbaren Sinnes und Pietät zu viel:—und man leidet daran wie an einem Laster und geräth mit seiner ganzen Selbständigkeit und Redlichkeit unter das böse Gewissen.

294

Heilige.— Die sinnlichsten Männer sind es, welche vor den Frauen fliehn und den Leib martern müssen.

295

Feinheit des Dienens.— Innerhalb der grossen Kunst des Dienens gehört es zu den feinsten Aufgaben, einem unbändig Ehrgeizigen zu dienen, der zwar der stärkste Egoist in Allem ist, aber durchaus nicht dafür gelten will (es ist diess gerade ein Stück seines Ehrgeizes), dem Alles nach Willen und Laune geschehen muss und doch immer so, dass es den Anschein hat, als ob er sich aufopferte und selten für sich selber Etwas wollte.

296

Das Duell.— Ich erachte es als einen Vortheil, sagte Jemand, ein Duell haben zu können, wenn ich durchaus eines nöthig habe; denn es giebt allezeit brave Kameraden um mich. Das Duell ist der letzte übrig gebliebene, völlig ehrenvolle Weg zum Selbstmord, leider ein Umschweif, und nicht einmal ein ganz sicherer.

297

Verderblich.— Man verdirbt einen Jüngling am sichersten, wenn man ihn anleitet, den Gleichdenkenden höher zu achten, als den Andersdenkenden.

298

Der Heroen-Cultus und seine Fanatiker.— Der Fanatiker eines Ideals, welches Fleisch und Blut hat, ist gewöhnlich so lange im Rechte, als er verneint, und er ist furchtbar darin: er kennt das Verneinte so gut wie sich selber, aus dem einfachsten Grunde, dass er von dorther kommt, dort zu Hause ist und sich im Geheimen immer fürchtet, dorthin noch zurückzumüssen,—er will sich die Rückkehr unmöglich machen, durch die Art, wie er verneint. Sobald er aber bejaht, macht er die Augen halb zu und fängt an zu idealisiren (häufig auch nur, um den zu Hause Gebliebenen damit wehe zu thun—); man nennt diess wohl etwas Künstlerisches,—gut, aber es ist auch etwas Unredliches daran. Der Idealist einer Person stellt sich diese Person so in die Ferne, dass er sie nicht mehr scharf sehen kann—und nun deutet er, was er noch sieht, in's "Schöne" um, das will sagen: in's Symmetrische, Weichlinienhafte, Unbestimmte. Da er sein in der Ferne und Höhe schwebendes Ideal nunmehr auch anbeten will, so hat er, zum Schutze vor dem profanum vulgus, nöthig, einen Tempel für seine Anbetung zu bauen. Hierhin bringt er alle ehrwürdigen und geweihten Gegenstände, die er sonst noch besitzt, damit deren Zauber auch noch dem Ideal zu Gute komme und es in dieser Nahrung wachse und immer göttlicher werde. Zuletzt hat er wirklich seinen Gott fertig gemacht,—aber wehe! es giebt Einen, der darum weiss, wie das zugegangen ist, sein intellectuelles Gewissen,—und es giebt auch Einen, der dagegen, ganz unbewusst, protestirt, nämlich der Vergöttlichte selber, der nunmehr, in Folge von Cultus, Lobgesang und Weihrauch, unausstehlich wird und augenscheinlich in abscheulicher Weise sich als Nicht-Gott und All-zu-sehr-Mensch verräth. Hier bleibt nun einem solchen Fanatiker nur noch Ein Ausweg: er lässt sich und seines Gleichen geduldig misshandeln und interpretirt das ganze Elend auch noch in majorem dei gloriam, durch eine neue Gattung von Selbstbetrug und edler Lüge: er nimmt gegen sich Partei und empfindet, als Gemisshandelter und als Interpret, dabei Etwas wie ein Martyrium,—so steigt er auf den Gipfel seines Dünkels.— Menschen dieser Art lebten zum Beispiel um Napoleon: ja vielleicht ist gerade er es, der die romantische dem Geiste der Aufklärung fremde Prostration vor dem "Genie" und dem "Heros" unserem Jahrhundert in die Seele gegeben hat, er, vor dem ein Byron sich nicht zu sagen schämte, er sei ein "Wurm gegen solch ein Wesen." (Die Formeln einer solchen Prostration sind von jenem alten anmaasslichen Wirr- und Murrkopfe, Thomas Carlyle, gefunden worden, der ein langes Leben darauf verwendet hat, die Vernunft seiner Engländer romantisch zu machen: umsonst!)

299

Anschein des Heroismus.— Sich mitten unter die Feinde werfen, kann das Merkmal der Feigheit sein.

300

Gnädig gegen den Schmeichler.— Die letzte Klugheit der unersättlich Ehrgeizigen ist, ihre Menschenverachtung nicht merken zu lassen, welche der Anblick der Schmeichler ihnen einflösst: sondern gnädig auch gegen sie zu erscheinen, wie ein Gott, der nicht anders als gnädig sein kann.

301

"Charaktervoll."— "Was ich einmal gesagt habe, das thue ich"—diese Denkweise gilt als charaktervoll. Wie viele Handlungen werden gethan, nicht weil sie als die vernünftigsten ausgewählt worden sind, sondern weil sie, als sie uns einfielen, auf irgend welche Art unsere Ehrsucht und Eitelkeit gereizt haben, sodass wir dabei verbleiben und sie blindlings durchsetzen! So mehren sie bei uns selber den Glauben an unseren Charakter und unser gutes Gewissen, also, im Ganzen, unsere Kraft: während das Auswählen des möglichst Vernünftigen die Skepsis gegen uns und dermaassen ein Gefühl der Schwäche in uns unterhält.

302

Einmal, zweimal und dreimal wahr!— Die Menschen lügen unsäglich oft, aber sie denken hinterher nicht daran und glauben im Ganzen nicht daran.

303

Kurzweil des Menschenkenners.— Er glaubt mich zu kennen und fühlt sich fein und wichtig, wenn er so und so mit mir verkehrt: ich hüte mich, ihn zu enttäuschen. Denn ich würde es zu entgelten haben, während er mir jetzt wohlwill, da ich ihm ein Gefühl der wissenden Überlegenheit verschaffe.— Da ist ein Anderer: der fürchtet sich, dass ich mir einbilde, ihn zu kennen, und sieht sich dabei erniedrigt. So beträgt er sich schauerlich und unbestimmt und sucht mich über sich in die Irre zu führen,—um sich über mich wieder zu erheben.

304

Die Welt-Vernichter.— Diesem gelingt Etwas nicht; schliesslich ruft er empört aus: "so möge doch die ganze Welt zu Grunde gehen!" Dieses abscheuliche Gefühl ist der Gipfel des Neides, welcher folgert: weil ich Etwas nicht haben kann, soll alle Welt Nichts haben! soll alle Welt Nichts sein!

305

Geiz.— Unser Geiz beim Kaufen nimmt mit der Wohlfeilheit der Gegenstände zu,—warum? Ist es, dass die kleinen Preis-Unterschiede eben erst das kleine Auge des Geizes machen?

306

Griechisches Ideal.— Was bewunderten die Griechen an Odysseus? Vor Allem die Fähigkeit zur Lüge und zur listigen und furchtbaren Wiedervergeltung; den Umständen gewachsen sein; wenn es gilt, edler erscheinen als der Edelste; sein können, was man will; heldenhafte Beharrlichkeit; sich alle Mittel zu Gebote stellen; Geist haben—sein Geist ist die Bewunderung der Götter, sie lächeln, wenn sie daran denken—: diess Alles ist griechisches Ideal! Das Merkwürdigste daran ist, dass hier der Gegensatz von Scheinen und Sein gar nicht gefühlt und also auch nicht sittlich angerechnet wird. Gab es je so gründliche Schauspieler!

307

Facta! Ja Facta ficta.— Ein Geschichtsschreiber hat es nicht mit dem, was wirklich geschehen ist, sondern nur mit den vermeintlichen Ereignissen zu thun: denn nur diese haben gewirkt. Ebenso nur mit den vermeintlichen Helden. Sein Thema, die sogenannte Weltgeschichte, sind Meinungen über vermeintliche Handlungen und deren vermeintliche Motive, welche wieder Anlass zu Meinungen und Handlungen geben, deren Realität aber sofort wieder verdampft und nur als Dampf wirkt,—ein fortwährendes Zeugen und Schwangerwerden von Phantomen über den tiefen Nebeln der unergründlichen Wirklichkeit. Alle Historiker erzählen von Dingen, die nie existirt haben, ausser in der Vorstellung.

308

Sich nicht auf den Handel verstehen ist vornehm.— Seine Tugend nur zum höchsten Preise verkaufen oder gar mit ihr Wucher treiben, als Lehrer, Beamter, Künstler,—macht aus Genie und Begabung eine Krämer-Angelegenheit. Mit seiner Weisheit soll man nun einmal nicht klug sein wollen!

309

Furcht und Liebe.— Die Furcht hat die allgemeine Einsicht über den Menschen mehr gefördert, als die Liebe, denn die Furcht will errathen, wer der Andere ist, was er kann, was er will: sich hierin zu täuschen, wäre Gefahr und Nachtheil. Umgekehrt hat die Liebe einen geheimen Impuls, in dem Andern so viel Schönes als möglich zu sehen oder ihn sich so hoch als möglich zu heben: sich dabei zu täuschen, wäre für sie eine Lust und ein Vortheil—und so thut sie es.

310

Die Gutmüthigen.— Die Gutmüthigen haben ihr Wesen durch die beständige Furcht erlangt, welche ihre Voreltern vor fremden Übergriffen gehabt haben,—sie milderten, beschwichtigten, baten ab, beugten vor, zerstreuten, schmeichelten, duckten sich, verbargen den Schmerz, den Verdruss, glätteten sofort wieder ihre Züge—und zuletzt vererbten sie diesen ganzen zarten und wohlgespielten Mechanismus auf ihre Kinder und Enkel. Diesen gab ein günstigeres Geschick keinen Anlass zu jener beständigen Furcht: nichtsdestoweniger spielen sie beständig auf ihrem Instrumente.

311

Die sogenannte Seele.— Die Summe innerer Bewegungen, welche dem Menschen leicht fallen und die er in Folge dessen gerne und mit Anmuth thut, nennt man seine Seele;—er gilt als seelenlos, wenn er Mühe und Härte bei inneren Bewegungen merken lässt.

312

Die Vergesslichen.— In den Ausbrüchen der Leidenschaft und im Phantasiren des Traumes und des Irrsinns entdeckt der Mensch seine und der Menschheit Vorgeschichte wieder: die Thierheit mit ihren wilden Grimassen; sein Gedächtniss greift einmal weit genug rückwärts, während sein civilisirter Zustand sich aus dem Vergessen dieser Urerfahrungen, also aus dem Nachlassen jenes Gedächtnisses entwickelt. Wer als ein Vergesslicher höchster Gattung allem Diesen immerdar sehr fern geblieben ist, versteht die Menschen nicht,—aber es ist ein Vortheil für Alle, wenn es hier und da solche Einzelne giebt, welche "sie nicht verstehen" und die gleichsam aus göttlichem Samen gezeugt und von der Vernunft geboren sind.

313

Der nicht mehr erwünschte Freund.— Den Freund, dessen Hoffnungen man nicht befriedigen kann, wünscht man sich lieber zum Feinde.

314

Aus der Gesellschaft der Denker.— Inmitten des Ozeans des Werdens wachen wir auf einem Inselchen, das nicht grösser als ein Nachen ist, auf, wir Abenteuerer und Wandervögel, und sehen uns hier eine kleine Weile um: so eilig und so neugierig wie möglich, denn wie schnell kann uns ein Wind verwehen oder eine Welle über das Inselchen hinwegspülen, sodass Nichts mehr von uns da ist! Aber hier, auf diesem kleinen Raume, finden wir andere Wandervögel und hören von früheren,—und so leben wir eine köstliche Minute der Erkenntniss und des Errathens, unter fröhlichem Flügelschlagen und Gezwitscher mit einander und abenteuern im Geiste hinaus auf den Ozean, nicht weniger stolz als er selber!

315

Sich entäussern.— Etwas von seinem Eigenthume fahren lassen, sein Recht aufgeben—macht Freude, wenn es grossen Reichthum anzeigt. Dahin gehört die Grossmuth.

316

Schwache Secten.— Die Secten, welche fühlen, dass sie schwach bleiben werden, machen Jagd auf einzelne intelligente Anhänger und wollen durch Qualität ersetzen, was ihnen an Quantität abgeht. Hierin liegt keine geringe Gefahr für die Intelligenten.

317

Das Urtheil des Abends.— Wer über sein Tages und Lebenswerk nachdenkt, wenn er am Ende und müde ist, kommt gewöhnlich zu einer melancholischen Betrachtung: das liegt aber nicht am Tage und am Leben, sondern an der Müdigkeit.— Mitten im Schaffen nehmen wir uns gewöhnlich keine Zeit zu Urtheilen über das Leben und das Dasein, und mitten im Geniessen auch nicht: kommt es aber einmal doch dazu, so geben wir Dem nicht mehr Recht, welcher auf den siebenten Tag und die Ruhe wartete, um Alles, was da ist, sehr schön zu finden,—er hatte den besseren Augenblick verpasst.

318

Vorsicht vor den Systematikern!— Es giebt eine Schauspielerei der Systematiker: indem sie ein System ausfüllen wollen und den Horizont darum rund machen, müssen sie versuchen, ihre schwächeren Eigenschaften im Stile ihrer stärkeren auftreten zu lassen,—sie wollen vollständige und einartig starke Naturen darstellen.

319

Gastfreundschaft.— Der Sinn in den Gebräuchen der Gastfreundschaft ist: das Feindliche im Fremden zu lähmen. Wo man im Fremden nicht mehr zunächst den Feind empfindet, nimmt die Gastfreundschaft ab; sie blüht, so lange ihre böse Voraussetzung blüht.

320

Vom Wetter.— Ein sehr ungewöhnliches und unberechenbares Wetter macht die Menschen auch gegen einander misstrauisch; sie werden dabei neuerungssüchtig, denn sie müssen von ihren Gewohnheiten abgehen. Desshalb lieben die Despoten alle Länderstriche, wo das Wetter moralisch ist.

321

Gefahr in der Unschuld.— Die unschuldigen Menschen werden in allen Stücken die Opfer, weil ihre Unwissenheit sie hindert, zwischen Maass und Übermaass zu unterscheiden und bei Zeiten vorsichtig gegen sich selber zu sein. So gewöhnen sich unschuldige, das heisst unwissende junge Frauen an den häufigen Genuss der Aphrodisien und entbehren ihn später sehr, wenn ihre Männer krank oder frühzeitig welk werden; gerade die harmlose und gläubige Auffassung, als ob diese häufige Art, mit ihnen zu verkehren, das Recht und die Regel sei, bringt sie zu einem Bedürfniss, welches sie später den heftigsten Anfechtungen und Schlimmerem aussetzt. Aber ganz allgemein und hoch genommen: wer einen Menschen und ein Ding liebt, ohne ihn und es zu kennen, wird die Beute von Etwas, das er nicht lieben würde, wenn er es sehen könnte. Überall, wo Erfahrenheit, Vorsicht und abgewogene Schritte noth thun, wird gerade der Unschuldige am gründlichsten verdorben werden, denn er muss mit blinden Augen die Hefe und das unterste Gift jeder Sache austrinken. Man erwäge die Praxis aller Fürsten, Kirchen, Secten, Parteien, Körperschaften: wird nicht immer der Unschuldige als der süsseste Köder zu den ganz gefährlichen und verruchten Fällen verwendet?—so wie Odysseus den unschuldigen Neoptolemos verwendet, um dem alten kranken Einsiedler und Unhold von Lemnos den Bogen und die Pfeile abzulisten.— Das Christenthum, mit seiner Verachtung der Welt, hat aus der Unwissenheit eine Tugend gemacht, die christliche Unschuld, vielleicht weil das häufigste Resultat dieser Unschuld eben, wie angedeutet, die Schuld, das Schuldgefühl und die Verzweiflung ist, somit eine Tugend, welche auf dem Umweg der Hölle zum Himmel führt: denn nun erst können sich die düsteren Propyläen des christlichen Heils aufthun, nun erst wirkt die Verheissung einer nachgeborenen zweiten Unschuld:—sie ist eine der schönsten Erfindungen des Christenthums!

322

Womöglich ohne Arzt leben.— Es will mir scheinen, als ob ein Kranker leichtsinniger sei, wenn er einen Arzt hat, als wenn er selber seine Gesundheit besorgt. Im ersten Falle genügt es ihm, streng in Bezug auf alles Vorgeschriebene zu sein; im andern Falle fassen wir Das, worauf jene Vorschriften abzielen, unsere Gesundheit, mit mehr Gewissen in's Auge und bemerken viel mehr, gebieten und verbieten uns viel mehr, als auf Veranlassung des Arztes geschehen würde.— Alle Regeln haben diese Wirkung: vom Zwecke hinter der Regel abzuziehen und leichtsinniger zu machen.— Und wie würde der Leichtsinn der Menschheit in's Unbändige und Zerstörerische gestiegen sein, wenn sie jemals vollkommen ehrlich der Gottheit als ihrem Arzte Alles überlassen hätte, nach dem Worte "wie Gott will"! —

323

Verdunkelung des Himmels.— Kennt ihr die Rache der schüchternen Menschen, welche sich in der Gesellschaft benehmen, als hätten sie ihre Gliedmaassen gestohlen? Die Rache der demüthigen christenmässigen Seelen, welche sich auf Erden überall nur durchschleichen? Die Rache Derer, die immer sogleich urtheilen und immer sogleich Unrecht bekommen? Die Rache der Trunkenbolde aller Gattungen, denen der Morgen das Unheimlichste am Tage ist? Desgleichen der Krankenbolde aller Gattungen, der Kränkelnden und Gedrückten, welche nicht mehr den Muth haben, gesund zu werden? Die Zahl dieser kleinen Rachsüchtigen und gar die ihrer kleinen Rache-Acte ist ungeheuer; die ganze Luft schwirrt fortwährend von den abgeschossenen Pfeilen und Pfeilchen ihrer Bosheit, sodass die Sonne und der Himmel des Lebens dadurch verdunkelt werden—nicht nur ihnen, sondern noch mehr uns, den Anderen, Übrigen: was schlimmer ist, als dass sie uns allzu oft Haut und Herz ritzen. Leugnen wir nicht mitunter Sonne und Himmel, blos weil wir sie so lange nicht gesehen haben?— Also: Einsamkeit! Auch darum Einsamkeit!

324

Philosophie der Schauspieler.— Es ist der beglückende Wahn der grossen Schauspieler, dass es den historischen Personen, welche sie darstellen, wirklich so zu Muthe gewesen sei, wie ihnen bei ihrer Darstellung,—aber sie irren sich stark darin: ihre nachahmende und errathende Kraft, die sie gerne für ein hellseherisches Vermögen ausgeben möchten, dringt nur gerade tief genug ein, um Gebärden, Töne und Blicke und überhaupt das Ausserliche zu erklären; das heisst, der Schatten von der Seele eines grossen Helden, Staatsmannes, Kriegers, Ehrgeizigen, Eifersüchtigen, Verzweifelnden wird von ihnen erhascht, sie dringen bis nahe an die Seele, aber nicht bis in den Geist ihrer Objecte. Das wäre freilich eine schöne Entdeckung, dass es nur des hellseherischen Schauspielers bedürfe, statt aller Denker, Kenner, Fachmänner, um in's Wesen irgend eines Zustandes hinabzuleuchten! Vergessen wir doch nie, sobald derartige Anmaassungen laut werden, dass der Schauspieler eben ein idealer Affe ist und so sehr Affe, dass er an das "Wesen" und das "Wesentliche" gar nicht zu glauben vermag: Alles wird ihm Spiel, Ton, Gebärde, Bühne, Coulisse und Publicum.

325

Abseits leben und glauben.— Das Mittel, um der Prophet und Wundermann seiner Zeit zu werden, gilt heute noch wie vor Alters: man lebe abseits, mit wenig Kenntnissen, einigen Gedanken und sehr viel Dünkel,—endlich stellt sich der Glaube bei uns ein, dass die Menschheit ohne uns nicht fortkommen könne, weil wir nämlich ganz ersichtlich ohne sie fortkommen. Sobald dieser Glaube da ist, findet man auch Glauben. Zuletzt ein Rath für Den, der ihn brauchen mag (er wurde Wesley von seinem geistlichen Lehrer Böhler gegeben): "Predige den Glauben, bis du ihn hast, und dann wirst du ihn predigen, weil du ihn hast!" —

326

Seine Umstände kennen.— Unsere Kräfte können wir abschätzen, aber nicht unsere Kraft. Die Umstände verbergen und zeigen uns dieselbe nicht nur,—nein! sie vergrössern und verkleinern sie. Man soll sich für eine variable Grösse halten, deren Leistungsfähigkeit unter Umständen der Begünstigung vielleicht der allerhöchsten gleichkommen kann: man soll also über die Umstände nachdenken und keinen Fleiss in deren Beobachtung scheuen.

327

Eine Fabel.— Der Don Juan der Erkenntniss: er ist noch von keinem Philosophen und Dichter entdeckt worden. Ihm fehlt die Liebe zu den Dingen, welche er erkennt, aber er hat Geist, Kitzel und Genuss an Jagd und Intriguen der Erkenntniss—bis an die höchsten und fernsten Sterne der Erkenntniss hinauf!—bis ihm zuletzt Nichts mehr zu erjagen übrig bleibt, als das absolut Wehethuende der Erkenntniss, gleich dem Trinker, der am Ende Absinth und Scheidewasser trinkt. So gelüstet es ihn am Ende nach der Hölle,—es ist die letzte Erkenntniss, die ihn verführt. Vielleicht, dass auch sie ihn enttäuscht, wie alles Erkannte! Und dann müsste er in alle Ewigkeit stehen bleiben, an die Enttäuschung festgenagelt und selber zum steinernen Gast geworden, mit einem Verlangen nach einer Abendmahlzeit der Erkenntniss, die ihm nie mehr zu Theil wird!—denn die ganze Welt der Dinge hat diesem Hungrigen keinen Bissen mehr zu reichen.

328

Worauf idealistische Theorien rathen lassen.— Man trifft die idealistischen Theorien am sichersten bei den unbedenklichen Praktikern; denn sie brauchen deren Lichtglanz für ihren Ruf. Sie greifen darnach mit ihren Instincten und haben gar kein Gefühl von Heuchelei dabei: so wenig ein Engländer mit seiner Christlichkeit und Sonntagsheiligung sich als Heuchler fühlt. Umgekehrt: den beschaulichen Naturen, welche sich gegen alles Phantasiren in Zucht zu halten haben und auch den Ruf der Schwärmerei scheuen, genügen allein die harten realistischen Theorien: nach ihnen greifen sie mit der gleichen instinctiven Nöthigung, und ohne ihre Ehrlichkeit dabei zu verlieren.

329

Die Verleumder der Heiterkeit.— Tief vom Leben verwundete Menschen haben alle Heiterkeit verdächtigt, als ob sie immer kindlich und kindisch sei und eine Unvernunft verrathe, bei deren Anblick man nur Erbarmen und Rührung empfinden könne, wie wenn ein dem Tode nahes Kind auf seinem Bette noch seine Spielsachen liebkost. Solche Menschen sehen unter allen Rosen verborgene und verhehlte Gräber; Lustbarkeiten, Getümmel, fröhliche Musik erscheint ihnen wie die entschlossene Selbsttäuschung des Schwerkranken, der noch einmal eine Minute den Rausch des Lebens schlürfen will. Aber dieses Urtheil über die Heiterkeit ist nichts Anderes, als deren Strahlenbrechung auf dem düsteren Grunde der Ermüdung und Krankheit: es ist selber etwas Rührendes, Unvernünftiges, zum Mitleiden Drängendes, ja sogar etwas Kindliches und Kindisches, aber aus jener zweiten Kindheit her, welche dem Alter folgt und dem Tode voranläuft.

330

Noch nicht genug!— Es ist noch nicht genug, eine Sache zu beweisen, man muss die Menschen zu ihr auch noch verführen oder zu ihr erheben. Desshalb soll der Wissende lernen, seine Weisheit zu sagen: und oft so, dass sie wie Thorheit klingt!

331

Recht und Gränze.— Der Asketismus ist für Solche die rechte Denkweise, welche ihre sinnlichen Triebe ausrotten müssen, weil dieselben wüthende Raubthiere sind. Aber auch nur für Solche!

332

Der auf geblasene Stil.— Ein Künstler, der sein hochgeschwollenes Gefühl nicht im Werke entladen und sich so erleichtern, sondern vielmehr gerade das Gefühl der Schwellung mittheilen will, ist schwülstig und sein Stil ist der aufgeblasene Stil.

333

"Menschlichkeit."— Wir halten die Thiere nicht für moralische Wesen. Aber meint ihr denn, dass die Thiere uns für moralische Wesen halten?— Ein Thier, welches reden konnte, sagte: "Menschlichkeit ist ein Vorurtheil, an dem wenigstens wir Thiere nicht leiden."

334

Der Wohlthätige.— Der Wohlthätige befriedigt ein Bedürfniss seines Gemüths, wenn er wohlthut. Je stärker dieses Bedürfniss ist, um so weniger denkt er sich in den Anderen hinein, der ihm dient, sein Bedürfniss zu stillen, er wird unzart und beleidigt unter Umständen. (Diess sagt man der jüdischen Wohlthätigkeit und Barmherzigkeit nach: welche bekanntlich etwas hitziger ist, als die anderer Völker.)

335

Damit Liebe als Liebe gespürt werde.— Wir haben nöthig, gegen uns redlich zu sein und uns sehr gut zu kennen, um gegen Andere jene menschenfreundliche Verstellung üben zu können, welche Liebe und Güte genannt wird.

336

Wessen sind wir fähig?— Einer war durch seinen ungerathenen und boshaften Sohn den ganzen Tag so gequält worden, dass er ihn Abends erschlug und aufathmend zur übrigen Familie sagte: "So! nun können wir ruhig schlafen!"— Was wissen wir, wozu uns Umstände treiben könnten!

337

"Natürlich."— In seinen Fehlern wenigstens natürlich zu sein,—ist vielleicht das letzte Lob eines künstlichen und überall sonst schauspielerischen und halbächten Künstlers. Ein solches Wesen wird deshalb gerade seine Fehler keck herauslassen.

338

Ersatz-Gewissen.— Der eine Mensch ist für den anderen sein Gewissen: und diess ist namentlich wichtig, wenn der andere sonst keines hat.

339

Verwandlung der Pflichten.— Wenn die Pflicht aufhört, schwer zu fallen, wenn sie sich nach langer Übung zur lustvollen Neigung und zum Bedürfniss umwandelt, dann werden die Rechte Anderer, auf welche sich unsere Pflichten, jetzt unsere Neigungen beziehen, etwas Anderes: nämlich Anlässe zu angenehmen Empfindungen für uns. Der Andere wird vermöge seiner Rechte von da an liebenswürdig (anstatt ehrwürdig und furchtbar, wie vordem). Wir suchen unsere Lust, wenn wir jetzt den Bereich seiner Macht anerkennen und unterhalten. Als die Quietisten keine Last mehr an ihrem Christenthume hatten und in Gott nur ihre Lust fanden, nahmen sie ihren Wahlspruch "Alles zur Ehre Gottes!" an: was sie auch immer in diesem Sinne thaten, es war kein Opfer mehr; es hiess so viel als "Alles zu unserm Vergnügen!" Zu verlangen, dass die Pflicht immer etwas lästig falle—wie es Kant thut—heisst verlangen, dass sie niemals Gewohnheit und Sitte werde: in diesem Verlangen steckt ein kleiner Rest von asketischer Grausamkeit.

340

Der Augenschein ist gegen den Historiker.— Es ist eine gut bewiesene Sache, dass die Menschen aus dem Mutterleibe hervorgehen: trotzdem lassen erwachsene Kinder, die neben ihrer Mutter stehen, die Hypothese als sehr ungereimt erscheinen; sie hat den Augenschein gegen sich.

341

Vortheil im Verkennen.— Jemand sagte, er habe in der Kindheit eine solche Verachtung gegen die gefallsüchtigen Grillen des melancholischen Temperaments gehabt, dass es ihm bis zur Mitte seines Lebens verborgen geblieben sei, welches Temperament er habe: nämlich eben das melancholische. Er erklärte diess für die beste aller möglichen Unwissenheiten.

342

Nicht zu verwechseln!— Ja! Er betrachtet die Sache von allen Seiten, und ihr meint, das sei ein rechter Mann der Erkenntniss. Aber er will nur den Preis herabsetzen,—er will sie kaufen!

343

Angeblich moralisch.— Ihr wollt nie mit euch unzufrieden werden, nie an euch leiden,—und nennt diess euren moralischen Hang! Nun gut, ein Andrer mag es eure Feigheit nennen. Aber Eins ist gewiss: ihr werdet niemals die Reise um die Welt (die ihr selber seid!) machen und in euch selber ein Zufall und eine Scholle auf der Scholle bleiben! Glaubt ihr denn, dass wir Andersgesinnten der reinen Narrheit halber uns der Reise durch die eigenen öden, Sümpfe und Eisgebirge aussetzen und Schmerzen und Überdruss an uns freiwillig erwählen, wie die Säulenheiligen?

344

Feinheit im Fehlgreifen.— Wenn Homer, wie man sagt, bisweilen geschlafen hat, so war er klüger als alle die Künstler des schlaflosen Ehrgeizes. Man muss die Bewunderer zu Athem kommen lassen, dadurch dass man sie von Zeit zu Zeit in Tadler verwandelt; denn Niemand hält eine ununterbrochen glänzende und wache Güte aus; und statt wohlzuthun, wird ein Meister der Art zum Zuchtmeister, den man hasst, während er vor uns hergeht.

345

Unser Glück ist kein Argument für und wider.— Viele Menschen sind nur eines geringen Glückes fähig: es ist ebenso wenig ein Einwand gegen ihre Weisheit, dass diese ihnen nicht mehr Glück geben könne, als es ein Einwand gegen die Heilkunst ist, dass manche Menschen nicht zu curiren und andere immer kränklich sind. Möge Jeder mit gutem Glück gerade die Lebensauffassung finden, bei der er sein höchstes Maass von Glück verwirklichen kann: dabei kann sein Leben immer noch erbärmlich und wenig neidenswerth sein.

346

Weiberfeinde.— "Das Weib ist unser Feind"—wer so als Mann zu Männern spricht, aus dem redet der ungebändigte Trieb, der nicht nur sich selber, sondern auch seine Mittel hasst.

347

Eine Schule des Redners.— Wenn man ein Jahr lang schweigt, so verlernt man das Schwätzen und lernt das Reden. Die Pythagoreer waren die besten Staatsmänner ihrer Zeit.

348

Gefühl der Macht.— Man unterscheide wohl: wer das Gefühl der Macht erst gewinnen will, greift nach allen Mitteln und verschmäht keine Nahrung desselben. Wer es aber hat, der ist sehr wählerisch und vornehm in seinem Geschmack geworden; selten, dass ihm Etwas noch genugthut.

349

Nicht gar so wichtig.— Bei einem Sterbefalle, dem man zusieht, steigt ein Gedanke regelmässig auf, den man sofort, aus einem falschen Gefühl der Anständigkeit, in sich unterdrückt: dass der Act des Sterbens nicht so bedeutend sei, wie die allgemeine Ehrfurcht behauptet, und dass der Sterbende im Leben wahrscheinlich wichtigere Dinge verloren habe, als er hier zu verlieren im Begriffe steht. Das Ende ist hier gewiss nicht das Ziel. —

350

Wie man am besten verspricht.— Wenn ein Versprechen gemacht wird, so ist es nicht das Wort, welches verspricht, sondern das Unausgesprochene hinter dem Worte. Ja, die Worte machen ein Versprechen unkräftiger, indem sie eine Kraft entladen und verbrauchen, welche ein Theil jener Kraft ist, die verspricht. Lasst euch also die Hand reichen und legt dabei den Finger auf den Mund,—so macht ihr die sichersten Gelöbnisse.

351

Gewöhnlich missverstanden.— Im Gespräche bemerkt man den Einen bemüht, eine Falle zu legen, in welche der Andere fällt, nicht aus Bosheit, wie man denken sollte, sondern aus Vergnügen an der eignen Pfiffigkeit: dann wieder Andre, welche den Witz vorbereiten, damit der Andre ihn mache, und welche die Schleife knüpfen, damit Jener den Knoten daraus ziehe: nicht aus Wohlwollen, wie man denken sollte, sondern aus Bosheit und Verachtung der groben Intellecte.

352

Centrum.— Jenes Gefühl: "ich bin der Mittelpunct der Welt!" tritt sehr stark auf, wenn man plötzlich von der Schande überfallen wird; man steht dann da wie betäubt inmitten einer Brandung und fühlt sich geblendet wie von Einem grossen Auge, das von allen Seiten auf uns und durch uns blickt.

353

Redefreiheit.— "Die Wahrheit muss gesagt werden, und wenn die Welt in Stücke gehen sollte!"—so ruft, mit grossein Munde, der grosse Fichte!— Ja! Ja! Aber man müsste sie auch haben!— Aber er meint, Jeder solle seine Meinung sagen, und wenn Alles drunter und drüber gienge. Darüber liesse sich mit ihm noch rechten.

354

Muth zum Leiden.— So wie wir jetzt sind, können wir eine ziemliche Menge von Unlust ertragen, und unser Magen ist auf diese schwere Kost eingerichtet. Vielleicht fänden wir ohne sie die Mahlzeit des Lebens fade: und ohne den guten Willen zum Schmerze würden wir allzu viele Freuden fahren lassen müssen!

355

Verehrer.— Wer so verehrt, dass er den Nichtverehrenden kreuzigt, gehört zu den Henkern seiner Partei,—man hütet sich, ihm die Hand zu geben, selbst wenn man auch von der Partei ist.

356

Wirkung des Glückes.— Die erste Wirkung des Glückes ist das Gefühl der Macht: diese will sich äussern, sei es gegen uns selber oder gegen andere Menschen oder gegen Vorstellungen oder gegen eingebildete Wesen. Die gewöhnlichsten Arten, sich zu äussern, sind: Beschenken, Verspotten, Vernichten,—alle drei mit einem gemeinsamen Grundtriebe.

357

Moralische Stechfliegen.— Jene Moralisten, denen die Liebe zur Erkenntniss abgeht und welche nur den Genuss des Wehethuns kennen—haben den Geist und die Langeweile von Kleinstädtern; ihr ebenso grausames, als jämmerliches Vergnügen ist, dem Nachbar auf die Finger zu sehen und unvermerkt eine Nadel so zu stecken, dass er sich daran sticht. In ihnen ist die Unart kleiner Knaben rückständig, welche nicht munter sein können ohne etwas Jagd und Misshandlung von Lebendigem und Todtem.

358

Gründe und ihre Grundlosigkeit.— Du hast eine Abneigung gegen ihn und bringst auch reichliche Gründe für diese Abneigung vor,—ich glaube aber nur deiner Abneigung, und nicht deinen Gründen! Es ist eine Schönthuerei vor dir selber, Das, was instinctiv geschieht, dir und mir wie einen Vernunftschluss vorzuführen.

359

Etwas gut heissen.— Man heisst die Ehe gut, erstens weil man sie noch nicht kennt, zweitens weil man sich an sie gewöhnt hat, drittens weil man sie geschlossen hat,—das heisst fast in allen Fällen. Und doch ist damit Nichts für die Güte der Ehe überhaupt bewiesen.

360

Keine Utilitarier.— "Die Macht, der viel Böses angethan und angedacht wird, ist mehr werth, als die Ohnmacht, der nur Gutes widerfährt,"—so empfanden die Griechen. Das heisst: das Gefühl der Macht wurde von ihnen höher geschätzt, als irgend ein Nutzen oder guter Ruf.

361

Hässlich scheinen.— Die Mässigkeit sieht sich selber als schön; sie ist unschuldig daran, dass sie im Auge des Unmässigen rauh und nüchtern, folglich als hässlich erscheint.

362

Verschieden im Hasse.— Manche hassen erst, wenn sie sich schwach und müde fühlen: sonst sind sie billig und übersehend. Andre hassen erst, wenn sie die Möglichkeit der Rache sehen: sonst hüten sie sich vor allem heimlichen und lauten Zorn, und denken, wenn es Anlässe dazu giebt, daran vorbei.

363

Menschen des Zufalls.— Das Wesentliche an jeder Erfindung thut der Zufall, aber den meisten Menschen begegnet dieser Zufall nicht.

364

Wahl der Umgebung.— Man hüte sich, in einer Umgebung zu leben, vor der man weder würdig schweigen, noch sein Höheres mitzutheilen vermag, sodass unsere Klagen und Bedürfnisse und die ganze Geschichte unserer Nothstände zur Mittheilung übrig bleiben. Dabei wird man mit sich unzufrieden, und unzufrieden mit dieser Umgebung, ja, nimmt den Verdruss, sich immer als Klagenden zu empfinden, noch zu dem Nothstande hinzu, der uns klagen macht. Sondern dort soll man leben, wo man sich schämt, von sich zu reden, und es nicht nöthig hat.— Aber wer denkt an solche Dinge, an eine Wahl in solchen Dingen! Man redet von seinem "Verhängniss," stellt sich mit breitem Rücken hin und seufzt "ich unglückseliger Atlas!"

365

Eitelkeit.— Die Eitelkeit ist die Furcht, original zu erscheinen, also ein Mangel an Stolz, aber nicht nothwendig ein Mangel an Originalität.

366

Verbrecher-Kummer.— Man leidet als entdeckter Verbrecher nicht am Verbrechen, sondern an der Schande oder am Verdruss über eine gemachte Dummheit oder an der Entbehrung des gewohnten Elementes, und es bedarf einer Feinheit, die selten ist, hierin zu unterscheiden. Jeder, der viel in Gefängnissen und Zuchthäusern verkehrt hat, ist erstaunt, wie selten daselbst ein unzweideutiger "Gewissensbiss" anzutreffen ist: um so mehr aber das Heimweh nach dem alten bösen geliebten Verbrechen.

367

Immer glücklich seinen.— Als die Philosophie Sache des öffentlichen Wetteifers war, im Griechenland des dritten Jahrhunderts, gab es nicht wenige Philosophen, welche glücklich durch den Hintergedanken wurden, dass Andere, die nach anderen Principien lebten und sich dabei quälten, an ihrem Glücke Ärger haben müssten: sie glaubten, mit ihrem Glücke jene am besten zu widerlegen, und dazu genügte es ihnen, immer glücklich zu scheinen: aber dabei müssten sie auf die Dauer glücklich werden! Diess war zum Beispiel das Loos der Cyniker.

368

Grund vieler Verkennung.— Die Moralität der zunehmenden Nervenkraft ist freudig und unruhig; die Moralität der abnehmenden Nervenkraft, am Abende oder bei Kranken und alten Leuten, ist leidend, beruhigend, abwartend, wehmüthig, ja nicht selten düster. Je nachdem man von dieser oder jener hat, versteht man die uns fehlende nicht, und dem Andern legt man sie oft als Unsittlichkeit und Schwäche aus.

369

Sich über seine Erbärmlichkeit zu heben.— Das sind mir stolze Gesellen, die, um das Gefühl ihrer Würde und Wichtigkeit herzustellen, immer erst Andere brauchen, die sie anherrschen und vergewaltigen können: Solche nämlich, deren Ohnmacht und Feigheit es erlaubt, dass Einer vor ihnen ungestraft erhabene und zornige Gebärden machen kann!—sodass sie die Erbärmlichkeit ihrer Umgebung nöthig haben, um sich auf einen Augenblick über die eigene Erbärmlichkeit zu heben!— Dazu hat Mancher einen Hund, ein Andrer einen Freund, ein Dritter eine Frau, ein Vierter eine Partei und ein sehr Seltener ein ganzes Zeitalter nöthig.

370

Inwiefern der Denker seinen Feind liebt.— Nie Etwas zurückhalten oder dir verschweigen, was gegen deinen Gedanken gedacht werden kann! Gelobe es dir! Es gehört zur ersten Redlichkeit des Denkens. Du musst jeden Tag auch deinen Feldzug gegen dich selber führen. Ein Sieg und eine eroberte Schanze sind nicht mehr deine Angelegenheit, sondern die der Wahrheit,—aber auch deine Niederlage ist nicht mehr deine Angelegenheit!

371

Das Böse der Stärke.— Die Gewaltthätigkeit als Folge der Leidenschaft, zum Beispiel des Zornes, ist physiologisch als ein Versuch zu verstehen, einem drohenden Erstickungsanfall vorzubeugen. Zahllose Handlungen des Übermuths, der sich an anderen Personen auslässt, sind Ableitungen eines plötzlichen Blutandranges durch eine starke Muskel-Action gewesen: und vielleicht gehört das ganze "Böse der Stärke" unter diesen Gesichtspunct. (Das Böse der Stärke thut dem Andern wehe, ohne daran zu denken,—es muss sich auslassen; das Böse der Schwäche will wehe thun und die Zeichen des Leidens sehen.)

372

Zur Ehre der Kenner.— Sobald Einer, ohne Kenner zu sein, doch den Urtheiler Spielt, soll man sofort protestiren: ob es nun Männlein oder Weiblein sei. Schwärmerei und Entzücken für ein Ding oder einen Menschen sind keine Argumente: Widerwillen und Hass gegen sie auch nicht.

373

Verrätherischer Tadel.— "Er kennt die Menschen nicht"—das heisst im Munde des Einen: "er kennt die Gemeinheit nicht," im Munde des Andern: "er kennt die Ungewöhnlichkeit nicht und die Gemeinheit zu gut."

374

Werth des Opfers.— Je mehr man den Staaten und Fürsten das Recht aberkennt, die Einzelnen zu opfern (wie bei der Rechtspflege, der Heeresfolge u. s. w.), um so höher wird der Werth der Selbst-Opferung steigen.

375

Zu deutlich reden.— Man kann aus verschiedenen Gründen zu deutlich articulirt sprechen: einmal, aus Misstrauen gegen sich, in einer neuen ungeübten Sprache, sodann aber auch aus Misstrauen gegen die Anderen, wegen ihrer Dummheit oder Langsamkeit des Verständnisses. Und so auch im Geistigsten: unsere Mittheilung ist mitunter zu deutlich, zu peinlich, weil Die, welchen wir uns mittheilen, uns sonst nicht verstehen. Folglich ist der vollkommne und leichte Stil nur vor einer vollkommenen Zuhörerschaft erlaubt.

376

Viel schlafen.— Was thun, um sich anzuregen, wenn man müde und seiner selbst satt ist? Der Eine empfiehlt die Spielbank, der Andere das Christenthum, der Dritte die Electricität. Das Beste aber, mein lieber Melancholiker, ist und bleibt: viel schlafen, eigentlich und uneigentlich! So wird man auch seinen Morgen wieder haben! Das Kunststück der Lebensweisheit ist, den Schlaf jeder Art zur rechten Zeit einzuschieben wissen.

377

Worauf phantastische Ideale rathen lassen.— Dort, wo unsere Mängel liegen, ergeht sich unsere Schwärmerei. Den schwärmerischen Satz "liebet eure Feinde!" haben Juden erfinden müssen, die besten Hasser, die es gegeben hat, und die schönste Verherrlichung der Keuschheit ist von Solchen gedichtet worden, die in ihrer Jugend wüst und abscheulich gelebt haben.

378

Reine Hand und reine Wand.— Man soll weder Gott noch den Teufel an die Wand malen. Man verdirbt damit seine Wand und seine Nachbarschaft.

379

Wahrscheinlich und unwahrscheinlich.— Eine Frau liebte heimlich einen Mann, hob ihn hoch über sich und sagte sich im Geheimsten hundert Male: "wenn mich ein solcher Mann liebte, so wäre diess wie eine Gnade, vor der ich im Staube liegen müsste!"— Und dem Manne gieng es ganz ebenso, und gerade in Bezug auf diese Frau, und er sagte sich im Geheimsten auch gerade diesen Gedanken. Als endlich einmal Beiden die Zunge sich gelöst hatte und sie alles das Verschwiegene und Verschwiegenste des Herzens einander sagten, entstand schliesslich ein Stillschweigen und einige Besinnung. Darauf hob die Frau an, mit erkälteter Stimme: "aber es ist ja ganz klar! wir sind Beide nicht Das, was wir geliebt haben! Wenn du Das bist, was du sagst und nicht mehr, so habe ich mich umsonst erniedrigt und dich geliebt; der Dämon verführte mich so wie dich."— Diese sehr wahrscheinliche Geschichte kommt nie vor,—wesshalb?

380

Erprobter Rath.— Von allen Trostmitteln thut Trostbedürftigen Nichts so wohl, als die Behauptung, für ihren Fall gebe es keinen Trost. Darin liegt eine solche Auszeichnung, dass sie wieder den Kopf erheben.

381

Seine "Einzelheit" kennen.— Wir vergessen zu leicht, dass wir im Auge fremder Menschen, die uns zum ersten Male sehen, etwas ganz Anderes sind, als Das, wofür wir uns selber halten: meistens Nichts mehr, als eine in die Augen springende Einzelheit, welche den Eindruck bestimmt. So kann der sanftmüthigste und billigste Mensch, wenn er nur einen grossen Schnurrbart hat, gleichsam im Schatten desselben sitzen, und ruhig sitzen,—die gewöhnlichen Augen sehen in ihm den Zubehör zu einem grossen Schnurrbart, will sagen: einen militärischen, leicht aufbrausenden, unter Umständen gewaltsamen Charakter—und benehmen sich darnach vor ihm.

382

Gärtner und Garten.— Aus feuchten trüben Tagen, Einsamkeit, lieblosen Worten an uns, wachsen Schlüsse auf wie Pilze: sie sind eines Morgens da, wir wissen nicht woher, und sehen sich grau und griesgrämig nach uns um. Wehe dem Denker, der nicht der Gärtner, sondern nur der Boden seiner Gewächse ist!

383

Die Komödie des Mitleidens.— Wir mögen noch so sehr an einem Unglücklichen Antheil nehmen: in seiner Gegenwart spielen wir immer etwas Komödie, wir sagen Vieles nicht, was wir denken und wie wir es denken, mit jener Behutsamkeit des Arztes am Bette von Schwerkranken.

384

Wunderliche Heilige.— Es giebt Kleinmüthige, welche von ihrem besten Werke und Wirken Nichts halten und es schlecht zur Mittheilung oder zum Vortrage bringen: aber aus einer Art Rache halten sie auch Nichts von der Sympathie Anderer oder glauben gar nicht an Sympathie; sie schämen sich, von sich selber hingerissen zu erscheinen und fühlen ein trotziges Wohlbehagen darin, lächerlich zu werden.— Diess sind Zustände aus der Seele melancholischer Künstler.

385

Die Eiteln.— Wir sind wie Schauläden, in denen wir selber unsere angeblichen Eigenschaften, welche Andere uns zusprechen, fortwährend anordnen, verdecken oder in's Licht stellen,—um uns zu betrügen.

386

Die Pathetischen und die Naiven.— Es kann eine sehr unedle Gewohnheit sein, keine Gelegenheit vorbei zu lassen, wo man sich pathetisch zeigen kann: um jenes Genusses willen, sich den Zuschauer dabei zu denken, der sich an die Brust schlägt und sich selber jämmerlich und klein fühlt. Es kann folglich auch ein Zeichen des Edelsinns sein, mit pathetischen Lagen Spott zu treiben und in ihnen sich unwürdig zu benehmen. Der alte kriegerische Adel Frankreich's hatte diese Art Vornehmheit und Feinheit.

387

Probe einer Überlegung vor der Ehe.— Gesetzt, sie liebte mich, wie lästig würde sie mir auf die Dauer werden! Und gesetzt, sie liebte mich nicht, wie lästig würde sie erst da mir auf die Dauer werden!— Es handelt sich nur um zwei verschiedene Arten des Lästigen:—heirathen wir also!

388

Die Schurkerei mit gutem Gewissen.— Im kleinen Handel übervortheilt zu werden,—das ist in manchen Gegenden, zum Beispiel in Tyrol, so unangenehm, weil man das böse Gesicht und die grobe Begierde darin, nebst dem schlechten Gewissen und der plumpen Feindseligkeit, welche im betrügerischen Verkäufer gegen uns entsteht, noch obendrein in den schlechten Kauf bekommt. In Venedig dagegen ist der Prellende von Herzen über das gelungene Schelmenstück vergnügt und gar nicht feindselig gegen den Geprellten gestimmt, ja geneigt, ihm eine Artigkeit zu erweisen und namentlich mit ihm zu lachen, falls er dazu Lust haben sollte.— Kurz, man muss zur Schurkerei auch den Geist und das gute Gewissen haben: das versöhnt den Betrogenen beinahe mit dem Betruge.

389

Etwas zu schwer.— Sehr brave Leute, die aber etwas zu schwer sind, um höflich und liebenswürdig zu sein, suchen eine Artigkeit sofort mit einer ernsthaften Dienstleistung oder mit einem Beitrag aus ihrer Kraft zu beantworten. Es ist rührend anzusehen, wie sie ihre Goldstücke schüchtern heranbringen, wenn ein Anderer ihnen seine vergoldeten Pfennige geboten hat.

390

Geist verbergen.— Wenn wir Jemanden dabei ertappen, dass er seinen Geist vor uns verbirgt, so nennen wir ihn böse: und zwar um so mehr, wenn wir argwöhnen, dass Artigkeit und Menschenfreundlichkeit ihn dazu getrieben haben.

391

Der böse Augenblick.— Lebhafte Naturen lügen nur einen Augenblick: nachher haben sie sich selber belogen und sind überzeugt und rechtschaffen.

392

Bedingung der Höflichkeit.— Die Höflichkeit ist eine sehr gute Sache und wirklich eine der vier Haupttugenden (wenn auch die letzte): aber damit wir uns einander nicht mit ihr lästig werden, muss Der, mit dem ich gerade zu thun habe, um einen Grad weniger oder mehr höflich sein, als ich es bin,—sonst kommen wir nicht von der Stelle, und die Salbe salbt nicht nur, sondern klebt uns fest.

393

Gefährliche Tugenden.— "Er vergisst Nichts, aber er vergiebt Alles."— Dann wird er doppelt gehasst, denn er beschämt doppelt, mit seinem Gedächtniss und mit seiner Grossmuth.

394

Ohne Eitelkeit.— Leidenschaftliche Menschen denken wenig an Das, was die Anderen denken, ihr Zustand erhebt sie über die Eitelkeit.

395

Die Contemplation.— Bei dem einen Denker folgt der dem Denker eigene beschauliche Zustand immer auf den Zustand der Furcht, bei einem andern immer auf den Zustand der Begierde. Dem ersten scheint demnach die Beschaulichkeit mit dem Gefühl der Sicherheit verbunden, dem andern mit dem Gefühl der Sättigung—das heisst: jener ist dabei muthig, dieser überdrüssig und neutral gestimmt.

396

Auf der Jagd.— Jener ist auf der Jagd, angenehme Wahrheiten zu haschen, dieser—unangenehme. Aber auch der Erstere hat mehr Vergnügen an der Jagd, als an der Beute.

397

Erziehung.— Die Erziehung ist eine Fortsetzung der Zeugung und oft eine Art nachträglicher Beschönigung derselben.

398

Woran der Hitzigere zu erkennen ist.— Von zwei Personen, die mit einander kämpfen oder sich lieben oder sich bewundern, übernimmt die, welche die hitzigere ist, immer die unbequemere Stellung. Das Selbe gilt auch von zwei Völkern.

399

Sich vertheidigen.— Manche Menschen haben das beste Recht, so und so zu handeln; aber wenn sie sich darob vertheidigen, glaubt man's nicht mehr—und irrt sich.

400

Moralische Verzärtelung.— Es giebt zart moralische Naturen, welche bei jedem Erfolge Beschämung und bei jedem Misserfolge Gewissensbisse haben.

401

Gefährlichstes Verlernen.— Man fängt damit an, zu verlernen, Andere zu lieben und hört damit auf, an sich nichts Liebenswerthes mehr zu finden.

402

Auch eine Toleranz.— "Eine Minute zu lange auf glühenden Kohlen gelegen haben und ein Wenig dabei anzubrennen,—das schadet noch Nichts, bei Menschen und Kastanien! Diese kleine Bitterkeit und Härte lässt erst recht schmecken, wie süss und milde der Kern ist."— Ja! So urtheilt ihr Geniessenden! Ihr sublimen Menschenfresser!

403

Verschiedener Stolz.— Die Frauen sind es, welche bei der Vorstellung erbleichen, ihr Geliebter möchte ihrer nicht werth sein; die Männer sind es, welche bei der Vorstellung erbleichen, sie möchten ihrer Geliebten nicht werth sein. Es ist hier von ganzen Frauen, ganzen Männern die Rede. Solche Männer, als die Menschen der Zuversichtlichkeit und des Machtgefühls für gewöhnlich, haben im Zustande der Passion ihre Verschämtheit, ihren Zweifel an sich; solche Frauen aber fühlen sich sonst immer als die Schwachen, zur Hingebung Bereiten, aber in der hohen Ausnahme der Passion haben sie ihren Stolz und ihr Machtgefühl,—als welches frägt: wer ist meiner würdig?

404

Wem man selten gerecht wird.— Mancher kann sich nicht für etwas Gutes und Grosses erwärmen, ohne schweres Unrecht nach irgend einer Seite hin zu thun: diess ist seine Art Moralität.

405

Luxus.— Der Hang zum Luxus geht in die Tiefe eines Menschen: er verräth, dass das Überflüssige und Unmässige das Wasser ist, in dem seine Seele am liebsten schwimmt.

406

Unsterblich machen.— Wer seinen Gegner tödten will, mag erwägen, ob er ihn nicht gerade dadurch bei sich verewigt.

407

Wider unsern Charakter.— Geht die Wahrheit, die wir zu sagen haben, wider unsern Charakter—wie es oft vorkommt—, so benehmen wir uns dabei, als ob wir schlecht lögen und erregen Misstrauen.

408

Wo viel Milde noth thut.— Manche Naturen haben nur die Wahl, entweder öffentliche Übelthäter oder geheime Leidträger zu sein.

409

Krankheit.— Unter Krankheit ist zu verstehen: eine unzeitige Annäherung des Alters, der Hässlichkeit und der pessimistischen Urtheile: welche Dinge zu einander gehören.

410

Die Ängstlichen.— Gerade die ungeschickten ängstlichen Wesen werden leicht zu Todtschlägern: sie verstehen die kleine zweckentsprechende Vertheidigung oder Rache nicht, ihr Hass weiss aus Mangel an Geist und Geistesgegenwart keinen andern Ausweg, als die Vernichtung.

411

Ohne Hass.— Du willst von deiner Leidenschaft Abschied nehmen? Thue es, aber ohne Hass gegen sie! Sonst hast du eine zweite Leidenschaft.— Die Seele der Christen, die sich von der Sünde freigemacht hat, wird gewöhnlich hinterher durch den Hass gegen die Sünde ruinirt. Sieh die Gesichter der grossen Christen an! Es sind die Gesichter von grossen Hassern.

412

Geistreich und beschränkt.— Er versteht Nichts zu schätzen, ausser sich; und wenn er Andere schätzen will, so muss er sie immer erst in sich verwandeln. Darin aber ist er geistreich.

413

Die privaten und öffentlichen Ankläger.— Sieh dir Jeden genau an, der anklagt und inquirirt,—er enthüllt dabei seinen Charakter: und zwar nicht selten einen schlechteren Charakter, als das Opfer hat, hinter dessen Verbrechen er her ist. Der Anklagende meint in aller Unschuld, der Gegner eines Frevels und eines Frevlers müsse schon an sich von gutem Charakter sein oder als gut gelten,—und so lässt er sich gehen, das heisst: er lässt sich heraus.

414

Die freiwillig Blinden.— Es giebt eine Art schwärmerischer, bis zum Äussersten gehender Hingebung an eine Person oder Partei, die verräth, dass wir im Geheimen uns ihr überlegen fühlen und darüber mit uns grollen. Wir blenden uns gleichsam freiwillig zur Strafe dafür, dass unser Auge zu viel gesehen hat.

415

Remedium amoris.— Immer noch hilft gegen die Liebe in den meisten Fällen jenes alte Radicalmittel: die Gegenliebe.

416

Wo ist der schlimmste Feind?— Wer seine Sache gut führen kann und sich dessen bewusst ist, ist gegen seinen Widersacher meist versöhnlich gestimmt. Aber zu glauben, dass man die gute Sache für sich habe, und zu wissen, dass man nicht geschickt ist, sie zu vertheidigen,—das macht einen ingrimmigen und unversöhnlichen Hass auf den Gegner der eignen Sache.— Möge jeder darnach berechnen, wo seine schlimmsten Feinde zu suchen sind!

417

Gränze aller Demuth.— Zu der Demuth, welche spricht: credo quia absurdum est, und ihre Vernunft zum Opfer anbietet, brachte es wohl schon Mancher: aber Keiner, so viel ich weiss, bis zu jener Demuth, die doch nur einen Schritt davon entfernt ist und welche spricht: credo quia absurdus sum.

418

Wahrspielerei.— Mancher ist wahrhaftig,—nicht weil er es verabscheut, Empfindungen zu heucheln, sondern weil es ihm schlecht gelingen würde, seiner Heuchelei Glauben zu verschaffen. Kurz, er traut seinem Talent als Schauspieler nicht und zieht die Redlichkeit vor, die "Wahrspielerei."

419

Muth in der Partei.— Die armen Schafe sagen zu ihrem Zugführer: "gehe nur immer voran, so wird es uns nie an Muth fehlen, dir zu folgen." Der arme Zugführer aber denkt bei sich: "folgt mir nur immer nach, so wird es mir nie an Muth fehlen, euch zu führen."

420

Verschlagenheit des Opferthiers.— Es ist eine traurige Verschlagenheit, wenn man sich über Jemanden täuschen will, dem man sich geopfert hat, und ihm Gelegenheit bietet, wo er uns so erscheinen muss, wie wir wünschen, dass er wäre.

421

Durch Andre hindurch.— Es giebt Menschen, die gar nicht anders gesehen werden wollen, als durch Andre hindurchschimmernd. Und daran ist viel Klugheit.

422

Andern Freude machen.— Warum geht Freude machen über alle Freuden?— Weil man damit seinen fünfzig eignen Trieben auf Einmal eine Freude macht. Es mögen das einzeln sehr kleine Freuden sein: aber thut man sie alle in Eine Hand, so hat man die Hand voller, als jemals sonst,—und das Herz auch!—

**

Buch 5

423

Im grossen Schweigen.— Hier ist das Meer, hier können wir der Stadt vergessen. Zwar lärmen eben jetzt noch ihre Glocken das Ave Maria—es ist jener düstere und thörichte, aber süsse Lärm am Kreuzwege von Tag und Nacht—, aber nur noch einen Augenblick! Jetzt schweigt Alles! Das Meer liegt bleich und glänzend da, es kann nicht reden. Der Himmel spielt sein ewiges stummes Abendspiel mit rothen, gelben, grünen Farben, er kann nicht reden. Die kleinen Klippen und Felsenbänder, welche in's Meer hineinlaufen, wie um den Ort zu finden, wo es am einsamsten ist, sie können alle nicht reden. Diese ungeheure Stummheit, die uns plötzlich überfällt, ist schön und grausenhaft, das Herz schwillt dabei.— Oh der Gleissnerei dieser stummen Schönheit! Wie gut könnte sie reden, und wie böse auch, wenn sie wollte! Ihre gebundene Zunge und ihr leidendes Glück im Antlitz ist eine Tücke, um über dein Mitgefühl zu spotten!— Sei es drum! Ich schäme mich dessen nicht, der Spott solcher Mächte zu sein. Aber ich bemitleide dich, Natur, weil du schweigen musst, auch wenn es nur deine Bosheit ist, die dir die Zunge bindet: ja, ich bemitleide dich um deiner Bosheit willen!— Ach, es wird noch stiller, und noch einmal schwillt mir das Herz: es erschrickt vor einer neuen Wahrheit, es kann auch nicht reden, es spottet selber mit, wenn der Mund Etwas in diese Schönheit hinausruft, es geniesst selber seine süsse Bosheit des Schweigens. Das Sprechen, ja das Denken wird mir verhasst: höre ich denn nicht hinter jedem Worte den Irrthum, die Einbildung, den Wahngeist lachen? Muss ich nicht meines Mitleidens spotten? Meines Spottes spotten?— Oh Meer! Oh Abend! Ihr seid schlimme Lehrmeister! Ihr lehrt den Menschen aufhören, Mensch zu sein! Soll er sich euch hingeben? Soll er werden, wie ihr es jetzt seid, bleich, glänzend, stumm, ungeheuer, über sich selber ruhend? über sich selber erhaben?

424

Für wen die Wahrheit da ist.— Bis jetzt sind die Irrthümer die trostreichen Mächte gewesen: nun erwartet man von den erkannten Wahrheiten die selbe Wirkung und wartet ein Wenig lange schon. Wie, wenn die Wahrheiten gerade diess—zu trösten—nicht zu leisten vermöchten?— Wäre diess denn ein Einwand gegen die Wahrheiten? Was haben diese mit den Zuständen leidender, verkümmerter, kranker Menschen gemeinsam, dass sie gerade ihnen nützlich sein müssten? Es ist doch kein Beweis gegen die Wahrheit einer Pflanze, wenn festgestellt wird, dass sie zur Genesung kranker Menschen Nichts beiträgt. Aber ehemals war man bis zu dem Grade vom Menschen als dem Zwecke der Natur überzeugt, dass man ohne Weiteres annahm, es könne auch durch die Erkenntniss Nichts aufgedeckt werden, was nicht dem Menschen heilsam und nützlich sei, ja, es könne, es dürfe gar keine anderen Dinge geben.— Vielleicht folgt aus alledem der Satz, dass die Wahrheit als Ganzes und Zusammenhängendes nur für die zugleich mächtigen und harmlosen, freud- und friedenvollen Seelen (wie es die des Aristoteles war) da ist, ebenso wie diese wohl auch nur im Stande sein werden, sie zu suchen: denn die anderen suchen Heilmittel für sich, mögen sie noch so stolz über ihren Intellect und dessen Freiheit denken,—sie suchen nicht die Wahrheit. Daher kommt es, dass diese Anderen so wenig ächte Freude an der Wissenschaft haben und ihr Kälte, Trockenheit und Unmenschlichkeit zum Vorwurf machen: es ist diess das Urtheil der Kranken über die Spiele der Gesunden.— Auch die griechischen Götter verstanden nicht zu trösten; als endlich auch die griechischen Menschen allesammt krank wurden, war diess ein Grund zum Untergang solcher Götter.

425

Wir Götter in der Verbannung!— Durch Irrthümer über ihre Herkunft, ihre Einzigkeit, ihre Bestimmung, und durch Anforderungen, die auf Grund dieser Irrthümer gestellt wurden, hat sich die Menschheit hoch gehoben und sich immer wieder "selber übertroffen": aber durch die selben Irrthümer ist unsäglich viel Leiden, gegenseitige Verfolgung, Verdächtigung, Verkennung, und noch mehr Elend des Einzelnen in sich und an sich in die Welt gekommen. Die Menschen sind leidende Geschöpfe geworden, in Folge ihrer Moralen: was sie damit eingekauft haben, das ist, Alles in Allem, ein Gefühl, als ob sie im Grunde zu gut und zu bedeutend für die Erde wären und nur vorübergehend sich auf ihr aufhielten. "Der leidende Hochmüthige" ist einstweilen immer noch der höchste Typus des Menschen.

426

Farbenblindheit der Denker.— Wie anders sahen die Griechen in ihre Natur, wenn ihnen, wie man sich eingestehen muss, das Auge für Blau und Grün blind war, und sie statt des ersteren ein tieferes Braun, statt des zweiten ein Gelb sahen (wenn sie also mit gleichem Worte zum Beispiel die Farbe des dunkelen Haares, die der Kornblume und die des südländischen Meeres bezeichneten, und wiederum mit gleichem Worte die Farbe der grünsten Gewächse und der menschlichen Haut, des Honigs und der gelben Harze: sodass ihre grössten Maler bezeugtermaassen ihre Welt nur mit Schwarz, Weiss, Roth und Gelb wiedergegeben haben),—wie anders und wie viel näher an den Menschen gerückt musste ihnen die Natur erscheinen, weil in ihrem Auge die Farben des Menschen auch in der Natur überwogen und diese gleichsam in dem Farbenäther der Menschheit schwamm! (Blau und Grün entmenschlichen die Natur mehr, als alles Andere.) Auf diesem Mangel ist die spielende Leichtigkeit, welche die Griechen auszeichnet, Naturvorgänge als Götter und Halbgötter, das heisst als menschartige Gestalten zu sehen, grossgewachsen.— Diess sei aber nur das Gleichniss für eine weitere Vermuthung. Jeder Denker malt seine Welt und jedes Ding mit weniger Farben, als es giebt, und ist gegen einzelne Farben blind. Diess ist nicht nur ein Mangel. Er sieht vermöge dieser Annäherung und Vereinfachung Harmonien der Farben in die Dinge hinein, welche einen grossen Reiz haben und eine Bereicherung der Natur ausmachen können. Vielleicht ist diess sogar der Weg gewesen, auf dem die Menschheit den Genuss im Anblick des Daseins erst gelernt hat: dadurch, dass ihr dieses Dasein zunächst in einem oder zwei Farbentönen und dadurch harmonisirt vorgeführt wurde: sie übte sich gleichsam auf diese wenigen Töne ein, bevor sie zu mehreren übergehen konnte. Und noch jetzt arbeitet sich mancher Einzelne aus einer theilweisen Farbenblindheit in ein reicheres Sehen und Unterscheiden hinaus: wobei er aber nicht nur neue Genüsse findet, sondern immer auch einige der früheren aufgeben und verlieren muss.

427

Die Verschönerung der Wissenschaft.— Wie die Rococo-Gartenkunst entstand, aus dem Gefühl "die Natur ist hässlich, wild, langweilig,—auf! wir wollen sie verschönern (embellir la nature)!"—so entsteht aus dem Gefühl "die Wissenschaft ist hässlich, trocken, trostlos, schwierig, langwierig,—auf! lasst uns sie verschönern!" immer wieder Etwas, das sich die Philosophie nennt. Sie will, was alle Künste und Dichtungen wollen,—vor Allem unterhalten: sie will diess aber, gemäss ihrem ererbten Stolze, in einer erhabeneren und höheren Art, vor einer Auswahl von Geistern. Für diese eine Gartenkunst zu schaffen, deren Hauptreiz wie bei jener "gemeineren" die Täuschung der Augen ist (durch Tempel, Fernblicke, Grotten, Irrpfade, Wasserfälle, um im Gleichnisse zu reden), die Wissenschaft in einem Auszuge und mit allerlei wunderbaren und plötzlichen Beleuchtungen vorzuführen und so viel Unbestimmtheit, Unvernunft und Träumerei in sie einzumischen, dass man in ihr "wie in der wilden Natur" und doch ohne Mühsal und Langeweile wandeln könne,—das ist kein geringer Ehrgeiz: wer ihn hat, träumt sogar davon, auf diese Art die Religion entbehrlich zu machen, welche bei den früheren Menschen die höchste Gattung von Unterhaltungskunst abgegeben hat.— Diess geht nun seinen Gang und erreicht eines Tages seine hohe Fluth: jetzt schon beginnen die Gegenstimmen gegen die Philosophie laut zu werden, welche rufen "Rückkehr zur Wissenschaft! Zur Natur und Natürlichkeit der Wissenschaft!"—womit vielleicht ein Zeitalter anhebt, das die mächtigste Schönheit gerade in den "wilden, hässlichen" Theilen der Wissenschaft entdeckt, wie man seit Rousseau erst den Sinn für die Schönheit des Hochgebirges und der Wüste entdeckt hat.

428

Zwei Arten Moralisten.— Ein Gesetz der Natur zum ersten Male sehen und ganz sehen, also es nachweisen (zum Beispiel das der Fallkraft, der Licht- und Schallreflexion) ist etwas Anderes und die Sache anderer Geister, als ein solches Gesetz erklären. So unterscheiden sich auch jene Moralisten, welche die menschlichen Gesetze und Gewohnheiten sehen und aufzeigen—die feinohrigen, feinnasigen, feinäugigen Moralisten—durchaus von denen, welche das Beobachtete erklären. Die letzteren müssen vor Allem erfinderisch sein und eine durch Scharfsinn und Wissen entzügelte Phantasie haben.

429

Die neue Leidenschaft.— Warum fürchten und hassen wir eine mögliche Rückkehr zur Barbarei? Weil sie die Menschen unglücklicher machen würde, als sie es sind? Ach nein! Die Barbaren aller Zeiten hatten mehr Glück: täuschen wir uns nicht!— Sondern unser Trieb zur Erkenntniss ist zu stark, als dass wir noch das Glück ohne Erkenntniss oder das Glück eines starken festen Wahnes zu schätzen vermöchten; es macht Pein, uns solche Zustände auch nur vorzustellen! Die Unruhe des Entdeckens und Errathens ist uns so reizvoll und unentbehrlich geworden, wie die unglückliche Liebe dem Liebenden wird: welche er um keinen Preis gegen den Zustand der Gleichgültigkeit hergeben würde;—ja, vielleicht sind wir auch unglücklich Liebende! Die Erkenntniss hat sich in uns zur Leidenschaft verwandelt, die vor keinem Opfer erschrickt und im Grunde Nichts fürchtet, als ihr eigenes Erlöschen; wir glauben aufrichtig, dass die gesammte Menschheit unter dem Drange und Leiden dieser Leidenschaft sich erhabener und getrösteter glauben müsste als bisher, wo sie den Neid auf das gröbere Behagen, das im Gefolge der Barbarei kommt, noch nicht überwunden hat. Vielleicht selbst, dass die Menschheit an dieser Leidenschaft der Erkenntniss zu Grunde geht!— auch dieser Gedanke vermag Nichts über uns! Hat sich denn das Christenthum je vor einem ähnlichen Gedanken gescheut? Sind die Liebe und der Tod nicht Geschwister? Ja, wir hassen die Barbarei,—wir wollen Alle lieber den Untergang der Menschheit, als den Rückgang der Erkenntniss! Und zuletzt: wenn die Menschheit nicht an einer Leidenschaft zu Grunde geht, so wird sie an einer Schwäche zu Grunde gehen: was will man lieber? Diess ist die Hauptfrage. Wollen wir für sie ein Ende im Feuer und Licht oder im Sande?—

430

Auch heldenhaft.— Dinge vom übelsten Geruche thun, von denen man kaum zu reden wagt, die aber nützlich und nöthig sind,—ist auch heldenhaft. Die Griechen haben sich nicht geschämt, unter die grossen Arbeiten des Herakles auch die Ausmistung eines Stalles zu setzen.

431

Die Meinungen der Gegner.— Um zu messen, wie fein oder wie schwachsinnig von Natur auch die gescheutesten Köpfe sind, gebe man darauf Acht, wie sie die Meinungen ihrer Gegner auffassen und wiedergeben: dabei verräth sich das natürliche Maass jedes Intellectes.— Der vollkommene Weise erhebt, ohne es zu wollen, seinen Gegner in's Ideal und macht dessen Widerspruch frei von allen Flecken und Zufälligkeiten: erst wenn dadurch aus seinem Gegner ein Gott mit leuchtenden Waffen geworden ist, kämpft er gegen ihn.

432

Forscher und Versucher.— Es giebt keine alleinwissendmachende Methode der Wissenschaft! Wir müssen versuchsweise mit den Dingen verfahren, bald böse, bald gut gegen sie sein und Gerechtigkeit, Leidenschaft und Kälte nach einander für sie haben. Dieser redet mit den Dingen als Polizist, jener als Beichtvater, ein Dritter als Wanderer und Neugieriger. Bald mit Sympathie, bald mit Vergewaltigung wird man ihnen Etwas abdringen; Einen führt Ehrfurcht vor ihren Geheimnissen vorwärts und zur Einsicht, Einen wiederum Indiscretion und Schelmerei in der Erklärung von Geheimnissen. Wir Forscher sind wie alle Eroberer, Entdecker, Schifffahrer, Abenteuerer von einer verwegenen Moralität und müssen es uns gefallen lassen, im Ganzen für böse zu gelten.

433

Mit neuen Augen sehen.— Gesetzt, dass unter Schönheit in der Kunst immer die Nachbildung des Glücklichen zu verstehen ist—und so halte ich es für die Wahrheit—, je nachdem eine Zeit, ein Volk, ein grosses in sich selber gesetzgeberisches Individuum sich den Glücklichen vorstellt: was giebt dann der sogenannte Realismus der jetzigen Künstler über das Glück unserer Zeit zu verstehen? Es ist unzweifelhaft seine Art von Schönheit, welche wir jetzt am leichtesten zu erfassen und zu geniessen wissen. Folglich muss man wohl glauben, das jetzige uns eigene Glück liege im Realistischen, in möglichst scharfen Sinnen und treuer Auffassung des Wirklichen, nicht also in der Realität, sondern im Wissen um die Realität? So sehr hat die Wirkung der Wissenschaft schon Tiefe und Breite gewonnen, dass die Künstler des Jahrhunderts, ohne es zu wollen, bereits zu Verherrlichern der wissenschaftlichen "Seligkeiten" an sich geworden sind!

434

Fürsprache einlegen.— Für die grossen Landschaftsmaler sind die anspruchslosen Gegenden da, die merkwürdigen und seltenen Gegenden aber für die kleinen. Nämlich: die grossen Dinge der Natur und Menschheit müssen für alle die Kleinen, Mittelmässigen und Ehrgeizigen unter ihren Verehrern Fürsprache einlegen,—aber der Grosse legt Fürsprache für die schlichten Dinge ein.

435

Nicht unvermerkt zu Grunde gehen.— Nicht Einmal, sondern fortwährend bröckelt es an unserer Tüchtigkeit und Grösse; die kleine Vegetation, welche zwischen Allem hineinwächst und sich überall anzuklammern versteht, diese ruinirt Das, was gross an uns ist,—die alltägliche, stündliche übersehene Erbärmlichkeit unserer Umgebung, die tausend Würzelchen dieser oder jener kleinen und kleinmüthigen Empfindung, welche aus unserer Nachbarschaft, aus unserem Amte, unserer Geselligkeit, unserer Tageseintheilung herauswächst. Lassen wir diess kleine Unkraut unbemerkt, so gehen wir an ihm unbemerkt zu Grunde!— Und wollt ihr durchaus zu Grunde gehen, so thut es lieber auf einmal und plötzlich: dann bleiben vielleicht von euch erhabene Trümmer übrig! Und nicht, wie jetzt zu befürchten steht, Maulwurfshügel! Und Gras und Unkraut auf ihnen, die kleinen Siegreichen, bescheiden wie vordem, und zu erbärmlich selbst zum Triumphiren!

436

Casuistisch.— Es giebt eine bitterböse Alternative, der nicht Jedermanns Tapferkeit und Charakter gewachsen ist: als Passagier eines Schiffes zu entdecken, dass Capitän und Steuermann gefährliche Fehler machen und dass man ihnen in nautischem Wissen überlegen sei,—und nun sich zu fragen: Wie! wenn du gegen sie eine Meuterei erregtest und sie Beide gefangen nehmen liessest? Verpflichtet dich deine Überlegenheit nicht dazu? Und sind sie nicht wiederum im Rechte, dich einzusperren, weil du den Gehorsam untergräbst?— Diess ist ein Gleichniss für höhere und bösere Lagen: wobei zuletzt immer noch die Frage bleibt, was uns unsere Überlegenheit, unseren Glauben an uns selber in solchen Fällen gewährleistet. Der Erfolg? Aber da muss man eben schon das Ding thun, welches alle Gefahren in sich trägt,—und nicht nur Gefahren für uns, sondern für das Schiff.

437

Vorrechte.— Wer sich selber wirklich besitzt, das heisst wer sich endgültig erobert hat, betrachtet es fürderhin als sein eigenes Vorrecht, sich zu strafen, sich zu begnadigen, sich zu bemitleiden: er braucht diess Niemandem zuzugestehen, er kann es aber auch einem Andern mit Freiheit in die Hand geben, einem Freunde zum Beispiel,—aber er weiss, dass er damit ein Recht verleiht und dass man nur aus dem Besitze der Macht heraus Rechte verleihen kann.

438

Mensch und Dinge.— Warum sieht der Mensch die Dinge nicht? Er steht selber im Wege: er verdeckt die Dinge.

439

Merkmale des Glücks.— Das Gemeinsame aller Glücksempfindungen ist zweierlei: Fülle des Gefühls und Übermuth darin, sodass man wie ein Fisch sein Element um sich fühlt und in ihm springt. Gute Christen werden verstehen, was christliche Ausgelassenheit ist.

440

Nicht entsagen!— Auf die Welt verzichten, ohne sie zu kennen, gleich einer Nonne,—das giebt eine unfruchtbare, vielleicht schwermüthige Einsamkeit. Diess hat Nichts gemeinsam mit der Einsamkeit der vita contemplativa des Denkers: wenn er sie wählt, will er keineswegs entsagen; vielmehr wäre es ihm Entsagung, Schwermuth, Untergang seiner selbst, in der vita practica ausharren zu müssen: auf diese verzichtet er, weil er sie kennt, weil er sich kennt. So springt er in sein Wasser, so gewinnt er seine Heiterkeit.

441

Warum das Nächste uns immer ferner wird.— Je mehr wir an Alles, was war und sein wird, denken, um so bleicher wird uns Das, was gerade jetzt ist. Wenn wir mit Gestorbenen leben und in ihrem Sterben mitsterben, was sind uns dann noch die "Nächsten"? Wir werden einsamer,—und zwar weil die ganze Fluth der Menschheit um uns rauscht. Die Gluth in uns, die allem Menschlichen gilt, nimmt immer zu—und darum blicken wir auf Das, was uns umgiebt, wie als ob es gleichgültiger und schattenhafter geworden wäre.— Aber unser kalter Blick beleidigt!

442

Die Regel.— "Die Regel ist mir immer interessanter, als die Ausnahme"—wer so empfindet, der ist in der Erkenntniss weit voraus und gehört zu den Eingeweihten.

443

Zur Erziehung.— Allmählich ist mir das Licht über den allgemeinsten Mangel unserer Art Bildung und Erziehung aufgegangen: Niemand lernt, Niemand strebt darnach, Niemand lehrt—die Einsamkeit ertragen.

444

Verwunderung über Widerstand.— Weil Etwas für uns durchsichtig geworden ist, meinen wir, es könne uns nunmehr keinen Widerstand leisten—und sind dann erstaunt, dass wir hindurchsehen und doch nicht hindurch können! Es ist diess die selbe Thorheit und das selbe Erstaunen, in welches die Fliege vor jedem Glasfenster geräth.

**

445

Worin sich die Edelsten verrechnen.— Man giebt Jemandem endlich sein Bestes, sein Kleinod,—nun hat die Liebe Nichts mehr zu geben: aber Der, welcher es annimmt, hat daran gewiss nicht sein Bestes, und folglich fehlt ihm jene volle und letzte Erkenntlichkeit, auf welche der Gebende rechnet.

446

Rangordnung.— Es giebt erstens oberflächliche Denker, zweitens tiefe Denker—solche, welche in die Tiefe einer Sache gehen—, drittens gründliche Denker, die einer Sache auf den Grund gehen,—was sehr viel mehr werth ist, als nur in ihre Tiefe hinabsteigen!— endlich solche, welche den Kopf in den Morast stecken: was doch weder ein Zeichen von Tiefe noch von Gründlichkeit sein sollte! Es sind die lieben Untergründlichen.

447

Meister und Schüler.— Zur Humanität eines Meisters gehört, seine Schüler vor sich zu warnen.

448

Die Wirklichkeit ehren.— Wie kann man dieser jubelnden Volksmenge ohne Thränen und ohne Zustimmung zusehen! Wir dachten vorher gering von dem Gegenstand ihres Jubels und würden noch immer so denken, wenn wir ihn nicht erlebt hätten! Wozu können uns also die Erlebnisse fortreissen! Was sind unsere Meinungen! Man muss, um sich nicht zu verlieren, um seine Vernunft nicht zu verlieren, vor den Erlebnissen flüchten! So floh Plato vor der Wirklichkeit und wollte die Dinge nur in den blassen Gedankenbildern anschauen; er war voller Empfindung und wußte, wie leicht die Wellen der Empfindung über seiner Vernunft zusammenschlugen.— So hätte sich demnach der Weise zu sagen: "ich will die Wirklichkeit ehren, aber ihr den Rücken dabei zuwenden, weil ich sie kenne und fürchte"?— er müsste es machen wie africanische Völkerschaften vor ihrem Fürsten: welche ihm nur rückwärts nahen und ihre Verehrung zugleich mit ihrer Angst zu zeigen wissen?

449

Wo sind die Bedürftigen des Geistes?— Ah! Wie es mich anwidert, einem Anderen die eigenen Gedanken aufzudrängen! Wie ich mich jeder Stimmung und heimlichen Umkehr in mir freue, bei der die Gedanken Anderer gegen die eigenen zu Rechte kommen! Ab und zu giebt es aber ein noch höheres Fest, dann, wenn es einmal erlaubt ist, sein geistiges Haus und Habe wegzuschenken, dem Beichtvater gleich, der im Winkel sitzt, begierig, dass ein Bedürftiger komme und von der Noth seiner Gedanken erzähle, damit er ihm wieder einmal Hand und Herz voll und die beunruhigte Seele leicht mache! Nicht nur, dass er keinen Ruhm davon haben will: er möchte auch der Dankbarkeit aus dem Wege laufen, denn sie ist zudringlich und ohne Scheu vor Einsamkeit und Stillschweigen. Aber namenlos oder leicht verspottet leben, zu niedrig, um Neid oder Feindschaft zu erwecken, mit einem Kopf ohne Fieber, einer Handvoll Wissen und einem Beutel voll Erfahrungen ausgerüstet, gleichsam ein Armenarzt des Geistes sein und Dem und Jenem, dessen Kopf durch Meinungen verstört ist, helfen, ohne dass er recht merkt, wer ihm geholfen hat! Nicht vor ihm Recht haben und einen Sieg feiern wollen, sondern so zu ihm sprechen, dass er das Rechte nach einem kleinen unvermerkten Fingerzeig oder Widerspruch sich selber sagt und stolz darüber fortgeht! Wie eine geringe Herberge sein, die Niemanden zurückstösst, der bedürftig ist, die aber hinterher vergessen oder verlacht wird! Nichts voraus haben, weder die bessere Nahrung, noch die reinere Luft, noch den freudigeren Geist,—sondern abgeben, zurückgeben, mittheilen, ärmer werden! Niedrig sein können, um Vielen zugänglich und für Niemanden demüthigend zu sein! Viel Unrecht auf sich liegen haben und durch die Wurmgänge aller Art Irrthümer gekrochen sein, um zu vielen verborgenen Seelen auf ihren geheimen Wegen gelangen zu können! Immer in einer Art Liebe und immer in einer Art Selbstsucht und Selbstgeniessens! Im Besitz einer Herrschaft und zugleich verborgen und entsagend sein! Beständig in der Sonne und Milde der Anmuth liegen und doch die Aufstiege zum Erhabenen in der Nähe wissen!— Das wäre ein Leben! Das wäre ein Grund, lange zu leben!

450

Die Lockung der Erkenntniss.— Auf leidenschaftliche Geister wirkt der Blick durch das Thor der Wissenschaft wie der Zauber aller Zauber; und vermuthlich werden sie dabei zu Phantasten und im günstigen Falle zu Dichtern: so heftig ist ihre Begierde nach dem Glück der Erkennenden. Geht es euch nicht durch alle Sinne,—dieser Ton der süssen Lockung, mit dem die Wissenschaft ihre frohe Botschaft verkündet hat, in hundert Worten und im hundert-ersten und schönsten: "Lass den Wahn schwinden! Dann ist auch das 'Wehe mir!' verschwunden; und mit dem 'Wehe mir!' ist auch das Wehe dahin." (Marc Aurel.)

451

Wem ein Hofnarr nöthig ist.— Die sehr Schönen, die sehr Guten, die sehr Mächtigen erfahren fast nie über irgend Etwas die volle und gemeine Wahrheit,—denn in ihrer Gegenwart lügt man unwillkürlich ein Wenig, weil man ihre Wirkungen empfindet und diesen Wirkungen gemäss Das, was man an Wahrheit mittheilen könnte, in der Form einer Anpassung vorbringt (also Farben und Grade des Thatsächlichen fälscht, Einzelheiten weglässt oder hinzuthut und Das, was sich gar nicht anpassen lassen will, hinter seinen Lippen zurückbehält). Wollen Menschen der Art trotz Alledem und durchaus die Wahrheit hören, so müssen sie sich ihren Hofnarren halten,—ein Wesen mit dem Vorrechte des Verrückten, sich nicht anpassen zu können.

452

Ungeduld.— Es giebt einen Grad von Ungeduld bei Menschen der That und des Gedankens, welcher sie, bei einem Misserfolge, sofort in das entgegengesetzte Reich übertreten, sich dort passioniren und in Unternehmungen einlassen heisst,—bis auch von hier wieder ein Zögern des Erfolges sie vertreibt: so irren sie, abenteuernd und heftig, durch die Praxis vieler Reiche und Naturen und können zuletzt, durch die Allkenntniss von Menschen und Dingen, welche ihre ungeheuere Wanderung und Übung in ihnen zurücklässt, und bei einiger Milderung ihres Triebes,—zu mächtigen Praktikern werden. So wird ein Fehler des Charakters zur Schule des Genie's.

453

Moralisches Interregnum.— Wer wäre jetzt schon im Stande, Das zu beschreiben, was einmal die moralischen Gefühle und Urtheile ablösen wird!— so sicher man auch einzusehen vermag, dass diese in allen Fundamenten irrthümlich angelegt sind und ihr Gebäude der Reparatur unfähig ist: ihre Verbindlichkeit muss von Tag zu Tage immer abnehmen, sofern nur die Verbindlichkeit der Vernunft nicht abnimmt! Die Gesetze des Lebens und Handelns neu aufbauen,—zu dieser Aufgabe sind unsere Wissenschaften der Physiologie, Medicin, Gesellschafts- und Einsamkeitslehre ihrer selbst noch nicht sicher genug: und nur aus ihnen kann man die Grundsteine für neue Ideale (wenn auch nicht die neuen Ideale selber) entnehmen. So leben wir denn ein vorläufiges Dasein oder ein nachläufiges Dasein, je nach Geschmack und Begabung, und thun am besten, in diesem Interregnum, so sehr, als nur möglich, unsere eigenen reges zu sein und kleine Versuchsstaaten zu gründen. Wir sind Experimente: wollen wir es auch sein!

454

Zwischenrede.— Ein Buch, wie dieses, ist nicht zum Durchlesen und Vorlesen, sondern zum Aufschlagen, namentlich im Spazierengehen und auf Reisen, man muss den Kopf hinein- und immer wieder hinausstecken können und nichts Gewohntes um sich finden.

455

Die erste Natur.— So wie man uns jetzt erzieht, bekommen wir zuerst eine zweite Natur: und wir haben sie, wenn die Welt uns reif, mündig, brauchbar nennt. Einige Wenige sind Schlangen genug, um diese Haut eines Tages abzustossen: dann, wenn unter ihrer Hülle ihre erste Natur reif geworden ist. Bei den Meisten vertrocknet der Keim davon.

456

Eine werdende Tugend.— Solche Behauptungen und Verheissungen, wie die der antiken Philosophen von der Einheit der Tugend und der Glückseligkeit, oder wie die des Christenthums "Trachtet am ersten nach dem Reiche Gottes, so wird euch solches Alles zufallen!"—sind nie mit voller Redlichkeit, und doch immer ohne schlechtes Gewissen, gemacht worden: man stellte solche Sätze, deren Wahrheit man sehr wünschte, keck als die Wahrheit gegen den Augenschein auf, und empfand dabei nicht einen religiösen oder moralischen Gewissensbiss—denn man war in honorem majorem der Tugend oder Gottes über die Wirklichkeit hinausgegangen und ohne alle eigennützigen Absichten! Auf dieser Stufe der Wahrhaftigkeit stehen noch viele brave Menschen: wenn sie sich selbstlos fühlen, scheint es ihnen erlaubt, es mit der Wahrheit leichter zu nehmen. Man beachte doch, dass weder unter den sokratischen, noch unter den christlichen Tugenden die Redlichkeit vorkommt: diese ist eine der jüngsten Tugenden, noch wenig gereift, noch oft verwechselt und verkannt, ihrer selber noch kaum bewusst,—etwas Werdendes, das wir fördern oder hemmen können, je nachdem unser Sinn steht.

457

Letzte Schweigsamkeit.— Einzelnen geht es sowie Schatzgräbern: sie entdecken zufällig die verborgen gehaltenen Dinge einer fremden Seele und haben daran ein Wissen, welches oft schwer zu tragen ist! Man kann unter Umständen Lebende und Todte bis zu einem Grade gut kennen und innerlich ausfindig machen, dass es Einem peinlich wird, von ihnen gegen Andere zu reden: man fürchtet mit jedem Worte indiscret zu sein.— Ich könnte mir ein plötzliches Stummwerden des weisesten Historikers denken.

458

Das große Loos.— Das ist etwas sehr Seltenes, aber ein Ding zum Entzücken: der Mensch nämlich mit schön gestaltetem Intellecte, welcher den Charakter, die Neigungen und auch die Erlebnisse hat, die zu einem solchen Intellecte gehören.

459

Die Grossmüthigkeit des Denkers.— Rousseau und Schopenhauer—Beide waren stolz genug, ihrem Dasein den Wahlspruch aufzuschreiben: vitam impendere vero. Und Beide wiederum—was mögen sie in ihrem Stolze gelitten haben, dass es ihnen nicht gelingen wollte, verum impendere vitae!— Verum, wie es jeder von ihnen verstand—, dass ihr Leben neben ihrer Erkenntniss nebenher lief wie ein launischer Bass, der zur Melodie nicht stimmen will!— Aber es stünde schlimm um die Erkenntniss, wenn sie jedem Denker nur in dem Maasse zugemessen würde, als sie ihm gerade auf den Leib passt! Und es stünde schlimm um die Denker, wenn ihre Eitelkeit so gross wäre, dass sie diess allein ertrügen! Gerade darin glänzt die schönste Tugend des grossen Denkers: die Grossmüthigkeit, dass er als Erkennender sich selber und sein Leben unverzagt, oftmals beschämt, oftmals mit erhabenem Spotte und lächelnd—zum Opfer bringt.

460

Seine gefährlichen Stunden ausnützen.— Man lernt einen Menschen und einen Zustand ganz anders kennen, wenn Gefahr um Hab und Gut, Ehre, Leben und Tod, für uns und unsere Liebsten, in jeder ihrer Bewegungen liegt: wie zum Beispiel Tiberius tiefer über das Innere des Kaisers Augustus und seines Regimentes nachgedacht und mehr davon gewusst haben muss, als dem weisesten Historiker es auch nur möglich wäre. Nun leben wir Alle vergleichungsweise in einer viel zu grossen Sicherheit, als dass wir gute Menschenkenner werden könnten: der Eine erkennt aus Liebhaberei, der Andere aus Langerweile, der Dritte aus Gewohnheit; niemals heisst es: "erkenne, oder geh' zu Grunde!" Solange sich uns die Wahrheiten nicht mit Messern in's Fleisch schneiden, haben wir in uns einen geheimen Vorbehalt der Geringschätzung gegen sie: sie scheinen uns immer noch den "gefiederten Träumen" zu ähnlich, wie als ob wir sie haben und auch nicht haben könnten,—als ob Etwas an ihnen in unserem Belieben stünde, als ob wir auch von diesen unseren Wahrheiten erwachen könnten!

461

Hic Rhodus, hic salta.— Unsere Musik, die sich in Alles verwandeln kann und verwandeln muss, weil sie, wie der Dämon des Meeres, an sich keinen Charakter hat: diese Musik ist ehemals dem christlichen Gelehrten nachgegangen und hat dessen Ideal in Klänge zu übersetzen vermocht: warum sollte sie nicht endlich auch jenen helleren, freudigeren und allgemeinen Klang finden, der dem idealen Denker entspricht?— eine Musik, die erst in den weiten schwebenden Wölbungen seiner Seele sich heimisch auf und nieder zu wiegen vermöchte?— Unsere Musik war bisher so gross, so gut: bei ihr war kein Ding unmöglich! So zeige sie denn, dass es möglich ist, diese Drei: Erhabenheit, tiefes und warmes Licht und die Wonne der höchsten Folgerichtigkeit auf Einmal zu empfinden!

462

Langsame Curen.— Die chronischen Krankheiten der Seele entstehen wie die des Leibes, sehr selten nur durch einmalige grobe Vergehungen gegen die Vernunft von Leib und Seele, sondern gewöhnlich durch zahllose unbemerkte kleine Nachlässigkeiten.— Wer zum Beispiel Tag für Tag um einen noch so unbedeutenden Grad zu schwach athmet und zu wenig Luft in die Lunge nimmt, sodass sie als Ganzes nicht hinreichend angestrengt und geübt wird, trägt endlich ein chronisches Lungenleiden davon: in einem solchen Falle kann die Heilung auf keinem anderen Wege erfolgen, als dass wiederum zahllose kleine Übungen des Gegentheils vorgenommen und unvermerkt andere Gewohnheiten gepflegt werden, zum Beispiel, wenn man sich zur Regel macht, alle Viertelstunden des Tages Einmal stark und tief aufzuathmen (womöglich platt am Boden liegend; eine Uhr, welche die Viertelstunden schlägt, muss dabei zur Lebensgefährtin gewählt werden). Langsam und kleinlich sind alle diese Curen; auch wer seine Seele heilen will, soll über die Veränderung der kleinsten Gewohnheiten nachdenken. Mancher sagt zehnmal des Tages ein böses kaltes Wort an seine Umgebung und denkt sich Wenig dabei, namentlich nicht, dass nach einigen Jahren er ein Gesetz der Gewohnheit über sich geschaffen hat, welches ihn nunmehr nöthigt, zehnmal jedes Tages seine Umgebung zu verstimmen. Aber er kann sich auch daran gewöhnen, ihr zehnmal wohlzuthun! —

463

Am siebenten Tage.— "Ihr preist Jenes als mein Schaffen? Ich habe nur von mir hinweggethan, was mir lästig war! Meine Seele ist über der Eitelkeit der Schaffenden erhaben.— Ihr preist Diess als meine Resignation? Ich habe nur von mir hinweggethan, was mir lästig war! Meine Seele ist über der Eitelkeit der Resignirten erhaben."

464

Scham des Schenkenden.— Es ist so ungrossmüthig, immer den Gebenden und Schenkenden zu machen und dabei sein Gesicht zu zeigen! Aber geben und schenken und seinen Namen und seine Gunst verhehlen! Oder keinen Namen haben, wie die Natur, in der uns eben Diess mehr als Alles erquickt, hier endlich einmal nicht mehr einem Schenkenden und Gebenden, nicht mehr einem "gnädigen Gesichte" zu begegnen!— Freilich, ihr verscherzt euch auch diese Erquickung, denn ihr habt einen Gott in diese Natur gesteckt—und nun ist wieder Alles unfrei und beklommen! Wie? Niemals mit sich allein sein dürfen? Nie mehr unbewacht, unbehütet, ungegängelt, unbeschenkt? Wenn immer ein Anderer um uns ist, so ist das Beste von Muth und Güte in der Welt unmöglich gemacht. Möchte man nicht gegen diese Zudringlichkeit des Himmels, gegen diesen unvermeidlichen übernatürlichen Nachbar ganz des Teufels werden!— Aber es ist nicht nöthig, es war ja nur ein Traum! Wachen wir auf!

465

Bei einer Begegnung.— A: Wohin blickst du? Du stehst so lange schon still hier.— B: Immer das Alte und das Neue! Die Hülfsbedürftigkeit einer Sache reisst mich so weit und so tief in sie hinein, dass ich endlich ihr dabei auf den Grund komme und einsehe, dass sie nicht gar so viel werth ist. Am Ende aller solcher Erfahrungen steht eine Art Trauer und Starrheit. Diess erlebe ich alle Tage im Kleinen zu dreien Malen.

466

Verlust im Ruhme.— Welcher Vorzug, als ein Unbekannter zu den Menschen reden zu dürfen! "Die Hälfte unserer Tugend" nehmen uns die Götter, wenn sie uns das Incognito nehmen und uns berühmt machen.

467

Zweimal Geduld!— "Damit machst du vielen Menschen Schmerz."— Ich weiss es; und weiss auch diess, dass ich doppelt dafür leiden muss, einmal durch Mitleid an ihrem Leide und dann durch die Rache, die sie an mir nehmen werden. Aber trotzdem ist es nicht weniger nöthig, so zu thun, wie ich thue.

468

Das Reich der Schönheit ist grösser.— Wie wir in der Natur herumgehen, listig und froh, um die Allem eigene Schönheit zu entdecken und gleichsam auf der That zu ertappen, wie wir bald bei Sonnenschein, bald bei gewitterhaftem Himmel, bald in der bleichsten Dämmerung einen Versuch machen, jenes Stück Küste mit Felsen, Meerbuchten, Ölbäumen und Pinien so zu sehen, wie es zu seiner Vollkommenheit und Meisterschaft kommt: so sollten wir auch unter den Menschen umhergehen, als ihre Entdecker und Ausspäher, Gutes und Böses ihnen erweisend, damit die ihnen eigene Schönheit sich offenbare, welche bei Diesem sonnenhaft, bei Jenem gewitterhaft und bei einem Dritten erst in der halben Nacht und bei Regenhimmel sich entfaltet. Ist es denn verboten, den bösen Menschen als eine wilde Landschaft zu geniessen, die ihre eigenen kühnen Linien und Lichtwirkungen hat, wenn der selbe Mensch, solange er sich gut und gesetzlich stellt, unserm Auge wie eine Verzeichnung und Carricatur erscheint und als ein Flecken in der Natur uns Pein macht?— Ja, es ist verboten: bisher war es nur erlaubt, im Moralisch-Guten nach Schönheit zu suchen,—Grund genug, dass man so Wenig gefunden und sich so viel nach imaginären Schönheiten ohne Knochen hat umthun müssen!— So gewiss es hundert Arten von Glück bei den Bösen giebt, von denen die Tugendhaften Nichts ahnen, so giebt es an ihnen auch hundert Arten von Schönheit: und viele sind noch nicht entdeckt.

469

Die Unmenschlichkeit des Weisen.— Bei dem schweren, Alles zermalmenden Gange des Weisen, welcher, nach dem buddhistischen Liede, "einsam wandelt wie das Rhinozeros,"—bedarf es von Zeit zu Zeit der Zeichen einer versöhnlichen und gemilderten Menschlichkeit: und zwar nicht nur jener schnelleren Schritte, jener artigen und geselligen Wendungen des Geistes, nicht nur des Witzes und einer gewissen Selbstverspottung, sondern selbst er Widersprüche, der gelegentlichen Rückfälle in die herrschende Ungereimtheit. Damit er nicht der Walze gleiche, welche wie das Verhängniss daherrollt, muss der Weise, der lehren will, seine Fehler zu seiner Beschönigung gebrauchen, und indem er sagt "verachtet mich!," bittet er um die Gunst, der Fürsprecher einer anmaasslichen Wahrheit zu sein. Er will euch in's Gebirge führen, er wird euer Leben vielleicht in Gefahr bringen: dafür überlässt er es euch willig, vorher und nachher, an einem solchen Führer Rache zu nehmen,—es ist der Preis, um den er sich selber den Genuss macht, voranzugehen.— Gedenkt ihr dessen, was euch durch den Sinn gieng, als er euch einmal durch eine finstere Höhle auf schlüpfrigen Wegen geleitete? Wie euer Herz, klopfend und missmuthig, sich sagte: "dieser Führer da könnte Besseres thun, als hier herumzukriegen! Er gehört zu einer neugierigen Art von Müssiggängern:—ist es nicht schon zu viel Ehre für ihn, dass wir ihm überhaupt einen Werth zuzuerkennen scheinen, indem wir ihm folgen?"

470

Am Gastmahle Vieler.— Wie glücklich ist man, wenn man so genährt wird, wie die Vögel, aus der Hand Eines, der den Vögeln ausstreut, ohne sie genauer anzusehen und auf ihre Würdigkeit zu prüfen! Zu leben als ein Vogel, der kommt und fortfliegt und keinen Namen im Schnabel trägt! So am Gastmahle Vieler mich zu sättigen, ist meine Freude.

471

Eine andere Nächstenliebe.— Das aufgeregte, lärmende, ungleiche, nervöse Wesen macht den Gegensatz zur grossen Leidenschaft: diese, wie eine stille düstere Gluth im Innern wohnend und dort alles Heisse und Hitzige sammelnd, lässt den Menschen nach Aussen hin kalt und gleichgültig blicken und drückt den Zügen eine gewisse Impassibilität auf. Solche Menschen sind gelegentlich wohl der Nächstenliebe fähig,—aber sie ist anderer Art, als die der Geselligen und Gefallsüchtigen: es ist eine milde, betrachtsame, gelassene Freundlichkeit; sie blicken gleichsam aus den Fenstern ihrer Burg hinaus, die ihre Festung und eben dadurch ihr Gefängniss ist:—der Blick in's Fremde, Freie, in das Andere thut ihnen so wohl!

472

Sich nicht rechtfertigen.— A: Aber warum willst du dich nicht rechtfertigen?— B: Ich könnte es, hierin und in hundert Dingen, aber ich verachte das Vergnügen, das in der Rechtfertigung liegt: denn diese Dinge sind für mich nicht gross genug, und lieber will ich Flecken an mir tragen, als jenen Kleinlichen zu ihrer hämischen Freude verhelfen, dass sie sagen könnten: "er nimmt diese Dinge doch sehr wichtig!" Diess ist eben nicht wahr! Vielleicht müsste mir noch mehr an mir selber gelegen sein, um eine Pflicht zu haben, fehlerhafte Vorstellungen über mich zu berichtigen;—ich bin zu gleichgültig und träge gegen mich und so auch gegen Das, was durch mich gewirkt wird.

473

Wo man sein Haus bauen soll.— Wenn du in der Einsamkeit dich gross und fruchtbar fühlst, so wird dich die Geselligkeit verkleinern und veröden: und umgekehrt. Machtvolle Milde, wie die eines Vaters:—wo diese Stimmung dich ergreift, da gründe dein Haus, sei es nun im Gewühl oder in der Stille. Ubi pater sum, ibi patria.

474

Die einzigen Wege.— "Dialektik ist der einzige Weg, um zu den göttlichen Wesen und hinter den Schleier der Erscheinung zu gelangen"—diess behauptet Plato ebenso feierlich und leidenschaftlich, als es Schopenhauer von dem Gegensatze der Dialektik behauptet,—und Beide haben Unrecht. Denn es giebt Das gar nicht, zu dem hin sie einen Weg uns zeigen wollen.— Und waren nicht alle grossen Leidenschaften der Menschheit bisher solche Leidenschaften für ein Nichts? Und alle ihre Feierlichkeiten—Feierlichkeiten um ein Nichts?

475

Schwerwerden.— Ihr kennt ihn nicht: er kann viel Gewichte an sich hängen, er nimmt sie doch alle mit in die Höhe. Und ihr schliesst, nach eurem kleinen Flügelschlage, er wolle unten bleiben, weil er diese Gewichte an sich hänge!

476

Am Erntefeste des Geistes.— Das häuft sich von Tag zu Tage und quillt auf, Erfahrungen, Erlebnisse, Gedanken über sie und Träume über diese Gedanken,—ein unermesslicher, entzückender Reichthum! Sein Anblick macht Schwindeln; ich begreife nicht mehr, wie man die Geistig-Armen selig preisen kann!— Aber ich beneide sie mitunter, dann, wenn ich müde bin: denn die Verwaltung eines solchen Reichthumes ist eine schwere Sache, und ihre Schwere erdrückt nicht selten alles Glück.— Ja, wenn es genügte, ihn nur anzublicken! Wenn man nur der Geizhals seiner Erkenntnisse wäre!

477

Von der Skepsis erlöst.— A: "Andre kommen misslaunig und Schwach, zernagt, wurmstichig, ja halb zerfressen aus einer allgemeinen moralischen Skepsis heraus,—ich aber muthiger und gesünder als je, mit wiedererworbenen Instincten. Wo scharfer Wind weht, die See hoch geht und keine kleine Gefahr zu bestehen ist, da wird mir wohl. Zum Wurm bin ich nicht geworden, ob ich gleich oftmals wie ein Wurm habe arbeiten und graben müssen."— B: Du hast eben aufgehört, Skeptiker zu sein! Denn du verneinst!— A: "Und damit habe ich wieder Ja-sagen gelernt."

478

Gehen wir vorüber!— Schont ihn! Lasst ihn in seiner Einsamkeit! Wollt ihr ihn ganz zerbrechen? Er hat einen Sprung bekommen, wie ein Glas, in das sich plötzlich etwas zu Heisses ergoss,—und er war ein so kostbares Glas!

479

Liebe und Wahrhaftigkeit.— Wir sind aus Liebe arge Verbrecher an der Wahrheit und gewohnte Hehler und Stehler, welche mehr wahr sein lassen, als uns wahr scheint,—desshalb muss der Denker immer wieder von Zeit zu Zeit die Personen, welche er liebt (es werden nicht gerade die sein, welche ihn lieben), in die Flucht jagen, damit sie ihren Stachel und ihre Bosheit zeigen und aufhören, ihn zu verführen. Demnach wird die Güte des Denkers ihren ab- und zunehmenden Mond haben.

480

Unvermeidlich.— Erlebt, was ihr wollt: wer euch nicht wohl will, sieht in eurem Erlebniss einen Anlass, euch zu verkleinern! Erfahrt die tiefsten Umwälzungen des Gemüths und der Erkenntniss und gelangt endlich wie ein Genesender mit schmerzlichem Lächeln hinaus in Freiheit und lichte Stille:—es wird doch Einer sagen "Der da hält seine Krankheit für ein Argument, seine Ohnmacht für den Beweis der Ohnmacht Aller; er ist eitel genug, um krank zu werden, damit er das Übergewicht des Leidenden fühle."— Und gesetzt, dass Jemand seine eignen Fesseln sprengt und sich dabei tief verwundet: so wird ein Andrer mit Spott darauf hinzeigen. "Wie gross ist doch seine Ungeschicklichkeit!" wird er sagen; "So muss es einem Menschen ergehen, der an seine Fesseln gewöhnt ist und Narr genug ist, sie zu zerreissen!"

481

Zwei Deutsche.— Vergleicht man Kant und Schopenhauer mit Plato, Spinoza, Pascal, Rousseau, Goethe in Absehung auf ihre Seele und nicht auf ihren Geist: so sind die erstgenannten Denker im Nachtheil: ihre Gedanken machen nicht eine leidenschaftliche Seelen-Geschichte aus, es giebt da keinen Roman, keine Krisen, Katastrophen und Todesstunden zu errathen, ihr Denken ist nicht zugleich eine unwillkürliche Biographie einer Seele, sondern, im Falle Kant's, eines Kopfes, im Falle Schopenhauer's, die Beschreibung und Spiegelung eines Charakters ("des unveränderlichen") und die Freude am "Spiegel" selber, das heisst an einem vorzüglichen Intellecte. Kant erscheint, wenn er durch seine Gedanken hindurchschimmert, als wacker und ehrenwerth im besten Sinne, aber als unbedeutend: es fehlt ihm an Breite und Macht; er hat nicht zu viel erlebt, und seine Art, zu arbeiten, nimmt ihm die Zeit, Etwas zu erleben,—ich denke, wie billig, nicht an grobe "Ereignisse" von Aussen, sondern an die Schicksale und Zuckungen, denen das einsamste und stillste Leben verfällt, welches Musse hat und in der Leidenschaft des Denkens verbrennt. Schopenhauer hat einen Vorsprung vor ihm: er besitzt wenigstens eine gewisse heftige Hässlichkeit der Natur, in Hass, Begierde, Eitelkeit, Misstrauen, er ist etwas wilder angelegt und hatte Zeit und Musse für diese Wildheit. Aber ihm fehlte die "Entwickelung": wie sie in seinem Gedankenumkreise fehlte; er hatte keine "Geschichte."

482

Seinen Umgang suchen.— Suchen wir denn zu viel, wenn wir den Umgang von Männern suchen, welche mild, wohlschmeckend und nahrhaft geworden sind wie Kastanien, die man zur rechten Zeit in's Feuer gelegt und aus dem Feuer genommen hat? Welche Weniges vom Leben erwarten, und dieses lieber als geschenkt, und nicht als verdient, annehmen, wie als ob die Vögel und die Bienen es ihnen gebracht hätten? Welche zu stolz sind, um sich je belohnt fühlen zu können? Und zu ernst in ihrer Leidenschaft der Erkenntniss und der Redlichkeit, als dass sie noch Zeit und Gefälligkeit für den Ruhm hätten?— Solche Männer würden wir Philosophen nennen; und sie selber werden immer noch einen bescheideneren Namen finden.

483

Überdruss am Menschen.— A: Erkenne! Ja! Aber immer als Mensch! Wie? Immer vor der gleichen Komödie sitzen, in der gleichen Komödie spielen? Niemals aus anderen, als aus diesen Augen in die Dinge sehen können? Und welche unzählbaren Arten von Wesen mag es geben, deren Organe besser zur Erkenntniss taugen! Was wird am Ende aller ihrer Erkenntniss die Menschheit erkannt haben?— ihre Organe! Und das heisst vielleicht: die Unmöglichkeit der Erkenntniss! Jammer und Ekel!— B: Das ist ein böser Anfall,—die Vernunft fällt dich an! Aber morgen wirst du wieder mitten im Erkennen sein und damit auch mitten in der Unvernunft, will sagen: in der Lust am Menschlichen. Gehen wir an's Meer! —

484

Der eigene Weg.— Wenn wir den entscheidenden Schritt thun und den Weg antreten, welchen man den "eigenen Weg" nennt: so enthüllt sich uns plötzlich ein Geheimniss: wer auch alles mit uns freund und vertraut war,—Alle haben sich bisher eine Überlegenheit über uns eingebildet und sind beleidigt. Die Besten von ihnen sind nachsichtig und warten geduldig, dass wir den "rechten Weg"—sie wissen ihn ja!— schon wieder finden werden. Die Anderen spotten und thun, als sei man vorübergehend närrisch geworden oder bezeichnen hämisch einen Verführer. Die Böseren erklären uns für eitle Narren und suchen unsere Motive zu schwärzen, und der Schlimmste sieht in uns seinen schlimmsten Feind, einen, den nach Rache für eine lange Abhängigkeit dürstet,—und fürchtet sich vor uns.— Was also thun? Ich rathe: seine Souveränität damit anfangen, dass man für ein Jahr voraus allen uns Bekannten für Sünden jeder Art Amnestie zusichert.

485

Ferne Perspectiven.— A: Aber warum diese Einsamkeit?— B: Ich zürne Niemandem. Aber allein scheine ich meine Freunde deutlicher und schöner zu sehen, als zusammen mit ihnen; und als ich die Musik am meisten liebte und empfand, lebte ich ferne von ihr. Es scheint, ich brauche die fernen Perspectiven, um gut von den Dingen zu denken.

486

Gold und Hunger.— Hier und da giebt es einen Menschen, der Alles, was er berührt, in Gold verwandelt. Eines guten bösen Tages wird er entdecken, dass er selber dabei verhungern muss. Er hat Alles glänzend, herrlich, idealisch-unnahbar um sich, und nun sehnt er sich nach Dingen, welche in Gold zu verwandeln ihm durchaus unmöglich ist—und wie sehnt er sich! Wie ein Verhungernder nach Speise!— Wonach wird er greifen?

487

Scham.— Da steht das schöne Ross und scharrt den Boden, es schnaubt, es verlangt nach einem Ritte und liebt Den, der es sonst reitet,—aber oh Scham! dieser kann sich heute nicht hinaufschwingen, er ist müde.— Diess ist die Scham des ermüdeten Denkers vor seiner eigenen Philosophie.

488

Gegen die Verschwendung der Liebe.— Erröthen wir nicht, wenn wir uns auf einer heftigen Abneigung ertappen? Aber wir sollten es auch bei heftigen Zuneigungen thun, der Ungerechtigkeit wegen, die auch in ihnen liegt! Ja, noch mehr: es giebt Menschen, die sich wie eingeengt und geschnürten Herzens fühlen, wenn Jemand ihnen seine Zuneigung nur so zu Gute kommen lässt, dass er damit Anderen Etwas von Zuneigung entzieht. Wenn wir es der Stimme anhören, dass wir ausgewählt, vorgezogen werden! Ach, ich bin nicht dankbar für dieses Auswählen, ich merke, dass ich es Dem nachtrage, der mich so auszeichnen will: er soll mich nicht auf Unkosten der Anderen lieben! Will ich doch schon zusehen, mit mir mich selber zu ertragen! Und oft habe ich noch das Herz voll und Grund zu Übermuth,—einem Solchen, der Solches hat, soll man Nichts bringen, was Andere nöthig, bitter nöthig haben!

489

Freunde in der Noth.— Mitunter merken wir, dass einer unserer Freunde mehr zu einem Andern, als zu uns gehört, dass sein Zartsinn sich bei dieser Entscheidung quält und seine Selbstsucht dieser Entscheidung nicht gewachsen ist: da müssen wir es ihm erleichtern und ihn von uns fortbeleidigen.— Diess ist ebenfalls da nöthig, wo wir in eine Art zu denken übergehen, welche ihm verderblich sein würde: unsere Liebe zu ihm muss uns treiben, durch ein Unrecht, das wir auf uns nehmen, ihm ein gutes Gewissen zu seiner Lossagung von uns zu schaffen.

490

Diese kleinen Wahrheiten!— "Ihr kennt diess Alles, aber ihr habt es nie erlebt,—ich nehme euer Zeugniss nicht an. Diese 'kleinen Wahrheiten'!— sie dünken euch klein, weil ihr sie nicht mit eurem Blute bezahlt habt!"— Aber sind sie denn gross, desshalb, weil man Zuviel dafür bezahlt hat? Und Blut ist immer ein Zuviel!— "Glaubt ihr? Was ihr geizig mit Blute seid!"

491

Auch desshalb Einsamkeit!— A: So willst du wieder in deine Wüste zurück?— B: Ich bin nicht schnell, ich muss auf mich warten,—es wird spät, bis jedesmal das Wasser aus dem Brunnen meines Selbst an's Licht kommt, und oft muss ich länger Durst leiden, als ich Geduld habe. Desshalb gehe ich in die Einsamkeit,—um nicht aus den Cisternen für Jedermann zu trinken. Unter Vielen lebe ich wie Viele und denke nicht wie ich; nach einiger Zeit ist es mir dann immer, als wolle man mich aus mir verbannen und mir die Seele rauben—und ich werde böse auf Jedermann und fürchte Jedermann. Die Wüste thut mir dann noth, um wieder gut zu werden.

492

Unter den Südwinden.— A: Ich verstehe mich nicht mehr! Gestern noch war es in mir so stürmisch und dabei so warm, so sonnig—und hell bis zum Äussersten. Und heute! Alles ist nun ruhig, weit, Schwermüthig, dunkel, wie die Lagune von Venedig:—ich will Nichts und athme tief auf dabei und doch bin ich mir bei insgeheim unwillig über diess Nichts-Wollen:—so plätschern die Wellen hin und her, im See meiner Melancholie.— B: Du beschreibst da eine kleine angenehme Krankheit. Der nächste Nordostwind wird sie von dir nehmen!— A: Warum doch!

493

Auf dem eigenen Baume.— A: "Ich habe bei den Gedanken keines Denkers so viel Vergnügen, wie bei den eigenen: das sagt freilich Nichts über ihren Werth, aber ich müsste ein Narr sein, um die für mich schmackhaftesten Früchte zurückzusetzen, weil sie zufällig auf in meinem Baume wachsen!— Und ich war einmal dieser Narr."— B: "Andern geht es umgekehrt: und auch diess sagt Nichts über den Werth ihrer Gedanken, namentlich noch Nichts gegen ihren Werth."

494

Letztes Argument des Tapferen.— "In diesem Gebüsche sind Schlangen."— Gut, ich werde in das Gebüsch gehen und sie tödten.— "Aber vielleicht wirst du dabei das Opfer, und sie werden nicht einmal das deine!"— Was liegt an mir!

495

Unsere Lehrer.— In der Jugend nimmt man seine Lehrer und Wegweiser aus der Gegenwart und aus den Kreisen, auf welche wir gerade stossen: wir haben die gedankenlose Zuversicht, dass die Gegenwart Lehrer haben müsse, die für uns mehr, als für jeden Anderen taugen und dass wir sie finden müssen, ohne viel zu suchen. Für diese Kinderei muss man später hartes Lösegeld zahlen: man muss seine Lehrer an sich abbüssen. Dann geht man wohl nach den rechten Wegweisern suchen in der ganzen Welt herum, die Vorwelt eingerechnet,—aber es ist vielleicht zu spät. Und schlimmsten Falles entdecken wir, dass sie lebten, als wir jung waren—und dass wir uns damals vergriffen haben.

496

Das böse Princip.— Plato hat es prachtvoll beschrieben, wie der philosophische Denker inmitten jeder bestehenden Gesellschaft als der Ausbund aller Ruchlosigkeit gelten muss: denn als Kritiker aller Sitten ist er der Gegensatz des sittlichen Menschen, und wenn er es nicht so weit bringt, der Gesetzgeber neuer Sitten zu werden, so bleibt er in der Erinnerung der Menschen zurück als "das böse Princip." Wir dürfen hieraus errathen, wie die ziemlich freisinnige und neuerungssüchtige Stadt Athen dem Rufe Plato's bei seinen Lebzeiten mitgespielt hat: was Wunders, dass er—der, wie er selber sagt, den "politischen Trieb" im Leibe hatte,—dreimal einen Versuch in Sicilien gemacht hat, wo sich damals gerade ein gesammtgriechischer Mittelmeer-Staat vorzubereiten schien? In ihm und mit seiner Hülfe gedachte Plato für alle Griechen Das zu thun, was Muhammed später für seine Araber that: die grossen und kleinen Bräuche und namentlich die tägliche Lebensweise von Jedermann festzusetzen. Möglich waren seine Gedanken, so gewiss die des Muhammed möglich waren: sind doch viel unglaublichere, die des Christenthums, als möglich bewiesen worden! Ein paar Zufälle weniger und ein paar andere Zufälle mehr—und die Welt hätte die Platonisirung des europäischen Südens erlebt; und gesetzt, dieser Zustand dauerte jetzt noch fort, so würde muthmaasslich in Plato das "gute Princip" von uns verehrt werden. Aber der Erfolg fehlte ihm: und so blieb ihm der Ruf eines Phantasten und Utopisten,—die härteren Namen sind mit dem alten Athen zu Grunde gegangen.

497

Das reinmachende Auge.— Von "Genius" wäre am ehesten bei solchen Menschen zu reden, wo der Geist, wie bei Plato, Spinoza und Goethe, an den Charakter und das Temperament nur lose angeknüpft erscheint, als ein beflügeltes Wesen, das sich von jenen leicht trennen und sich dann weit über sie erheben kann. Dagegen haben gerade Solche am lebhaftesten von ihrem "Genius" gesprochen, welche von ihrem Temperamente nie loskamen und ihm den geistigsten, grössten, allgemeinsten, ja unter Umständen kosmischen Ausdruck zu geben wussten (wie zum Beispiel Schopenhauer). Diese Genie's konnten nicht über sich hinausfliegen, aber sie glaubten sich vorzufinden, wiederzufinden, wohin sie auch nur flogen,—das ist ihre "Grösse," und kann Grösse sein!— Die Anderen, welchen der Name eigentlicher zukommt, haben das reine, reinmachende Auge, das nicht aus ihrem Temperament und Charakter gewachsen scheint, sondern frei von ihnen und meist in einem milden Widerspruch gegen sie auf die Welt wie auf einen Gott blickt und diesen Gott liebt. Auch ihnen ist aber dieses Auge nicht mit Einem Male geschenkt: es giebt eine Übung und Vorschule des Sehens, und wer rechtes Glück hat, findet zur rechten Zeit auch einen Lehrer des reinen Sehens.

498

Nicht fordern!— Ihr kennt ihn nicht! Ja, er unterwirft sich leicht und frei den Menschen und den Dingen, und ist gütig gegen Beide; seine einzige Bitte ist, in Ruhe gelassen zu werden,—aber nur solange Menschen und Dinge nicht Unterwerfung fordern. Alles Fordern macht ihn stolz, scheu und kriegerisch.

499

Der Böse.— "Nur der Einsame ist böse," rief Diderot : und sogleich fühlte sich Rousseau tödtlich verletzt. Folglich gestand er sich zu, dass Diderot Recht habe. In der That hat jeder böse Hang inmitten der Gesellschaft und Geselligkeit so viel Zwang sich anzuthun, so viel Larven vorzunehmen, so oft sich selbst in das Prokrustes-Bett der Tugend zu legen, dass man recht wohl von einem Märtyrerthum des Bösen reden könnte. In der Einsamkeit fällt diess Alles dahin. Wer böse ist, ist es am meisten in der Einsamkeit: auch am besten—und folglich für das Auge Dessen, der überall nur ein Schauspiel sieht, auch am schönsten.

500

Wider den Strich.— Ein Denker kann sich Jahre lang zwingen, wider den Strich zu denken: ich meine, nicht den Gedanken zu folgen, die sich ihm von Innen her anbieten, sondern denen, zu welchen ein Amt, eine vorgeschriebene Zeiteintheilung, eine willkürliche Art von Fleiss ihn zu verpflichten scheinen. Endlich aber wird er krank: denn diese anscheinend moralische Überwindung verdirbt seine Nervenkraft ebenso gründlich, wie es nur eine zur Regel gemachte Ausschweifung thun könnte.

501

Sterbliche Seelen!— In Betreff der Erkenntniss ist vielleicht die nützlichste Errungenschaft: dass der Glaube an die unsterbliche Seele aufgegeben ist. Jetzt darf die Menschheit warten, jetzt hat sie nicht mehr nöthig, sich zu überstürzen und halbgeprüfte Gedanken hinunterzuwürgen, wie sie ehedem musste. Denn damals hieng das Heil der armen "ewigen Seele" von ihren Erkenntnissen während des kurzen Lebens ab, sie musste sich von heut zu morgen entscheiden,—die "Erkenntniss" hatte eine entsetzliche Wichtigkeit! Wir haben den guten Muth zum Irren, Versuchen, Vorläufig-nehmen wieder erobert—es ist Alles nicht so wichtig!— und gerade desshalb können Individuen und Geschlechter jetzt Aufgaben von einer Grossartigkeit in's Auge fassen, welche früheren Zeiten als Wahnsinn und Spiel mit Himmel und Hölle erschienen sein würden. Wir dürfen mit uns selber experimentiren! Ja die Menschheit darf es mit sich! Die grössten Opfer sind der Erkenntniss noch nicht gebracht worden,—ja, es wäre früher Gotteslästerung und Preisgeben des ewigen Heils gewesen, solche Gedanken auch nur zu ahnen, wie sie unserem Thun jetzt voranlaufen.

502

Ein Wort für drei verschiedene Zustände.— In der Leidenschaft bricht bei Diesem das wilde, scheussliche, unausstehliche Thier hervor; Jener erhebt sich durch sie in eine Höhe und Grösse und Pracht der Gebärde, gegen die sein sonstiges Sein dürftig erscheint. Ein Dritter, durch und durch veredelt, hat auch den edelsten Sturm und Drang, er ist in diesem Zustande die wildschöne Natur und nur um einen Grad tiefer, als die grosse ruhig-schöne Natur, welche er für gewöhnlich darstellt: aber von den Menschen wird er in der Leidenschaft mehr begriffen und gerade dieser Momente wegen mehr verehrt,—er ist ihnen da einen Schritt näher und verwandter. Sie empfinden Entzücken und Entsetzen bei einem solchen Anblick und nennen ihn gerade da: göttlich.

503

Freundschaft.— Jener Einwand gegen das philosophische Leben, dass man mit ihm seinen Freunden unnützlich werde, wäre nie einem Modernen gekommen: er ist antik. Das Alterthum hat die Freundschaft tief und stark ausgelebt, ausgedacht und fast mit sich in's Grab gelegt. Diess ist sein Vorsprung vor uns: dagegen haben wir die idealisirte Geschlechtsliebe aufzuweisen. Alle grossen Tüchtigkeiten der antiken Menschen hatten darin ihren Halt, dass Mann neben Mann stand, und dass nicht ein Weib den Anspruch erheben durfte, das Nächste, Höchste, ja Einzige seiner Liebe zu sein,—wie die Passion zu empfinden lehrt. Vielleicht wachsen unsere Bäume nicht so hoch, wegen des Epheu's und der Weinreben daran.

504

Versöhnen!— Sollte es denn die Aufgabe der Philosophie sein, zwischen dem, was das Kind gelernt und der Mann erkannt hat, zu versöhnen? Sollte die Philosophie gerade die Aufgabe der Jünglinge sein, weil diese in der Mitte zwischen Kind und Mann stehen und das mittlere Bedürfniss haben? Fast will es so scheinen, wenn man erwägt, in welchen Lebensaltern die Philosophen jetzt ihre Conception zu machen pflegen: dann, wenn es zum Glauben zu spät und zum Wissen noch zu früh ist.

505

Die Praktischen.— Wir Denker haben den Wohlgeschmack aller Dinge erst festzustellen und nöthigenfalls ihn zu decretiren. Die praktischen Leute nehmen ihn endlich von uns an, ihre Abhängigkeit von uns ist unglaublich gross und das lächerlichste Schauspiel der Welt, so wenig sie um dieselbe wissen und so stolz sie über uns Unpraktische hinwegzureden lieben: ja sie würden ihr praktisches Leben geringschätzen, wenn wir es geringschätzen wollten:—wozu uns hier und da ein kleines Rachegelüst reizen könnte.

506

Die nöthige Austrocknung alles Guten.— Wie! Man müsse ein Werk gerade so auffassen, wie die Zeit, die es hervorbrachte? Aber man hat mehr Freude, mehr Erstaunen und auch mehr zu lernen daran, wenn man es gerade nicht so auffasst! Habt ihr nicht gemerkt, dass jedes neue gute Werk, so lange es in der feuchten Luft seiner Zeit liegt, seinen mindesten Werth besitzt,—gerade weil es so sehr noch den Geruch des Marktes und der Gegnerschaft und der neuesten Meinungen und alles Vergänglichen zwischen heut und morgen an sich trägt? Später trocknet es aus, seine "Zeitlichkeit" stirbt ab—und dann erst bekommt es seinen tiefen Glanz und Wohlgeruch, ja, wenn es darnach ist, sein stilles Auge der Ewigkeit.

507

Gegen die Tyrannei des Wahren.— Selbst wenn wir so toll wären, alle unsere Meinungen für wahr zu halten, so würden wir doch nicht wollen, dass sie allein existirten—: ich wüsste nicht, warum die Alleinherrschaft und Allmacht der Wahrheit zu wünschen wäre; mir genügte schon, dass sie eine grosse Macht habe. Aber sie muss kämpfen können und eine Gegnerschaft haben, und man muss sich von ihr im Unwahren ab und zu erholen können,—sonst wird sie uns langweilig, kraft- und geschmacklos werden und uns eben dazu auch machen.

508

Nicht pathetisch nehmen.— Das, was wir thun, um uns zu nützen, soll uns keinen moralischen Lobspruch eintragen, weder von Anderen, noch von uns selber; ebenso wenig Das, was wir thun, um uns an uns zu freuen. In solchen Fällen das Pathetisch-nehmen abweisen und sich selber alles Pathetischen enthalten, ist der gute Ton bei allen höheren Menschen: und wer sich an ihn gewöhnt hat, dem ist die Naivität wiedergeschenkt.

509

Das dritte Auge.— Wie! du bedarfst noch des Theaters! Bist du noch so jung? Werde klug und suche die Tragödie und Komödie dort, wo sie besser gespielt wird! Wo es interessanter und interessirter zugeht! Ja, es ist nicht ganz leicht, dabei eben nur Zuschauer zu bleiben,—aber lerne es! Und fast in allen Lagen, die dir schwer und peinlich fallen, hast du dann ein Pförtchen zur Freude und eine Zuflucht, selbst noch, wenn deine eigenen Leidenschaften über dich herfallen. Mache dein Theater-Auge auf, das grosse dritte Auge, welches durch die zwei anderen in die Welt schaut!

510

Seinen Tugenden entlaufen.— Was liegt an einem Denker, wenn er nicht gelegentlich seinen eigenen Tugenden zu entlaufen weiss! Er soll ja "nicht nur ein moralisches Wesen" sein!

511

Die Versucherin.— Die Ehrlichkeit ist die grosse Versucherin aller Fanatiker. Was sich Luthern in Gestalt des Teufels oder eines schönen Weibes zu nahen schien und was er auf jene ungeschlachte Manier von sich abwehrte, war wohl die Ehrlichkeit und vielleicht, in seltneren Fällen, sogar die Wahrheit.

512

Gegen die Sachen muthig.— Wer seiner Natur nach gegen Personen rücksichtsvoll oder ängstlich ist, aber seinen Muth gegen die Sachen hat, scheut sich vor neuen und näheren Bekanntschaften und beschränkt seine alten: damit sein Incognito und seine Rücksichtslosigkeit in der Wahrheit zusammenwachsen.

513

Schranke und Schönheit.— Suchst du Menschen mit schöner Cultur? Aber dann musst du dir, wie wenn du schöne Gegenden suchst, auch beschränkte Aussichten und Ansichten gefallen lassen.— Gewiss giebt es auch panoramatische Menschen, gewiss sind sie, wie die panoramatischen Gegenden, lehrreich und erstaunlich: aber nicht schön.

514

An die Stärkeren.— Ihr stärkeren und hochmüthigen Geister, nur um Eins seid gebeten: legt uns Anderen keine neue Last auf, sondern nehmt Etwas von unserer Last auf euch, da ihr ja die Stärkeren seid! Aber ihr macht es so gerne umgekehrt: denn ihr wollt fliegen, und desshalb sollen wir auch noch eure Last zur unsren tragen: das heisst, wir sollen kriechen!

515

Zunahme der Schönheit.— Warum nimmt die Schönheit mit der Civilisation zu? Weil bei dem civilisirten Menschen die drei Gelegenheiten zur Hässlichkeit selten und immer seltener kommen: erstens die Affecte in ihren wildesten Ausbrüchen, zweitens die leiblichen Anstrengungen des äussersten Grades, drittens die Nöthigung, durch den Anblick Furcht einzuflössen, welche auf niederen und gefährdeten Culturstufen so gross und häufig ist, dass sie selbst Gebärden und Ceremoniell festsetzt und die Hässlichkeit zur Pflicht macht.

516

Seinen Dämon nicht in die Nächsten fahren lassen!— Bleiben wir immerhin für unsere Zeit dabei, dass Wohlwollen und Wohlthun den guten Menschen ausmache; nur lasst uns hinzufügen: "vorausgesetzt, dass er zuerst gegen sich selber wohlwollend und wohlthuend gesinnt sei!" Denn ohne Dieses—wenn er vor sich flieht, sich hasst, sich Schaden zufügt—ist er gewiss kein guter Mensch. Dann rettet er sich nur in die Anderen, vor sich selber: mögen diese Anderen zusehen, dass sie nicht schlimm dabei fahren, so wohl er ihnen anscheinend auch will!— Aber gerade Diess: das ego fliehen und hassen und im Anderen, für den Anderen leben—hat man bisher, ebenso gedankenlos als zuversichtlich, "unegoistisch" und folglich "gut" geheissen!

517

Zur Liebe verführen.— Wer sich selber hasst, den haben wir zu fürchten, denn wir werden die Opfer seines Grolls und seiner Rache sein. Sehen wir also zu, wie wir ihn zur Liebe zu sich selber verführen!

518

Resignation.— Was ist Ergebung? Es ist die bequemste Lage eines Kranken, der sich lange unter Martern herumgeworfen hat, um sie zu finden, der dadurch müde ward—und sie nun auch fand!

519

Betrogen werden.— Sobald ihr handeln wollt, müsst ihr die Thür zum Zweifel verschliessen,—sagte ein Handelnder.— Und du fürchtest dich nicht, auf diese Weise der Betrogene zu werden?— antwortete ein Beschaulicher.

520

Die ewige Todtenfeier.— Es könnte Jemand über die Geschichte weg eine fortgesetzte Grabrede zu hören glauben: man begrub und begräbt immer sein Liebstes, Gedanken und Hoffnungen, und erhielt und erhält Stolz dafür, gloria mundi, das heisst, den Pomp der Leichenrede. Damit soll Alles gut gemacht werden! Und der Leichenredner ist immer noch der grösste öffentliche Wohlthäter!

521

Ausnahme-Eitelkeit.— Jener hat Eine hohe Eigenschaft, zu seinem Troste: über den Rest seines Wesens—es ist fast Alles Rest!— gleitet sein Blick verächtlich hin. Aber er erholt sich von sich selber, wenn er wie zu seinem Heiligthume geht; schon der Weg dahin dünkt ihm wie ein Aufsteigen auf breiten sanften Stufen:—und ihr Grausamen nennt ihn desshalb eitel!

522

Die Weisheit ohne Ohren.— Täglich zu hören, was über uns gesprochen wird, oder gar zu ergrübeln, was über uns gedacht wird,—das vernichtet den stärksten Mann. Darum lassen uns ja die Anderen leben, um täglich über uns Recht zu behalten! Sie würden uns ja nicht aushalten, wenn wir gegen sie Recht hätten oder gar haben wollten! Kurz, bringen wir der allgemeinen Verträglichkeit das Opfer, horchen wir nicht hin, wenn über uns geredet, gelobt, getadelt, gewünscht, gehofft wird, denken wir auch nicht einmal daran!

523

Hinterfragen.— Bei Allem, was ein Mensch sichtbar werden lässt, kann man fragen: was soll es verbergen? Wovon soll es den Blick ablenken? Welches Vorurtheil soll es erregen? Und dann noch: bis wie weit geht die Feinheit dieser Verstellung? Und worin vergreift er sich dabei?

524

Eifersucht der Einsamen.— Zwischen geselligen und einsamen Naturen ist dieser Unterschied (vorausgesetzt, dass beide Geist haben!): die ersteren werden zufrieden oder beinahe zufrieden mit einer Sache, welche sie auch sei, von dem Augenblicke an, da sie eine mittheilbare glückliche Wendung über dieselbe in ihrem Geiste gefunden haben,—das versöhnt sie mit dem Teufel selber! Die Einsamen aber haben ihr stilles Entzücken, ihre stille Qual an einer Sache, sie hassen die geistreiche glänzende Ausstellung ihrer innersten Probleme, wie sie die allzugewählte Tracht an ihrer Geliebten hassen: sie sehen dann melancholisch auf sie hin, wie als ob der Verdacht ihnen aufstiege, dass sie Anderen gefallen wolle! Diess ist die Eifersucht aller einsamen Denker und leidenschaftlichen Träumer auf den esprit.

525

Wirkung des Lobes.— Die Einen werden durch grosses Lob schamhaft, die Anderen frech.

526

Nicht Symbol sein wollen.— Ich beklage die Fürsten: es ist ihnen nicht erlaubt, sich zeitweilig im Verkehre zu annulliren und so lernen sie die Menschen nur aus einer unbequemen Lage und Verstellung kennen; der fortwährende Zwang, Etwas zu bedeuten, macht sie zuletzt thatsächlich zu feierlichen Nullen.— Und so geht es Allen, welche ihre Pflicht darin sehen, Symbole zu sein.

527

Die Versteckten.— Habt ihr jene Menschen noch nicht gefunden, welche auch ihr entzücktes Herz festhalten und pressen und welche lieber stumm werden, als dass sie die Scham des Maasses verlören?— Und jene Unbequemen und oft so Gutartigen fandet ihr auch noch nicht, welche nicht erkannt werden wollen, und die ihre Fusstapfen im Sande immer wieder verwischen, ja die Betrüger sind, vor Anderen und vor sich, um verborgen zu bleiben?

528

Seltnere Enthaltsamkeit.— Es ist oft kein geringes Zeichen von Humanität, einen Andern nicht beurtheilen zu wollen und sich zu weigern, über ihn zu denken.

529

Wodurch Menschen und Völker Glanz bekommen.— Wie viele ächte individuelle Handlungen werden desshalb unterlassen, weil man, bevor man sie thut, einsieht oder argwöhnt, dass sie missverstanden werden!— also gerade jene Handlungen, welche überhaupt Werth haben, im Guten und Schlimmen. Je höher also eine Zeit, ein Volk die Individuen achtet und je mehr man ihnen das Recht und Übergewicht zugesteht, um so mehr Handlungen jener Art werden sich an's Licht wagen—und so breitet sich zuletzt ein Schimmer von Ehrlichkeit, von Ächtheit im Guten und Schlimmen über ganzen Zeiten und Völkern aus, dass sie, wie zum Beispiel die Griechen, nach ihrem Untergange noch Jahrtausende lang gleich manchen Sternen fortleuchten.

530

Umschweife des Denkers.— Bei Manchen ist der Gang ihres gesammten Denkens streng und unerbittlich kühn, ja, mitunter grausam gegen sich, aber im Einzelnen sind sie milde und beugsam; sie drehen sich zehnmal um eine Sache, mit wohlwollendem Zögern, aber endlich gehen sie ihren strengen Weg weiter. Es sind Ströme mit vielen Krümmungen und abgeschiedenen Einsiedeleien; es giebt Stellen in ihrem Laufe, wo der Strom mit sich selber Versteckens spielt und sich eine kurze Idylle macht, mit Inseln, Bäumen, Grotten und Wasserfällen: und dann zieht er wieder weiter, an Felsen vorüber und sich durch das härteste Gestein zwingend.

531

Die Kunst anders empfinden.— Von der Zeit an, wo man einsiedlerisch-gesellig, verzehrend und verzehrt, mit tiefen fruchtbaren Gedanken, und nur noch mit ihnen, lebt, will man von der Kunst entweder überhaupt Nichts mehr oder man will etwas ganz Anderes, als früher,—das heisst, man ändert seinen Geschmack. Denn früher wollte man durch die Thür der Kunst gerade in das Element auf einen Augenblick hineintauchen, in welchem man nun dauernd lebt; damals träumte man sich damit in das Entzücken eines Besitzes, und nun besitzt man. Ja, vorübergehend wegwerfen, was man jetzt hat, und sich arm, als Kind, Bettler und Narr träumen—kann uns nunmehr gelegentlich entzücken.

532

"Die Liebe macht gleich."— Die Liebe will dem Andern, dem sie sich weiht, jedes Gefühl von Fremdsein ersparen, sie ist folglich voller Verstellung und Anähnlichung, sie betrügt fortwährend und schauspielert eine Gleichheit, die es in Wahrheit nicht giebt. Und diess geschieht so instinctiv, dass liebende Frauen diese Verstellung und beständige zarteste Betrügerei ableugnen und kühn behaupten, die Liebe mache gleich (das heisst sie thue ein Wunder!).— Dieser Vorgang ist einfach, wenn die eine Person sich lieben lässt und es nicht nöthig findet, sich zu verstellen, vielmehr diess der anderen, liebenden überlässt: aber nichts Verwickelteres und Undurchdringbareres von Schauspielerei giebt es, als wenn beide in der vollen Leidenschaft für einander sind und folglich Jeder sich aufgiebt und sich dem Anderen gleichstellen und ihm allein gleichmachen will: und keiner zuletzt mehr weiss, was er nachahmen, wozu er sich verstellen, als was er sich geben soll. Die schöne Tollheit dieses Schauspiels ist zu gut für diese Welt und zu fein für menschliche Augen.

533

Wir Anfänger!— Was erräth und sieht ein Schauspieler Alles, wenn er einen anderen spielen sieht! Er weiss es, wenn ein Muskel an einer Gebärde den Dienst versagt, er sondert jene kleinen, gemachten Dinge ab, welche einzeln und kaltblütig vor dem Spiegel eingeübt sind und nicht in's Ganze hineinwachsen wollen, er fühlt es, wenn der Spieler von seiner eigenen Erfindung auf der Scene überrascht wird und wenn er sie in der Überraschung verdirbt.— Wie anders wieder sieht ein Maler auf einen vor ihm sich bewegenden Menschen! Er sieht namentlich sofort Vieles hinzu, um das Gegenwärtige zu vervollständigen und zur ganzen Wirkung zu bringen; er probirt im Geiste mehrere Beleuchtungen des selben Gegenstandes, er dividirt das Ganze der Wirkung durch einen Gegensatz, den er hinzustellt.— Hätten wir doch erst das Auge dieses Schauspielers und dieses Malers für das Reich der menschlichen Seelen!

534

Die kleinen Dosen.— Soll eine Veränderung möglichst in die Tiefe gehen, so gebe man das Mittel in den kleinsten Dosen, aber unablässig auf weite Zeitstrecken hin! Was ist Grosses auf Einmal zu schaffen! So wollen wir uns hüten, den Zustand der Moral, an den wir gewöhnt sind, mit einer neuen Werthschätzung der Dinge Hals über Kopf und unter Gewaltsamkeiten zu vertauschen,—nein, wir wollen in ihm noch lange, lange fortleben—bis wir, sehr spät vermuthlich, inne werden, dass die neue Werthschätzung in uns zur überwiegenden Gewalt geworden ist und dass die kleinen Dosen derselben, an die wir uns von jetzt ab gewöhnen müssen, eine neue Natur in uns gelegt haben.— Man fängt ja an, auch diess einzusehen, dass der letzte Versuch einer grossen Veränderung der Werthschätzungen, und zwar in Bezug auf die politischen Dinge,—die "grosse Revolution"—nicht mehr war, als eine pathetische und blutige Quacksalberei, welche durch plötzliche Krisen dem gläubigen Europa die Hoffnung auf plötzliche Genesung beizubringen wusste—und damit alle politischen Kranken bis auf diesen Augenblick ungeduldig und gefährlich gemacht hat. —

535

Die Wahrheit hat die Macht nöthig.— An sich ist die Wahrheit durchaus keine Macht,—was auch immer des Gegentheils der schönthuerische Aufklärer zu sagen gewohnt sein mag!— Sie muss vielmehr die Macht auf ihre Seite ziehen oder sich auf die Seite der Macht schlagen, sonst wird sie immer wieder zu Grunde gehen! Diess ist nun genug und übergenug bewiesen!

536

Die Daumenschraube.— Es empört endlich, immer und immer wieder zu sehen, wie grausam Jeder seine paar Privat-Tugenden den Anderen, die sie zufällig nicht haben, aufrechnet, wie er sie damit zwickt und plagt. Und so wollen wir es auch mit dem "Sinn für Redlichkeit" menschlich treiben, so gewiss man an ihm eine Daumenschraube besitzt, um allen diesen grossartigen Selbstlingen, die auch jetzt noch ihren Glauben der ganzen Welt aufdringen wollen, bis auf's Blut wehe zu thun:—wir haben sie an uns selber erprobt!

537

Meisterschaft.— Die Meisterschaft ist dann erreicht, wenn man sich in der Ausführung weder vergreift, noch zögert.

538

Moralischer Irrsinn des Genie's.— Bei einer gewissen Gattung grosser Geister giebt es ein peinliches, zum Theil fürchterliches Schauspiel zu beobachten: ihre fruchtbarsten Augenblicke, ihre Flüge aufwärts und in die Ferne scheinen ihrer gesammten Constitution nicht gemäss zu sein und irgendwie über deren Kraft hinauszugehen, sodass jedes Mal ein Fehler und auf die Dauer die Fehlerhaftigkeit der Maschine zurückbleibt, als welche sich aber wiederum, bei so hochgeistigen Naturen wie den hier gemeinten, in allerlei moralischen und intellectuellen Symptomen viel regelmässiger als in körperlichen Nothzuständen zu erkennen giebt. So könnte das unbegreiflich Ängstliche, Eitle, Gehässige, Neidische, Eingeschnürte und Einschnürende, welches plötzlich aus ihnen hervorspringt, jenes ganze Allzupersönliche und Unfreie in Naturen, wie denen Rousseau's und Schopenhauer's, recht wohl die Folge eines periodischen Herzleidens sein: diess aber die Folge eines Nervenleidens und dieses endlich die Folge— —. So lange der Genius in uns wohnt, sind wir beherzt, ja wie toll, und achten nicht des Lebens, der Gesundheit und der Ehre; wir durchfliegen den Tag freier, als ein Adler, und sind sicherer im Dunkel, als die Eule. Aber auf einmal verlässt er uns, und ebenso plötzlich fällt tiefe Furchtsamkeit auf uns: wir verstehen uns selber nicht mehr, wir leiden an allem Erlebten, an allem Nichterlebten, wir sind wie unter nackten Felsen, vor einem Sturme, und zugleich wie erbärmliche Kindsseelen, die sich vor einem Geraschel und einem Schatten fürchten.— Drei Viertel alles Bösen, das in der Welt gethan wird, geschieht aus Furchtsamkeit: und diese ist vor Allem ein physiologischer Vorgang! —

539

Wisst ihr auch, was ihr wollt?— Hat euch nie die Angst geplagt, ihr möchtet gar nicht dazu taugen, Das, was wahr ist, zu erkennen? Die Angst, dass euer Sinn zu stumpf, und selbst euer Feingefühl des Sehens noch viel zu grob sei? Wenn ihr einmal merktet, was für ein Wille hinter eurem Sehen waltete? Zum Beispiel, wie ihr gestern mehr sehen wolltet, als ein Anderer, heute es anders sehen wollt, als der Andere, oder wie ihr von vornherein euch sehnt, eine Übereinstimmung, oder das Gegentheil von dem zu finden, was man bisher zu finden vermeinte! Oh der schämenswerthen Gelüste! Wie ihr oft nach dem Starkwirkenden, oft nach dem Beruhigenden ausspäht,—weil ihr gerade müde seid! Immer voller geheimer Vorbestimmungen, wie die Wahrheit beschaffen sein müsse, dass ihr, gerade ihr sie annehmen könntet! Oder meint ihr, heute, da ihr gefroren und trocken wie ein heller Morgen im Winter seid und euch Nichts am Herzen liegt, ihr hättet bessere Augen? Gehört nicht Wärme und Schwärmerei dazu, einem Gedankendinge Gerechtigkeit zu schaffen?—und das eben heisst Sehen! Als ob ihr überhaupt mit Gedankendingen anders verkehren könntet, als mit Menschen! Es ist in diesem Verkehre die gleiche Moralität, die gleiche Ehrenhaftigkeit, der gleiche Hintergedanke, die gleiche Schlaffheit, die gleiche Furchtsamkeit,—euer ganzes liebens- und hassenswürdiges Ich! Eure körperlichen Ermattungen werden den Dingen matte Farben geben, eure Fieber werden Ungeheuer aus ihnen machen! Leuchtet euer Morgen nicht anders auf die Dinge, als euer Abend? Fürchtet ihr nicht in der Höhle jeder Erkenntniss euer eigenes Gespenst wieder zu finden, als das Gespinnst, in welches die Wahrheit sich vor euch verkleidet hat? Ist es nicht eine schauerliche Komödie, in welcher ihr so unbedachtsam mitspielen wollt? —

540

Lernen.— Michelangelo sah in Raffael das Studium, in sich die Natur: dort das Lernen, hier die Begabung. Indessen ist diess eine Pedanterie, mit aller Ehrfurcht vor dem grossen Pedanten gesagt. Was ist denn Begabung Anderes, als ein Name für ein älteres Stück Lernens, Erfahrens, Einübens, Aneignens, Einverleibens, sei es auf der Stufe unserer Väter oder noch früher! Und wiederum: Der, welcher lernt, begabt sich selber,—nur ist es nicht so leicht, zu lernen, und nicht nur die Sache des guten Willens; man muss lernen können. Bei einem Künstler stellt sich dem oft der Neid entgegen, oder jener Stolz, welcher beim Gefühl des Fremdartigen sofort seine Stacheln hervorkehrt und sich unwillkürlich in einen Vertheidigungszustand, statt in den des Lernenden, versetzt. An beidem fehlte es Raffael, gleich Goethe, und desshalb waren sie grosse Lerner und nicht nur die Ausbeuter jener Erzgänge, welche sich aus dem Geschiebe und der Geschichte ihrer Vorfahren ausgelaugt hatten. Raffael verschwindet vor uns als Lernender, mitten in der Aneignung dessen, was sein grosser Nebenbuhler als seine "Natur" bezeichnete: er trug täglich ein Stück davon hinweg, dieser edelste Dieb; aber ehe er den ganzen Michelangelo in sich hinübergetragen hatte, starb er—und die letzte Reihe seiner Werke, als der Anfang eines neuen Studienplanes, ist weniger vollkommen und schlechthin gut, eben weil der grosser Lerner vom Tode in seinem schwierigsten Pensum gestört worden ist und das rechtfertigende letzte Ziel, nach welchem er ausschaute, mit sich genommen hat.

541

Wie man versteinern soll.— Langsam, langsam hart werden wie ein Edelstein—und zuletzt still und zur Freude der Ewigkeit liegen bleiben.

542

Der Philosoph und das Alter.— Man thut nicht klug, den Abend über den Tag urtheilen zu lassen: denn allzu oft wird da die Ermüdung zur Richterin über Kraft, Erfolg und guten Willen. Und ebenso sollte die höchste Vorsicht in Absehung auf das Alter und seine Beurtheilung des Lebens geboten sein, zumal das Alter, wie der Abend, sich in eine neue und reizende Moralität zu verkleiden liebt und durch Abendröthe, Dämmerung, friedliche oder sehnsüchtige Stille den Tag zu beschämen weiss. Die Pietät, welche wir dem alten Manne entgegenbringen, zumal wenn es ein alter Denker und Weiser ist, macht uns leicht blind gegen die Alterung seines Geistes, und es thut immer noth, die Merkmale solcher Alterung und Ermüdung aus ihrem Versteck, das heisst: das physiologische Phänomen hinter dem moralischen Für- und Vorurtheile hervorzuziehen, um nicht die Narren der Pietät und die Schädiger der Erkenntniss zu werden. Nicht selten nämlich tritt der alte Mann in den Wahn einer grossen moralischen Erneuerung und Wiedergeburt und giebt von dieser Empfindung aus Urtheile über das Werk und den Gang seines Lebens ab, wie als ob er jetzt erst hellsichtig geworden sei: und doch steht hinter diesem Wohlgefühle und diesem zuversichtlichen Urtheilen als Einbläserin nicht die Weisheit, sondern die Müdigkeit. Als deren gefährlichstes Kennzeichen mag wohl der Genieglaube bezeichnet werden, welcher erst um diese Lebensgränze grosse und halbgrosse Männer des Geistes zu überfallen pflegt: der Glaube an eine Ausnahmestellung und an Ausnahmerechte. Der von ihm heimgesuchte Denker hält es nunmehr für erlaubt, sich es leichter zu machen und als Genie mehr zu decretiren, als zu beweisen: wahrscheinlich ist aber eben der Trieb, welchen die Müdigkeit des Geistes nach Erleichterung empfindet, die stärkste Quelle jenes Glaubens, er geht ihm der Zeit nach zuvor, wie es auch anders erscheinen möge. Sodann: um diese Zeit will man gemäss der Genusssucht aller Müden und Alten die Resultate seines Denkens geniessen, anstatt sie wieder zu prüfen und auszusäen, und hat dazu nöthig, sie sich mundgerecht und geniessbar zu machen und ihre Trockenheit, Kälte und Würzlosigkeit zu beseitigen; und so geschieht es, dass der alte Denker sich scheinbar über das Werk seines Lebens erhebt, in Wahrheit aber dasselbe durch eingemischte Schwärmereien, Süssigkeiten, Würzen, dichterische Nebel und mystische Lichter verdirbt. So ergieng es zuletzt Plato, so ergieng es zuletzt jenem grossen rechtschaffenen Franzosen, dem die Deutschen und die Engländer dieses Jahrhunderts, als einem Umschlinger und Bändiger der strengen Wissenschaften, Keinen an die Seite zu stellen vermögen, Auguste Comte. Ein drittes Merkmal der Ermüdung: jener Ehrgeiz, welcher in der Brust des grossen Denkers stürmte, als er jung war, und der damals in Nichts sein Genügen fand, ist nun auch alt geworden, er greift, wie Einer, der keine Zeit mehr zu verlieren hat, nach den gröberen und bereiteren Mitteln der Befriedigung, das heisst, nach denen der thätigen, herrschenden, gewaltsamen, erobernden Naturen: von jetzt ab will er Institutionen gründen, die seinen Namen tragen, und nicht mehr Gedanken-Bauten; was sind ihm jetzt noch die ätherhaften Siege und Ehren im Reiche der Beweise und Widerlegungen! was ist ihm eine Verewigung in Büchern, ein zitterndes Frohlocken in der Seele eines Lesers! Die Institution dagegen ist ein Tempel,—das weiss er wohl, und ein Tempel von Stein und Dauer erhält seinen Gott sicherer am Leben, als die Opfergaben zarter und seltener Seelen. Vielleicht findet er um diese Zeit auch zum ersten Mal jene Liebe, welche mehr einem Gotte gilt, als einem Menschen, und sein ganzes Wesen mildert und versüsst sich unter den Strahlen einer solchen Sonne gleich einer Frucht im Herbste. Ja, er wird göttlicher und Schöner, der grosse Alte—und trotzdem ist es das Alter und die Müdigkeit, welche ihm erlauben, derartig auszureifen, stille zu werden und in der leuchtenden Abgötterei einer Frau auszuruhen. Nun ist es vorbei mit seinem früheren trotzigen, dem eignen Selbst überlegenen Verlangen nach ächten Schülern, nämlich ächten Fortdenkern, das heisst, ächten Gegnern: jenes Verlangen kam aus der ungeschwächten Kraft, aus dem bewussten Stolze, jederzeit noch selber der Gegner und Todfeind seiner eigenen Lehre werden zu können,—jetzt will er entschlossene Parteigänger, unbedenkliche Kameraden, Hülfstruppen, Herolde, ein pomphaftes Gefolge. Jetzt hält er überhaupt die furchtbare Isolation nicht mehr aus, in der jeder vorwärts- und vorausfliegende Geist lebt, er umstellt sich nunmehr mit Gegenständen der Verehrung, der Gemeinschaft, der Rührung und Liebe, er will es endlich auch einmal so gut haben, wie alle Religiösen, und in der Gemeinde feiern, was er hochschätzt, ja, er wird dazu eine Religion erfinden, um nur die Gemeinde zu haben. So lebt der weise Alte und geräth dabei unvermerkt in eine solche klägliche Nähe zu priesterhaften, dichterischen Ausschweifungen, dass man sich kaum dabei seiner weisen und strengen Jugend, seiner damaligen straffen Moralität des Kopfes, seiner wahrhaft männlichen Scheu vor Einfällen und Schwärmereien erinnern darf. Wenn er sich früher mit anderen, älteren Denkern verglich, so geschah es, um seine Schwäche ernst mit ihrer Kraft zu messen und gegen sich selber kälter und freier zu werden: jetzt thut er es nur, um sich bei der Vergleichung am eigenen Wahne zu berauschen. Früher dachte er mit Zuversicht an die kommenden Denker, ja, mit Wonne sah er sich einstmals in ihrem volleren Lichte untergehen: jetzt quält es ihn, nicht der Letzte sein zu können, er sinnt über Mittel nach, mit seiner Erbschaft, die er den Menschen schenkt, auch eine Beschränkung des souveränen Denkens ihnen aufzuerlegen, er fürchtet und verunglimpft den Stolz und den Freiheitsdurst der individuellen Geister—nach ihm soll keiner mehr seinen Intellect völlig frei walten lassen, er selber will als das Bollwerk für immer stehen bleiben, an welches die Brandung des Denkens überhaupt schlagen dürfe,—das sind seine geheimen, vielleicht nicht einmal immer geheimen Wünsche! Die harte Thatsache hinter solchen Wünschen ist aber, dass er selber vor seiner Lehre Halt gemacht hat und in ihr seinen Gränzstein, sein "Bis hierher und nicht weiter" aufgerichtet hat. Indem er sich selber kanonisirt, hat er auch das Zeugniss des Todes über sich ausgestellt: von jetzt ab darf sein Geist sich nicht weiter entwickeln, die Zeit für ihn ist um, der Zeiger fällt. Wenn ein grosser Denker aus sich eine bindende Institution für die zukünftige Menschheit machen will, darf man sicherlich annehmen, dass er über den Gipfel seiner Kraft gegangen und sehr müde, sehr nahe seinem Sonnenuntergange ist.

543

Nicht die Leidenschaft zum Argument der Wahrheit machen!— Oh, ihr gutartigen und sogar edlen Schwärmer, ich kenne euch! Ihr wollt Recht behalten, vor uns, aber auch vor euch, und vor Allem vor euch!— und ein reizbares und feines böses Gewissen stachelt und treibt euch so oft gerade gegen euere Schwärmerei! Wie geistreich werdet ihr dann, in der Überlistung und Betäubung dieses Gewissens! Wie hasst ihr die Ehrlichen, Einfachen, Reinlichen, wie meidet ihr ihre unschuldigen Augen! Jenes bessere Wissen, dessen Vertreter sie sind und dessen Stimme ihr in euch selber zu laut hört, wie es an eurem Glauben zweifelt,—wie sucht ihr es zu verdächtigen, als schlechte Gewohnheit, als Krankheit der Zeit, als Vernachlässigung und Ansteckung eurer eigenen geistigen Gesundheit! Bis zum Hass gegen die Kritik, die Wissenschaft, die Vernunft treibt ihr es! Ihr müsst die Geschichte fälschen, damit sie für euch zeuge, ihr müsst Tugenden leugnen, damit sie die eurer Abgötter und Ideale nicht in Schatten stellen! Farbige Bilder, wo Vernunftgründe noth thäten! Gluth und Macht der Ausdrücke! Silberne Nebel! Ambrosische Nächte! Ihr versteht euch darauf, zu beleuchten und zu verdunkeln, und mit Licht zu verdunkeln! Und wirklich, wenn eure Leidenschaft in's Toben geräth, so kommt ein Augenblick, da ihr euch sagt: jetzt habe ich mir das gute Gewissen erobert, jetzt bin ich hochherzig, muthig, selbstverleugnend, grossartig, jetzt bin ich ehrlich! Wie dürstet ihr nach diesen Augenblicken, wo eure Leidenschaft euch vor euch selber volles, unbedingtes Recht und gleichsam die Unschuld giebt, wo ihr in Kampf, Rausch, Wuth, Hoffnung ausser euch und über alle Zweifel hinweg seid, wo ihr decretirt "wer nicht ausser sich ist, wie wir, der kann gar nicht wissen, was und wo die Wahrheit ist!" Wie dürstet ihr darnach, Menschen eures Glaubens in diesem Zustande—es ist der der Lasterhaftigkeit des Intellectes—zu finden und an ihrem Brande eure Flammen zu entzünden! Oh über euer Martyrium! Über euren Sieg der heilig gesprochenen Lüge! Müsst ihr euch so viel Leides selber anthun?— Müsst ihr? —

544

Wie man jetzt Philosophie treibt.— Ich merke wohl: unsere philosophirenden Jünglinge, Frauen und Künstler verlangen jetzt gerade das Gegentheil dessen von der Philosophie, was die Griechen von ihr empfiengen! Wer das fortwährende Jauchzen nicht hört, welches durch jede Rede und Gegenrede eines platonischen Dialogs geht, das Jauchzen über die neue Erfindung des vernünftigen Denkens, was versteht der von Plato, was von der alten Philosophie? Damals füllten sich die Seelen mit Trunkenheit, wenn das strenge und nüchterne Spiel der Begriffe, der Verallgemeinerung, Widerlegung, Entführung getrieben wurde,—mit jener Trunkenheit, welche vielleicht auch die alten grossen strengen und nüchternen Contrapunctiker der Musik gekannt haben. Damals hatte man in Griechenland den anderen älteren und ehedem allmächtigen Geschmack noch auf der Zunge: und gegen ihn hob sich das Neue so zauberhaft ab, dass man von der Dialektik, der "göttlichen Kunst," wie im Liebeswahnsinn sang und stammelte. Jenes Alte aber war das Denken im Banne der Sittlichkeit, für das es lauter festgestellte Urtheile, festgestellte Ursachen, keine anderen Gründe als die der Autorität gab: sodass Denken ein Nachreden war und aller Genuss der Rede und des Gesprächs in der Form liegen musste. (Überall, wo der Gehalt als ewig und allgültig gedacht wird, giebt es nur Einen grossen Zauber: den der wechselnden Form, das heisst der Mode. Der Grieche genoss auch an den Dichtern, von den Zeiten Homer's her, und später an den Plastikern, nicht die Originalität, sondern deren Widerspiel.) Sokrates war es, der den entgegengesetzten Zauber, den der Ursache und Wirkung, des Grundes und der Folge entdeckte: und wir modernen Menschen sind so sehr an die Nothdurft der Logik gewöhnt und zu ihr erzogen, dass sie uns als der normale Geschmack auf der Zunge liegt und als solche den Lüsternen und Dünkelhaften zuwider sein muss. Was sich gegen ihn abhebt, entzückt diese: ihr feinerer Ehrgeiz möchte gar zu gerne sich glauben machen, dass ihre Seelen Ausnahmen seien, nicht dialektische und vernünftige Wesen, sondern—nun zum Beispiel "intuitive Wesen," begabt mit dem "inneren Sinn" oder mit der "intellectualen Anschauung." Vor Allem aber wollen sie "künstlerische Naturen" sein, mit einem Genius im Kopfe und einem Dämon im Leibe und folglich auch mit Sonderrechten für diese und jene Welt, namentlich mit dem Götter-Vorrecht, unbegreiflich zu sein.— Das treibt nun auch Philosophie! Ich fürchte, sie merken eines Tages, dass sie sich vergriffen haben,—das, was sie wollen, ist Religion!

545

Aber wir glauben euch nicht!— Ihr möchtet euch gerne als Menschenkenner geben, aber wir werden euch nicht durchschlüpfen lassen! Sollen wir es nicht merken, dass ihr euch erfahrener, tiefer, erregter, vollständiger darstellt, als ihr seid? So gut wir an jenem Maler es fühlen, wie schon in der Führung seines Pinsels eine Anmaassung liegt: so gut wir es jenem Musiker anhören, dass er durch die Art, wie er sein Thema einführt, es als höher ausgeben möchte, als es ist. Habt ihr Geschichte in euch erlebt, Erschütterungen, Erdbeben, weite lange Traurigkeiten, blitzartige Beglückungen? Seid ihr närrisch gewesen mit grossen und kleinen Narren? Habt ihr den Wahn und das Wehe der guten Menschen wirklich getragen? Und das Wehe und die Art Glück der schlechtesten hinzu? Dann redet mir von Moral, sonst nicht!

546

Sclave und Idealist.— Der Epiktetische Mensch wäre wahrlich nicht nach dem Geschmacke Derer, welche jetzt nach dem Ideale streben. Die stete Spannung seines Wesens, der nach Innen gewendete unermüdliche Blick, das Verschlossene, Vorsichtige, Unmittheilsame seines Auges, falls er sich einmal der Aussenwelt zukehrt; und gar das Schweigen oder Kurzreden: Alles Merkmale der strengsten Tapferkeit,—was wäre das für unsere Idealisten, die vor Allem nach der Expansion lüstern sind! Zu alledem ist er nicht fanatisch, er hasst die Schaustellung und die Ruhmredigkeit unserer Idealisten: sein Hochmuth, so gross er ist, will doch nicht die Anderen stören, er gesteht eine gewisse milde Annäherung zu und möchte Niemandem die gute Laune verderben,—ja er kann lächeln! Es ist sehr viel antike Humanität in diesem Ideale! Das Schönste aber ist, dass ihm die Angst vor Gott völlig abgeht, dass er streng an die Vernunft glaubt, dass er kein Bussredner ist. Epiktet war ein Sclave: sein idealer Mensch ist ohne Stand und in allen Ständen möglich, vor Allem aber wird er in der tiefen, niedrigen Masse zu suchen sein, als der Stille, Sich-Selbst-Genügende innerhalb einer allgemeinen Verknechtung, der sich nach Aussen hin für sich selber wehrt und fortwährend im Zustande der höchsten Tapferkeit lebt. Von dem Christen unterscheidet er sich vor Allem hierin, dass der Christ in Hoffnung lebt, in der Vertröstung auf "unaussprechbare Herrlichkeiten," dass er sich beschenken lässt und das Beste von der göttlichen Liebe und Gnade, und nicht von sich, erwartet und annimmt: während Epiktet nicht hofft und sein Bestes sich nicht schenken lässt,—er besitzt es, er hält es tapfer in seiner Hand, er macht es der ganzen Welt streitig, wenn diese es ihm rauben will. Das Christenthum war für eine andere Gattung antiker Sclaven gemacht, für die willens- und vernunftschwachen, also für die grosse Masse der Sclaven.

547

Die Tyrannen des Geistes.— Der Gang der Wissenschaft wird jetzt nicht mehr durch die zufällige Thatsache, dass der Mensch ungefähr siebenzig Jahre alt wird, gekreuzt, wie es allzulange der Fall war. Ehemals wollte Einer während dieses Zeitraumes an's Ende der Erkenntnis kommen und nach diesem allgemeinen Gelüste schätzte man die Methoden der Erkenntniss ab. Die kleinen einzelnen Fragen und Versuche galten als verächtlich, man wollte den kürzesten Weg, man glaubte, weil Alles in der Welt auf den Menschen hin eingerichtet schien, dass auch die Erkennbarkeit der Dinge auf ein menschliches Zeitmaass eingerichtet sei. Alles mit Einem Schlage, mit Einem Worte zu lösen,—das war der geheime Wunsch: unter dem Bilde des gordischen Knotens oder unter dem des Eies des Columbus dachte man sich die Aufgabe; man zweifelte nicht, dass es möglich sei, auch in der Erkenntniss nach Art des Alexander oder des Columbus zum Ziele zu kommen und alle Fragen mit Einer Antwort zu erledigen. "Ein Räthsel ist zu lösen": so trat das Lebensziel vor das Auge des Philosophen; zunächst war das Räthsel zu finden und das Problem der Welt in die einfachste Räthselform zusammen zudrängen. Der gränzenlose Ehrgeiz und Jubel, der "Enträthsler der Welt" zu sein, machte die Träume des Denkers aus: Nichts schien ihm der Mühe werth, wenn es nicht das Mittel war, Alles für ihn zu Ende zu bringen! So war Philosophie eine Art höchsten Ringens um die Tyrannenherrschaft des Geistes,—dass eine solche irgend einem Sehr-Glücklichen, Feinen, Erfindsamen, Kühnen, Gewaltigen vorbehalten und aufgespart sei,—einem Einzigen!— daran zweifelte Keiner, und Mehrere haben gewähnt, zuletzt noch Schopenhauer, dieser Einzige zu sein.— Daraus ergiebt sich, dass im Grossen und Ganzen die Wissenschaft bisher durch die moralische Beschränktheit ihrer Jünger zurückgeblieben ist und dass sie mit einer höheren und grossmüthigeren Grundempfindung fürderhin getrieben werden muss. "Was liegt an mir!"—steht über der Thür des künftigen Denkers.

548

Der Sieg über die Kraft.— Erwägt man, was bisher Alles als "übermenschlicher Geist," als "Genie" verehrt worden ist, so kommt man zu dem traurigen Schlusse, dass im Ganzen die Intellectualität der Menschheit doch etwas sehr Niedriges und Armseliges gewesen sein muss: so wenig Geist gehörte bisher dazu, um sich gleich erheblich über sie hinaus zu fühlen! Ach, um den wohlfeilen Ruhm des "Genie's"! Wie schnell ist sein Thron errichtet, seine Anbetung zum Brauch geworden! Immer noch liegt man vor der Kraft auf den Knieen—nach alter Sclaven-Gewohnheit—und doch ist, wenn der Grad von Verehrungswürdigkeit festgestellt werden soll, nur der Grad der Vernunft in der Kraft entscheidend: man muss messen, inwieweit gerade die Kraft durch etwas Höheres überwunden worden ist und als ihr Werkzeug und Mittel nunmehr in Diensten steht! Aber für ein solches Messen giebt es noch gar zu wenig Augen, ja zumeist wird noch das Messen des Genie's für einen Frevel gehalten. Und so geht vielleicht das Schönste immer noch im Dunkel vor sich und versinkt, kaum geboren, in ewige Nacht,—nämlich das Schauspiel jener Kraft, welche ein Genie nicht auf Werke, sondern auf sich als Werk, verwendet, das heisst auf seine eigene Bändigung, auf Reinigung seiner Phantasie, auf Ordnung und Auswahl im Zuströmen von Aufgaben und Einfällen. Noch immer ist der grosse Mensch gerade in dem Grössten, was Verehrung erheischt, unsichtbar wie ein zu fernes Gestirn: sein Sieg über die Kraft bleibt ohne Augen und folglich auch ohne Lied und Sänger. Noch immer ist die Rangordnung der Grösse für alle vergangene Menschheit noch nicht festgesetzt.

549

"Selbstflucht."— Jene Menschen der intellectuellen Krämpfe, welche gegen sich selber ungeduldig und verfinstert sind, wie Byron oder Alfred de Musset, und in Allem, was sie thun, durchgehenden Pferden gleichen, ja, die aus ihrem eigenen Schaffen nur eine kurze, die Adern fast sprengende Lust und Gluth und dann eine um so winterlichere Öde und Vergrämtheit davontragen, wie sollen sie es in sich aushalten! Sie dürsten nach einem Aufgehen in einem "Aussersich"; ist man mit einem solchen Durste ein Christ, so zielt man nach dem Aufgehen in Gott, nach dem "Ganz-eins-mit-ihm-werden"; ist man Shakespeare, so genügt einem erst das Aufgehen in Bildern des leidenschaftlichsten Lebens; ist man Byron, so dürstet man nach Thaten, weil diese noch mehr uns von uns abziehen, als Gedanken, Gefühle und Werke. Und so wäre vielleicht doch der Thatendrang im Grunde Selbstflucht?— würde Pascal uns fragen. Und in der That! Bei den höchsten Exemplaren des Thatendranges möchte der Satz sich beweisen lassen: man erwäge doch, mit dem Wissen und den Erfahrungen eines Irrenarztes, wie billig,—dass Vier von den Thatendurstigsten aller Zeiten Epileptiker gewesen sind (nämlich Alexander, Cäsar, Muhammed und Napoleon)—so wie auch Byron diesem Leiden unterworfen war.

550

Erkenntniss und Schönheit.— Wenn die Menschen, so wie sie immer noch thun, ihre Verehrung und ihr Glücksgefühl für die Werke der Einbildung und der Verstellung gleichsam aufsparen, so darf es nicht Wunder nehmen, wenn sie sich beim Gegensatz der Einbildung und Verstellung kalt und unlustig finden. Das Entzücken, welches schon beim kleinsten sicheren endgültigen Schritt und Fortschritt der Einsicht entsteht und welches aus der jetzigen Art der Wissenschaft so reichlich und schon für so Viele herausströmt,—dieses Entzücken wird einstweilen von allen Denen nicht geglaubt, welche sich daran gewöhnt haben, immer nur beim Verlassen der Wirklichkeit, beim Sprung in die Tiefen des Scheins entzückt zu werden. Diese meinen, die Wirklichkeit sei hässlich: aber daran denken sie nicht, dass die Erkenntniss auch der hässlichsten Wirklichkeit schön ist, ebenso dass wer oft und viel erkennt, zuletzt sehr ferne davon ist, das grosse Ganze der Wirklichkeit, deren Entdeckung ihm immer Glück gab, hässlich zu finden. Giebt es denn etwas "an sich Schönes"? Das Glück der Erkennenden mehrt die Schönheit der Welt und macht Alles, was da ist, sonniger; die Erkenntniss legt ihre Schönheit nicht nur um die Dinge, sondern, auf die Dauer, in die Dinge;—möge die zukünftige Menschheit für diesen Satz ihr Zeugniss abgeben! Inzwischen gedenken wir einer alten Erfahrung: zwei so grundverschiedene Menschen, wie Plato und Aristoteles, kamen in dem überein, was das höchste Glück ausmache, nicht nur für sie oder für Menschen, sondern an sich, selbst für Götter der letzten Seligkeiten: sie fanden es im Erkennen, in der Thätigkeit eines wohlgeübten findenden und erfindenden Verstandes (nicht etwa in der "Intuition," wie die deutschen Halb- und Ganztheologen, nicht in der Vision, wie die Mystiker, und ebenfalls nicht im Schaffen, wie alle Praktiker). Ähnlich urtheilten Descartes und Spinoza: wie müssen sie Alle die Erkenntniss genossen haben! Und welche Gefahr für ihre Redlichkeit, dadurch zu Lobrednern der Dinge zu werden! —

551

Von zukünftigen Tugenden.— Wie kommt es, dass, je begreiflicher die Welt geworden ist, um so mehr die Feierlichkeit jeder Art abgenommen hat? Ist es, dass die Furcht so sehr das Grundelement jener Ehrfurcht war, welche uns bei allem Unbekannten, Geheimnissvollen überfiel und uns vor dem Unbegreiflichen niedersinken und um Gnade bitten lehrte? Und sollte die Welt dadurch, dass wir weniger furchtsam geworden sind, nicht auch an Reiz für uns verloren haben? Sollte mit unserer Furchtsamkeit nicht auch unsre eigene Würde und Feierlichkeit, unsre eigene Furchtbarkeit, geringer geworden sein? Vielleicht, dass wir die Welt und uns selber geringer achten, seit wir muthiger über sie und uns denken? Vielleicht, dass es eine Zukunft giebt, wo dieser Muth des Denkens so angewachsen sein wird, dass er als der äusserste Hochmuth sich über den Menschen und Dingen fühlt,—wo der Weise als der am meisten Muthige sich selber und das Dasein am meisten unter sich sieht?— Diese Gattung des Muthes, welche nicht ferne einer ausschweifenden Grossmuth ist, fehlte bisher der Menschheit.— Oh, wollten doch die Dichter wieder werden, was sie einstmals gewesen sein sollen:—Seher, die uns Etwas von dem Möglichen erzählen! Jetzt, da ihnen das Wirkliche und das Vergangene immer mehr aus den Händen genommen wird und werden muss,—denn die Zeit der harmlosen Falschmünzerei ist zu Ende! Wollten sie uns von den zukünftigen Tugenden Etwas vorausempfinden lassen! Oder von Tugenden, die nie auf Erden sein werden, obschon sie irgendwo in der Welt sein könnten,—von purpurnglühenden Sternbildern und ganzen Milchstrassen des Schönen! Wo seid ihr, ihr Astronomen des Ideals?

552

Die idealische Selbstsucht.— Giebt es einen weihevolleren Zustand, als den der Schwangerschaft? Alles, was man thut, in dem stillen Glauben thun, es müsse irgendwie dem Werdenden in uns zu Gute kommen! Es müsse seinen geheimnissvollen Werth, an den wir mit Entzücken denken, erhöhen! Da geht man Vielem aus dem Wege, ohne hart sich zwingen zu müssen! Da unterdrückt man ein heftiges Wort, man giebt versöhnlich die Hand: aus dem Mildesten und Besten soll das Kind hervorwachsen. Es schaudert uns vor unsrer Schärfe und Plötzlichkeit: wie wenn sie dem geliebtesten Unbekannten einen Tropfen Unheil in den Becher seines Lebens gösse! Alles ist verschleiert, ahnungsvoll, man weiss von Nichts, wie es zugeht, man wartet ab und sucht bereit zu sein. Dabei waltet ein reines und reinigendes Gefühl tiefer Unverantwortlichkeit in uns, fast wie es ein Zuschauer vor dem geschlossenen Vorhang hat,—es wächst, es tritt an den Tag: wir haben Nichts in der Hand, zu bestimmen, weder seinen Werth, noch seine Stunde. Einzig auf jeden mittelbaren segnenden und wehrenden Einfluss sind wir angewiesen. "Es ist etwas Grösseres, das hier wächst, als wir sind" ist unsere geheimste Hoffnung: ihm legen wir Alles zurecht, dass es gedeihlich zur Welt komme: nicht nur alles Nützliche, sondern auch die Herzlichkeiten und Kränze unserer Seele.— In dieser Weihe soll man leben! Kann man leben! Und sei das Erwartete ein Gedanke, eine That,—wir haben zu allem wesentlichen Vollbringen kein anderes Verhältniss, als das der Schwangerschaft und sollten das anmaassliche Reden von "Wollen" und "Schaffen" in den Wind blasen! Diess ist die rechte idealische Selbstsucht: immer zu sorgen und zu wachen und die Seele still zu halten, dass unsere Fruchtbarkeit schön zu Ende gehe! So, in dieser mittelbaren Art sorgen und wachen wir für den Nutzen Aller; und die Stimmung, in der wir leben, diese stolze und milde Stimmung, ist ein Öl, welches sich weit um uns her auch auf die unruhigen Seelen ausbreitet.— Aber wunderlich sind die Schwangeren! Seien wir also auch wunderlich und verargen wir es den Anderen nicht, wenn sie es sein müssen! Und selbst, wo diess in's Schlimme und Gefährliche sich verläuft: bleiben wir in der Ehrfurcht vor dem Werdenden nicht hinter der weltlichen Gerechtigkeit zurück, welche dem Richter und dem Henker nicht erlaubt, eine Schwangere zu berühren!

553

Auf Umwegen.— Wohin will diese ganze Philosophie mit allen ihren Umwegen? Thut sie mehr, als einen stäten und starken Trieb gleichsam in Vernunft zu übersetzen, einen Trieb nach milder Sonne, heller und bewegter Luft, südlichen Pflanzen, Meeres-Athem, flüchtiger Fleisch-, Eier- und Früchtenahrung, heissem Wasser zum Getränke, tagelangen stillen Wanderungen, wenigem Sprechen, seltenem und vorsichtigem Lesen, einsamem Wohnen, reinlichen, schlichten und fast soldatischen Gewohnheiten, kurz nach allen Dingen, die gerade mir am besten schmecken, gerade mir am zuträglichsten sind? Eine Philosophie, welche im Grunde der Instinct für eine persönliche Diät ist? Ein Instinct, welcher nach meiner Luft, meiner Höhe, meiner Witterung, meiner Art Gesundheit durch den Umweg meines Kopfes sucht? Es giebt viele andere und gewiss auch viele höhere Erhabenheiten der Philosophie, und nicht nur solche, welche düsterer und anspruchsvoller sind, als die meinen,—vielleicht sind auch sie insgesammt nichts Anderes, als intellectuelle Umwege derartig persönlicher Triebe?— Inzwischen sehe ich mit einem neuen Auge auf das heimliche und einsame Schwärmen eines Schmetterlings, hoch an den Felsenufern des See's, wo viele gute Pflanzen wachsen: er fliegt umher, unbekümmert darum, dass er nur das Leben Eines Tages noch lebt, und dass die Nacht zu kalt für seine geflügelte Gebrechlichkeit sein wird. Es würde sich wohl auch für ihn eine Philosophie finden lassen: ob es schon nicht die meine sein mag. —

554

Vorschritt.— Wenn man den Fortschritt rühmt, so rühmt man damit nur die Bewegung und Die, welche uns nicht auf der Stelle stehen bleiben lassen,—und damit ist gewiss unter Umständen viel gethan, insonderheit, wenn man unter Ägyptern lebt. Im beweglichen Europa aber, wo sich die Bewegung, wie man sagt, "von selber versteht"—ach, wenn wir nur auch Etwas davon verstünden!— lobe ich mir den Vorschritt und die Vorschreitenden, das heisst Die, welche sich selber immer wieder zurücklassen und die gar nicht daran denken, ob ihnen Jemand sonst nachkommt. "Wo ich Halt mache, da finde ich mich allein: wozu sollte ich Halt machen! Die Wüste ist noch gross!"—so empfindet ein solcher Vorschreitender.

555

Die geringsten genügen schon.— Man soll den Ereignissen aus dem Wege gehen, wenn man weiss, dass die geringsten sich schon stark genug auf uns einzeichnen,—und diesen entgeht man doch nicht.— Der Denker muss einen ungefähren Kanon aller der Dinge in sich haben, welche er überhaupt noch erleben will.

556

Die guten Vier.— Redlich gegen uns und was sonst uns Freund ist; tapfer gegen den Feind; grossmüthig gegen den Besiegten: höflich—immer: so wollen uns die vier Cardinaltugenden.

557

Auf einen Feind los.— Wie gut klingen schlechte Musik und schlechte Gründe, wenn man auf einen Feind los marschirt!

558

Aber auch nicht seine Tugenden verbergen!— Ich liebe die Menschen, welche durchsichtiges Wasser sind und die, mit Pope zu reden, auch "die Unreinlichkeiten auf dem Grunde ihres Stromes sehen lassen." Selbst für sie giebt es aber noch eine Eitelkeit, freilich von seltener und sublimirter Art: Einige von ihnen wollen, dass man eben nur die Unreinlichkeiten sehe und die Durchsichtigkeit des Wassers, die diess möglich macht, für Nichts achte. Kein Geringerer, als Gotama Buddha, hat die Eitelkeit dieser Wenigen erdacht, in der Formel: "lasset eure Sünden sehen vor den Leuten und verberget eure Tugenden!" Diess heisst aber der Welt kein gutes Schauspiel geben,—es ist eine Sünde wider den Geschmack.

559

"Nicht zu sehr!"— Wie oft wird dem Einzelnen angerathen, sich ein Ziel zu setzen, das er nicht erreichen kann und das über seine Kräfte geht, um so wenigstens Das zu erreichen, was seine Kräfte bei der allerhöchsten Anspannung leisten können! Ist diess aber wirklich so wünschenswerth? Bekommen nicht nothwendig die besten Menschen, die nach dieser Lehre leben, und ihre besten Handlungen etwas übertriebenes und Verzerrtes, eben weil zu viel Spannung in ihnen ist? Und verbreitet sich nicht ein grauer Schimmer von Erfolglosigkeit dadurch über die Welt, dass man immer kämpfende Athleten, ungeheure Gebärden und nirgends einen bekränzten und siegesgemuthen Sieger sieht?

560

Was uns frei steht.— Man kann wie ein Gärtner mit seinen Trieben schalten und, was Wenige wissen, die Keime des Zornes, des Mitleidens, des Nachgrübelns, der Eitelkeit so fruchtbar und nutzbringend ziehen wie ein schönes Obst an Spalieren; man kann es thun mit dem guten und dem schlechten Geschmack eines Gärtners und gleichsam in französischer oder englischer oder holländischer oder chinesischer Manier, man kann auch die Natur walten lassen und nur hier und da für ein Wenig Schmuck und Reinigung sorgen, man kann endlich auch ohne alles Wissen und Nachdenken die Pflanzen in ihren natürlichen Begünstigungen und Hindernissen aufwachsen und unter sich ihren Kampf auskämpfen lassen,—ja, man kann an einer solchen Wildniss seine Freude haben und gerade diese Freude haben wollen, wenn man auch seine Noth damit hat. Diess Alles steht uns frei: aber wie Viele wissen denn davon, dass uns diess frei steht? Glauben nicht die Meisten an sich wie an vollendete ausgewachsene Thatsachen? Haben nicht grosse Philosophen noch ihr Siegel auf diess Vorurtheil gedrückt, mit der Lehre von der Unveränderlichkeit des Charakters?

561

Sein Glück auch leuchten lassen.— Wie die Maler, welche den tiefen, leuchtenden Ton des wirklichen Himmels auf keine Weise erreichen können, genöthigt sind, alle Farben, die sie zu ihrer Landschaft brauchen, um ein paar Töne niedriger zu nehmen, als die Natur sie zeigt: wie sie durch diesen Kunstgriff wieder eine Ähnlichkeit im Glanze und eine Harmonie der Töne erreichen, welche der in der Natur entspricht: so müssen sich auch Dichter und Philosophen zu helfen wissen, denen der leuchtende Glanz des Glückes unerreichbar ist; indem sie alle Dinge um einige Grade dunkler färben, als sie sind, wirkt ihr Licht, auf welches sie sich verstehen, beinahe sonnenhaft und dem Lichte des vollen Glücks ähnlich.— Der Pessimist, der die schwärzesten und düstersten Farben allen Dingen giebt, verbraucht nur Flammen und Blitze, himmlische Glorien und Alles, was grelle Leuchtkraft hat und die Augen unsicher macht; bei ihm ist die Helle nur dazu da, das Entsetzen zu vermehren und mehr Schreckliches in den Dingen ahnen zu lassen, als sie haben.

562

Die Sesshaften und die Freien.— Erst in der Unterwelt zeigt man uns Etwas von dem düsteren Hintergrunde aller jener Abenteurer-Seligkeit, welche um Odysseus und Seinesgleichen wie ein ewiges Meeresleuchten liegt,—von jenem Hintergrunde, den man dann nicht mehr vergisst: die Mutter des Odysseus starb aus Gram und Verlangen nach ihrem Kinde! Den Einen treibt es von Ort zu Ort, und dem Andern, dem Sesshaften und Zärtlichen, bricht das Herz darüber: so ist es immer! Der Kummer bricht Denen das Herz, welche es erleben, dass gerade ihr Geliebtester ihre Meinung, ihren Glauben verlässt,—es gehört diess in die Tragödie, welche die freien Geister machen,—um die sie mitunter auch wissen! Dann müssen sie auch wohl einmal, wie Odysseus, zu den Todten steigen, um ihren Gram zu heben und ihre Zärtlichkeit zu beschwichtigen.

563

Der Wahn der sittlichen Weltordnung.— Es giebt gar keine ewige Nothwendigkeit, welche forderte, dass jede Schuld gebüsst und bezahlt werde,—es war ein schrecklicher, zum kleinsten Theile nützlicher Wahn, dass es eine solche gebe—; ebenso wie es ein Wahn ist, dass Alles eine Schuld ist, was als solche gefühlt wird. Nicht die Dinge, sondern die Meinungen über Dinge, die es gar nicht giebt, haben die Menschen so verstört!

564

Gleich neben der Erfahrung!— Auch große Geister haben nur ihre fünf Finger breite Erfahrung,—gleich daneben hört ihr Nachdenken auf: und es beginnt ihr unendlicher leerer Raum und ihre Dummheit.

565

Würde und Unwissenheit im Bunde.— Wo wir verstehen, da werden wir artig, glücklich, erfinderisch, und überall, wo wir nur genug gelernt und uns Augen und Ohren gemacht haben, zeigt unsere Seele mehr Geschmeidigkeit und Anmuth. Aber wir begreifen so Wenig und sind armselig unterrichtet, und so kommt es selten dazu, dass wir eine Sache umarmen und uns dabei selber liebenswerth machen: vielmehr gehen wir steif und unempfindlich durch die Stadt, die Natur, die Geschichte und bilden uns Etwas auf diese Haltung und Kälte ein, als ob sie eine Wirkung der Überlegenheit sei. Ja, unsere Unwissenheit und unser geringer Durst nach Wissen verstehen sich trefflich darauf, als Würde, als Charakter einherzustolzieren.

566

Wohlfeil leben.— Die wohlfeilste und harmloseste Art zu leben ist die des Denkers: denn, um gleich das Wichtigste zu sagen, er bedarf gerade der Dinge am meisten, welche die Anderen geringschätzen und übriglassen—. Sodann: er freut sich leicht und kennt keine kostspieligen Zugänge zum Vergnügen; seine Arbeit ist nicht hart, sondern gleichsam südländisch; sein Tag und seine Nacht werden nicht durch Gewissensbisse verdorben; er bewegt sich, isst, trinkt und schläft nach dem Maasse, dass sein Geist immer ruhiger, kräftiger und heller werde; er freut sich seines Leibes und hat keinen Grund, ihn zu fürchten; er bedarf der Geselligkeit nicht, es sei denn von Zeit zu Zeit, um hinterher seine Einsamkeit um so zärtlicher zu umarmen; er hat an den Todten Ersatz für Lebende, und selbst für Freunde einen Ersatz: nämlich an den Besten, die je gelebt haben.— Man erwäge, ob nicht die umgekehrten Gelüste und Gewohnheiten es sind, welche das Leben der Menschen kostspielig, und folglich mühsam, und oft unausstehlich machen.— In einem anderen Sinne freilich ist das Leben des Denkers das kostspieligste,—es ist Nichts zu gut für ihn; und gerade des Besten zu entbehren wäre hier eine unerträgliche Entbehrung.

567

Im Felde.— "Wir müssen die Dinge lustiger nehmen, als sie es verdienen; zumal wir sie lange Zeit ernster genommen haben, als sie es verdienen."— So sprechen brave Soldaten der Erkenntniss.

568

Dichter und Vogel.— Der Vogel Phönix zeigte dem Dichter eine glühende und verkohlende Rolle. "Erschrick nicht! sagte er, es ist dein Werk! Es hat nicht den Geist der Zeit und noch weniger den Geist Derer, die gegen die Zeit sind: folglich muss es verbrannt werden. Aber diess ist ein gutes Zeichen. Es giebt manche Arten von Morgenröthen."

569

An die Einsamen.— Wenn wir die Ehre anderer Personen nicht in unseren Selbstgesprächen ebenso schonen, wie in der Öffentlichkeit, so sind wir unanständige Menschen.

570

Verluste.— Es giebt Verluste, welche der Seele eine Erhabenheit mittheilen, bei der sie sich des Jammerns enthält und sich wie unter hohen schwarzen Cypressen schweigend ergeht.

571

Feld-Apotheke der Seele.— Welches ist das stärkste Heilmittel?— Der Sieg.

572

Das Leben soll uns beruhigen.— Wenn man, wie der Denker, für gewöhnlich in dem grossen Strome des Gedankens und Gefühls lebt, und selbst unsere Träume in der Nacht diesem Strome folgen: so begehrt man vom Leben Beruhigung und Stille,—während Andere gerade vom Leben ausruhen wollen, wenn sie sich der Meditation übergeben.

573

Sich häuten.— Die Schlange, welche sich nicht häuten kann, geht zu Grunde. Ebenso die Geister, welche man verhindert, ihre Meinungen zu wechseln; sie hören auf, Geist zu sein.

574

Nicht zu vergessen!— Je höher wir uns erheben, um so kleiner erscheinen wir Denen, welche nicht fliegen können.

575

Wir Luft-Schifffahrer des Geistes!— Alle diese kühnen Vögel, die in's Weite, Weiteste hinausfliegen,—gewiss! irgendwo werden sie nicht mehr weiter können und sich auf einen Mast oder eine kärgliche Klippe niederhocken—und noch dazu so dankbar für diese erbärmliche Unterkunft! Aber wer dürfte daraus schliessen, dass es vor ihnen keine ungeheuere freie Bahn mehr gebe, dass sie so weit geflogen sind, als man fliegen könne! Alle unsere grossen Lehrmeister und Vorläufer sind endlich stehen geblieben, und es ist nicht die edelste und anmuthigste Gebärde, mit der die Müdigkeit stehen bleibt: auch mir und dir wird es so ergehen! Was geht das aber mich und dich an! Andere Vögel werden weiter fliegen! Diese unsere Einsicht und Gläubigkeit fliegt mit ihnen um die Wette hinaus und hinauf, sie steigt geradewegs über unserm Haupte und über seiner Ohnmacht in die Höhe und sieht von dort aus in die Ferne, sieht die Schaaren viel mächtigerer Vögel, als wir sind, voraus, die dahin streben werden wohin wir strebten, und wo Alles noch Meer, Meer, Meer ist!— Und wohin wollen wir denn? Wollen wir denn über das Meer? Wohin reisst uns dieses mächtige Gelüste, das uns mehr gilt als irgend eine Lust? Warum doch gerade in dieser Richtung, dorthin, wo bisher alle Sonnen der Menschheit untergegangen sind? Wird man vielleicht uns einstmals nachsagen, dass auch wir, nach Westen steuernd, ein Indien zu erreichen hofften,—dass aber unser Loos war, an der Unendlichkeit zu scheitern? Oder, meine Brüder? Oder? —

Утренняя заря
Мысли о моральных предрассудках (UNFINISHED)

«Какое великое множество зорь еще никогда не занималось!» Ригведа

Предисловие

1

В этой книге вы застанете за работой «подземщика», того, кто вгрызается, роет, подрывает. Вы увидите — разумеется, если у вас есть глаза, чтобы различить столь глубинную работу, — как он медленно, осмотрительно, с мягкой неумолимостью продвигается вперед, и вам не будет бросаться в глаза отчаянное положение, в котором оказывается тот, кто долго живет без света и воздуха; его, пожалуй, можно считать даже довольным своею мрачной работой. А не кажется ли, будто им владеет некая вера, будто его вознаграждает некое утешение? Будто, может быть, он не прочь подольше побыть в собственном внутреннем мраке, непостижимом, сокровенном, загадочном, — ведь ему известно и о том, что его ждет: его утро, его спасение, его собственная утренняя заря?... Разумеется, он вернется: и не спрашивайте, чего ему надо там, внизу, — он уж сам расскажет вам об этом, сей мнимый Трофоний, сей подземщик, но только когда вновь «во-человечится». Молчание основательно надоедает, если человек так долго был кротом, так долго жил в одиночестве — —

2

А ведь и впрямь, мои терпеливые друзья, почему бы мне не рассказать вам о том, чего мне было нужно там, внизу, — здесь, в этом запоздавшем предисловии, которое запросто могло бы обернуться некрологом, надгробной речью, — но ведь я-то вернулся, я вышел сухим из воды. И не думайте, будто я призываю вас к подобной авантюре! Или хотя бы к подобному одиночеству! Ведь кто пошел по такому, по своему пути, тот никого не встретит на нем: уж такие они, эти «свои пути». Никто не явится тут на подмогу; ему приходится самому справляться со всеми опасностями, злоключениями, мерзостями и скверной погодой. Ведь его путь — это путь именно для него, и, как полагается, на его долю выпадает досада, а то и ропот на это «для него»: как, скажем, неприятно сознавать, что даже друзья не могут догадаться, где он, куда идет, и что время от времени они станут спрашивать себя: «Полно — да идет ли он вообще? Да уж не сбился ли он с пути?». Тогда я предпринял нечто такое, что не всякому по силам: я спустился в глубины, я вгрызся в основание, я принялся исследовать и прощупывать некое древнее доверие, на котором мы, философы, вот уже две тысячи лет привыкли все строить, как на самом надежном основании, — и делаем это все вновь и вновь, хотя до сих пор каждое новое строение рушилось: я начал подрываться под наше доверие к морали. Но вы, кажется, меня не понимаете?

3

Самая злая доля выпадала доселе размышлениям о добре и зле: это всегда было делом куда как опасным. Совесть, страх за доброе имя и боязнь преисподней, а порою и полиция не допускали и не допускают тут никакой вольности; ведь в присутствии морали, как перед лицом всякого авторитета, невозможно мыслить, а тем более высказываться: здесь остается только одно — повиноваться). С тех пор как мир стоит, еще ни один авторитет и не думал дозволять критику в свой адрес; а уж критиковать мораль, представлять мораль проблемой, чем-то проблематичным — как, разве это не было всегда неморальным, разве не остается неморальным и по сей день? Но мораль не только располагает любыми орудиями устрашения, чтобы не подпускать к себе руки критики и пыточные инструменты: ее безопасность еще больше зиждется на своего рода способности завораживать, и владеет она ею отлично, поскольку умеет «вдохновлять». Ей, часто одним-единственным взглядом, удается парализовать критическую волю, даже переманить ее на свою сторону; мало того, бывают случаи, когда она обращает эту волю против нее же самой, — и та, подобно скорпиону, запускает жало в собственную плоть. Ведь мораль испокон веку владеет дьявольским искусством убеждать: нет ни одного оратора, в том числе и сегодня, который не прибегал бы к ее помощи (достаточно послушать, к примеру, хотя бы наших анархистов: уж как морально они говорят, чтобы склонить на свою сторону! А себя они так и вовсе зовут «добрыми и справедливыми»). Ведь мораль с давних пор, с тех пор как на земле начали говорить и уговаривать, показывала себя величайшей мастерицей совращения — а в том, что касается нас, философов, — настоящей Цирцеей для философов.

Почему же все-таки так получалось, что начиная с Платона все европейские зодчие от философии строили напрасно? Почему же грозит обвалиться или уже лежит в развалинах все то, что сами они честно и вполне серьезно считали aere perennius¹? Ах, насколько же неверен тот ответ, что и по сей день всегда наготове на такой вопрос: «потому что все они прошли мимо исходной предпосылки, проверки фундамента, критики разума как такового» — тот роковой ответ Канта, который, разумеется, отнюдь не поставил нас, современных философов, на почву более надежную и менее обманчивую! (— Да и вообще, спрашивается, не слишком ли странно было требовать, чтобы орудие критиковало собственную добротность и пригодность? Чтобы разум сам «познавал» собственную ценность, собственные силы, собственные пределы? Разве такое требование не было даже немного абсурдным?) Правильный ответ состоял бы скорее в том, что все философы строили под лжеводительством морали, в том числе и Кант, — что метили они якобы в достоверность, в «истину», а на самом-то деле — в « величественное здание морали», если уж снова прибегнуть к невинному языку Канта, называющего своей «не слишком блистательной, но и не вовсе пустой» задачей и работой «разровнять и укрепить почву для этого величественного морального здания» (Критика чистого разума II, с. 257). Увы, тут — сегодня это надо признать — у него ничего не вышло, даже наоборот! Лелея столь горячечно-восторженный замысел, Кант был как раз подлинным сыном своей эпохи, которую можно назвать эпохой горячечной восторженности с большим правом, нежели любую другую: к счастью, он остался таковым и в отношении ее более привлекательных сторон (к примеру, в той изрядной доле сенсуализма, которая перешла в его теорию познания). И ему достался укус тарантула морали — Руссо, и у него в самом основании души лежала идея морального фанатизма, исполнителем которой чувствовал и признавал себя другой апостол Руссо, а именно Робеспьер, стремившийся «defonder sur la terre I’empire de la sagesse, de la justice et de la vertu»² (в речи, произнесенной 7 июня 1794-го). С другой стороны, с таким французским фанатизмом в душе нельзя было действовать более нефранцузски, более глубокомысленно, более основательно, по-немецки — если слово «немецкий» сегодня еще позволительно употреблять в этом смысле, — чем действовал Кант: чтобы расчистить место для своего «царства морали», он оказался вынужденным учредить некий недоказуемый мир, логическую «потусторонность»: вот для чего ему понадобилась критика чистого разума! Иначе говоря: она ему не понадобилась бы, если бы одно не было бы для него важнее всего остального: сделать «царство морали» неуязвимым, а еще лучше неуязвимым для разума, — ибо он слишком хорошо ощущал именно уязвимость морального миропорядка с точки зрения разума! Ведь перед лицом природы и истории, перед лицом фундаментальной немо-ралъности природы и истории Кант, как испокон веку всякий порядочный немец, был пессимистом; он верил в мораль не потому, что она доказуема природой и историей, а несмотря на то, что природа и история постоянно ей противоречат. Чтобы вникнуть в это «несмотря на», стоит, может быть, вспомнить о чем-то подобном у Лютера, того второго великого пессимиста, который однажды со всей своей лютеровской удалью довел до разумения друзей: «Ежели бы уму было дано постичь, сколь велики закрома милосердия и справедливости у Бога, являющего зело много гневливости и лютости, — на что тогда была бы и вера?» Да ведь исстари не было ничего, что производило на немецкую душу более глубокого впечатления, что вводило ее в большее «искушение», чем это опаснейшее из всех заключение, которое для любого истинного латинянина есть грех против ума: credo quia absurdum est³: — с этим заключением немецкая логика впервые вступает в историю христианской догмы — но даже сегодня, тысячелетие спустя, мы, нынешние немцы, немцы поздние во всех отношениях, чуем за прославленным реально-диалектическим осново-положением, которым Гегель в свое время помог немецкому духу воцариться в Европе — «Миром движет противоречие, и все вещи противоречат сами себе», — нечто истинное, возможность истины: ведь мы пессимисты, даже в самой логике.

4

Но не ценностные суждения логики лежат на дне и в основании, до которых хватает смелости спуститься нашей подозрительности: доверие к разуму, доверие, составляющее краеугольный камень этих суждений, само по себе есть явление моральное,.. Быть может, немецкому пессимизму еще только предстоит сделать последний свой шаг? Быть может, ему снова каким-то ужасающим образом придется соединить свое credo и свое absurdum? И если эта книга пессимистична вплоть до морали, по-над доверием к морали, — отчего бы как раз поэтому ей не быть книгой немецкой? Ведь она наделе представляет собою противоречие, но это ее не пугает: в ней морали отказано в доверии — а все почему? Да из моральных соображений! Как же иначе нам назвать то, что в ней — в нас — творится? На наш-то вкус тут подошло бы более скромное выражение. Но, несомненно, даже до нас доходит голос некоего «долга», даже мы повинуемся некоему строгому закону над нашей головою, — это и есть та последняя мораль, которая доступна даже нашему слуху, которою умеем жить даже мы — тут, и больше нигде, даже мы знаем, что такое совесть: и состоит она в том, что мы не хотим снова очутиться там, где люди делаются отжившими свое, трухлявыми, где правит что-то «недостоверное», как бы оно ни называлось — Богом, добродетелью, истиной, справедливостью или любовью к ближнему; в том, что мы не позволяем себе перекидывать мосты лжи к старым идеалам; что мы до глубины души чужды всему пытающемуся изнутри заставить нас стать посередке, перемешаться; чужды любому нынешнему сорту веры и христианства; чужды мутным водам всяческого романтизма и квасного патриотизма; чужды и сладострастию артистов, бессовестности артистов, которой хотелось бы убедить нас поклоняться тому, во что мы уже не верим, — ибо мы и сами артисты — ; короче говоря, чужды всему европейскому феминизму (или, если уж очень угодно, идеализму), который вечно «тянет нас ввысь» и как раз этим вечно «сносит вниз»: — и лишь как люди такой совести мы еще чувствуем свое родство с тысячелетними немецкими порядочностью и благочестием, хотя уже на правах их самых сомнительных и последних отпрысков, мы, нынешние имморалисты и безбожники, и даже в известном смысле — на правах их наследников, проводников их тайной воли, их пессимистической воли, которая, как уже сказано, не боится самоотрицания, потому что делает это с удовольствием). В нас, если уж вам угодно получить это в виде формулы, происходит самоупразднение морали. —

5

— В конце-то концов: зачем бы это нам так громко и с таким пылом говорить о том, кто мы такие, чего хотим и чего не хотим? — Если подойти к делу хладнокровнее, отстраненнее, умнее, заоблачнее, то мы скажем об этом так, как следует говорить между нами, так прикровенно, чтобы никто этого не расслышал, чтобы никто не расслышал нас Прежде всего, мы скажем об этом медленно... Это предисловие запоздало — но запоздало не слишком: что такое, в сущности, пять-шесть лет? Подобная книга, подобная проблема, как та, о которой речь, не терпят спешки; да и помимо этого оба мы дружим с lento⁴ — и я, и моя книга. Не зря ведь человек был филологом, да может быть, и теперь еще не зря он филолог, то бишь учитель медленного чтения: — в итоге он стал и писать медленно. И теперь у меня не только вошло в привычку, но и сделалось моим вкусом, может быть, злобным вкусом, — не писать больше ничего такого, что не доводило бы до отчаяния любую разновидность человека, который «терпит спешку». Филология же — то почтенное искусство, что требует от своего почитателя прежде всего одного: держаться в сторонке, удосужиться, притихнуть, замедлиться; она — ювелирное искусство и мастерство слова, обязанное выдавать работу исключительно тонкую, осмотрительную, и не добивается своего, если не добивается этого в темпе lento. И как раз поэтому она сегодня нужнее чем когда-либо, как раз этим она так сильно привлекает и зачаровывает нас в самый разгар эпохи «труда», то бишь поспешности, непристойной и потеющей торопливости, которая силится «управиться» сразу со всем, в том числе с каждой старой и новой книгой: а вот филология управляется со своими предметами не так-то легко, она учит читать хорошо, то есть читать медленно, глубоко, оглядываясь назад и заглядывая вперед, с задними мыслями, с открытыми дверями, с чуткими пальцами и глазами... Терпеливые мои друзья, эта книга желает себе только безупречного читателя и филолога: научитесь читать меня хорошо! —

Рутаблиз Генуи, осенью года 1886-го

Книга первая

1

Разумность, привнесенная задним числом. — Все долгоживущее мало-помалу настолько пропитывается разумом, что благодаря этому его происхождение от неразумия становится неправдоподобным. Разве любая точно изложенная история возникновения не звучит для чувства как абсурд и кощунство? Разве хорошие историки, по сути дела, не впадают на каждом шагу в противоречие?

2

Предрассудок ученых. — Рассудок ученых верно определил, что во все времена люди мнили, будто знают мерило добра и зла, похвального и предосудительного. Но в том-то и предрассудок ученых, будто нынче мы знаем об этом лучше, чем люди других эпох.

3

Всему свое время. — Наделяя всё половыми различиями, люди и не думали забавляться, а мнили, будто проникли в самую суть вещей: — в чудовищных масштабах этой ошибки они признались себе очень поздно, да и теперь, может быть, еще не вполне. — Точно так же люди снабдили все существующее отношением к морали и повесили миру на шею этический смысл. Когда-нибудь ему будут придавать не больше значения, чем теперь — вере в мужской или женский пол солнца.

4

Против иллюзорной дисгармонии сфер. — Нам следует вновь изгнать из мира множество видов ложного величия, ведь оно противоречит той законности, на которую все вещи претендуют в наших глазах! А для этого нужно отказаться смотреть на мир как более дисгармоничный, нежели он есть!

5

Скажем спасибо! — Великий итог предшествующей истории человечества состоит в том, что нам больше не нужно постоянно бояться диких зверей, варваров, богов и собственных грез.

6

Фокусник и его антипод. — Поразительное в науке противоположно тому, чем поражает фокусник. Ведь этот стремится поймать нас на том, чтобы заставить увидеть простенькие причинные связи там, где в реальности задействованы очень сложные. Наука же, наоборот, вынуждает нас отказаться от веры в простейшие причины именно там, где все кажется таким само собой понятным, но где видимость нас дурачит. Вещи «простейшие» очень сложны — вот что бесконечно поразительно!

7

Новое ощущение пространства. — Что больше содействовало человеческому счастью: вещи реальные или воображаемые? Совершенно ясно, что расстояние между высочайшим блаженством и глубочайшим горем явилось на свет благодаря вещам воображаемым. Следовательно, э?по?пвид ощущения пространства все больше сходит на нет под воздействием науки: точно так же мы научились от нее, да и все еще учимся, воспринимать нашу планету крохотной, мало того, и самое Солнечную систему — точкой в пространстве.

8

Преображение. — Беспомощные страдальцы, люди, витающие в лихорадочных грезах, и экстатики — вот те три ступени, на которые Рафаэль делит людей. Нам такое восприятие мира уже чуждо — да и Рафаэль был бы сегодня на него не способен: он своими глазами увидел бы новый вид преображения.

9

Понятие нравственности обычаев. — Мы, нынешние люди, если сравнивать наш образ жизни с целыми тысячелетиями истории человечества, живем в эпоху весьма безнравственную: власть обычаев ослабла на удивление, а ощущение нравственности столь истончилось и воспарило ввысь, что с равным правом можно назвать его испарившимся. Поэтому нам, поздно рожденным, тяжко дается постижение глубинных корней морали, а если мы все же добились его, наши уста никак не решаются произнести его вслух — ведь звучит оно куда как грубо! Или потому, что кажется клеветою на нравственность! Так, скажем, обстоят дела уже с законом, гласящим: нравственность есть не что иное (стало быть, главным образом не более чем\), как слепое повиновение обычаям, какого бы рода они ни были; обычаи же суть традиционные формы поступков и оценок. В вещах, где традиция ничего не определяет, нет и нравственности; и чем слабее жизнь определяется традицией, тем уже становится круг нравственности. Человек свободный безнравствен, потому что во всем хочет зависеть от себя, а не от традиции: во времена, когда человечество пребывало в девственном состоянии, слово «злой» означало то же, что «индивидуальный», «свободный», «самовольный», «необычный», «непредсказуемый», «непредвиденный». Если, по исключительным меркам таких состояний, поступок совершен не потому, что так велит традиция, а исходя из других мотивов (скажем, личной пользы), мало того, даже тех самых мотивов, что некогда и заложили традицию, — то его называют безнравственным, причем так это ощущает и сам совершивший: ведь подобные поступки совершаются не из повиновения традиции. Что такое традиция? Это высший авторитет, которому повинуются не потому, что он предписывает нечто полезное нас, а потому, что он вообще предписывает, — Чем такое чувство перед лицом традиции отличается от чувства страха? Это страх перед высшим интеллектом, который что-то приказывает, перед непостижимой, неподконтрольной властью, перед чем-то сверхличным, — в подобном страхе есть суеверие. — Все воспитание и забота о здоровье, брак, врачебное искусство, земледелие, война, речь и молчание, общение между людьми и людей с богами изначально входили в сферу нравственности: нравственность требовала от человека, чтобы он соблюдал предписания, не думая о себе как об индивиде. Стало быть, изначально все было обычаями, а кто хотел подняться над ними, должен был сделаться законодателем и знахарем, то есть своего рода полубогом: это значит, что ему пришлось бы создавать обычаи, — какое страшное, опасное для жизни дело! — Кто наиболее нравствен? Во-первых, тот, кто чаще других выполняет закон: стало быть, кто, подобно брахману, всюду и в любой миг помнит о нем, так что со временем становится самым толковым в делах, касающихся соблюдения закона. Во-вторых, тот, кто соблюдает его даже в самых трудных обстоятельствах. Наиболее нравствен тот, кто приносит наибольшие жертвы обычаям: а что это за наибольшие жертвы? Когда ответ на такой вопрос получен, возникает множество различных видов морали; но самым важным остается то различие, что отделяет моральность наиболее частого соблюдения от моральности наиболее трудного. Не будем обманываться относительно мотива той морали, что в качестве признака нравственности требует труднейшего вида соблюдения обычаев! Императив самопожертвования возникает не потому, что таковое связано с какой-то пользой для индивида, а чтобы обычаи, традиция предстали торжествующими над любыми противостоящими им личными влечениями и соображениями выгоды: индивид обязан принести себя в жертву — этого требует нравственность обычаев. — А вот те моралисты, что, идя по Сократовым следам, внушают индивиду мораль самообуздания и воздержания под видом его кровной выгоды, его самоличного ключа к счастью, составляют исключение — и если дело представляется нам иначе, то это потому, что мы воспитаны под дошедшим от них влиянием: все они идут новым путем, пользуясь крайним неодобрением всех представителей нравственности обычаев, — они изгоняются общиной за безнравственность и в сокровенном смысле слова суть люди злые. Точно так же добродетельные римляне старой закваски смотрели на любого христианина, который «прежде всего стремился к личному спасению», — как на злого. — Всюду, где есть община и, следовательно, нравственность обычаев, господствует и мысль о том, что кара за преступление против обычаев падает прежде всего на общину: это та сверхъестественная кара, признаки и объем которой так трудно постичь и в суть которой люди вникают с таким суеверным страхом. Община может требовать от индивида, чтобы он компенсировал человеку или всей общине ближайший ущерб, вызванный его предосудительным поступком, она может даже по-своему заставить его поплатиться за то, что его поступок будто бы побудил богов сгустить над общиной тучи и наслать на нее ненастья, — но все-таки вину индивида она ощущает главным образом как свою вину, а возмездие за нее воспринимает как свое возмездие: «Если уж возможны такие предосудительные поступки, — думает про себя каждый, — значит, нравы испортились». Любой индивидуальный поступок, любой индивидуальный образ мышления вызывают ужас; нельзя и представить себе, сколько пришлось претерпеть за всю историю человечества умам как раз наиболее редкостным, отборным, самобытным, — из-за того, что их неизменно считали злыми, опасными, мало того, из-за того, что сами они тоже считали себя такими. Когда господствует нравственность обычаев, любой оригинальный ум испытывает муки нечистой совести; и вплоть до сего дня это помрачает небеса для самых лучших еще больше, чем им положила судьба.

10

Вес нравственности и вес причинности в обратной пропорции. — В той мере, в какой растет вес причинности, сужаются границы царства нравственности: ведь всякий раз, когда люди постигали необходимые следствия, отделяя их от всего случайного, и научались представлять себе, что будет после (post hoc)⁵ всякого события, они разрушали бесчисленное множество фантастических причинных связей, в которые дотоле верили как в фундамент нравственности, — ведь мир действительный намного меньше фантастического, — и всякий раз из мира исчезала доля страха и принуждения, а с нею вместе всякий раз и доля почтения к авторитету обычаев: в целом же сходила на нет нравственность. А вот тому, кто хочет ее приумножать, надо смотреть, как бы не стали управляемыми последствия этого.

11

Народная мораль и народная медицина. — Над царящей в общине моралью работа идет постоянно, и участвует в ней каждый: большинство приводит примеры за примерами определенного соотношения причин и следствий, вины и кары, подтверждая его хорошую обоснованность и приумножая свою веру; некоторые делают новые наблюдения над поступками и их последствиями, извлекая отсюда выводы и законы; и лишь совсем немногие там и сям натыкаются на острые углы, отчего их вера в этих пунктах слабеет. — Но все они стоят друг друга в совершенно первобытном, ненаучном характере своей деятельности; идет ли речь о примерах, наблюдениях или острых углах, идет ли она о доказательствах, подтверждениях, способах выражения, опровержениях какого-нибудь закона, — все это пустая материя и пустая форма, как материя и форма любой народной медицины. Народная медицина и народная мораль — одного поля ягоды, и о них не стоит судить так раздельно, как все еще делают до сих пор: то и другое — самые опасные лженауки.

12

Следствие как приправа. — Прежде верили, будто исход дела — не следствие, а взявшаяся откуда-то — а именно от Бога — приправа. Трудно себе и представить больший конфуз! За-ботиться-то надо именно о деле и его исходе, всякий раз применяя совсем разные средства и методы!

13

О новом воспитании рода людского. — Да пособите же, люди щедрые на помощь и благонамеренные, в таком важном деле — выполоть из мира понятие кары, которым он зарос вдоль и поперек! Ведь нет в нем сорняка более вредного! Мало того, что его вложили в последствия нашего поведения — а как ужасно и абсурдно уже одно только понимание причины и следствия как поступка и кары! — так еще и лишили невинности всю полную случайность происходящего, использовав свои гнусные приемы интерпретации через понятие кары. Это зверство зашло даже столь далеко, что и самое жизнь заставляют ощущать как наказание, — так и кажется, будто все воспитание рода людского направлялось доселе горячечным бредом тюремщиков и палачей!

14

Значение безумия в истории моральности. — Если вопреки тому страшному давлению «нравственности обычаев», под которым жили все человеческие сообщества многие тысячи лет до нашей эры, а в общем и целом и в нашу эру вплоть до сего дня (мы сами обитаем в крохотном мире исключений — словно бы в запретной зоне), — если, говорю я, вопреки этому все вновь прорывались новые, необычные идеи, ценностные подходы, влечения, то происходило это под ужасным знаменем: почти всюду путь новым идеям прокладывает безумие, и именно оно разрывает заколдованный круг почитаемого обычая и суеверия. Понятно ли вам, почему именно безумие? Что-то в голосе и повадках, столь же жуткое и не дававшееся рассудку, как демонические ужимки погоды и моря, и потому достойное той же робости и внимания? Что-то столь явственно обнаруживавшее признаки полнейшей недобровольности, подобное судорогам и пене изо рта у эпилептиков, и потому, казалось, представлявшее безумцев масками и рупорами божества? Что-то такое, что самому носителю новой идеи внушало почтение и ужас перед собою, а вовсе не угрызения совести, и побуждавшее его сделаться пророком и мучеником за эту самую идею? — Если сегодня нам еще постоянно внушают, что в гения вместо грана соли вложен гран белены, то всем прежним поколениям была гораздо ближе мысль, будто всюду, где есть безумие, есть и гран гениальности и мудрости, — нечто «божественное», как люди тайком говорили себе. А иногда высказывались и посильнее. «Величайшие для нас блага возникают от неистовства», — так это выразил Платон вместе со всем прежним человечеством. Сделаем и следующий шаг: если все выдающиеся люди, которых непреодолимо влекло сбросить ярмо той или другой нравственности и дать новые законы, не были безумны на самом деле, им не оставалось ничего другого, как сделаться или притвориться безумными, — причем это относится к новаторам во всех сферах, а не только в области жреческого и политического законодательства: даже обновителю поэтической метрики приходилось заявлять о себе безумием. (Своего рода соглашение о безумии дошло оттуда и до поэтов гораздо более умеренных эпох: к нему прибегнул, например, Солон, подстрекая афинян к обратному отвоеванию Саламина.) — «А как стать безумным, если ты не таков и не отваживаешься таковым прослыть?» — такому ужасному ходу мысли предавались чуть ли не все значительные люди древних цивилизаций; тайное учение о соответствующих приемах и диетических рекомендациях передавалось от поколения к поколению — а заодно с ним ощущение законности, даже святости таких раздумий и намерений. Рецепты достижения такого статуса — у индейцев это шаман, у средневековых христиан — святой, у гренландцев — ангекок, у бразильцев — паже, — по сути дела одинаковы: нелепо длительные посты, постоянное половое воздержание, удаление в пустынь, восхождение на гору или на столп, или «водворение на старой иве, нависшей над озером» и устранение любых мыслей, кроме тех, что способны вызвать «восхищение духовное» и душевное расстройство. Не всякий осмелится заглянуть в дебри жесточайших и совершенно излишних душевных конфликтов, в которых, вероятно, изнывали как раз самые способные люди всех времен! Не всякий отважится услышать мольбы отшельников и помешанных: «Боги небесные, ниспошлите же мне безумие! Безумие, дабы я наконец поверил в себя! Ниспошлите горячку и судороги, ослепительные молнии и бездны мрака, ужасните меня стужей и зноем, каких еще не знал никто из смертных, и пусть вокруг меня поднимется буря, замаячат призраки, пусть я буду выть и визжать, катаясь по земле, как животное, — лишь бы я нашел в себе веру! Меня пожирает сомнение, я умертвил закон, и закон пугает меня, словно труп — живого: если я не выше закона, то я самая отверженная из всех тварей. Этот новый дух, что есть во мне, — откуда он, если не от вас? Докажите же мне, что я — ваш; а докажет это только безумие». И это страстное томление слишком часто попадало точно в цель: в то время, когда христианство обильнее всего доказывало свою способность порождать святых и пустынников, думая, будто этим доказывает себя, в Иерусалиме были большие дома скорби для незадачливых святых — для тех, кто принес в жертву свой последний гран соли.

15

Древнейшие способы утешения. — Первая стадия: в любом недомогании, в любой незадаче человек видит то, за что должен заставить поплатиться кого-нибудь другого, — тогда он чувствует, что еще обладает властью: это его и утешает. Вторая стадия: в любом недомогании, в любой незадаче человек видит наказание, то есть искупление вины и средство отделаться от злых чар совершенного им настоящего или мнимого прегрешения. Подметив такую выгоду, которую несет с собою несчастье, он уже не думает, что должен заставить поплатиться за него другого, — он отрекается от этого вида сатисфакции, потому что у него есть другой.

16

Первая норма цивилизации. — У диких народов есть вид обычаев, созданных как будто ради сохранения обычая вообще: это неудобные и, в сущности, ненужные предписания (как, скажем, распространенные среди камчадалов — никогда не соскребать снег с обуви ножом, никогда не совать нож в уголь, никогда не класть в огонь железо: а тому, кто нарушил такие запреты, смерть!), но они постепенно закрепляют в сознании постепенно вступающие в свои права обычаи и непрестанное принуждение их выполнять; и все это для укоренения первой нормы, с которой начинается цивилизация, а именно — что любой обычай лучше, чем никакой.

17

Природа добрая и злая. — Вначале люди мысленно привнесли в природу себя: всюду они видели себя и себе подобное, а именно свое скверное или игривое настроение, как бы рассредоточенное по облакам, грозам, хищникам, деревьям и травам: тогда-то они и изобрели «злую природу». Потом вдруг настало время, когда они мысленно вынесли себя из природы назад, — время Руссо: они до того надоели друг другу, что изо всех сил пытались отыскать хоть малую часть мира, куда нет хода человеку с его заботами: так изобрели «добрую природу».

18

Мораль добровольного страдания. — Чем упиваться во время войны людям из тех малых, живущих под постоянной угрозою сообществ, где царит строжайшая нравственность, и упиваться восторженно? Жестокостью', ведь в подобных положениях таким душам жестокость изобретательная и ненасытная идет даже в счет добродетели. Родное сообщество наслаждается деяниями своих жестоких героев, разом освобождаясь от хмурости постоянного страха и осторожни-чанья. Жестокость относится к числу самых древних человеческих праздников души. Следовательно, люди думают, будто и боги будут наслаждаться и ликовать, если предложить им зрелище жестокости, — таким-то образом в умы проникает представление о том, что добровольное страдание, учиненная над собою пытка обладают положительным смыслом и ценностью. Мало-помалу обычай формирует в сообществе образ действий, соответствующий такому представлению: отныне потихоньку перестают доверять разнузданно хорошему настроению и больше начинают полагаться на все тяжкие, болезненные состояния; это объясняют себе так: богам, наверное, не по нраву наше счастье, а по нраву страдание (не любят они сострадать — ведь сострадание считается презренным и недостойным сильной, внушающей ужас души!); по нраву же, потому что это их веселит и приводит в хорошее расположение духа: ибо для жестокого высшее наслаждение — это ощущение своей власти. Так в представление сообщества о «самом нравственном человеке» вводится добродетель постоянного страданья, лишений, суровой жизни, лютой епитимьи — не в качестве — хорошенько заметим это себе! — средства поддержания дисциплины, самообуздания, обретения индивидуального счастья, — а в качестве добродетели, представляющей злым богам это сообщество в выгодном свете и восходящей к ним, словно дым от алтаря, где не прекращает приноситься искупительная жертва. Все духовные вожди народов, которые были в состоянии как-то расшевелить косную, ужасающую тину их обычаев, нуждались, кроме безумия, и в самоистязаниях, чтобы внушать веру в себя, а чаще всего и первым делом, как всегда, — внушать ее себе самим! Чем дальше именно их дух заходил по новым путям, а значит, терпел муки совести и страх, тем более люто ярились они на свою плоть, свои влечения и свое здоровье, — словно чтобы предложить божеству некую компенсацию за наслаждение, на тот случай, если оно раздражено небрежением и забвением обычаев и новыми ориентирами. Тут не стоит спешить с выводом, что мы уже полностью избавились от подобной логики чувства! Пусть об этом спросят себя самые геройские души. Каждый крохотный шаг по полю свободной мысли, жизни, выстроенной своими руками, отныне давался ценою духовных и телесных пыток: в своих бесчисленных мучениках нуждалось не просто продвижение вперед, нет! — а главным образом продвижение вообще, движение, изменение, и все это на протяжении долгих прокладывающих пути и закладывающих основы тысячелетий, о которых, разумеется, никто не думает, когда, как водится, рассуждают о «всемирной истории», этой смехотворно малой части всей жизни человечества; да и в ней, в так называемой всемирной истории, представляющей собою, по сути дела, не более чем шум вокруг последних известий, нет, собственно говоря, темы более важной, нежели это исконное трагическое действо о мучениках, старавшихся расшевелить болото. Ничто не далось такой дорогою ценой, как эта толика человеческого разума и ощущения свободы, составляющая нынче предмет нашей гордости. Но как раз эта-то гордость и есть то, из-за чего нам сегодня почти уже невозможно ощущать те чудовищные эпохи «нравственности обычаев», что предшествовали «всемирной истории», как подлинную и кардинальную, основную историю, определившую характер человечества: ведь это тогда страдание считалось добродетелью, зверство — добродетелью, притворство — добродетелью, месть — добродетелью, отречение от разума — добродетелью, а вот зато хорошее самочувствие — опасностью, любознательность — опасностью, мир — опасностью, сострадание — опасностью, сочувствие — позором, труд — позором, безумие — божественным, изменение — безнравственным и сулящим погибель! — Вы что же, полагаете, будто теперь все это уже не так и, стало быть, человечество переменило свой характер? О вы, знатоки человеческих душ, лучше познайте собственные души!

19

Нравственность и оболванивание. — В обычае представлен опыт прежних людей по поводу мнимо полезного и вредного, — но чувство обычая (нравственность) относится не к этому опыту как таковому, а к древности, освященности, непререкаемости обычая. А тем самым это чувство идет вразрез со стремлением к обновлению опыта и коррекции обычаев; это значит, что нравственность идет вразрез с возникновением новых, более совершенных обычаев: она оболванивает.

20

Вольный злодей и вольный мыслитель. — Вольный злодей в сравнении с вольным мыслителем в невыгодном положении: от последствий деяний люди страдают явственней, чем от мыслей. А если подумать, что оба они стремятся к удовлетворению своей страсти, причем вольнодумцам такое удовлетворение приносит уже только вынашивание в мысли и высказывание вслух вещей запретных, то в смысле мотивов все это одно и то же: а в смысле последствий более тяжким приговор окажется даже для вольнодумца — если, конечно, суд будет считаться не с ближайшими и самыми очевидными обстоятельствами, как это делает большинство. Надо отказаться от большей части клеветы, которую люди возводили на всех тех, кто прокладывал путь обычаю деянием, — в общем их называют преступниками. Всякого, кто ломал узаконенный обычай, до сей поры поначалу всегда считали плохим человеком: но если, как бывало, такой обычай восстановить потом не удавалось и с этим приходилось примириться, то эпитет мало-помалу изменялся; история говорит почти исключительно о таких плохих людях, которых задним числом объявили хорошими!

21

«Выполнение закона». — В случае, если выполнение морального предписания влечет за собой совсем иной результат, чем предусматривалось и ожидалось, и блюститель нравственности обретает не обетованное счастье, а — вопреки ожиданьям — беды и невзгоды, всегда остается в запасе отговорка совестливых и боязливых: «Что-то не заладилось в выполнении». В наиболее скверном из всех случаев глубоко страдающее и удрученное человечество даже постановит: «Хорошо выполнять это предписание невозможно: мы слабы и грешны вдоль и поперек, и быть моральными нам по большому счету не по плечу, следовательно, мы не можем и претендовать на счастье и успех. Моральные предписания и обетования даны свыше существам более совершенным, чем мы».

22

Дела и вера. — Через протестантских учителей все еще продолжает распространяться фундаментальное заблуждение, состоящее в том, что вся суть только в вере и что из веры с необходимостью должны следовать дела. Это безусловно неверно, но звучит так соблазнительно, что обольстило даже умы иные, чем лютеровский (а именно сократовский и платоновский), — хотя очевидность каждодневного опыта говорит о прямо противоположном. И самое надежное знание или вера не могут дать ни силы для действия, ни умения действовать, они не заменят тренировки того искусного, сложного механизма, который с необходимостью предшествует способности превратить что-то из представления в действие. Прежде всего и сначала — дела! А это значит — тренировка, тренировка, тренировка! Потребная для этого «вера» уж как-нибудь появится — в этом будьте уверены!

23

К чему мы наиболее чутки. — Благодаря тому, что многие тысячи лет люди представляли себе живыми, одушевленными и вещи (природу, свои орудия, собственность любого рода), наделяя их способностью вредить человеческим планам и не подчиняться им, ощущение бессилия оказалось куда более интенсивным и распространенным среди них, чем следовало бы: вот они и считали необходимым с помощью силы, принуждения, лести, договоров, жертв получать от вещей гарантии, точно так же, как от людей и животных, — отсюда-то и берет начало большая часть суеверных обычаев, то есть внушительной, а может быть, и преобладающей, но бесполезно растраченной доли всей совершенной доселе людьми работы! Но поскольку ощущение бессилия и страха воспроизводилось почти постоянно с такою интенсивностью и так долго, то ощущение силы выработалось столь чутким, что теперь может потягаться тут с самыми точными аптекарскими весами. Чуткость стала его основным свойством; изобретавшиеся способы добиться этого ощущения составляют чуть ли не всю историю культуры.

24

Обоснование предписаний. — В общем случае полезность или вредность инструкций, скажем, как печь хлеб, обосновывается тем, что соответствующий результат или достигается, или нет, — разумеется, при условии точного выполнения процедуры. Иначе обстоит сейчас дело с моральными предписаниями: ведь тут именно результаты непредсказуемы или гадательны и неопределенны. Эти предписания зиждутся на гипотезах ничтожного научного достоинства, доказать или опровергнуть которые исходя из результатов, в сущности, одинаково невозможно: но некогда, во времена первобытной дикости науки вообще и низких требований, которые предъявлялись куму, желавшему считать вещь доказанной, — некогда полезность или вредность предписаний обычая устанавливалась совершенно так же, как теперь полезность или вредность любой другой инструкции: посредством ссылки на итог. Если у туземцев Русской Америки дается предписание: «Не бросай в огонь и не давай собакам кости животных», то обосновывается оно так: «Попробуй это сделать — и не будет тебе удачи на охоте». А нынче в каком-то смысле «удачи на охоте» не бывает почти никогда; не так-то просто опровергнуть полезность предписания таким способом, особенно когда заслужившим кары считается не индивид, а все сообщество; скорее, тут в любом случае будет найдено какое-нибудь обстоятельство, кажущееся обоснованием этого предписания.

25

Обычай и красота. — В защиту обычая да прозвучит вот что: у всякого, кто предан ему с самого начала, полностью и от всей души, хиреют органы, отвечающие за нападение и оборону, и телесные, и духовные, — а это значит, он становится более красивым! Ведь именно тренировка таких органов и соответствующих им внутренних состояний и есть то, что обезображивает и поддерживает безобразие. Поэтому старый павиан безобразней молодого, а молодая самка павиана больше похожа на человека — и, стало быть, красивее. — Вот и делайте после этого выводы о происхождении женской красоты!

26

Животные и мораль. — Если цивилизованное общество требует определенной линии поведения — тщательно избегать ситуаций, где можно показаться смешным, нескромным, заносчивым, скрывать свои добродетели, равно как и самые горячие желания, не выделяться, быть как все, умалять себя, — то все это в качестве общественной морали в самых общих чертах можно найти всюду в животном мире вплоть до низших его областей; и только тут, в низинах, мы увидим, куда метят все эти достолюбезные предосторожности: ими пользуются, чтобы уходить от преследователей и успешно отыскивать себе добычу. Ради этого животные и привыкают контролировать себя, притворяясь таким образом, что некоторые, к примеру, уподобляют свою окраску окраске окружения (с помощью так называемой «хроматической функции»), другие притворяются мертвыми, принимают формы и окраску других животных или песка, листьев, лишайников, губок (это то, что английские ученые называют mimicry). Вот так же и отдельные люди прячутся за всеобщностью понятия «человек» или за спиною общества — либо равняются на правителей, сословия, партии, мнения эпохи и окружающих: и ко всем этим тонким способам выставить нас счастливыми, благодарными, могущественными, влюбленными без труда можно подобрать сравнение из мира животных. С животным человека равняет даже стремление к истине, в сущности, неотличимое от стремления к безопасности: люди не хотят быть обманутыми, не хотят водить за нос и самих себя, они с недоверием прислушиваются к голосу своих страстей, они берут себя в руки, они ложатся в засаду на себя же; и все это животное умеет делать не хуже человека — самоконтроль у него тоже вырастает из желания приспособиться к действительности (то есть из смышлености). Оно тоже следит за тем, как его воспринимают другие животные, а отсюда приучается наблюдать за собой, относиться к себе «объективно», достигая некоторой степени самопознания. Животное оценивает движения своих врагов и друзей, вдоль и поперек изучает их особенности, согласуя с ними свое поведение: при виде представителей определенного вида оно никогда не будет проявлять враждебности, а при появлении некоторых видов животных будет показывать стремление к миру и согласию. Истоки справедливости, как и рассудительности, умеренности, отваги, — короче говоря, все то, что мы называем сократическими добродетелями, — лежат в царстве животных". это всё следствия инстинктов, побуждающих искать пищу и избегать врагов. А если мы теперь подумаем о том, что и самый высокоразвитый человек возвысился и усовершенствовался исключительно благодаря характеру своего питания и пониманию враждебности всего окружающего, то не будет непозволительным назвать животным и весь феномен морали.

27

Какова ценность веры в сверхчеловеческие страсти. — Институт брака упрямо поддерживает веру в то, что хотя любовь — страсть, но как таковая она способна на долгую жизнь, мало того, что длительную, на всю жизнь, любовь можно считать правилом. Он придал любви еще больше благородства в силу стойкости столь почтенной веры — несмотря на то, что она весьма часто и даже чуть ли не постоянно терпит крах, оказываясь по этой причине pia fraus⁶. Все институты, снабжающие страсть верой в ее длительность и наделяющие ее долгосрочной ответственностью вопреки природе страсти, подняли ее на уровень выше: и тот, кого теперь охватывает такая страсть, видит себя не униженным или поставленным ею под угрозу, как прежде, а возвышенным над собою и себе подобными. Вспомним об институтах и обычаях, превративших сиюминутное пылкое чувство преданности в «верность до гроба», порывы гнева — в неутолимую месть, отчаяние — в вечную скорбь, раз вырвавшиеся слова — в обязательство на всю жизнь. И всякий раз такое превращение в изобилии порождало лицемерие и ложь: но вместе с тем всякий раз — и именно этою ценой — какое-то новое, сверхчеловеческое, возвышающее человека представление.

28

Присутствие духа как аргумент. — В чем причина радостной решимости совершить дело? — этот вопрос всегда сильно занимал людей. Древнейший и все еще распространенный ответ гласит: причина — Бог, который дает нам тем самым понять, что одобряет наш выбор. В старину, запрашивая оракулы о своих планах, люди хотели уйти домой с такою вот радостной решимостью; а если обнаруживалось, что к намеченному ведет множество путей, то на сомнения в выборе одного из них каждый отвечал себе: «Сделаю так — и тогда нужное чувство найдется». Стало быть, решение принималось не в пользу самого разумного варианта, а в пользу намерения, которое душа переживала с присутствием духа и с надеждой. Присутствие духа клалось на чашу весов как аргумент — и перевешивало соображения разума: происходило так потому, что оно суеверно истолковывалось как внушенное Богом, который сулит удачу, проявляя через него свою мудрость в качестве наивысшей. Что же сказать о последствиях такого предрассудка, если к нему прибегали — и все еще прибегают — мужи умные и властолюбивые! «Выше нос!» — этим можно заменить любые аргументы и побить все контраргументы!

29

Лицедеи добродетели и греха. — Среди мужей древности, прославившихся добродетелью, было, вероятно, неисчислимое множество таких, что лицедействовали перед собою: в особенности греки как прирожденные лицедеи делали это совершенно безотчетно и находили похвальным. Причем каждый состязался в добродетели с соседом или со всеми остальными вместе взятыми: так как же им было не употреблять все искусства, чтобы выставить напоказ свою добродетель, и прежде всего себе самим, — уже хотя бы упражнения ради! На что годилась добродетель, если ее нельзя было показать или если она не умела себя показать! — Конец этим лицедеям добродетели положило христианство: для этого оно изобрело омерзительное щегольство и хвастовство грехом — оно пустило в ход подложную греховность (среди добрых христиан она и до сего дня считается «хорошим тоном»).

30

Изощренное зверство как добродетель. — Это вид моральности, целиком и полностью основанной на стремлении выгодно отличиться, — но не подумайте, будто речь идет о чем-то хорошем! Ведь что это, собственно, за стремление и какова его задняя мысль? Это когда человек хочет, чтобы другой, глядя на него, корчился, испытывая зависть, чувство бессилия и собственной ничтожности; когда он хочет, чтобы другой испил всю горечь своего злополучия, и для этого каплет на его уста каплю своего меда, а потом, оказав такое мнимое благодеяние, со значением и злорадно глядит тому в глаза. Вот другой уже поджал губы и теперь совершенно раздавлен, — но поищите-ка таких, кого он уже давно думал помучить этим же, и они непременно найдутся! Первый же демонстрирует всю свою жалость к животным и потому всплескивает руками, — но есть такие люди, на которых он именно этим мечтал выместить злобу. А вон там стоит великий художник: его способности пришпоривало предвосхищаемое наслаждение при мысли о будущей зависти побежденных соперников — до тех пор, пока он не сделался великим; сколько чужих обид заплачено за его возвышение! А целомудрие монашки: сколько карающего презрения в ее глазах, когда она глядит в лицо женщинам другой стати! Как светится в этих глазах радость мщения! — Тема звучит недолго, вариаций на нее может быть бесчисленное множество, но наскучат они нескоро, — ведь в запасе всегда есть еще некая отчаянно парадоксальная и чуть ли не мучительная новость: мораль выгодного отличия есть в конечном счете наслаждение изощренным зверством. «В конечном счете» здесь значит: всякий раз в первом поколении. Ведь если привычка делать что-то выгодно отличающее наследуется, то скрытая за ней задняя мысль не наследуется вместе с нею (по наследству передаются только ощущения, а не мысли): и если, положим, эта мысль не будет снова подсунута благодаря воспитанию, то в следующем поколении с ней уже не будет связываться удовольствие от зверства; останется лишь удовольствие от привычки самой по себе. Но это-то удовольствие и есть первая стадия «добра».

З1

Высокомерие духа. — Высокомерие человека, восстающего на учение о своем происхождении от животных и разверзающего непроходимую пропасть между природою и человеком, — это высокомерие основано на предрассудке по поводу того, что такое дух: и предрассудок этот сравнительно молод. На огромном протяжении первобытной истории человечества дух видели всюду, даже и не думая чтить его как отличительную черту человека. Поскольку, наоборот, все духовное (наряду с влечениями, вспышками гнева, склонностями) люди сделали всеобщим достоянием и, следовательно, чем-то обыкновенным, они не стыдились вести свой род от животных или деревьев (знатна роды считали такие сказки лестными для себя), усматривая в духе то, что связывает нас с природой, а не то, что от нее отделяет. Таким образом они воспитывали в себе скромность — и тоже вследствие предрассудка.

32

Тормоза. — Испытать моральные мучения, а потом услыхать, что такого рода мучения основаны на заблуждении: да это просто возмутительно! А есть ведь одно совершенно уникальное утешение — оно состоит в том, что своим мучением ты утверждаешься в «мире истины, более подлинном», чем любой другой, что ты предпочитаешь страдать, но при этом чувствовать себя вознесенным над действительностью (благодаря пониманию того, что тем самым приближаешься к этому «более подлинному миру истины»), вместо того, чтобы жить без страдания, но зато и без ощущения вознесенности. Значит, именно гордыня и обычный способ ее утоления противятся новому пониманию морали. Какую же силу, стало быть, надо употребить, чтобы устранить эти тормоза? Еще большую гордыню? Какую-то новую гордыню?

33

Игнорирование причин, следствий и действительности. — Злополучные случайности, постигающие сообщество (внезапные бури, недороды и поветрия), наводят его членов на подозрение, что кто-то погрешил против обычая или что необходимо ввести новые обычаи, дабы умиротворить невесть откуда взявшуюся новую демоническую силу с ее капризами. Такого рода подозрения и раздумья тем самым уходят как раз от исследования подлинных, естественных причин, поскольку в качестве исходной посылки берут причину демоническую. Здесь один из источников наследственной извращенности человеческого разума; недалеко лежит и второй источник: подлинным, естественным следствиям поступка столь же принципиально уделяется куда меньшее внимание, нежели сверхъестественным (тому, что называют Божьей карой и милостью). К примеру, для определенных моментов жизни предписывают определенные омовения: и человек принимает омовения не чистоты ради, а потому, что так предписано. Он приучается избегать не естественных следствий нечистоты, а мнимого нерасположения богов, вызываемого тем, что он забыл совершить омовение. Под гнетом суеверного страха он подозревает, что за отмыванием нечистоты скрывается нечто гораздо большее, вкладывает в него второй и третий смыслы, губит свое чувство реальности и наслаждения ею и в конечном счете считает ее желательной лишь в той мере, в какой она способна быть символом. Так, оставаясь в плену нравственности обычаев, человек игнорирует, во-первых, причины, во-вторых, следствия, в-третьих, действительность, и все свои высокие чувства (почтения, благородства, гордости, благодарности, любви) привязывает к миру воображаемому — так называемому высшему миру. А результаты мы можем видеть и сегодня: как только кто-то начинает испытывать возвышенные чувства, в игру тем или иным способом вступает тот самый воображаемый мир. Это печально: но придет пора, и все возвышенные чувства окажутся под подозрением у человека научного склада — настолько тесно они срослись с бредом и бессмыслицей. И не то чтобы они были такими от природы или навсегда были обречены такими оставаться — но, уж конечно, из всех постепенных очищений, предстоящих человечеству, очищение от возвышенных чувств будет самым постепенным.

34

Моральные чувства и моральные представления. — Моральные чувства передаются явно следующим путем: дети наблюдают сильные симпатии и антипатии взрослых, вызванные определенными поступками, и, словно настоящие обезьяны, воспроизводят эти симпатии и антипатии; в дальнейшей жизни, видя себя битком набитыми этими усвоенными и хорошо разученными симпатиями и антипатиями, они считают вопросом приличий объяснение задним числом, своего рода обоснование того, что эти симпатии и антипатии справедливы. Но такие «обоснования» не имеют у них ничего общего ни с происхождением, ни с силою этих чувств: они всего лишь довольствуются правилом, согласно которому у любого разумного существа обязаны иметься причины быть «за» и «против», и притом причины внятные и приемлемые. В этом смысле история моральных чувств — нечто совсем другое, чем история моральных представлений. Первые могущественны до поступка, последние — в особенности после него, если человек вынужден как-то о нем высказаться.

35

Чувства и их происхождение от суждений, — «Доверяй своему чувству!» — Но чувства — не первое, не исконное, за чувствами стоят суждения и оценки, унаследованные нами в форме чувств (симпатий и антипатий). Воодушевление, исходящее от чувств, есть потомок суждения в третьем колене, — и суждения часто неверного, а уж в любом случае — не твоего собственного. Доверять своему чувству — это все равно что слушаться дедушки, бабушки и прочих пращуров больше, чем богов, живущих в нас самих: нашего разума и нашего опыта.

36

Глупость пиетета с задними мыслями. — Как! Изобретатели древнейших в истории культур, первыми в мире изготовившие орудия труда и мерный шнур, телеги, корабли и дома, первыми заметившие закономерные движения светил и правила для перемножения чисел, — неужели все они были чем-то принципиально иным, более высоким, чем изобретатели и наблюдатели наших времен? Первые шаги обладали будто бы ценностью, с которою в области открытий не сравниться всем нашим путешествиям и кругосветным плаваниям? Так звучит этот предрассудок, такие доводы приводятся, чтобы принизить ум современного человечества. Но ведь совершенно очевидно, что самым великим первооткрывателем и наблюдателем в прежние эпохи был случай — и он же был благожелательным суфлером древних изобретателей; что и на самое мелкое из нынешних изобретений уходит куда как больше ума, выучки и научной фантазии, чем те, какими располагали все прежние времена вместе взятые.

37

Ложные заключения от полезности. — Если доказана полезность вещи, то тем самым еще не сделано ни шагу к объяснению того, откуда вещь взялась: это значит, что, прибегая к представлению о полезности, вовсе нельзя уразуметь, почему вещь существует с необходимостью. Но доселе господствовало как раз противоположное суждение — даже в области самых точных наук. Разве не выдавали и в самой астрономии (мнимую) полезность в расположении спутников (состоящую в перемещении света, ослабленного удаленностью от Солнца, в другое место, дабы у обитателей планет не было в нем недостатка) за истинную цель их расположения и за объяснение причины их возникновения? При этом на память приходят умозаключения Колумба: Земля сотворена для человека — следовательно, если есть суша, она должна быть заселена. «Разве может быть такое, чтобы Солнце посылало свой свет в пустоту и чтобы ночные дозоры звезд вотще обходили пустынные моря и безлюдные земли?»

38

Моральные суждения изменяют природу влечений. — Такое-то влечение превращается в чувство мучительной робости под гнетом осуждения, вынесенного ему традицией, или в приятное чувство смирения — если традиция, какова, скажем, христианская, отметила его для себя и одобрила. Иными словами, на него взваливается чистая или нечистая совесть! Само по себе оно, как и любое другое влечение, не обладает ни таким, ни моральным характером и репутацией вообще и даже не сопровождается тем или иным ощущением удовольствия или страдания: но все это становится его второю природой, лишь когда оно начинает ассоциироваться с влечениями, уже окрещенными именем хороших либо плохих, или же осознается как качество людей, уже морально квалифицированных и оцененных народом. — Так, например, греки архаической поры ощущали зависть иначе, чем мы; Гесиод относит его к проявлениям доброй, благодетельной Эриды, а ведь богам не следовало приписывать ничего предосудительного, в том числе зависти: понятно, что это было возможно при таком порядке вещей, душою которого выступал раздор; раздор же оказался квалифицирован и оценен как добро. Точно так же греки отличались от нас и в оценке надежды', ее считали слепой и коварной; Гесиод выразительно обрисовал ее в притче, сказав нечто столь поразительное, что ни один современный интерпретатор сказанного так и не понял — ведь оно претит нынешнему складу ума, приученному христианством к вере в то, что надежда — это добродетель. А у греков, которым доступ к знанию грядущего не казался таким уж закрытым, а вопрошание о будущем превратилось в религиозный долг в неисчислимом количестве тех же самых случаев, когда мы довольствуемся надеждой, — у них благодаря всем этим оракулам и прорицателям надежда, вероятно, несколько обесценилась, низойдя в сферу злого и опасного. — Евреи иначе, чем мы, воспринимали гнев, — они канонизировали его: для этого они вознесли в своем сознании мрачное величие, связанное с проявлявшим гнев человеком, на такую высоту, которой европейцы не могут себе и представить; они создали Иегову с его священным гневом по образу своих пророков с их священным же гневом. Великие брюзги среди европейцев кажутся всего лишь их слабыми отзвуками.

39

«Чистый дух» как предрассудок. — Всюду, где господствовало учение о чистой духовности, оно своими эксцессами истощало нервную энергию: оно учило пренебрегать телом, не заботиться о нем или умерщвлять его, а ради всех его влечений умерщвлять и самого человека, пренебрегать им; оно воспитало души помраченные, напряженные, подавленные — а они-то еще думали, будто знают, в чем причина их бедственного эмоционального состояния, и будто, может быть, сумеют ее устранить! «Она, конечно, в теле! Тело все еще слишком цветет!» — вот какой вывод они делали, а тело-то своими страданиями на самом деле заявляло протест за протестом на непрекращающиеся издевательства над собою. В конце концов уделом таких добродетельных поборников чистого духа стала общая хроническая истерия: наслаждение было знакомо им разве что в виде экстаза и других предвестников безумия — а их доктрина достигла апогея, приравняв экстаз к высшей цели жизни и к предосудительному мерилу для всего земного.

40

Тяжкие раздумья над обычаями. — Бесчисленные предписания традиции, наспех понятые в ходе уникального, редкостного происшествия, очень скоро становились невразумительными; что точно имелось в них в виду, понять можно было с таким же трудом, как и кару, полагающуюся за их нарушение; сомнения не рассеивались даже относительно хода церемоний; но благодаря постоянной возне объект таких тяжких раздумий рос в ценности, и как раз самое абсурдное в обычае в конце концов превращалось в святое святых. Не стоит недооценивать энергии человечества, ушедшей на это за тысячелетия, и тем более — результатов воздействия таких тяжких раздумий над обычаями! Мы оказываемся тут в чудовищной лаборатории интеллекта — и не только из-за того, что в ней создаются чертежи и выковываются религии: здесь — место почтенного, хотя и жуткого доисторического существования науки, отсюда вышли поэты, мыслители, врачи, законодатели! Страх перед невразумительным, двусмысленно требовавшим от нас церемоний, постепенно перешел в притягательность необщепонятного, а где людям не хватало сил вникнуть в суть, там они приучались творить.

41

Об определении ценности vita contemplativa⁷. — Нам, людям vita contemplativa, не следует забывать о том, какого рода лихо и злополучье обрушивались на людей vita activa⁸ из-за различных последствий созерцательности, — короче говоря, о том, какой встречный счет должна выставить нам vita activa, коли нам взбредет на ум чваниться перед нею своими благими делами. Во-первых: так называемые религиозные натуры, преобладающие среди созерцательных и, следовательно, составляющие самый их распространенный вид, во все времена старались осложнить жизнь людям практическим и по возможности отравить ее: помрачить небеса, погасить солнце, испортить радость, охладить надежду, заставить опуститься руки, — в этом они разбирались хорошо, а равно и держали наготове для бедствующих времен и душ свои утешения, подачки, советы и благословения. Во-вторых, художники, встречающиеся несколько реже, чем верующие, но все-таки образующие пока довольно многочисленную разновидность людей vita contemplatwa, как личности по большей части бывали несносны, капризны, завистливы, драчливы и неуживчивы: это их воздействие следует вычесть из просветляющего и возвышающего воздействия их творений. В-третьих. философы, порода, в которой переплелись способности религиозные и художнические, но так, что рядом с ними имеет место и нечто третье — диалектическая способность, наслаждение от вывода заключений; они бывали причиною зол наподобие верующих и художников, да сверх того своим пристрастием к диалектике вогнали в скуку великое множество людей; правда, число их всегда было незначительно. В-четвертых, мыслители и труженики науки; эти редко претендовали на воздействия, а тихо рылись в своих кротовьих норах. Поэтому они причиняли немного досады и беспокойства, а даже часто облегчали жизнь людям vita activa, будучи предметом издевательств и насмешек. В конце концов наука все же стала весьма полезной для всех: если нынче ради такой пользы очень многие из предназначенных для vita activa прокладывают себе путь в науку — в поте лица своего, а также не без почесыванья в затылке и разочарований, — то сонм мыслителей и тружеников науки в таком горе все же неповинен; это делается, так сказать, на свою голову.

42

Истоки vita contemplativa. — В первобытные времена, когда господствовали пессимистические суждения о человеке и мире, индивид, ощущая себя в полном обладании своих сил, постоянно стремился действовать согласно таким суждениям — то есть переводить представление в действие — на охоте, в разбойничьем походе, в набеге, в насилии и убийстве, принимая в расчет расплывчатые мнения о подобных действиях, мнения, которые только и были терпимы его общиной. Но вот его силы убывают, он чувствует себя усталым, больным, подавленным или пресыщенным и вследствие этого — то и дело апатичным, бесстрастным, и тогда оказывается человеком сравнительно более добрым, то есть менее вредоносным, а его пессимистические представления находят себе разрядку разве только в словах и мыслях, скажем, о том, чего стоят его сотоварищи, его жена, его жизнь или его боги, — тут уж его приговоры становятся злыми приговорами. В таком состоянии он превращается в мыслителя и провозвестника — или продолжает выдумывать свое суеверие, измышляя новые обычаи, или же начинает сторониться друзей: но какие бы продукты он ни выдал, все они должны отображать его внутреннее состояние, иными словами, усиление страха и усталости, понижение его оценки действия и наслаждения; содержание этих продуктов должно соответствовать содержанию его сочинительских, мыслительских, жреческих наклонностей; а уж злой приговор должен заправлять в них решительно всем. Впоследствии всех тех, которые постоянно делали то, что прежде в таком состоянии делывал отдельный индивид, то есть выносили злые приговоры, жили в меланхолии и бездействии, — назвали поэтами, мыслителями, жрецами или знахарями: таких людей, поскольку они слишком мало работали, остальные не ставили бы ни во что и с удовольствием выгнали бы из общины вон — но это было опасно, ведь подобные люди держались в фарватере суеверия и божественных сил, и не было сомнений в том, что они располагают какими-то неизвестными рычагами власти. Вот как оценивали древнейшее поколение натур созерцательных — презрительно в той мере, в какой те не внушали страха! В таком замаскированном виде, с такой двусмысленной репутацией, с озлобленною душой, а нередко и с оробевшим умом явилась на землю впервые созерцательность, вместе слабая и внушающая ужас, втайне презираемая, но публично осыпаемая знаками суеверного почтения! Как всегда, все это говорит о том, что она — pudenda origo⁹.

43

Сколько сил должно было скопиться в мыслителе на сегодняшний день. — Отречение от чувственного созерцания, воспарение к абстракциям — некогда это и впрямь переживалось как воспарение, мы уже не в состоянии пережить это точно так же. Купаться в наслаждении, создавая самые бесцветные образы слов и вещей, играть такими незримыми, неслышными, неосязаемыми сущностями — все это давало ощущение жизни в каком-то ином, высшем мире, исходившее из глубокого презрения к чувственно осязаемому, сбивающему с пути и злому миру. «Эти abstracta¹⁰ больше не сбивают с пути — напротив, они могут вывести нас на путь!» — говоря себе так, люди чувствовали себя унесенными ввысь. Не содержание этих умственных игр, а сами игры, вот что было «наивысшим» в первобытные времена науки. Отсюда восхищение Платона диалектикой и его горячечно-восторженная вера в ее необходимую связь с добрым, то есть лишенным чувственности человеком. Мало-помалу там и сям были обнаружены не только знания, но и способы познания вообще, то есть состояния и процедуры, предшествующие в человеке моменту познания. И всякий раз казалось, будто вновь обнаруженная процедура или вновь пережитое состояние — не способы достичь всяческого знания, а прямо-таки само содержание, цель и высшая точка всего, что стоит познавать. Воображение, взлет, абстракция, очищение от чувственности, изобретение, интуиция, индукция, диалектика, дедукция, критика, сбор материала, безличное мышление, созерцательность, мыслительная концентрация и не в последнюю очередь справедливость и любовь были нужны мыслителям, чтобы выработать отношение ко всему, что существует, — но все эти отдельные методы в истории vita contemplativa были всем скопом сочтены целями, причем конечными целями, дав пережить своим открывателям то блаженство, которое нисходит на душу человеческую, когда вдали уже засияет одна, последняя цель.

44

Истоки и значимость. — Отчего мне постоянно приходит на ум эта мысль, переливаясь все более пестрыми красками? — мысль о том, что прежде исследователи, становясь на путь, ведущий к истокам вещей, всегда мнили, будто находят нечто обладающее неоценимой значимостью для любых действий и суждений, мало того, мысль, что они всегда заранее предполагали, будто от проникновения в истоки вещей зависит счастье человечества: а что зато нынче чем дальше мы прослеживаем истоки, тем менее становимся причастными к собственным интересам; мало того — что все наши высокие оценки и «заинтересованность», вложенные нами в вещи, начинают терять свой смысл, чем больше мы со своим познанием отходим назад от истоков и приближаемся к самим вещам. С проникновением в истоки вещей растет незначительность истоков — а вот зато ближайшее, то, что вокруг нас и в нас, постепенно начинает переливаться цветами, красотами, загадками и богатством смысла, о которых и не грезилось древнему человечеству. Прежде мыслители яростно ходили по кругу, словно пленные звери, не отводя взора от прутьев своей клетки и наскакивая на них в своем стремлении вырваться наружу: и счастливчиком казался тот, кто мнил, будто видит сквозь пролом кусочек внешнего мира — того, что по ту сторону клетки, того, что вдали.

45

Трагический исход познания. — Из всех способов возвыситься именно человеческие жертвоприношения во все времена сильнее других возвышали и выделяли человека. И, быть может, любое иное устремление все еще могло бы быть побеждено одною чудовищной мыслью, которой удалось бы взять верх и над сильнейшим противником: это мысль о приносящем себя в жертву человечестве. Но кому оно должно было бы принести себя в жертву? Можно поручиться уже за то, что если когда-нибудь светило этой мысли взойдет над горизонтом, познание истины останется единственной чудовищной целью, которой подобает такая жертва, — ведь никакая жертва не будет для нее чрезмерной. Между тем эта проблема еще даже и не ставилась — в какой мере человечество как целое способно на шаги, движущие познание вперед; не говоря уж о том, какая тяга к познанию могла бы увлечь человечество так далеко, чтобы оно принесло себя в жертву, дабы умереть со светом какой-то вырванной у будущего мудрости в глазах. Быть может, если когда-нибудь целью познания станет братание с обитателями иных светил и в течение нескольких тысячелетий знание будет переходить от звезды к звезде, — быть может, тогда воодушевленное познание достигнет такой высоты прилива!

46

Сомнение в сомнении. — «Какой хорошей подушкой окажется сомнение для правильно устроенной головы!» — это изречение Монтеня неизменно бесило Паскаля, ведь никто не желал хорошей подушки так сильно, как именно он. Чего же недоставало? —

47

Слова стоят на нашем пути! — Всякий раз, найдя новое слово, древнейшие люди думали, будто совершили открытие. А в действительности все было иначе! — они затрагивали некую проблему, и, возомнив, будто разрешили ее, только создавали препятствие для ее разрешения. — Нынче, продвигаясь в познании, то и дело поневоле спотыкаешься об окаменевшие, усопшие слова, причем тут скорее сломаешь себе ногу, чем нарушишь слово.

48

«Познай себя» — в этом и состоит наука. — Лишь познав все вещи до конца, человек познает себя. Ведь вещи — это лишь пределы человека.

49

Новое исходное ощущение: наша окончательная бренность. — Прежде пытались обрести ощущение величия человеческого рода, указывая на его божественное происхождение, нынче этот путь перекрыт, ведь у его порога стоит обезьяна (вкупе с иным мерзким зверьем) и понимающе скалит зубы, как бы говоря: «В этом направлении дальше ходу нет!». И вот теперь предпринимается попытка идти в противоположном направлении: а путь, по которому идет человечество, должен служить доказательством его величия и кровной связи с божественным началом. Увы, и тут ничего не выходит! В конце этого пути стоит урна с прахом последнего человека и могильщика (с надписью «nihil humani а те alienum puto»¹¹)._ До каких высот ни развилось бы еще человечество (а в конце оно, может статься, и вовсе окажется ниже, чем в начале!), для него не существует перехода в чин более высокий, так же как муравей и уховертка в конце своего «земного пути» не поднимутся до кровной связи с богами и до вечности. Становление волочит за собою все уже ставшее: с какой стати для одной планетки и для одного видика должно делаться исключение из правил этой вечной комедии! Долой такие сантименты!

50

Вера в опьянение. — Люди, переживающие возвышенные и окрыляющие мгновения, обыкновенно по контрасту и в силу расточительного истощения нервной энергии испытывающие состояния злополучности и безутешности, смотрят на такие мгновения как на проявления своей подлинной сути, «себя самих», а на злополучие и безутешность — как на воздействие «внешней» среды, поэтому о своих близких, о своей эпохе, обо всем своем мире они думают с чувством мстительности. Опьянение для них — подлинная жизнь, их истинное «я»: во всем остальном они видят врагов и гасителей опьянения, врагов все равно какой природы — умственной, нравственной, религиозной или художнической. Множество бед принесли человечеству эти восторженные пьянчуги: ведь они — ненасытные сеятели сорняков недовольства собою и ближним, презрения к эпохе и миру, а в особенности разочарования миром. Кажется, и целая преисподняя преступников не смогла бы оказать такое гнетущее, отравляющее землю и воздух воздействие на столь дальнем расстоянии, как эта маленькая, жалкая компания людей необузданных, неумеренно фантазирующих, полупомешанных, гениев, не владеющих собою и получающих от себя полное наслаждение лишь тогда, когда губят себя вконец: а ведь преступники очень часто обнаруживают и отличное самообладание, самоотверженность и смекалку, стимулируя эти качества у тех, кто боится их носителей. Они, может быть, омрачают и делают грозовым небо над головой, но зато воздух при этом остается здоровым и свежим. — Помимо прочего, эти фантазеры всеми силами насаждают веру в опьянение как самую соль жизни — веру ужасную! Как нынче дикари быстро портятся и гибнут от «огненной воды», так и человечество в общем и целом было медленно и до дна испорчено духовной огненной водой опьяняющих чувств и теми, что поддерживали жажду к ним: и, быть может, оно от этого еще погибнет окончательно.

51

Такими, какими мы еще остаемся! — «Будем же снисходительны к великим одноглазым!», сказал Стюарт Милль: будто была нужда просить о снисходительности там, где привыкли им верить и чуть ли не поклоняться! Я говорю: будем снисходительны к двуглазым, великим и малым, — ведь такими, какими мы остаемся, нам вряд ли дорасти выше, чем до снисходительности!

52

Где же новые врачеватели душ? — Средства утешения — вот благодаря чему жизнь только и обрела ту основную тональность скорби, в которую нынче верят; величайшая болезнь человечества родилась из попыток одолеть его болезни, а мнимые лекарства надолго вызвали ухудшение состояния, которому должны были помочь. Мгновенно действующие, оглушающие и опьяняющие средства, так называемые утешения, по невежеству люди приняли за подлинные целительные силы, так даже и не заметив, что эти скоротечные облегчения часто приходилось оплачивать общим и глубоким усугублением состояния скорби, и что больные были вынуждены скорбеть от последствий опьянения, позднее — от отсутствия опьянения, а еще позднее — от общего гнетущего ощущения беспокойства, нервной дрожи и недомогания. Если человек оказывался в какой-то степени больным, он уже не поправлялся, — об этом заботились врачеватели душ, которым решительно все верили и поклонялись. — Вслед за Шопенгауэром говорят, и совершенно справедливо, что в один прекрасный момент он наконец вновь принял близко к сердцу скорби рода человеческого: а где же тот, кто тоже в один прекрасный момент наконец примет близко к сердцу средства от этих скорбей и пригвоздит к позорному столбу неслыханное шарлатанство, которым — под самым радужным названием — человечество доселе приучено пользовать свои душевные скорби?

53

Злоупотребление добросовестными. — Добросовестные, а нгбессовестные, — вот кому приходилось так ужасно страдать под гнетом призывов к покаянию и запугивания адскими муками, и страдать вдвойне, если они к тому же были наделены воображением. Стало быть, радость жизни больше всего омрачалась как раз тем, кому были нужны веселье и прелестные картины, — не для их отдохновения и выздоровления от себя, а чтобы человечество могло наслаждаться ими, вбирая в себя отблеск их красоты. Ах, как много излишней лютости и жестокого обращения с животными проявили те религии, что изобрели грех! И те люди, что думали таким путем получить наивысшее наслаждение от своей власти!

54

Мысли о болезни! — Успокоить воображение больного, чтобы ему по крайней мере не пришлось, как прежде, страдать от мыслей о своей болезни еще больше, чем от самой болезни, — вот это, я думаю, дело стоящее! И притом отнюдь не малое! Теперь-то понимаете, в чем наша задача?

55

«Пути». — Мнимо «кратчайшие пути» всегда заводили человечество в великое лихо; услышав Благую весть, что такой вот кратчайший путь найден, оно всегда оставляет свой путь — и сбивается с пути.

56

Отступник свободной мысли. — Разве кто-нибудь испытывает отвращение к благочестивым, сильным в вере людям? Разве, напротив, мы не взираем на них с тихим почтением, разве не радуемся на них — с глубоким сожалением, что эти превосходные люди не разделяют наших чувств? Тогда откуда же берется то глубокое, внезапное и беспричинное отвращение к тому, кто некогда обладал полною свободой мысли, а в конце концов сделался «верующим»? Если прочувствовать это, чувство окажется таким, будто мы увидели отвратительную сцену, которую надо поскорее забыть! Разве мы не отвернемся и от самого уважаемого человека, заподозрив его в чем-то подобном? И не потому, чтобы мы его морально осуждали, а от внезапного отвращения и ужаса! Откуда только берется такой накал чувств! Вероятно, кто-то может намекнуть нам, что мы и сами-то, в сущности, уверены в себе не вполне; что мы загодя обнесли себя живой изгородью острейшего презрения, дабы в решающее мгновенье, когда мы и память наша ослабеем от старости, нам оказалось невозможным выбраться из презрения к себе. — Скажем откровенно: это предположение ошибочно, и кто на него идет, ничего не знает о том, что движет свободным умом, что в нем главное: изменить свои суждения — само по себе это отнюдь не кажется ему презренным! Напротив того, в способности поменять свои мнения он с почтением видит редкостное и высокое отличие, в особенности если оно свойственно человеку вплоть до самой старости! Его честолюбие притязает даже на запретные плоды spernere se sperni и spemere se ipsum¹² (и малодушие тут ни при чем): и, уж конечно, он не испытывает перед ними страха тщеславных и ленивых! А ко всему прочему учение о невинности всех мнений он считает столь же верным, как и учение о невинности всех действий: так разве станет он в позу судьи и палача человека, отступившегося от свободы мысли? Уж скорее его вид вызовет в нем жалость, как у врача вызывает жалость вид какого-нибудь прокаженного: физическое отвращение перед гнилью, размоканием, разрастанием, нагноением на миг преодолеет силу рассудка и желание помочь. Так и нашу добрую волю побеждает представление о чудовищной бесчестности, завладевшей, как нам кажется, отступником свободы мысли: представление об общем вырождении, поразившем и самый хребет его характера. —

57

Другой страх, другая уверенность. — Христианство ввело в жизнь совершенно новый вид риска — риск неограниченный, а вместе с ним создало и совершенно новые виды уверенности, наслаждений, душевных отдохновений и оценок всего сущего. Такой риск наше столетие отвергает и делает это с чистой совестью: а все-таки оно еще волочит за собою хвост старых привычек христианской уверенности, христианского наслаждения, отдохновения и оценки! И втаскивает его даже в свое отборное искусство и философию! Каким утомленным и изношенным, каким охромевшим и неуклюжим, каким субъективно-фанатичным, но прежде всего — каким неуверенным должно все это выглядеть теперь, когда его устрашающий антипод — вездесущий страх христиан за спасение своей души навеки — уже сгинул!

58

Христианство и аффекты. — В христианстве следует слышать еще и великий народный протест против философии: разум древних мудрецов отговаривал человека от аффектов — а христианство стремилось вернутъмх людям. Для этого оно отказывает добродетели, как ее понимали философы (как победу разума над аффектом), во всяческой моральной ценности, вообще осуждает рассудительность и провоцирует аффекты обнаружиться во всей своей мощи и великолепии — в виде любви к Богу, страха перед Богом, в виде фанатической веры в Бога, в виде безумнейшей надежды на Бога.

59

Заблуждение как отрада. — Что бы там ни говорили — но христианство хотело избавить людей от бремени моральных требований, думая указать им кратчайший путь к совершенству: и совершенно так же некоторые философы мнили, будто в состоянии отделаться от утомительных и длительных диалектических операций, от накопления критически проверенных фактов, указуя на «царскую дорогу к истине». То и другое было заблуждением — а все же великою отрадой для страждущих и отчаявшихся в пустыне.

6о

Всякий дух воплощается зримо, — Христианство полностью впитало в себя дух бесчисленных пресмыкающихся, всех этих утонченных и грубых энтузиастов унижения и преклонения, а вместе с тем из чего-то мужицкого (о чем, к примеру, выразительно напоминает древнейший его образ — апостола Петра) стало религией весьма одухотворенной, с ликом, изборожденным тысячами складок, задних мыслей и отговорок; оно умудрило европейское человечество опытом, а не только сделало его теологически смекалистым. В этом духе и в союзе с властью, а очень часто — и с глубочайшей убежденностью и искренней самоотверженностью оно изваяло, быть может, наиболее утонченные фигуры человеческого общества, какие бывали доселе: фигуры высокого и самого высокого католического клира, особенно если таковые происходили из аристократических родов и уже изначально были снабжены врожденным изяществом жеста, властным взглядом и красивыми руками и ногами. Тут человеческое лицо достигает той одухотворенности, которая порождается постоянными приливами и отливами двух видов счастья (ощущения власти и ощущения покорности), — а это происходит после того, как животное начало в человеке обуздано искусственным образом жизни; тут деятельность, состоящая в благословении, отпущении грехов и предстательстве за Божество, постоянно поддерживает в душе — мало того, и в теле тоже — ощущение сверхчеловеческой миссии; тут царит благородное презрение к слабости тела и покровительству счастья, свойственное прирожденным воинам; послушание тут — предмет гордости, что всегда было отличительным признаком аристократии; в чудовищной невыполнимости своего задания тут видят оправдание своей жизни и ее неземной смысл. Властная красота и утонченность князей церкви всегда показывала простому народу правоту церкви; временная брутализация духовности (как в эпоху Лютера) неизменно приводила к внутреннему разладу в вере. — Так что же, со смертью религий похоронить и этот итог человеческой красоты и утонченности в гармонии телесного облика, духа и предназначения? Неужели нельзя добиться лучшего или хотя бы только придумать его?

61

Чем требуется пожертвовать. — Все эти серьезные, прилежные, законопослушные, глубоко чувствующие люди, еще остающиеся искренне верующими христианами: их долг перед собою — в один прекрасный момент испытания ради решиться подольше пожить, обходясь без христианства, их долг перед своею верой — в один прекрасный момент в этом же духе удалиться в «пустынь», и лишь для того, чтобы получить право голоса в обсуждении вопроса о том, нужно ли христианство. Некогда они как приклеенные сидели в своем углу, понося оттуда весь мир за его пределами: и вот они сердятся и обижаются, когда кто-нибудь дает им понять, что как раз за пределами их-то уголка и начинается большой мир! И что все христианство — как раз не более чем угол! Так нет же, ваше мнение будет стоить чего-то не прежде, чем вы годы и годы проживете без христианства, честно стараясь изо всех сил удержаться в мире, противоположном христианству: прежде чем вы не зайдете в места очень, очень далекие от него. А ваше возвращение будет что-то значить тогда, когда вас погонит назад не тоска по дому, а приговор на основе точного сравнения). — Люди будущего сделают это когда-нибудь со всем тем, что высоко почиталось в прошлом; им придется по своей воле снова пере-житьвсе это, точно так же как и нечто совсем противоположное, — чтобы в конце концов обрести право просеять все прежде почитавшееся через решето.

62

О происхождении религий. — Как человеку пережить собственное представление о мире в качестве откровения? В этом и заключается проблема возникновения религий: всякий раз при деле был какой-нибудь человек, способный на такое переживание. Надо только, чтобы он уже заранее верил в откровения. И вот в один прекрасный день ему в голову приходит собственная новая мысль, и обнаруженная им великая окрыляющая, охватывающая все сущее гипотеза столь властно захватывает его сознание, что он не отваживается чувствовать себя творцом своей окрыленности — и ее причину, а также причину причины новой идеи приписывает своему богу, а именно его откровению. Куда уж там человеку быть подателем столь великого счастья! — так говорит его пессимистическое сомнение. Кроме того, в деле участвуют и иные, скрытые пружины: к примеру, человек укреп-ляетсяв своем представлении, переживая его как откровение, а тем самым перечеркивает всякую его предположительность, отнимает у него способность к критике, зачеркивает даже сомнения, — и превращает его в нечто священное. Правда, на этом пути человек принижает себя до уровня органа, но в конце концов наша идея одерживает верх как идея Бога: и это ощущение — выйти все-таки победителем — перевешивает то ощущение — приниженности. А на заднем плане ведет свою игру еще и другое ощущение: если человек возвышает над собою собственный продукт и по видимости отказывается от собственной ценности, ему все же остается ликование отцовской любви и отцовской гордости, которое все компенсирует и более чем компенсирует.

63

Ненависть к ближнему. — Положим, мы восприняли другого человека так, как он воспринимает себя сам, — это будет то, что Шопенгауэр называет состраданием, а правильнее называть встрадыванием, способностью встрадываться, — так вот, нам придется его возненавидеть, ведь он-то, подобно Паскалю, считает себя достойным ненависти. Именно так, верно, Паскаль и воспринимал людей в целом; то же самое делало раннее христианство, которое при Нероне, по сообщению Тацита, объявили «достойным» odium generis humani¹³.

64

Впадающие в отчаяние. — У христианства есть охотничий нюх на всех тех, кого хоть чем-нибудь можно довести до отчаяния, — ведь только часть человечества способна впадать в него. Оно постоянно гоняется за такими, выслеживает их. Паскаль попробовал, не получится ли довести до отчаяния каждого с помощью беспощаднейшего познания; попытка провалилась — к его теперь уже двойному отчаянию.

65

Брахманство и христианство. — Существуют определенные рецепты ощущения власти: во-первых, для тех, что способны овладеть собою, а уж посредством этого утвердиться в ощущении власти; во-вторых, для тех, кому как раз этого-то и не хватает. О людях первого рода позаботилось брахманство, о людях второго рода — христианство.

66

Способность иметь видения. — На протяжении всего средневековья подлинным и главным признаком высшей человечности была способность иметь видения (то есть глубокое душевное расстройство!). И, в сущности, средневековые правила жизни всех высших натур (religiosi) сводятся к тому, чтобы сделать человека способным иметь видения! Так разве удивительно, что даже до нашего времени долилась волна завышенной оценки людей полупомешанных, фантазирующих, фанатичных, так называемых гениальных личностей; «им было дано узреть вещи, незримые для других», — ну а как же, само собой разумеется! Но это должно внушать нам не веру в них, а осторожность!

67

Цена верующих. — Кто придает такое большое значение тому, чтобы люди в него верили, верили в то, что верующим этою верой он обеспечит блаженство, и притом верили все, даже разбойник на кресте, — тому, конечно, пришлось страдать от ужасного сомнения и испытать на себе все виды распятия: иначе его верующие не достались бы ему такой дорогою ценой.

68

Первый христианин на земле. — Весь мир все еще верит в «Святой дух» как писателя или находится под воздействием такой веры: если человек раскрывает Библию, то чтобы «возвыситься душой», чтобы найти там утешительное указание в своей собственной, большой или мелкой личной беде, — короче говоря, он вчитывает туда себя и вычитывает обратно. А что там содержится еще и история одной из тщеславнейших, назойливейших душ и ума, сколь суеверного, столь же и хитроумного — история апостола Павла, ну кто еще об этом помнит, кроме кое-кого из ученых? Но ведь без этой удивительной истории, без смятений и бурь такого ума, такой души не было бы и христианства; и не узнать бы нам тогда ничего об одной мелкой иудейской секте, наставник которой принял смерть на кресте. В том-то и дело: если бы именно эту историю распознали вовремя, если бы сочинения Павла были прочитаны не как откровения «Святого духа», а с помощью честного и свободного собственного духа, не занятого при этом всеми этими нашими личными бедами, то есть были действительно прочитаны, — а за полтора тысячелетия не нашлось ни одного такого читателя, — то и с христианством уже давно было бы покончено: настолько эти страницы иудейского Паскаля освещают до дна происхождение христианства, как и страницы французского Паскаля — его судьбу и то, от чего оно погибнет. И что корабль христианства избавился от доброй части иудейского балласта, что он плавал и мог плавать среди язычников, — напрямую связано с историей одного этого человека, человека очень замученного, очень достойного жалости, очень неприятного, в том числе и себе самому. Он страдал от одной навязчивой идеи, или, говоря яснее, от одного навязчивого, неизбывного, никогда не умолкающего вопроса’, в чем тут дело с иудейским законом? а главное — с исполнением этого закона? В юности он и сам хотел его исполнять, испытывая волчий голод по этому высочайшему из отличий, какое только могли представить себе евреи, — народ, который был привержен выдумке о нравственном величии сильнее любого другого народа и которому только и удалось сотворить себе Бога святого вкупе с идеей греха как проступка перед этой святостью. Павел сделался фанатичным поборником и блюстителем чести этого Бога и его закона — и в то же время, постоянно преследуя и выискивая нарушающих и оспаривающих его, начал проявлять к ним суровость и жестокость, стоя за высшую меру наказания. И вдруг ему стало понятно, что он, гневливый, раздражительный, меланхоличный, непреклонный в своей ненависти, сам не смог исполнить закон и, что казалось ему наиболее непостижимым, его непомерное властолюбие чем-то постоянно подстрекалось преступить закон — а он был вынужден поддаться этому стрекалу. Так что же — тем, что все вновь заставляло его преступать закон, и впрямь была «плоть»? А может быть, уж скорее, как он подозревал позже, за нею стоял сам закон, постоянно вынужденный демонстрировать свою же неисполнимость и необоримыми чарами соблазняющий себя преступить? Но тогда у него еще не было такого выхода из положения. Многое отягощало его совесть — он намекает на вражду, убийство, ворожбу, идолослужение, разврат, пьянство и любовь к обжорству; и как бы он ни старался, проявляя крайний фанатизм в почитании и защите закона, облегчить совесть, а еще больше — вновь дать волю своему властолюбию, — бывали уже мгновения, когда он говорил себе: «Все это пустое! Мука того, кто не исполнил закон, неутолима». Подобные переживания владели, верно, и Лютером, когда он хотел сделаться в своем монастыре совершенным человеком согласно церковному идеалу: и примерно то, что выпало на долю Лютера, в один прекрасный день возненавидевшего настоящей смертельной ненавистью — и тем больше, чем меньше признавался в ней себе, — и церковный идеал, и папу, и святых, и весь причт, выпало и на долю Павла. Закон был крестом, к которому он чувствовал себя пригвожденным: как же он его ненавидел! Как скрежетал на него зубами! Как носился везде, выискивая способ уничтожить его — а уже не способ исполнить его для себя! И вот наконец ему сверкнула спасительная мысль — одновременно с видением, да иначе у этого эпилептика и быть не могло: ему, бешеному ревнителю закона, в душе измученному им до смерти, явился на пустынной дороге Христос с этим своим лучом света Божьего на лице, и Павел услышал слова: «что ты гонишь Меня?». А самым важным, что тут произошло, было следующее: в его уме вдруг все прояснилось; «неразумно, — подумал он, — гнать именно этого Христа! Ведь вот он, выход из положения, ведь вот она, месть выше головы, ведь тут, и больше нигде, я получил того, кто уничтожил закон, и буду за него держаться!» Страдавший мучительным высокомерием чувствует себя враз выздоровевшим, моральное отчаяние как рукой сняло, ведь как рукой снята, уничтожена мораль: она исполнена — вон там, на кресте! Прежде такая позорная смерть казалась ему главным доводом против «мессианства», о котором вели речь приверженцы нового учения: а теперь — какое там, раз она была необходима, чтобы покончить с законом! Чудовищные следствия этого открытия, этой разгадки тайны проносятся перед его взором, и одним махом он становится самым счастливым человеком на земле, — судьба евреев, да что там — всех людей кажется ему связанной с этим открытием, с этим мигом внезапного просветления, он чувствует, что нашел мысль всех мыслей, ключ всех ключей, свет всех светов; отныне вся история вертится вокруг него одного! Ведь теперь он — учитель уничтожения закона). Умереть для зла — это значит умереть для закона; быть во плоти — это и значит быть в законе! Быть единым со Христом — это и значит вместе с ним уничтожать закон; умереть с ним — это и значит умереть для закона! И даже если бы еще можно было впасть во грех, то ведь во грех уже не против закона — «я вне закона». «Если бы я теперь снова принял закон и подчинился ему, я сделал бы Христа пособником греха»; ибо закон существовал ради того, что совершались грехи, он всегда подстегивал грех, как отравленные телесные соки — болезнь; Бог не дозволил бы смерти Христа, если бы без этой смерти вообще было возможно исполнять закон; а теперь не просто погашена всякая вина, но уничтожена вина как таковая; теперь закон умер, теперь умерла плоть, в которой он живет, — или по крайней мере постепенно умирает, как бы разлагаясь. Еще немного потерпеть это разложение! — вот удел христианина до тех пор, пока он, став единым со Христом, не воскреснет во Христе, не причастится Божьей славе вместе со Христом, став «сыном Божьим», как Христос. — Здесь опьянение Павла достигает своей высшей точки, равно как и навязчивость его души, — в идее единения она отбрасывает всякий стыд, всякую субординацию, всякие рамки, и необузданная властолюбивая воля выходит наружу в виде предвосхищенного наслаждения в Божьей славе. — Вот он, первый христианин на земле, открыватель сущности христианства! А дотоле было лишь несколько иудейских сектантов. —

69

Нечто неподражаемое. — Есть чудовищное натяжение и протяженность между завистью и дружбой, между презрением к себе и гордыней: в первых жили греки, во вторых — христиане.

70

На что годится толстокожий ум. — Христианская церковь — энциклопедия первобытных культов и воззрений различнейшего происхождения; поэтому-то она — такой хороший миссионер: она могла прежде, может и теперь приходить со своей миссией куда захочет, всюду находя нечто однородное, к чему в состоянии приспособиться и чему постепенно приписать свой смысл. Не христианство церкви, а универсально-языческая основа ее обычаев — вот причина распространения этой мировой религии; ее идеи, коренящиеся одновременно в иудействе и в эллинстве, с самого начала умели возвыситься над национальными и расовыми границами и особенностями, а равно и над предубеждениями. Не перестаешь удивляться этой способности сращивать воедино самые разные вещи: только не надо забывать и о презренном свойстве этой способности — об удивительной толстокожести и всеядности ее интеллекта в эпоху возникновения церкви, позволявших обходиться любою пищей и переваривать противоположности, как гальку.

71

Месть христиан Риму. — Ничто, быть может, не утомляет так сильно, как зрелище беспрестанных побед, — подобное зрелище являл собою в течение двух столетий Рим, подчинявший себе один народ за другим; круг замкнулся, все, что было возможно, казалось, уже свершилось и отныне застыло на веки вечные; ведь если Империя что-то строила, то строила с дальним умыслом «аегерегеппгиз»', — нам, знающим лишь «меланхолию руин», трудно вообразить ту решительно иную меланхолию вечных построек, от которой надо было спасаться любым способом — например, беззаботностью Горация. Другие пробовали иные средства утешиться в граничащей с отчаянием усталости, в мертвящем сознании того, что отныне все ходы мысли и души не приведут никуда, что всюду царит этот великий паук, что он неумолимо высосет любую кровь, где бы та ни текла. — Эта вековая бессловесная ненависть усталых зрителей к Риму повсюду, где бы тот ни владычил, разрядилась наконец в христианстве, слившем в одно ощущение Рим, «мир» и «грех»: ему мстили, лелея в мыслях приближение внезапного конца света; ему мстили, представляя себе какое-то другое будущее — ведь Рим сумел все превратить в свою предысторию и свое настоящее, — и притом будущее, в сравнении с которым Рим представал уже не самым важным; ему мстили, грезя о Страшном суде, — и тот распятый еврей как символ спасения оказывался глубоко язвящей насмешкой над римскими преторами, блиставшими в провинциях, ведь теперь они становились символами нечестия и «мира», созревшего для гибели. —

72

«Загробная жизнь». — Представление о загробной каре христианство находило уже существующим повсюду в Римской империи: многочисленные тайные культы высиживали его с особенным удовольствием, словно то было самое ярое яйцо, из которого вылупится их властная сила. Эпикур не думал сделать для себе подобных ничего большего, как вырвать эту веру с корнями: его триумф, так красиво прозвучавший из уст сумрачного, но все же получившего просветление апостола эпикуровского учения — римлянина Лукреция, настал слишком рано: христианство взяло под свой особый покров уже вянущую веру в подземные ужасы — и поступило умно! Разве без такого отважного заимствования из стопроцентного язычества оно смогло бы одержать победу в борьбе с популярными культами Митры и Исиды? Таким-то путем оно и перетянуло малодушных на свою сторону — и те сделались самыми надежными последователями новой веры! Евреи, будучи народом, который цепко держался и держится за жизнь, подобно грекам и даже более, чем греки, были не слишком-то привержены таким представлениям; смерть раз и навсегда — кара грешнику, и никакого воскресения — самая крайняя угроза; уже одно это достаточно сильно действовало на этих странных людей, не желавших расстаться со своими телами, а в своем изощренном египтицизме надеявшихся спасти его на веки вечные. (Один иудейский мученик, история которого изложена во Второй книге Маккавеев, даже не думает отречься от своих вырванных внутренностей: он хочет, чтобы они остались^ него при воскресении, — вот это по-иудейски!) Первым христианам и в голову не приходила идея вечных мук, они думали, что будут спасены, «от смерти», и со дня на день ждали преображения, а отнюдь не кончины. (Как сильно должна была подействовать на этих ожидающих первая среди них смерть! Как смешались тут изумление, ликование, сомнение, стыд, воодушевление! — вот уж поистине тема для великих художников!) Павел не сумел повторить вслед за своим спасителем ничего лучшего, чем то, что тот открыл для каждого доступ к бессмертию, — он еще не верует в воскресение неспасенных, ведь он в духе своего учения о неисполнении закона и о смерти как следствии греха подозревает, что, в сущности, дотоле не достиг бессмертия никто (или очень немногие, и уж тогда — по милости Божьей и без всякой своей заслуги); и что лишь теперь начинают открываться врата бессмертия, а в конечном счете людей, избранных пройти и через них, очень немного: и тут уж никак не обойтись без мысли о высокомерии этого избранного. — В иных местах, где влечение к жизни было не так сильно, как среди иудеев и иудеохристиан, а перспектива бессмертия не казалась безусловно более предпочтительной, нежели перспектива смерти раз и навсегда, это языческое, а все-таки не вполне неиудейское добавление в виде ада стало вожделенным орудием в руках миссионеров: выдвинулось новое учение, гласившее, что грешники и неспасенные тоже бессмертны, — учение о вечном проклятии; и оно оказалось куда более мощным, чем отныне вконец полинявшая идея смерти раз и навсегда. Лишь науке пришлось вновь отвоевывать его для себя, причем одновременно ей пришлось отвергнуть любое другое представление о смерти и потусторонней жизни. Мы обеднели на один интерес: до «загробной жизни» нам больше нет дела! — прямо-таки неописуемая благодать, еще слишком свежая, чтобы в качестве таковой ее ощутили во всех концах земли. — Вот и снова справляет свой триумф Эпикур!

73

В пользу «истины»! — «В пользу истины христианства свидетельствовал добродетельный образ жизни христиан, их стойкость в мучениях, твердая вера, а главным образом — распространение и рост вопреки всем невзгодам», — вот что вы говорите даже сегодня! Нечто жалкое! Так узнайте же, что все это свидетельствует не в пользу истины или против нее, что истину доказывают иначе, чем искренность, и что последняя — отнюдь не аргумент в пользу первой!

74

Задняя мысль христианства. — Ну разве не такой должна была оказаться самая ходовая задняя мысль христиан первого века: «Лучше убедить себя в своей виновности, чем в невинности, ведь нельзя знать заранее, как настроен столь могущественный судья, — страшиться же надо того, что он думает увидеть перед собой одних только признающих себя виновными! При своей огромной власти он скорее простит виноватого, чем допустит, что представший перед ним невинен». — Так чувствовала себя провинциальная мелкота перед лицом римского претора: «Он слишком надменен, чтобы мы посмели быть невинными». Именно такое ощущение не могло не утвердиться вновь, когда складывалось христианское представление о высшем судье!

75

Неевропейское, неблагородное. — Есть в христианстве нечто восточное и нечто женственное: оно обнаруживается в идее «кого Бог любит, того наказывает»; ведь и восточные женщины считали наказания и строгую изоляцию от всего мира знаком любви супруга и обижались, если таких знаков не было.

76

Думать худо — значит ухудшать. — Страсти становятся злыми и коварными, если считать их злыми и коварными. Таким путем христианству удалось превратить Эрота и Афродиту — великие силы, разворачивающие лицом к идеалу, — в инфернальных кобольдов и призраков, сделав это с помощью мучений, которые оно заставило испытывать совесть верующих по поводу любых половых переживаний. Разве это не ужасно — превращать необходимый и регулярно повторяющийся опыт в источник душевных бедствий, пытаясь таким способом сделать душевные бедствия каждого человека необходимыми и регулярно повторяющимися! А ведь есть еще бедствия тайные и оттого только более глубокие: не всякому же дано мужество Шекспира признать свою христианскую помраченность в этом отношении так, как он это сделал в своих сонетах. — Разве то, с чем следует бороться, что следует держать в узде, а то и совсем выбросить вон из головы, надо всегда называть злым? Разве представлять себе врага только злым — не свойство низких душ? А как можно Эрота назвать врагом! Опыт половой любви, сострадания и поклонения уже сами по себе сходны между собою тем, что тут один человек своим удовлетворением делает добро другому человеку, — не слишком-то часто такие благожелательные отношения можно встретить в природе! Как же можно очернять и портить нечистой совестью именно их! Зачатие человека увязывать с нечистой совестью! — В конце концов это превращение Эрота в беса получило комедийную развязку: «бес» Эрот мало-помалу сделался людям интереснее всех ангелов и святых благодаря стыдливому шушуканью да секретничанью церкви во всех вопросах, касающихся эротики: она была и остается причиной тому, что любовная драма стала возбуждать единственный подлинный интерес во всех кругах общества, — это чрезмерное увлечение было немыслимо в античности, а когда-нибудь в будущем, пожалуй, станет вызывать только смех. Для всего нашего стихоплетства и умничанья, от самого великого до самого низменного, характерна и более чем характерна преувеличенная значимость, с какою любовная драма выступает в них в качестве главной драмы: и, быть может, из-за нее-то потомки вынесут приговор, гласящий, что на всем наследии христианской культуры лежит печать убожества и слабоумия.

77

О пытках душевных. — При каких-нибудь истязаниях, причиняемых плоти, в наше время каждый громко вопит; тотчас поднимается волна возмущения против того, кто способен истязать; да что там — мы начинаем дрожать уже при одной мысли о возможности истязаний людей или животных, а уж когда узнаём, что такого рода истязание состоялось совершенно несомненно, то невыносимо страдаем. Но еще очень далеко до того, чтобы столь же единодушно и остро переживались истязания души и весь ужас их причинения. Христианство ввело их в употребление в неслыханном объеме и все еще постоянно проповедует этот вид пыток — мало того, оно с полной невинностью сетует на отпадение от веры или на ее нехватку, если речь идет о состоянии, свободном от таких пыток, — а результат всего этого тот, что в отношении душевного ада, душевных пыток и пыточных инструментов нынешнее человечество демонстрирует такое же робкое равнодушие и попустительство, какое прежде вызывали лютые истязания людей и животных. Преисподняя и впрямь не осталась пустым словом: а вновь созданным подлинным видам страха перед нею соответствовал и новый вид сострадания — жуткая, стопудовая, неизвестная прежним эпохам жалость к таким «осужденным на вечные муки», какую, к примеру, являет Каменный гость по отношению к Дон Жуану и какая в христианские столетия чаще всего бросала в чашку камни вместо милостыни. Плутарх рисует безотрадную картину суеверной души во времена язычества: но эта картина покажется безобидной, если сопоставить ее с картиной христианской души в средневековье, — души, предполагающей, что ей, вероятно, уже не избежать «вечных мучений». Ужасные знаки стояли перед ее взором: скажем, аист, держащий в клюве змею и медлящий ее проглотить. Или окружающий ландшафт внезапно терял краски, или земля начинала словно гореть летучим огнем. Или вокруг толпились образы покойных родных, на лицах которых лежала печать страшных мук. Или освещались темные стены спальных покоев, и в желтом тумане на них проступали пыточные инстумен-ты, клубки змей и чертей. Поистине в ужасающее место сумело превратить землю христианство хотя бы одним уж тем, что повсюду воздвигло распятия, тем самым создав образ земли как юдоли, где «праведники принимают смертные муки» ! И когда силою великих проповедников покаяния все потаенные муки души, слезы «в подушку» однажды бывали преданы гласности, когда, к примеру, какой-нибудь Уайтфилд проповедовал, «как умирающий к умирающим», то рыдая в голос, то изо всех сил топая, страстно, в самых резких и неожиданных выражениях, не останавливаясь перед тем, чтобы со всею силой обрушиться на кого-нибудь из присутствующих и со скандалом изгнать его из общины, — как в таких случаях земля, казалось, и впрямь вот-вот превратится в «луга злополучия»! Тогда присутствующая паства обнаруживала все признаки разразившейся душевной болезни; многие застывали, как изваяния страха, другие неподвижно лежали, потеряв сознание; иные тряслись, как в лихорадке, или оглашали воздух пронзительными, не утихающими в течение часов воплями. И со всех сторон доносилось тяжелое дыхание, словно, полузадушенные, люди хватали ртом воздух жизни. «И впрямь, — говорит очевидец одной из таких проповедей, — чуть ли не все долетавшие до слуха звуки исходили словно от людей, умиравших в тяжелых мучениях.» — Давайте не будем забывать, что именно христианство впервые превратило смертное ложе в ложе мук и что сцены, разыгрывавшиеся с тех пор на этом ложе, и ужасные звуки, впервые раздавшиеся с него, на всю жизнь отравили душу и кровь бесчисленным свидетелям и их потомкам! Давайте представим себе какого-нибудь невинного человека, в душе которого, на его беду, навсегда запечатлеются эти однажды услышанные слова: «О небеса! Зачем только я увидел свет Божий! Зачем родился! Я проклят, проклят, я погиб навек. Еще неделю тому назад вы помогли бы мне. Но теперь поздно. Теперь я добыча сатаны, мне придется идти с ним в ад. Ах, разорвитесь, разорвитесь, несчастные каменные сердца! Неужто вы не разорветесь? Какой еще нужен ужас, чтобы вас тронуть? Я проклят, дабы вы спаслись! Вот он! Да, вот он! Прииди, добрый сатана! Прииди!» —

78

Карающее правосудие. — Беда и вина — эти две вещи христианство положило на одни весы, так что когда бывает велика беда, следующая за виной, то еще и по сей день невольно производится обратное, увязанное с величиной беды, измерение величины самой вины. А это не имеет ничего общего с античностью, и потому греческая трагедия, где так часто, но совсем в ином смысле, речь идет о беде и вине, относится к числу великих явлений, освобождающих дух, и притом в такой мере, какая и не снилась самим древним. Они оставались столь невинными, что не устанавливали никаких «адекватных отношений» между виной и бедою. Вина их трагических героев — это скорее мелкий камень, о который они спотыкаются, ломая себе, возможно, руку или теряя глаз: античный человек ощущал при этом приблизительно следующее: «Ну, этот мог бы быть и поосмотрительней, шагать, не задирая носа!» И только христианство присвоило себе право заявить: «Вот тяжкая беда — а за нею непременно скрывается какая-то тяжкая, столь же тяжкая вина, пусть даже мы ее толком и не видим! А коли ты смотришь на несчастных не так, значит, ты ожесточился, — ну, гляди, хлебнешь ты в жизни лиха!» — Да и потом, в античности все же была беда — чистая, невинная беда; лишь в христианстве все становится карой, полностью заслуженной карой: оно заставляет страдать еще и воображение страдальца, и при всяком приступе дурноты он чувствует себя дурным с точки зрения морали и порочным. Бедное человечество! — У греков было собственное слово, чтобы называть им возмущение по поводу беды другого: этот аффект стал неуместным у христианских народов, а потому и немного развился у них, — по такой-то причине нет у них и названия для этого более мужественного брата сострадания.

79

Одно предложение. — Коли наше «я», согласно Паскалю и христианству, неизменно вызывает ненависть, то как же мы смеем хотя бы только терпеть его и соглашаться, чтобы его любили другие, будь то Бог или человек! Это было бы против всех приличий — допускать, чтобы тебя любили, прекрасно зная при этом, что заслуживаешь только ненависти, — не говоря уж об иных, защитных ощущениях. — «Но ведь у нас-то речь идет о царстве милосердия.» — Так, значит, ваша любовь к ближнему — это милосердие? И ваше сострадание — милосердие? Тогда уж, если сможете, сделайте следующий шаг: любите из милосердия себя — в таком случае вам не понадобится больше и Бог, а вся драма грехопадения и спасения разыграется до конца в вас самих!

80

Сострадательный христианин. — Изнанкой христианского сострадания страданиям ближнего оказывается глубокое подозрение, под которое берется любая радость ближнего, его радость от всего, чего он хочет и что может.

81

Гуманность святого. — Один святой, оказавшись среди верующих, в конце концов не вынес их неизменной ненависти ко греху. В конце концов он сказал: «Бог сотворил все, но только не грех: само собой ясно, что он не расположен к нему. — А вот человек, тот сотворил грех: и обязан отвергнуть это свое единственное дитя просто потому, что оно не нравится Богу, дедушке греха! Гуманно ли это? Высшая честь тому, кому подобает честь! — но все же душа и долг сначала должны защищать дитя — а уж потом честь деда!»

82

Духовная атака. — «Ты обязан уладить это с самим собою, ведь на карту поставлена твоя жизнь», — с таким возгласом из-за угла выскакивает Лютер, думая, будто мы уже чувствуем нож у своего горла. А мы отбиваемся от него словами кого-то более высокого и рассудительного: «В нашей воле удерживаться от тех или иных суждений, обеспечивая себе душевный покой. Ведь вещи сами по себе, по своей природе, не могут принуждать нас к суждениям».

83

Бедное человечество! — Каплей крови в мозге больше или меньше — и наша жизнь может сделаться неописуемо несчастной и суровой, а страдания наши от этой капли будут посильнее, чем страдания Прометея от его коршуна. Но до самого ужасного доходит дело, только когда человек даже не знает, что причиной всему — именно та капля. А думает, что — «дьявол»! Или «грех»! —

84

Филология христианства. — В сколь малой мере христианство воспитывает чувство честности и справедливости, довольно отчетливо видно по характерному признаку сочинений ученых-христиан: они излагают свои гипотезы так безапелляционно, будто это — догмы, и редко испытывают честное смущение при истолковании того или другого места из Библии. Вечно слышишь от них: «Имею право, потому что тут написано — », после чего начинается бесстыжий произвол в истолковании, а присутствующий при сем филолог разрывается между бешенством и хохотом, неизменно спрашивая себя: «Да что это такое? Разве это честно? Разве это хотя бы пристойно?» — Какая нечестность в этом отношении все еще изливается с протестантских кафедр, как грубо используют проповедники то преимущество, что никто им на это и слова не скажет, как тут кромсается и выщипывается Библия, а народу во всех видах прививается искусство скверного чтения, — все это невдомек лишь тому, кто не ходит в церковь никогда или ходит туда всегда. И наконец: каких достижений ожидать от религии, которая уже в эпоху своего формирования учинила с Ветхим Заветом неслыханный филологический балаган: я имею в виду попытку стащить Ветхий Завет у евреев с помощью заявления, будто в нем нет ничего, кроме христианских учений, и он принадлежит христианам как истинному народу Израиля, — а евреи-де его себе просто присвоили. И вот начали усердно предаваться толкованиям и интерполяциям, которые никак не могли быть увязаны с чистой совестью: как бы ни протестовали ученые-иудеи, утверждалось, будто в Ветхом Завете повсюду речь идет о Христе, и особенно, повсюду же, — о его кресте, а где бы ни упоминались древесина, прут, лестница, ветвь, дерево, ива, жезл, всюду чудилось пророчество о Крестном древе; даже сооружение тельца и медного змия, даже Моисей, поднимающий руки для молитвы, и в конце концов даже вертелы, на которых жарили пасхального агнца, — все это-де намеки на крест и как бы его предвещания! А верил ли когда-либо в это тот, кто так говорил? Вспомним, что церковь не побоялась дополнить текст Септуагинты (например, псалом 96, стих ю), чтобы потом использовать это протащенное контрабандой место, толкуя его в смысле христианского пророчества.То-то и оно — шла ведь война, и думали не о честности, а о враге.

85

Недостаток как чуткость. — Не глумитесь над мифологией греков по той причине, что она так мало напоминает вашу глубокомысленную метафизику! Лучше восхититесь народом, который именно тут сохранял свой острый ум и долгое время соблюдал достаточное чувство такта, чтобы избегать опасности впадения в схоластику и в изощренные суеверия!

86

Христианские интерпретаторы плоти. — Чего только не бывает от желудка, кишок, сердцебиения, нервов, желчи, семени: всяческие расстройства, истощения, перевозбуждения и вообще сбои в работе столь мало известной нам машины! — и все это такой христианин, как Паскаль, считает нужным воспринимать как моральный и религиозный феномен, задаваясь вопросом, что за этим скрыто — Бог или дьявол, добро или зло, благословение или проклятье! Беда с этим незадачливым интерпретатором! Как ему пришлось выкрутить и вымучить свою систему! Как ему пришлось выкрутить и вымучить себя, чтобы счесть себя правым!

87

Нравственность как чудо. — Христианство понимает нравственность только как нечто чудесное: как внезапное изменение всех ценностных суждений, внезапный отказ от старых привычек, внезапную неудержимую склонность к новым предметам и лицам. Оно воспринимает этот феномен как Божье свершение и называет его актом нового рождения, наделяет его уникальной, ни с чем не сравнимой ценностью, — а все, что вообще-то зовется нравственностью, но не имеет отношения к этому чуду, христианину поэтому безразлично; или христианство воспринимает его, может быть, даже как хорошее самочувствие, чувство гордости или предмет страха. Новый Завет устанавливает канон добродетели, исполнения закона; но так уж получается, что это — канон невозможной добродетели', люди, еще активные ь нравственном отношении, перед лицом такого канона поневоле приучаются чувствовать себя все дальше от цели, они поневоле отчаиваются в добродетели и в конце концов бросаются в объятъятому, кто над ними сжалится, — нравственный порыв мог быть для христианина ценным лишь с таким итогом, причем, конечно, ясно, что это всегда был порыв безуспешный, безотрадный, меланхолический; таким образом, он мог служить разве лишь для того, чтобы доставлять те экстатические мгновения, когда человек переживает «излияние благодати» и нравственное чудо: но чем-то необходимым это нравственное усилие не является, ведь такое чудо нередко выпадает на долю как раз грешникам, когда те словно блаженствуют в проказе греха; мало того, даже прыжок из глубочайшей и самой отчаянной греховности в ее противоположность кажется чем-то более легким и, в качестве очевидного доказательства чуда, даже чем-то более завидным. — А что, кстати, должен означать такой внезапный, безрассудный и неудержимый переворот, когда глубочайшее бедствие сменяется высочайшим блаженством, в физиологическом отношении (не замаскированную ли эпилепсию?) — об этом пусть подумают психиатры, ведь им приходится в изобилии наблюдать подобные «чудеса» (к примеру, манию убийства, манию самоубийства). И сравнительно «более благоприятный исход» в случае христиан существенно дела не меняет. —

88

Лютер — великий благодетель. — Наиболее значительный итог деятельности Лютера состоит в недоверии, какое он пробудил к святым и ко всей христианской vita contemplativa'. лишь с той поры в Европе вновь сделался доступным путь к нехристианской vita contemplativa, а презрению к мирским занятиям и к мирянам был положен конец. Лютер, оставшийся настоящим сыном рудокопа и когда его заперли в монастырь, даже там, в отсутствие иных глубин и «ям», вошел в себя и принялся сверлить ужасные темные ходы, — наконец он заметил, что неспособен вести созерцательную, святую жизнь и что врожденная телесная и душевная «активность» его погубит. Очень долго пытался он разыскать пути к святости, предаваясь самоистязанию, — наконец набрался духа и сказал себе: «Нету никакой подлинной vita contemplativa! Мы дали себя обмануть! Эти святые стоили не больше, чем мы все». — Да, это был мужицкий способ настоять на своем — но в глазах тогдашних немцев единственно верный: какое духовное утешение они получали, читая в своем Лютеровом катехизисе: «Помимо десяти заповедей нет ни одного дела, которое было бы угодно Богу, — а пресловутые духовные подвиги святых они сами же и придумали».

89

Сомнение как грех. — Христианство сделало все, что могло, чтобы замкнуть круг, и объявляет грехом уже только сомнение. Следует без раздумий, полагаясь на чудо, броситься вглубь веры и плыть в ней, словно в чистейшей и однороднейшей стихии: уже только взгляд в сторону суши, уже только мысль, что ты живешь, может быть, не только для того, чтобы плавать, уже только легкий порыв ввысь от нашей пресмыкающейся природы — это грех! Заметьте, однако, что тем самым обоснование веры и всякие размышления о ее происхождении тоже отпадают как заведомо греховные. Требуются слепота, экстаз и вечное пение псалмов над волнами, в которых захлебнулся разум!

90

Эгоизм против эгоизма. — Великое множество людей все еще делает заключение: «Жить было бы невозможно, кабы не было Бога!» (а в кругах идеалистов то же самое звучит так: «Жить было бы невозможно, кабы основы жизни не имели этического смысла!») — следовательно, какой-нибудь бог (или какой-нибудь этический смысл существования) должен быть! В действительности же все дело сводится только к тому, что человек, привыкший к таким представлениям, не мыслит себе жизни без них: и что, стало быть, вероятно, есть представления, необходимые для него и для того, чтобы он мог жить дальше, — какая, однако, наглость заявлять, будто все необходимое для того, чтобы ты мог жить дальше, должно существовать и на самом деле! Да неужто твое существование необходимо! А что, если другие думают иначе? Если они не хотят жить как раз на условиях этих двух символов веры и потому считают жизнь недостойной существования? — А ведь именно так и обстоит дело сегодня!

91

О честности Бога. — Бог всеведущий и всемогущий, но притом нимало не озабоченный тем, чтобы творения понимали его замыслы, — да неужто такой Бог добр? Бог, который спокойно взирает на бесчисленные людские сомнения и опасения, делая это тысячелетиями, словно они безусловно существуют для блага человечества, и все-таки каждый раз сулящий самые страшные кары тому, кто посягнет на истину? Может быть, это скорее жестокий Бог, раз уж он владеет истиной и может смотреть, как человечество бездарно бьется за нее? — Или это все-таки, может быть, добрый Бог — только он не сумел выразиться получше? Так, может быть, у него попросту не хватило на это духу? Или красноречия? Тем хуже! Тогда он, наверное, ошибся и в том, что считает своей «истиной», да и сам не так уж отличается от «несчастного обманутого черта»! Не должен ли он тогда испытывать чуть ли не адские мучения, видя, как страдают, и страдают все сильнее, без всяких надежд на улучшение, его творения ради его же познания, но неумел ни присоветовать им, ни помочь, разве что как глухонемой, подающий всяческие неразборчивые знаки, когда над его ребенком или собакой нависла страшная опасность? — Для верующего, который удрученно делает подобные выводы, было бы вполне простительно, если бы он предпочитал сострадать страдающему Богу, чем «ближнему», — потому что они больше не близки ему, если уж Тот, самый одинокий, самый изначальный — заодно и самый страждущий, нуждающийся в наибольшем утешении. — У всех религий есть один общий признак, свидетельствующий о том, что своим происхождением они обязаны незрелости мышления древнего человечества: все они удивительно беспечно относятся к обязанности говорить правду — им ничего не известно об обязанности Бога быть с человечеством правдивым и выражаться недвусмысленно. — Никто не потратил так много красноречия на «сокрытого Бога» и на его основания держаться в тени, всегда выходя на свет лишь с помощью речей, да и то наполовину, — чем Паскаль, тем самым показавший, что этот предмет волновал его неизменно: но голос его звучит так уверенно, точно в этой тени некогда побывал и он сам. В этом «deus absconditus»¹⁴ он учуял некую неморальность, однако весьма стыдился и робел признаться в этом себе: вот он и разглагольствовал, как человек, который боится так громко, как только может.

92

У смертного ложа христианства. — Люди подлинно деятельные нынче обходятся в душе без христианства, а более умеренные и осторожные представители умственного среднего слоя — всего лишь христианством упорядоченным, то есть на удивление упрощенным. Любвеобильный Бог, который устраивает все так, как в конечном счете для нас же и лучше, Бог, наделяющий нас добродетелью и отнимающий ее, так что в целом все всегда в порядке и нет причин тяготиться жизнью, а то и сетовать на нее, короче говоря, смирение и скромность, поднятые до уровня божественных качеств, — это лучшее и наиболее жизнеспособное, что еще осталось от христианства. Но хорошо бы еще и заметить, что тем самым христианство перешло в смягченный морализм: выжили не столько «Бог, свобода и бессмертие», сколько доброжелательность, благопристойный образ мыслей и вера в то, что и во всей вселенной победят доброжелательность и благопристойный образ мыслей, — это называется эвтаназией христианства.

93

Что есть истина? — Кто не согласится с умозаключением, которое так любят делать верующие: «В науке нет правды, потому что наука отрицает Бога. Следовательно, она не от Бога; следовательно, в ней нет правды, ибо правда — это Бог»? Ошибку содержит не умозаключение, а посылка: а что, если Бог как раз — неправда, причем это, предположим, доказано? Если он — тщеславие, властолюбие, нетерпимость, страх, внушающий восторг и ужас бред человечества?

94

Лекарство от расстройства. — Уже Павел полагал, будто нужна жертва, чтобы излечить расстройство Бога от греха: и с той поры христиане не переставали вымещать свое недовольство собой на какой-нибудь жертве, — ею могли быть и «мир», и «история», и «разум», и радость, и мирный покой других людей: за их грехи должно было умереть что-нибудь хорошее (пускай только en effigie¹⁵).

95

Историческое опровержение как окончательное. — Прежде пытались доказать, что Бога нет, — нынче показывают, как могла возникнуть вера в то, что Бог есть, и благодаря чему такая вера приобрела вес и значительность: и вот уже нет нужды доказывать противоположное — что Бога нет. — Если прежде опровергали приведенные «доказательства бытия Бога», всегда оставалось сомнение, не появятся ли более сильные доказательства взамен опровергнутых: тогда атеисты еще толком не знали, как решить дело раз и навсегда.

96

«In hoc signo vinces»¹⁶. — Как бы далеко ни продвинулась Европа в иных областях, в области религии она пока не достигла наивного свободомыслия древних брахманов, — дело в том, что четыре тысячи лет тому назад в Индии мыслили больше и привыкли наследовать от предков больше удовольствия от мышления, чем это делаем сегодня мы. Ведь эти самые брахманы, во-первых, думали, что жрецы могущественнее богов, и, во-вторых, что власть жрецов заключается не в чем ином, как в обычаях: потому-то их поэты не уставали восхвалять обычаи (молитвы, церемонии, жертвоприношения, песни, стихотворные размеры) как подлинную причину всяческого блага. Пусть в эти восхваления всегда привносилось много выдумки и суеверия — но главное-то верно! Следующий шаг — и боги были отброшены (что когда-нибудь придется сделать и Европе)! Еще один шаг — и пропала нужда в жрецах и посредниках, и появился вероучитель религии самоспасения, Будда: как же далеко еще Европе до этой ступени культуры! А когда наконец будут уничтожены все обычаи и нравы, на которых зиждется власть богов, жрецов и спасителей, когда, стало быть, отомрет и мораль в старом смысле этого слова, — тогда наступит... ну, что тогда наступит? Не будем озираться по сторонам в поисках ответа, а лучше сразу смекнем: Европа наверстывает то, что уже несколько тысячелетий тому назад в Индии было выдвинуто народом мыслителей в качестве заповеди мышления! Нынче среди разных европейских народов насчитывается, может быть, от десяти до двадцати миллионов людей, уже не «верящих в Бога», — так неужели чрезмерно требование, чтобы они подали друг другу какой-нибудь знак? Как только они, сделав это, узнают друг о друге, они дадут знать о себе и другим: тогда они тотчас сделаются силой в Европе — и, к счастью, силой между народами! Между сословиями! Между бедными и богатыми! Между начальствующими и подчиненными! Между самыми обеспокоенными и самыми спокойными, самыми успокоительными людьми!

Книга вторая

97

Моральными становятся не от морали! — Подчиниться морали человек может от раболепия, от тщеславия, от корыстолюбия, от покорности судьбе, от тупого энтузиазма, от бездумности или от отчаяния — точно так же подчиняются монарху: тут, в сущности, нет ничего морального.

98

Изменения в морали. — Мораль постоянно подвергается переменам и обработке — и это дело ненаказанных преступлений (сюда относятся, к примеру, все нововведения в моральном мышлении).

99

Наша общая глупость. — Мы все еще делаем выводы из суждений, которые считаем неверными, изучений, в которые уже не верим, — с помощью своих эмоций.

100

Очнуться от сна. — Люди благородные и мудрые некогда верили в гармонию сфер: люди благородные и мудрые все еще верят в «нравственный смысл бытия». Но в один прекрасный день и эта гармония сфер не дойдет до их слуха! Они проснутся и поймут, что слушали во сне.

101

Подозрительно. — Принять какую-то веру только потому, что она вошла в общий обычай, — да ведь это значит быть нечестным, малодушным, ленивым! — Так, стало быть, предпосылками нравственности были нечестность, малодушие, леность?

102

Древнейшие моральные суждения. — Что мы делаем, когда кто-нибудь совершает рядом с нами какой-нибудь поступок? — Сначала мы пытаемся понять, что из этого поступка выйдет для нас, — мы смотрим на него только с этой точки зрения. Такое следствие мы принимаем за умысел действия — а в конце концов приписываем человеку свойство иметь такие умыслы как постоянно присущее ему и отныне считаем его, к примеру, «злоумышленником». Это тройное заблуждение! Тройная исконная ошибка! Идущая, может быть, от нашего родства с животными и их манерой судить! Не стоит ли поискать начало всякой морали в таких вот боязливых, мелких выводах: «То, что мне вредит, есть нечто злое (вредоносное само по себе); то, что мне на пользу, есть нечто доброе (благотворное и полезное само по себе); то, что мне вредит один или несколько раз, есть нечто враждебное объективно и субъективно; то, что приносит мне пользу один или несколько раз, есть нечто благоприятное объективно и субъективно». О pudenda origo! Ведь все это сводится к тому, чтобы выдумывать ничего не значащую, диктуемую обстоятельствами, часто случайную позицию, в которой другой оказывается к нам, превращая ее в характер и самую суть этого другого и утверждая, будто он способен стоять по отношению ко всем и к себе самому вот именно только в таких позициях, какие относились к нам один или несколько раз! Да не прячется ли за этою круглой глупостью и самая нескромная из всех задних мыслей — что мы сами-то и суть, должно быть, принцип добра, если уж добро и зло отмеряются точно по нашим меркам?

103

Два способа отрицать нравственность, — «Отрицать нравственность» — это может означать, во-первых: отрицать, что нравственные мотивы, обнаруживаемые людьми, и впрямь были причинами их поступков, — это, стало быть, утверждение, гласящее, что нравственность заключается лишь в словах и относится к грубым или тонким способам надувательства (особенно самонадувательства), распростаненным среди людей, и, может быть, чаще всего — как раз среди самых ревностных блюстителей добродетели. Во-вторых, это может означать следующее: отрицать, что нравственные суждения зиждутся на истинах. Такая точка зрения признаёт, что мотивы поступков действительны, но что на этом пути людей подводят к моральным поступкам заблуждения как основа всякого морального суждения. Такова моя позиция: но я менее всего собираюсь отрицать, что в очень многих случаях бывает оправданным и изощренное недоверие в духе первой позиции, то есть в духе Ларошфуко, — во всяком случае, оно в высшей степени полезно для всех. — Стало быть, я отрицаю нравственность так же, как я отрицаю алхимию, иными словами, я отрицаю ее предпосылки: но я /^отрицаю, что были алхимики, верившие в эти предпосылки и действовавшие в соответствии с ними. — Отрицаю я и безнравственность: но я не отрицаю, что огромное множество людей чувствуют себя безнравственными, а отрицаю, что на самом деле есть причина чувствовать себя такими. Я не отрицаю, и это само собой понятно (если, конечно, не считать меня дураком), что следует избегать и не допускать многих из тех поступков, которые называются безнравственными; а равно и что следует совершать и поощрять многие поступки, слывущие нравственными, — но я думаю, что то и другое надо делать на иных основаниях, чем это делалось прежде. Нам следует переучиваться — чтобы в конце концов и, может быть, слишком поздно достичь чего-то еще большего: начать иначе чувствовать.

104

Наши высокие оценки. — Все поступки восходят к высоким оценкам, все высокие оценки бывают либо собственными, либо заимствованными, причем последние встречаются куда чаще. А почему мы их заимствуем? Из страха, а это значит: мы считаем более разумным прикидываться, будто высоко оцениваем и сами, — и приучаем себя к этому лицемерию, которое в конце концов становится нашей сутью. Собственная высокая оценка: это должно означать, что человек подходит к явлению смотря по тому, сколько удовольствия или страдания оно несет именно ему и никому другому, — позиция крайне редкая! — Но уж хотя бы наша-то высокая оценка другого, заставляющая нас в большинстве случаев заимствовать его высокую оценку, должна же исходить от нас, быть нашим собственным решением? Разумеется — но мы делаем это по-детски и редко научаемся делать иначе; как правило, мы всю жизнь позволяем себя дурачить усвоенным в детстве суждениям, когда судим о ближних (об их уме, ранге, моральности, образцовости, порочности) и находим нужным благоговеть перед их высокими оценками.

105

Мнимый эгоизм. — Почти все люди, что бы они там ни думали и ни говрили о своем «эгоизме», несмотря на это всю жизнь не делают ничего для своего ego, а только для фантома ego, фантома, сложившегося по их поводу в головах окружающих и перешедшего к ним самим; вследствие этого все они живут друг с другом в тумане неличных, полуличных мнений и произвольных, словно поэтически преувеличенных высоких оценок, — каждый всегда в голове другого, а эта голова в свой черед в других головах: так возникает поразительный мир фантазмов, причем очень хорошо умеющий придавать себе весьма трезвый вид! Этот туман мнений и привычек растет и живет почти независимо от людей, которых окружает; он — причина чудовищной силы общепринятых суждений о «людях»: и все эти неизвестные самим себе люди верят в бескровную абстракцию «человека», то есть в фикцию; а любое изменение этой абстракции, производимое суждениями немногих обладающих силой (к примеру, правителей и философов), воздействует на огромное большинство в сверхобычной и выходящей за всякие рамки степени — и все это происходит по той причине, что каждый отдельный представитель этого большинства не может противопоставить всеобщей бесцветной фикции никакого реального, доступного и ясного ему ego, а тем самым и развеять названную фикцию.

106

Против определений целей морали. — Нынче отовсюду можно слышать приблизительно такое определение предназначения морали: это сохранение и продвижение человечества; но за этим стоит просто желание владеть формулой, и больше ничего. А ведь надо сразу спросить: «Сохранение — чего? Продвижение — куда?» Разве в той формуле не отсутствует как раз самое главное — ответ на вопросы «чего?» и «куда?» Разве можно, стало быть, установить с ее помощью в учении о долге что-нибудь такое, что уже сейчас не считалось бы — без единого слова и без единой мысли — установленным? Разве можно с ее помощью удовлетворительно ответить на вопрос, стоит ли рассчитывать на максимально длительные сроки существования человечества? Или на сведение животного начала человека к минимуму? Насколько разными в этих двух случаях должны оказаться средства, то есть практическая мораль! Положим, кто-то захотел бы наделить человечество максимально возможной для него разумностью: это, уж конечно, не означало бы поручиться за то, что оно просуществует максимально возможный для себя срок! Или, скажем, кто-то мыслит его «величайшее благо» в качестве вышеназванных чего и. куда: подразумевает ли он тогда высочайший предел, какого постепенно могут достичь отдельные люди? Или же некое достижимое, в конечном счете усредненное всеобщее блаженство, которое, кстати, совершенно невозможно определить? И почему именно моральность должна быть ведущим к этой цели путем? Разве не через нее, в общем и целом, разверзлась такая бездна источников страдания, что можно, скорее, сделать вывод: доселе с каждым шагом нравственности вперед человек становился все более недовольным собой, своими ближними и выпавшим ему жизненным жребием? Разве не разделял доселе наиболее моральный из людей веры в то, что с точки зрения морали единственное оправданное состояние человека — глубочайшее злополучие?

107

Наше право на глупость. — Какие поступки следует совершать? С какой целью их следует совершать? — На эти вопросы довольно легко ответить, если потребности у человека самые скромные и самые грубые; но в чем более тонкие, широкие и важные сферы деятельности он входит, тем более ненадежным, а следовательно, тем более произвольным будет и ответ. «Так вот, именно тут произвол в выборе должен быть полностью исключен», — требует авторитет морали: он говорит, что человек должен неукоснительно руководствоваться смутным страхом и почтением, совершая как раз те поступки, цели и средства для совершения которых ему менее всего ясны с самого начала). Этот самый авторитет морали пресекает мышление в таких делах, где мыслить неверно — значит подвергать себя опасности: подобным способом он имеет обыкновение оправдываться в глазах своих обвинитетелй. Неверно — это значит здесь «опасно»: но для кого опасно? Как правило, эта опасность, которую имеют в виду обладатели морального авторитета, вовсе не для тех, кто совершает поступки, а для них самих, — это возможность утраты ими власти и влияния в том случае, если все признают за собой право действовать произвольно и глупо, в соответствии с собственным, малым или большим разумом: а у них-то у самих право на произвол и глупость превращается в само собой разумеющийся обычай — они приказывают даже тогда, когда на вопросы «Какие поступки следует совершать? С какою целью их следует совершать?» ответить невозможно или довольно затруднительно. И если разумность человечества растет так необычайно медленно, что ее рост в масштабах всей истории нередко отрицали, — то что несет за это больше ответственности, чем это торжественное наличие, даже вездесущность моральных приказов, вообще не позволяющая поднять голос индивидуальному вопросу «для чего» и «каким образом»? Не воспитаны ли мы с тем прицелом, чтобы испытывать патетические чувства и убегать в туман как раз тогда, когда рассудок должен быть особенно тверд и холоден? А именно — во всех делах более высокого и важного свойства?

108

Некоторые положения. — Индивиду, поскольку он хочет для себя счастья, не следует давать никаких указаний о ведущем к нему пути: ведь индивидуальное счастье возникает по своим собственным, никому не известным законам, и указания извне могут только сбить его с толку, спугнуть. — Указания, которые называют «моральными», на самом деле направлены против индивидов, а отнюдь не нацелены на их счастье. Столь же мало отношения эти указания имеют к «счастью и процветанию человечества», — с каковыми словами решительно невозможно связать какие-либо строгие понятия, не говоря уж о том, чтобы пользоваться ими как путеводными звездами в темном океане моральных устремлений. — Неправда, будто моральность, согласно предрассудку, более благоприятна для развития интеллекта, нежели неморальность. — Неправда, будто в развитии всякого живого существа (животного, человека, человечества и т. д.) бессознательная цель и есть его «величайшее счастье»: уж скорее на всех ступенях развития следует добиваться особенного и ни с чем не сравнимого, ни большего, ни меньшего, а именно собственного счастья. Развитие нацелено не на счастье, а на развитие, и больше ни на что. — Вот если бы у человечества была какая-нибудь общепризнанная цель, то были бы уместны инструкции «поступать следует так-то и так-то»: но покамест никакой такой цели не видно. Стало быть, требования морали нельзя ставить ни в какое отношение к человечеству, это было бы просто глупостью и делом пустым. — А вот рекомендовать человечеству какую-нибудь цель — дело совсем иное: тогда цель будет мыслиться чем-то таким, что предоставлено на наше усмотрение, положим, человечеству заблагорассудилось выбрать эти инструкции — ну, тогда оно могло бы дать себе в соответствии с ними и некоторый моральный закон, и тоже по своему усмотрению. Но до сей поры моральный закон стоял, конечно, над усмотрением: никто, по сути, не хотел Эатиъсебе этот закон, а хотели только откуда-нибудь его взять, или где-нибудь раздобыть, или позволить кому-нибудь навязать его себе.

109

Самообуздание, сдерживание и их глубинный мотив. — Я не вижу больше шести в корне различных способов преодолеть ярость того или иного влечения. Во-первых, можно избегать случаев, предоставляющихся для удовлетворения влечения, ослаблять и истощать его, в течение все более долгого времени не давая ему пищи. Во-вторых, можно вменить себе в закон строгий, регулярный порядок его удовлетворения; подчиняя его таким способом правилу, устанавливая твердые временные границы его приливам и отливам, даешь себе передышку, когда оно больше не мешает, — а отсюда можно, вероятно, перейти к первому методу. В-третьих, можно преднамеренно предаться дикому и необузданному удовлетворению влечения, дабы проникнуться отвращением к нему, а благодаря отвращению добиться власти над влечением: тут, разумеется, лучше не уподобляться всаднику, который загоняет свою лошадь до смерти и потому ломает себе шею, — а это, увы, общее правило у тех, кто пользуется таким методом. В-четвертых, имеется один интеллектуальный прием: так прочно связать с удовлетворением вообще какое-нибудь крайне мучительное представление, что, по некотором упражнении, уже одна мысль об удовлетворении тотчас и сама воспринимается как крайне мучительная (к примеру, если христианин приучается, наслаждаясь любовью, думать о том, что дьявол близко и что он сыто усмехается, или о геенне огненной как о каре за убийство из мести, или хотя бы о презрении, каким наградят его самые высокочтимые люди, если он, скажем, украдет деньги; либо если кто-то вот уже сотни раз подавлял в себе страстное желание покончить с собой, воображая горе и угрызения совести родных и друзей, и тем самым сохранял свою жизнь в подвешенном состоянии: и вот теперь эти представления следуют в его уме друг за другом, как причина и следствие). Сюда же относятся случаи, когда гордость человека восстает (как, к примеру, у лорда Байрона и Наполеона), восприняв как оскорбление победу отдельного аффекта над самообладанием и разумной упорядоченностью всей своей жизни: тогда отсюда рождается привычка и охота тиранить влечение и словно заставлять его скрежетать зубами. («Я не желаю быть рабом любого страстного желания», — записал в своем дневнике Байрон.) В-пятых, можно предпринять перераспределение своих внутренних ресурсов, взяв на себя какую-то особенно тяжелую и напряженную работу или же умышленно предавшись новым увлечениям и удовольствиям, дабы таким способом направить свои мысли и физическую активность в другое русло. К этому-то и сводится дело, когда человек временно удовлетворяет какое-то иное влечение, предоставляя ему широкие возможности и заставляя его сделаться расточителем той энергии, которой иначе распоряжалось бы ставшее уже тягостным из-за своего пыла влечение. Попадаются и те, кому хорошо удается держать в узде отдельное влечение, метящее на роль тирана, благодаря тому, что они на время пришпоривают и дают разгуляться всем другим своим влечениям, какие только знают, веля им пожрать весь корм, на который зарится деспот. И наконец, в-шестых: тот, кто сможет выдержать и сочтет разумным ослабить и подавить всю свою телесную и душевную организацию, тот, конечно, тоже добьется ослабления отдельного сильного влечения, — так, к примеру, поступает тот, кто морит голодом свою чувственность; но заодно он, подобно аскетам, морит голодом и губит свое здоровье, а нередко и рассудок. — Итак: не предоставлять влечению случаев, подчинять его правилу, возбуждать в себе пресыщение и отвращение им, ассоциировать его с мучительными мыслями (скажем, с мыслью о стыде, о скверных последствиях или оскорбленной гордости), далее, производить перераспределение сил и, наконец, общее ослабление и истощение — вот они, эти шесть методов: а то, что вообще возникает желание обуздать силу влечения, от нас никак не зависит, и тут уже все равно, какой метод выбрать и принесет ли он успех или нет. Во всем этом процессе наш разум, скорее, явно представляет собою лишь слепое орудие какого-то иного влечения — соперника того, которое мучает нас своей яростью, и это иное влечение может оказаться и желанием покоя, и страхом стыда и остальных скверных последстий, и любовью. И когда «мы», стало быть, думаем, будто виним ярость какого-то влечения, то на самом деле это просто одно влечение винит другое; все это означает следующее: ощущение страдания от таковой ярости предполагает, что в нас существует какое-то другое, столь же или еще более яростное влечение, и что предстоит борьба, в которой на одной из сторон обязан принять участие и наш разум.

110

То, что сопротивляется. — Можно наблюдать в себе следующий процесс, и я хотел бы, чтобы он часто наблюдался и подтверждался. В один прекрасный день в нас появляется предчувствие своего рода наслаждения, доселе нам неведомого, а, следовательно, появляется новое желание. Так вот, важно, что сопротивляется этому желанию: если это вещи и соображения пошлого свойства или люди, не пользующиеся нашим уважением, — то цель нового желания предстает под эгидою ощущения чего-то «благородного, хорошего, похвального, достойного жертв», а вся наша наследственная моральная конституция немедля включает его в себя, относя к своим целям, ощущаемым как моральные, — и вот мы уже думаем, будто стремимся не к наслаждению, а к моральности: а это только приумножает наше доверие к такому стремлению.

111

Поклонникам объективности. — Кто ребенком видел у родных и знакомых, среди которых рос, разнообразные и сильные чувства, но мало точности в суждениях и вкуса к интеллектуальной порядочности, а, следовательно, растратил запасы своих лучших способностей и времени на воспроизведение чувств, тот, став взрослым, замечает по себе, что любая новая вещь, любой новый человек тотчас возбуждают в нем симпатию или антипатию, зависть или презрение; под давлением такого опыта, противиться которому он не в силах, человек восхищается нейтральностью переживания, или, иными словами, «объективностью», — словно чудом, будто это свойство, присущее гениальности или высочайшей моральности, и просто не может представить себе, что и она — лишь дитя воспитания и привычки.

112

К естественной истории долга и права. — Наши обязательства — это права, которые имеют на нас другие. Как же они получили эти права? А так, что они приняли нас за способных вступать в договор и выполнять его, определили нас как равных и подобных себе и что на основании этого они нам что-то раскрыли, нас просветили, поставили на надлежащее место, утвердили нас на нем. Мы выполняем свой долг — это значит, мы оправдываем то представление о нашей власти, в соответствии с которым нас наделили всеми правами, и возвращаем что-то в той мере, в какой получили. Стало быть, именно наша гордость велит нам исполнять долг, — мы стремимся восстановить себя в своих глазах, компенсируя то, что сделали для нас другие, тем, что делаем для них мы, — ведь сделав что-то для нас, они тем самым вторглись в сферу нашей власти и прочно утвердились бы в ней, если бы мы, исполнив свой «долг», не отплатили им, то есть не вторглись бы в сферу их власти. Права других могут иметь отношение лишь к тому, что в нашей власти; было бы странно, если бы они ждали от нас того, что нам и не принадлежит. Точнее было бы сказать: лишь к тому, что, как им кажется, в нашей власти, при условии, что оно — то самое, что, как нам кажется, в нашей власти. И обе стороны с легкостью могут впасть в одно и то же заблуждение: чувство долга зиждется на том, что мы питаем в отношении пределов своей власти такую же веру, какую питают и другие, то есть что мы, обещая что-то определенное, можем брать на себя соответствующие обязательства («свобода воли»). — Права — это та часть нашей власти, которую другие не только признали за нами, но и которую они хотели бы за нами сохранить. Как же они, другие, к этому приходят? Во-первых, через свою смекалку, страх и предусмотрительность: к примеру, они ждут от нас в ответ чего-то подобного (соблюдения своих прав), или считают борьбу с нами опасной и нецелесообразной для себя, или в любом убывании наших сил усматривают ущерб и для себя — ведь тогда мы будем не в состоянии объединиться с ними, чтобы дать совместный отпор враждебной третьей стороне. Во-вторых, через дарение и уступку. В таком случае власти у других более чем достаточно, чтобы отдавать и ручаться за отданную часть перед тем, кому они ее подарили: тогда у того, кто принимает дар, предполагается пониженное чувство власти. Так возникают права: это признанные и гарантированные степени власти. Если пропорции власти серьезно изменяются, то исчезают и права — и образуются новые: именно это можно наблюдать в постоянных перипетиях правовых систем разных народов. Существенно падает наша власть — и меняется чувство тех, кто дотоле гарантировал нам права: они взвешивают, нельзя ли помочь нам вернуть себе былое полное распоряжение своей властью, — и если чувствуют, что это не получится, то отныне не признают за нами никаких «прав». Точно так же если наша власть сильно повысится, изменится чувство тех, кто доселе ее признавал и в чьем признании мы уже не нуждаемся: они, пожалуй, попробуют снизить ее до прежнего уровня, предпринять атаку, ссылаясь при этом на свой «долг», — но все это будет только пустой тратой слов. Там, где царит право, будет сохраняться состояние и уровень власти, а ее уменьшение или увеличение будет предотвращаться. Право других — это уступка нашего чувства власти в пользу чувства власти других. Когда наша власть оказывается подорванной и сломленной, прекращаются и наши права: зато когда мы становимся намного сильнее, для нас прекращаются права других, признававшиеся нами доселе за ними. — «Поборникам справедливости» постоянно были нужны весы тонкого чувства такта — для определения уровней власти и права, а в условиях бренности всего человеческого эти весы никогда не застывают в равновесии надолго, но почти всегда идут вверх или вниз: поэтому-то справедливость — дело тяжкое, требующее постоянного упражнения, много доброй воли и очень много очень доброго духа. —

113

Жажда признания. — Жажда признания всегда имеет в виду ближнего: испытывающий ее желает знать, каково тому, — но единство чувств и знания у него и у ближнего, потребное для удовлетворения этого влечения, очень далеко от того, чтобы быть безобидным, основанным на сострадании или доброте. Жаждущий признания скорее хочет почувствовать или разгадать, как ближний внешне или внутренне страдает от него, как он теряет власть над собой и поддается впечатлению, которое производит на него рука или хотя бы вид того, домогающегося; и даже если он производит и стремится произвести впечатление радостное, возвышающее или просветляющее, то наслаждается таким результатом отнюдь не потому, что порадовал, возвысил душу ближнего или заставил его просветлеть, а потому, что впе-чатлелся в чужой душе, изменил ее формы и вертел ею по своему усмотрению. Жажда признания есть жажда торжества над ближним, пусть даже весьма скромного или только воображаемого, а то и выдуманного. Существует гигантская лестница уровней этого вожделенного в душе торжества, и полный их перечень был бы чем-то весьма похожим на версию истории культуры — от начального, еще карикатурного варварства вплоть до гримас переутонченности и болезненного идеализма. Жажда признания несет с собою для ближнего (если назвать только некоторые ступени этой длинной лестницы): пытки, потом побои, потом запугивание, потом боязливое удивление, потом изумление, потом зависть, потом восхищение, потом восторг, потом ликование, потом веселье, потом смех, потом осмеяние, потом издевательство, потом глумление, потом нанесение побоев, потом применение пыток: тут, на вершине лестницы, стоит аскет и мученик, и наивысшее наслаждение для него — самому испытывать в качестве последствий своего влечения к признанию именно то, что его антипод на первой ступеньке этой же лестницы, варвар, заставляет испытывать другого, от которого он хочет отличиться и получить его признание. Триумф аскета над собою, его обращенный при этом в глубины своей души взор, перед которым человек предстает расколотым на страдающего и наблюдающего и который отныне глядит на внешний мир лишь для того, чтобы словно брать оттуда дрова на собственный костер, эта заключительная трагедия влечения к признанию, где остается только одно действующее лицо, обращающее в уголья самого себя, — вот достойное завершение своего начала: и там и сям — неописуемое ликование при виде пыток1 В действительности это ликование, мыслимое как живейшее чувство власти, нигде на земле не было, вероятно, большим, чем в душах суеверных аскетов. Брахманы выразили его в истории о царе Вишвамитре, который почерпнул из длившихся тысячи лет аскетических упражнений такую силу, что затеял воздвигнуть новое небо. Я думаю, во всем этом роде внутренних переживаний мы нынче — неотесанные новички, вслепую нащупывающие разгадку: четыре тысячи лет тому назад об этих гнусных тонкостях самоудовлетворения было известно больше. А само сотворение мира: не исключено, что тогда какой-нибудь мечтательный индус мыслил его себе аскетической процедурой, произведенной над собой неким богом! Не исключено, что этот бог возжелал изгнать себя в подвижную природу, как в орудие пыток, дабы при этом ощутить удвоенными свои блаженство и власть! Но, положим, им оказался бы даже бог любви: каким наслаждением для него было сотворить человечество страдающее, самому страдать поистине божественно и сверхчеловечески от вида неутихающей пытки и таким образом чинить насилие самому себе! Но положим даже, это был не просто бог любви, а еще и бог святости и безгрешности: какие можно подозревать делирии у этого божественного аскета, творящего грех и грешников, вечное проклятье, а под своими небесами и престолом — чудовищное место вечных мук, вечного скрежета зубовного и вздохов! — Вовсе не исключается, что в свое время к жутким таинствам такого сладострастия власти приобщились и души Павла, Данте, Кальвина и им подобных; имея в виду такие души, можно задаться вопросом: а что, разве коловорот жажды признания на самом деле достиг своего конца и замкнулся в фигуре аскета? Разве этот круг не может начать вращаться вновь с самого начала, но уже с установившейся тональностью аскетического и одновременно сострадательного бога? Такого, который, иными словами, причиняет боль другим, чтобы этим причинить боль себе и чтобы, в свою очередь, этим восторжествовать над собою и своим состраданием, блаженствуя в наивысшей власти! — Прошу прощения за излишества в размышлениях обо всех психологических излишествах вожделения к власти, которые, может быть, когда-то уже разыгрывались на земле!

114

О том, как познают больные. — Состояние больных, давно терпящих от своих недугов страшные мучения, но несмотря на это не утративших ясности рассудка, не лишено ценности для познания — не говоря уж об интеллектуальных благодеяниях, какие несут с собою глубокое одиночество, внезапно наступившая и законная свобода от всех обязанностей и привычек. Ужасающе холодно выглядывает тяжело страдающий из своего состояния на вещи: нет для него уже всех этих маленьких чар обмана, которые обыкновенно заставляют туманно расплываться вещи во взоре человека здорового: мало того, он и сам видит себя лежащим без всяких прикрас. Положим, прежде он жил каким-то нездоровым воображением: а нынешнее величайшее отрезвление через страдания — это для него способ вырваться оттуда, и, может быть, даже единственный способ. (Не исключено, что так было и с основателем христианства, когда он висел на кресте: ведь горчайшие из всех слов — «Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!» — если понять их во всей возможной глубине, свидетельствуют об общем разочаровании и внезапном прозрении им безумия своей жизни; в то мгновение, когда его мука достигла предела, он увидел себя взором ясновидящего, — то же самое писатель говорит о последних мгновениях жизни бедного Дон Кихота.) Благодаря чудовищному напряжению рассудка, стремящемуся дать отпор боли, все, на что он теперь ни посмотрит, предстает перед ним в каком-то новом свете: и неописуемая притягательность этих новых красок нередко достаточно сильна, чтобы отбросить все соблазны самоубийства и заставить страдальца почувствовать продолжение жизни крайне желательным. С презрением вспоминает он уютный, теплый мир тумана, мир, по которому так уверенно бродят здоровые; с презрением вспоминает он и самые высокие, любимые иллюзии, в пространстве которых прежде играл с собою; ему доставляет наслаждение словно заклинанием вызвать это презрение из глубин ада, тем самым причинив своей душе горчайшее горе: ведь такой противовес помогает ему устоять перед физической болью, — и он чувствует, что теперь нужен как раз этот противовес! В приступе бросающего в дрожь ясновидения собственной сути он призывает себя: «Стань же собственным обвинителем и палачом, пойми же собственное страдание как кару, к которой ты приговорил себя сам! Наслаждайся своей недосягаемостью как судьи; более того — наслаждайся своею прихотью, своим деспотическим произволом! Поднимись над своим страданием именно как над своим страданием, глянь оттуда вниз на основания и на безосновательность!» Наша гордость восстает при этом, как никогда: и нет для нее ничего более соблазнительного, чем защищать против тирана именно жизнь — против такого тирана, как боль, и против всех подсказок, которые она делает, чтобы мы свидетельствовали против жизни. В таком состоянии мы ожесточенно сопротивляемся любому виду пессимизма, чтобы он не предстал следствием нашего состояния и не унизил нас как побежденных. И никогда, как теперь, не бывает большим соблазн привести в исполнение справедливый приговор, ведь теперь то, что могло бы сделать извинительным любой несправедливый приговор, было бы триумфом над нами и над самым соблазнительным из всех состояний; но мы не желаем быть извиненными, именно теперь мы хотим показать, что можем жить «без вины». Мы испытываем подлинные судороги высокомерия. — Но вот на нас ложится первый отблеск смягчения боли, выздоровления — и чуть ли не первое его проявление состоит в том, что мы защищаемся от чрезмерности своего высокомерия: считаем, что были в нем нелепы и тщеславны, — словно это состояние оказалось чем-то единственным в своем роде! Мы неблагодарно унижаем всемогущую гордость, а ведь с ее-то помощью мы и выносили боль, и настоятельно требуем противоядия от гордости: мы хотим стать чужими себе, обезличенными, пережив время, когда боль так властно и так долго делала нас личными. «Долой, долой эту гордость! — кричим мы, — то была болезнь или очередная ее судорога!» Мы снова смотрим на людей и природу — с большею жадностью: мы с унылой усмешкой вспоминаем, что теперь знаем о них кое-что новое, другое, чем прежде, что с наших глаз спала пелена, — но это-то и дает нам свежие силы снова смотреть на чадящие светочи жизни, выйдя из состояния устрашающе трезвой ясности, в котором мы, страдая, видели вещи и видели сквозь вещи. Нас не сердит, что снова заводят свой хоровод чары здоровья, — мы глядим на это, словно нас подменили: снисходительно, но еще устало. В такие мгновения нельзя слушать музыку без слез. —

105

Так называемое «я». — Язык и предрассудки, на которых зиждется язык, многообразно препятствуют нам в исследовании внутренних процессов и влечений: к примеру, тем, что для выражения превосходных степеней этих процессов и влечений у нас есть только слова; а ведь мы-то привыкли прекращать точное наблюдение там, где у нас нет слов, поскольку тогда становится мучительно трудно еще и точно мыслить; а прежде так и вообще делали вывод, что там, где кончается царство слов, кончается и царство самого бытия. Гнев, ненависть, любовь, сострадание, страстное желание, познание, радость, боль — все это имена для крайних состояний: более мягкие, умеренные, а уж тем более бесконечно меняющиеся более низкие степени от нас ускользают, но ведь именно они и ткут паутину нашего характера и нашей судьбы. Ате экстремальные вспышки — ведь даже наиболее умеренное из осознаваемых нами, удовольствие или неудовольствие от еды и питья, от восприятия звука, если хорошенько разобраться, тоже, может быть, все еще экстремальная вспышка, — очень часто разрывают эту паутину, становясь в таком случае жестоко властвующими исключениями, как правило, вероятно, вследствие чрезмерного скопления: а уж как они, будучи такими, вводят в заблуждение наблюдателя! Не меньше, чем сбивают с пути истинного того, кто совершает поступки. Веемы — отнюдь не то, чем являемся в состояниях, для которых у нас только и есть, что сознание и слова (а значит, похвала и порицание); мы не замечаем себя в этих бурных вспышках, хотя только они-то и дают о нас знать, мы делаем выводы из материала, в котором исключения перевешивают правило, мы неверно читаем этот мнимо четкий печатный текст своей личности. Но наше мнение о себе, составленное на столь ложном пути, так называемое «я», отныне участвует в работе над нашим характером и нашею судьбой. —

116

Неизвестный мир «субъекта». — То, что с таким трудом дается пониманию людей, — это их неосведомленность о самих себе, существующая с древнейших времен до сего дня! И не только в отношении добра и зла, но и в отношении кое-чего куда более важного! Все еще жива в людях исконная иллюзия, будто они знают, и знают совершенно точно, как в каждом случае совершаются человеческие поступки. Не только «Бог, читающий в сердцах», не только злодей, заранее обдумывающий свое злодеяние, — нет, и любой другой тоже не сомневается в том, будто в главных чертах понимает ход поступков любого другого человека. «Я знаю, чего хочу, что я совершил, я свободен и несу за это ответственность, я возлагаю ответственность на другого, я могу точно назвать все нравственные возможности и все душевные движения, предваряющие поступок; и как бы вы ни поступали, я понимаю, какую роль играю при этом я и какую — вы все!»: так думал прежде каждый, так думает почти каждый и сейчас. Сократ и Платон, великие скептики и достойные восхищения новаторы по этой части, все еще были невинно верующими по части того рокового предрассудка, того глубочайшего заблуждения, что «правильный поступок с необходимостью вытекает из правильного знания», — в этом утверждении они так и остались наследниками всеобщего безумия и самомнения: будто возможно познать сущность поступка. «Было бы поистине ужасно, если бы за пониманием сущности правильного деяния с необходимостью не следовало это правильное деяние», — единственный способ, каким названные гиганты мысли сочли нужным доказать эту идею; а противоположное казалось им немыслимым и безумным — но как раз это противоположное и есть обнаженная действительность, доказываемая от века день за днем, час за часом! Да и впрямь, разве не «ужасна» эта истина: того, что вообще можно знать о деянии, никогда не достаточно, чтобы его совершить, а мост от знания к деянию не был наведен доселе еще ни разу? Поступки никогда не бывают таковы, какими предстают перед нашим взором! Скольких усилий стоило нам научиться тому, что внешние вещи не таковы, какими они нам представляются, — так вот, не иначе дело обстоит и с внутренним миром! Моральные деяния на самом деле суть «нечто иное» — больше об этом сказать нечего: да и все деяния неизвестны нам в принципе. Всеобщая вера была и остается антиподом этой истины: против нас — древнейший реализм человечества, которое и по сей день думает: «Поступок таков, каким нам является». (Перечитав эти слова, я припомнил одно очень выразительное место из Шопенгауэра, которое и хочу привести тут в доказательство того, что даже он, причем без всяких зазрений совести, застрял, и навсегда застрял, в этом моральном реализме: «Каждый из нас — поистине компетентный и абсолютно моральный судья, точно знающий, что такое добро и зло, справедливый, когда любит добро и чурается зла, — таков всякий человек, поскольку исследованию подвергаются не его собственные, а чужие поступки, а сам он должен их либо одобрить, либо осудить, причем бремя исполнения приговора лежит на плечах кого-то другого. В соответствии со сказанным любой в качестве духовника безусловно может занять место Бога».)

117

В темнице. — Моему зрению, как бы сильно или слабо оно ни было, доступен лишь какой-то уголок, в котором и проходит вся моя жизнь, а эта линия горизонта для меня — вся моя будущая судьба, от которой мне не уйти. Вокруг любого существа образуется такого же рода концентрическая окружность со своим средоточием, свойственная только ему одному. Подобно этому мы заключены в тесном пространстве и своим слухом, своим осязанием. И вот мы отмеряем мир по этим горизонтам, в которых, словно в стенах темницы, каждый из нас заключен своими органами чувств: мы считаем это близким, а то далеким, это большим, а то маленьким, это твердым, а то мягким: такое отмеривание мы называем чувственным ощущением — но всё, решительно всё это заблуждение по самой своей сути! По количеству переживаний и возбуждений, доступных нам в среднем за какое-то время, мы определяем свою жизнь как короткую или долгую, бедную или богатую, полную или пустую: а по средней длительности человеческой жизни измеряем жизнь всех других созданий — но всё, решительно всё это заблуждение по самой своей сути! Если бы мы видели в сто раз лучше вблизи, человек показался бы нам чудовищно длинным; можно представить себе даже органы, с помощью которых мы восприняли бы его бесконечным. С другой стороны, органы могли бы быть и такими, что и целые солнечные системы воспринимались бы съежившимися и сжавшимися, словно отдельные клетки: а существу противоположного масштаба клетка человеческого тела могла бы представиться движущейся, наделенной строем и гармонией Солнечной системой. Привычки наших органов чувств затянули нас в паутину чувственных иллюзий: а они в свой черед суть основы всех наших суждений и «познания», так что нет решительно никакого способа сбежать, проскользнуть или прокрасться в мир действительный! Мы, пауки, сидим в своих паутинах, и что бы мы ни поймали, мы можем поймать не иначе, как только с помощью именно наших паутин, — и не можем ничего, кроме этого!

118

Да кто он такой, этот ближний? — Что мы можем знать об этом ближнем, кроме его границ, — я имею в виду то самое, чем он как бы наносит на нас свой рисунок и печать? Мы не знаем о нем ничего, кроме тех изменений в нас, которым он причиной, — наше знание о нем подобно полому вылепленному пространству. Мы приписываем ему ощущения, соответствующие его воздействиям на нас, и тем самым наделяем его некоторой ложной, вывернутой наизнанку позитивностью. Сообразуясь с нашими сведениями о себе, мы выстраиваем из него спутника, кружащего вокруг нашей собственной системы: и когда он нас освещает или бросает на нас тень, причем последней причиною того и другого мы же сами и являемся, — мы все равно верим в обратное! Мир фантомов — вот где мы живем! Мир вывернутый, изнаночный, полый — и все равно полный, и притом полный грез!

119

Переживать и сочинять. — Самопознание человека может зайти сколь угодно далеко — и все же не будет ничего более неполного, чем картина всех влечений, которые образуют его существо. Он едва сможет указать даже на самые заметные из них: их число и сила, их приливы и отливы, их выпады и контрвыпады, а всего прежде — законы их питания лежат для него в кромешной тьме. Стало быть, это питание — дело случая: наши каждодневные переживания дают пищу то одному, то другому влечению, и все они с жадностью ее пожирают, но вот целокупный оборот этих событий остается вне всякой разумной взаимосвязи с потребностями в питании всей системы влечений: потому-то всегда возможно то и другое — голод и захирение одних и переедание других. В любой момент жизни наше существо отращивает одни руки-полипы и иссушает другие — всё в зависимости от питания, какое этот момент несет или не несет в себе. Все наши переживания, как уже сказано, в этом смысле суть продукты питания, разбрасываемые, правда, вслепую, без всякого представления о том, кто голоден, а кто уже переел. И вследствие такого случайного питания частей весь разросшийся полип будет чем-то столь же случайным, как и его рост. Выражусь яснее: положим, какое-то влечение находится в том состоянии, когда требуется его насыщение, — пусть не насыщение, а тренировка его сил, или их разрядка, или заполнение пустоты, все это лишь метафоры: обо всяком дневном событии оно судит смотря по тому, пригодно ли оно для его цели; бежит ли сейчас человек, стоит ли на месте, сердится, читает, разговаривает, сражается или ликует — влечение в своей жажде словно прощупывает то состояние, в котором человек находится, как правило, ничего годного там не находит и потому вынуждено ждать и жаждать дальше: проходит минута, и оно слабеет, проходит несколько дней или месяцев без питания, и оно отсыхает, как растение без дождя. Эта жестокая игра случая бросалась в глаза, может быть, еще сильнее, если бы все влечения отвечали на нее так же серьезно, как голод: для него-то приснившейся еды недостаточно; но именно так и ведет себя большая часть влечений, особенно так называемые моральные, — если принять мою гипотезу, что ценность и смысл наших сновидений в том и состоят, чтобы в известной мере компенсировать эти случайные перебои с «питанием» днем. Почему вчерашнее сновиденье было исполнено нежности и слез, позавчерашнее оказалось забавным и задорным, а третьего дня — причудливым и всё состояло из угрюмых поисков? Отчего в одном я наслаждаюсь неопи-сумыми красотами музыки, отчего в другом парю и лечу ввысь к отдаленным вершинам с орлиным блаженством? Эти измышления, создающие сцену и дающие разрядку нашим влечениям к нежности, к забаве или к причудливости либо нашей страсти к музыке и горам — у каждого найдутся и свои, более разительные примеры, — суть интерпретации возбуждений наших нервов во время сна, очень свободные, очень произвольные интерпретации движений крови и внутренних органов, давления руки или одеяла, звуков, издаваемых колоколами, флюгерами, ночными гуляками и другими вещами того же рода. Если этот текст — а ведь от одной ночи до другой он в общем и целом один и тот же — комментируется столь различным образом, если сочиняющий ум сегодня представляет себеод^л причинытех же самых нервных возбуждений, а завтра будет представлять себе совсем другие: то вызывается это тем, что сегодняшний суфлер ума был одним, а вчера — другим, иными словами, другое влечение жаждало удовлетворения, занятости, упражнения, отдыха, разрядки, потому что именно оно было тогда в своей высшей точке, тогда как вчера в ней было уже другое. — У бодрствующего ума нет этой свободы интерпретации, какой обладает ум спящий, — он не столь богат на выдумку и безудержен: но следует ли мне заявить, что наши дневные влечения тоже не заняты ничем иным, кроме интерпретации нервных возбуждений и присочинения их «причин» в соответствии со своими потребностями? Что нет принципиальной разницы между явью и сном? Что даже при сравнении весьма далеких друг от друга ступеней культуры свобода бдящей интерпретации на одной из них ни в чем не уступает свободе сновидческой интерпретации — на другой? Что и наши моральные суждения и высокие оценки суть лишь образы и фантазии по поводу какого-то неизвестного нам физиологического процесса, своего рода языковой навык обозначения определенных нервных возбуждений? Что все наше так называемое сознание — более или менее фантастический комментарий к какому-то тексту, бессознательному и, может быть, непознаваемому, но дающемуся чувствам? — Возьмем какое-нибудь мелкое событие. Скажем, в один прекрасный день мы замечаем, что кто-то посмеялся над нами на рынке, когда мы проходили мимо: смотря по тому, какое влечение в нас находится как раз в своей высшей точке, это событие будет иметь для нас разное значение, — а смотря по тому, какого сорта мы люди, это будет и совсем другое событие. Одному оно будет что с гуся вода, другой гадливо поморщится, тот затеет ссору, этот окинет взглядом свое платье, ища на нем причину смеха, еще один станет размышлять по этому поводу о природе смешного, а кому-то окажется приятно увидеть тут мир с его светлой, солнечной стороны, и радость его будет бескорыстной: и в каждом случае удовлетворяется какое-то влечение, будь то злоба и сварливость или задумчивость и благожелательность. Влечение схватило событие, словно свою добычу: но почему именно оно? Да потому что оно лежало в засаде, испытывая жажду и голод. — Не так давно утром, около одиннадцати часов, прямо передо мною какой-то мужчина внезапно рухнул наземь как подкошенный, а бывшие поблизости женщины громко вскрикнули; я же помог ему стать на ноги и стал ждать, когда к нему вернется дар речи, — и во все это время ничто не шевельнулось у меня ни в лице, ни в груди: не было ни страха, ни сострадания, я просто сделал, что было можно и нужно, и после равнодушно ушел прочь. А скажем, накануне мне объявили бы, что завтра около одиннадцати утра кто-то рядом со мной вот так вот рухнет, — уж я бы загодя претерпел всякого рода муки, ночь не спал бы и в решающий момент оказался бы ничуть не удачливее этого мужчины — а помочь ему не смог бы. Ведь тогда в этом промежутке у всех решительно влечений было бы представить себе и откомментировать соответствующее переживание. — Так что же такое наши переживания? Намного больше они суть то, что мы вкладываем, нежели то, что в них лежит! А может, стоит заявить: само по себе там не лежит ничего? И переживание есть сочинение? —

120

К успокоению скептика. — «Я вообще не знаю, что делаю! Я вообще не знаю, что должен делать!» — Ты прав, но вот в этом можешь не сомневаться: ты делаешься! Каждый миг! Человечество во все времена путало активный залог с пассивным: это его неизбывный грамматический ляпсус.

121

«Причина и следствие!» — В этом зеркале — а наш разум есть зеркало — происходит нечто такое, что обнаруживает регулярность: одна определенная вещь всякий раз следует за другой определенной вещью: и когда мы воспринимаем это, когда хотим дать этому имя, мы, глупцы, называем это причиной и следствием! Будто бы мы тут что-то поняли, будто что-то могли понять! А ведь мы не видели ничего, кроме картин «причин и следствий»! Но как раз эта-то картинность и делает невозможным постижение более глубокой связи, нежели связь последовательных событий!

122

Цели в природе. — Тот свободный от предвзятости исследователь, который проследит историю глаза и его форм у низших видов животных, шаг за шагом показав все развитие глаза, придет, вероятно, к великому выводу: зрение не было целью генезиса глаза, оно, напротив, установилось, когда случай собрал воедино весь этот аппарат. Хотя бы один такой пример — и «цели» спадут с наших глаз, словно пелены!

123

Разум. — Как на свет появился разум? Как водится, неразумным путем: благодаря случаю. И придется его разгадывать, как загадку.

124

Уж какое там хотение! — Мы смеемся над тем, кто выходит из своей каморки в ту минуту, когда солнце выходит из своей, и говорит: «Хочу, чтобы взошло солнце!»; и над тем, кто не может остановить колесо и говорит: «Хочу, чтобы оно вертелось!»; и над тем, кого уложили на обе лопатки, а он говорит: «Я тут лежу, потому что и хочу тут лежать!» Но — кроме шуток! Разве мы когда-нибудь делаем что-нибудь другое, чем любой из этих троих, когда употребляем оборот «я хочу»?

125

О «царстве свободы». — Мы гораздо, гораздо больше способны мыслить вещи, нежели делать и переживать их, — это значит, наше мышление поверхностно и довольствуется поверхностью, мало того, не замечает ее. Если бы наш разум был развит точно по мерке наших сил и их опытности, то в нашем мышлении наивысшим оказался бы принцип, гласящий: мы в состоянии понять лишь то, что способны сделать, — если уж вообще возможно какое-то понимание. Жаждущий лишен воды, но перед глазами у него беспрестанно мелькают мысленные образы воды, словно внушая ему, будто раздобыть ее — самое легкое на свете дело; поверхностный и легко удовлетворяющийся разум не в состоянии постичь подлинной неотложной потребности и при этом чувствует себя на высоте: он гордится тем, что может больше, бегает быстрее, достигает цели чуть ли не мгновенно, — и вот уже царство мышления в сравнении с царством дела, хотения и переживания предстает царством свободы: а ведь, как уже сказано, на самом деле оно — всего лишь царство поверхности и невзыскательности.

126

Забвение. — Что существует забвение, еще не доказано; мы знаем только одно — что воспоминание не в нашей власти. Покамест мы заполняем эту брешь своей власти как раз этим самым словом — «забвение»: как будто в списке появилась еще одна способность. Да разве в конечном счете есть хоть что-нибудь в нашей власти! — Если брешь в нашей власти заполняет это слово, то разве другие слова не должны заполнять брешь в нашем знании о своей власти!

127

Целенаправленные. — Из всех поступков мы, вероятно, менее всего понимаем целенаправленные, ведь они всегда считались самыми понятными и для нашего сознания играют роль самых обыденных. Большие проблемы так и слоняются в праздности.

128

Сновидение и ответственность. — За все-то вы хотите нести ответственность! Только не за собственные сновидения! Ну что за бледная немочь, что за нехватка последовательной решимости! Ничто не принадлежит вам больше, чем ваши сновиденья! Ничто в большей мере не есть творение! Сюжет, жанр, продолжительность, актерский состав, зрители: в этих комедиях все это вы сами! Но как раз тут вы пугаетесь и стыдитесь себя, и уже Эдип, этот мудрый Эдип, научился находить утешение в мысли, что в своих сновиденьях мы не можем изменить ничего! Отсюда я делаю вывод: подавляющее большинство людей знает за собой, вероятно, отвратительные сновиденья. Ведь в противном случае как безудержно использовались бы ночные выдумки во благо человеческого высокомерия! — Надо ли мне добавлять, что прав был мудрый Эдип: мы действительно не несем ответственности за свои сновиденья — а еще меньше за дневные часы ума; и что учение о свободе воли появилось на свет от двух родителей — человеческой гордыни и чувства власти? Может быть, я говорю это слишком уж часто — но по крайней мере ошибкою оно от этого не становится.

129

Мнимая борьба мотивов. — Говорят о «борьбе мотивов», но под этим подразумевают ту борьбу, которая не является борьбой мотивов. А дело вот в чем: в нашем рассуждающем сознании, до того как начаться действию, вереницей проходят последствия различных действий, на которые мы все считаем себя способными, и эти последствия мы сравниваем друг с другом. Нам кажется, будто мы готовы к действию, когда установили, что его последствия будут в основном благоприятными; но прежде чем наше рассуждение приходит к этому, мы нередко испытываем настоящие муки из-за неимоверной трудности угадать последствия, разглядеть их во всей полноте, не пропустив ошибкою ни одного: а итог нужно еще будет разделить на случайность. И чтобы не забыть самого трудного: все эти последствия, которые так трудно установить поодиночке, теперь нужно взвесить всем скопом друг по отношению к другу на одних и тех же весах; и как же часто у нас нет ни весов, ни гирь для этого казуистического подсчета выгод — по причине различия в качествах всех этих возможных последствий. Но, скажем, мы справились и с этим, и случай положил на наши весы взаимно уравновешенные последствия: теперь в виде картины последствий определенного поступка у нас и впрямь есть некий мотив совершить именно этот поступок — но вот то-то и оно: некий мотив! И в то мгновение, когда мы наконец приступаем к действию, нами довольно часто начинает командовать какой-то другой род мотивов, нежели тот, о котором тут шла речь, то есть мотивов «картины последствий». Тут вступает в действие наш привычный расклад сил, или мелкий толчок со стороны человека, которого мы боимся, уважаем либо любим, или соображения удобства, в силу коих мы предпочитаем делать, что под руку попадется, или порыв воображения, в решающий момент привнесенный наиболее благоприятным из ближайших мелких происшествий; вступает в действие наше телесное начало, проявляющее себя совершенно непредсказуемо, вступает в действие каприз настроения, вступает в действие неожиданная выходка какого-нибудь аффекта, случайно как раз готового сделать выходку: короче говоря, вступают в действие мотивы, которых мы отчасти вовсе не знаем, а отчасти знаем очень плохо, и которые мы доселе еще никогда не учились принимать во взаимный расчет. Возможно, что и между ними идет борьба, какое-то притяжение и выталкивание, взвешивание и подавление различных величин, — вот это-то и есть подлинная «борьба мотивов», то есть нечто абсолютно непроницаемое и неосознаваемое для нас. Я рассчитал последствия и результаты, тем самым установив один весьма важный мотив в шеренге мотивов, — но саму эту шеренгу я выстраиваю в столь же малой мере, в какой ее вижу: сама борьба остается для меня скрытой, как и ее конечный итог, победа; ведь я, разумеется, узнаю, что в конце концов сделал, но какой мотив при этом победил на самом деле — этого мне не узнать. Но мы, конечно, привыкли не принимать в расчет все эти бессознательные процессы, а представлять себе, чем подготовлен наш поступок, лишь в той мере, в какой осознали такую подготовку: вот мы и смешиваем борьбу мотивов с взвешиванием возможных последствий различных действий — это одна из имеющих самые серьезные последствия и одна из самых роковых подмен в истории морали!

130

Цели? Воля? — Мы привыкли верить в два царства — царство целей и царство воли, а также в царство случая; в последнем все бессмысленно, в нем все идет, стоит и падает, причем никто не может сказать, почему и для чего. — Мы боимся этого могущественного царства великой космической глупости, поскольку, как правило, опыт говорит нам, что оно падает на другой мир, мир целей и намерений, примерно как кирпич с крыши, убивая какую-нибудь из наших прекрасных целей. Эта вера в два царства — какой-то древнейший романтизм, басня: нас, смышленых карликов со всеми нашими целями и волями, угнетают эти глупые, архиглупые великаны, то есть случайности, они валят нас с ног, часто затаптывают до смерти, — но мы все равно не отказываемся от жуткой поэзии такого соседства, ведь эти чудовища часто являются, когда жить в паучьих сетях целей нам становится слишком уж скучно или страшно, а они совершают великолепную диверсию, внезапно разрывая своими руками всю паутину, — и ведь не то чтобы они, несмышленые, этого хотели! Не то чтобы они это даже замечали! А просто их твердые как камень руки проходят нашу паутину насквозь, будто это воздух. — Греки назвали это царство непредсказуемости и великолепной вечной тупости Мойрой и окружили ею своих богов, точно окоемом, который те не могли перешагнуть ни ногами, ни взглядом: втайне они сделали это назло богам, как и многие другие народы: хотя им и поклонялись, но приберегали для себя какой-нибудь последний козырь — к примеру, когда, как индусы или персы, представляли себе их зависимыми от жертв, приносимых смертными, так что в крайнем случае смертные могли заставить богов голодать и умирать с голоду; или когда, как суровые, меланхоличные скандинавы, представляли себе будущую гибель богов, наслаждаясь молчаливым чувством мести в отплату за постоянный страх, в котором их держали злобные боги. Иным было христианство с его ни индусским, ни персидским, ни греческим, ни скандинавским основным ощущением, велевшим поклоняться духу власти, лежа в прахе, да еще и целовать прах: это был намек на то, что всемогущее «царство глупости» не так-то глупо, как кажется, и что глупы скорее мы сами, не замечающие стоящего за ним Господа Бога, который, мол, правда, любит темные, кривые и причудливые пути, но в конечном счете все у него «выходит прекрасно». Эта новая басня о Господе Боге, которого дотоле принимали за племя великанов или за Мойру и который плел цели и самые сети, причем потоньше, чем это получалось у нашего разума, — да так, что они должны были казаться последнему непостижимыми, даже глупыми, — так вот, эта басня была столь смелым переворотом и столь отважным парадоксом, что старый, истончившийся мир не смог ей противостоять, как бы безумно и противоречиво от ни звучала; ведь, по правде говоря, тут было одно противоречие: если наш разум не может разгадать Божьего разума и Божьих целей, то как же он догадался о своем собственном соответствующем свойстве? И о соответствующем свойстве Божьего разума? — В новое время и впрямь возросло недоверие в вопросе о том, действительно ли падающий с крыши кирпич сброшен «Божьей любовью», — и люди понемногу вновь оказываются в старой колее романтических великанов и карликов. Так давайте же научимся — раз уж пришла пора — вот чему: в нашем особом царстве целей и разума тоже правят великаны! И наши цели, и наш разум — вовсе не карлики, а великаны! И наши сети мы сами рвем столь же часто и столь же тупо, как это делают с ними и кирпичи! И не все то цель, что так называется, а еще того менее — не все то воля, что так зовется! И, если вы захотите заключить: «Так, значит, есть только одно царство — случайностей и глупости?» — то надо добавить: вот именно, есть, может быть, лишь одно царство, может быть, нет ни воли, ни целей, а просто мы их выдумали. Те железные руки необходимости, которые выбрасывают игральные кости случая, ведут свою игру в течение бесконечного времени: тогда обязаны ветре-чаться броски, абсолютно похожие на целесообразность и разумность любой степени. Может быть, наши волевые акты, наши цели — не что иное, как именно такие броски, а мы всего лишь чересчур ограниченны и тщеславны, чтобы понять собственную последнюю ограниченность: а именно то, что мы сами железными руками выбрасываем игральные кости, что мы сами, совершая и наиболее продуманные поступки, не более и не менее как ведем игру неизбежности. Может быть! — Чтобы заглянуть за пределы этого «может быть», следовало бы погостить в подземном мире, по ту сторону всех поверхностей и, сидя за одним столом с Персефоной, метать кости и биться об заклад с нею самой.

131

Моральные моды. — Как изменился самый дух моральных суждений! Все эти великаны античной нравственности, к примеру Эпиктет, знать не знали о принятой нынче высочайшей оценке таких явлений, как «думать о других», «жить для других»; в согласии с нашей моральной модой их надо было бы объявить чуть ли не аморальными — ведь они всеми силами боролись за свое ego и против сочувствия другим (в особенности их страданиям и нравственным изъянам). Может быть, они ответили бы нам на это: «Если уж вы такой скучный и противный предмет сами для себя, ну, тогда думайте о других больше, чем о себе! И будет вам поделом!»

132

Замирающие отзвуки христианства в морали. — «On n’est bon que par la pitie: il faut done qu’il у ait quelque pitie dans tous nos sentiments»¹⁷ — так нынче звучит мораль! А откуда все это идет? — Если человек, совершающий поступки, основанные на симпатии, бескорыстии, представлении об общем благе, об обществе в целом, воспринимается сейчас как моральный, то это, может быть, наиболее общий эффект, перенастройка, произведенные христианством в Европе: правда, это не входило ни в его намерения, ни в его учение. Когда в корне противоположная этому, строго эгоистическая исходная вера в «одно только нужно», в абсолютную важность вечного личного блаженства постепенно отошла в тень вместе с догмами, на которых зиждилась, и благодаря этому в полном соответствии с чудовищной практикой церковного милосердия на передний план протиснулась вторичная вера в «любовь», в «любовь к ближнему», то оказалось, что эта мораль — лишь residuum¹⁸ христианских настроений. Чем больше люди освобождались от догм, тем больше искали словно бы оправдания этому освобождению — в культе любви к ближнему: и желание не отстать тут от христианского идеала, а по возможности превзойти его, отвечало тайному честолюбию всех французских вольнодумцев от Вольтера до Огюста Конта, а последний со своей знаменитой формулой морали — vivre pour autrui¹⁹ — фактически оказался святее папы римского. Шопенгауэр на немецкой почве, Джон Стюарт Милль — на английской создали львиную долю славы учению о симпатических склонностях и сострадании или о полезности для других как принципу действия: но они и сами представляли собою всего лишь эхо — эти учения, гонимые мощной силой роста, всходили всюду одновременно и в примитивнейшем, и в утонченнейшем своем виде начиная приблизительно со времен Французской революции, а на их общей почве словно сами собой выросли все социалистические системы. Нынче не существует, наверное, ни одного предрассудка, в который люди верили бы охотнее всего, нежели тот, что гласит, будто известно, чем на самом деле является моральное начало. Сегодня каждый, кажется, испытывает блаженство, слыша, что общество намерено приспособить отдельного индивида к всеобщим потребностям и что счастье и в то же время жертва индивида состоят в том, чтобы ощущать себя полезным членом и инструментом целого: правда, к теперешнему моменту еще далеко не решено, в чем усматривать это целое — в государстве существующем или в том, которое предстоит учредить, а может быть, в нации, а может быть, в братстве народов, а может быть, в мелких новых общностях экономических интересов. На этот счет нынче много рассуждают, сомневаются, спорят, много возни и страстей; но поразительно и дружно звучит единодушное требование самоотрицания ego, самоотрицания, необходимого до тех пор, пока ego, приспособившись к целому, вновь не получит твердый набор прав и обязанностей — до тех пор, пока оно не станет чем-то принципиально новым, иным. Требуют не более и не менее — все равно, отдают себе в этом отчет или нет, — чем коренной переделки, а по сути ослабления и отмены индивида: и вот без устали подсчитывают и с негодованием указывают на все то злое и враждебное, расточительное, дорогостоящее, роскошное, что было в прежней форме индивидуальной жизни, в надежде распорядиться теперь всем хозяйством подешевле, побезопасней, поравноправней, пооднородней, при условии, что будет только большое тело и его члены. Добрым считается все то, что хоть как-то соответствует этой тело- и членообразующей тенденции и ее вспомогательным тенденциям, и это — основное моральное течение нашей эпохи; при этом сочувствие и социальное чувство маскируются друг другом. (Кант еще был вне этой тенденции: он недвусмысленно учил, что мы должны быть невосприимчивы к чужим страданиям, если хотим, чтобы наши благие дела имели моральную ценность, — Шопенгауэр весьма раздраженно, и нетрудно догадаться почему, назвал это Кантовой пошлостью.)

133

«Не думать больше о себе». — Стоит все-таки как следует поразмыслить вот о чем: почему человек бросается в воду, чтобы спасти утопающего, к которому не испытывает никаких добрых чувств? Из сострадания: тут человек думает только о нем, о другом, — гласит бездумие. Почему человек сочувствует боли и дурноте, которые испытывает чахоточный, даже если он на него зол и ненавидит его? Из сострадания: ведь человек при этом думает только о нем, о другом, — гласит то же самое бездумие. А правда такова: испытывая сострадание — я подразумеваю под этим то, что обыкновенно вводящим в заблуждение образом называют состраданием, — мы, конечно, больше не думаем о себе сознательно, но бессознательно очень даже думаем, как бывает, когда, оступившись, мы сразу бессознательно делаем самые целесообразные движения, чтобы удержаться на ногах, и при этом явно пускаем в ход весь свой рассудок. Несчастный случай с другим уязвляет нас — если мы не окажем помощи, то будем уличены в бессилии, а может быть, в трусости. Или он уже сам по себе означает умаление нашего достоинства в чужих или собственных глазах. Или мы видим в несчастье и страданиях другого намек на опасность для нас самих; наконец, они могут вызвать наше смущение уже как признаки человеческой ущербности и бренности вообще. Мы отвергаем такого рода смущение и уязвленность, возмещая их поступком, вызванным состраданием, в котором может крыться и хитрая самооборона, а то и месть. Что мы, в сущности, очень даже думаем о себе, выясняется из решения, которое мы принимаем во всех случаях, когда можем пройти мимо зрелища страдающего, терпящего нужду, взывающего о помощи: мы решаем не делать этого, если можем сыграть роль более сильных и способных помочь, если уверены в одобрении, если хотим прочувствовать резкую противоположность своему благополучию или надеемся вырваться из скуки, глядя на бедствия. Если страдание, причиняемое нам их видом — а оно может быть различного свойства, — называть со-страданием, то это только сбивает с толку, ведь что ни говори, это — страдание, от которого свободен тот, кого мы видим страдающим: оно наше собственное, как и страдание другого — его собственное. Но только это, собственное страданием, есть то, от чего мы избавляемся, совершая сострадательные поступки. И все-таки мы никогда не делаем чего-то подобного исходя из одного мотива; и если мы стремимся освободиться тут от страдания, это так же верно, как то, что, совершая тот же самый поступок, мы отдаемся влечению к наслаждению — наслаждение появляется при виде резкой противоположности нашему положению, от сознания, что мы можем помочь, если только захотим, при мысли о похвалах и признательности за оказанную помощь, в то самое время, когда мы совершаем помощь, и она удается, а удачное исполнение радует уже само по себе, но особенно, если мы чувствуем, как наш поступок кладет конец возмутительной несправедливости (радует уже одно только прекращение ее возмутительности). Из всего этого и еще великого множества вариаций и состоит «сострадание»: и как же грубо набрасывается язык одним своим словом на столь полифоническое существо! — А что, в свой черед, сострадание однородно страданию, при виде которого возникает, или что оно способно особенно тонко и проницательно понимать его, — то и другое противоречит опыту, и кто поет ему хвалы именно в этих смыслах, у того нет необходимого опыта как раз в этой области моральных отношений. Таковы мои сомнения относительно всех тех невероятностей, которые сумел высказать о сострадании тот самый Шопенгауэр, что хотел склонить нас ими к вере в свою великую новость — будто сострадание (рассмотренное им с такими пробелами, столь плохо описанное сострадание) и есть источник решительно всех прошлых и будущих моральных поступков, причем именно в силу тех качеств, которые он сначала для него выдумал. — Что же в конечном счете отличает людей, лишенных сострадания, от сострадательных? Прежде всего — говоря и тут лишь в самых общих чертах — они не обладают способностью легко воображать страшное, остро чуять опасность; да и тщеславие их бывает уязвлено не так скоро, когда происходит то, что они могли бы предотвратить (осторожность, присущая их гордости, велит им не вмешиваться в чужие дела без нужды, ведь они по природе своей любят, чтобы каждый помогал себе сам, играл без посторонней помощи). Кроме того, они, как правило, умеют переносить боль лучше сострадательных натур; да и не кажется им таким уж несправедливым, чтобы страдали другие, раз пострадали они сами. Наконец, им противно состояние мягкосердечия — так же как сострадательным противно состояние стоического равнодушия; они характеризуют его уничижительными словами, поскольку полагают, что тут под угрозой их мужественность и холодная смелость, — они скрывают свои слезы от других и утирают их, негодуя на себя. Это другой род эгоистов, нежели сострадательные; но называть их отличительной чертою злость, а отличительной чертою сострадательных доброту — не более чем моральная мода, и мода преходящая, так же как и мода на противоположное была преходящей, хотя не преходила она дольше!

134

В какой мере не следует поддаваться состраданию. — Сострадание, поскольку оно действительно вызывает страдание — и пусть это будет здесь нашей единственной точкой зрения, — представляет собою слабость, как и любая уступка губительному аффекту. Оно множит страдание в мире: пусть даже непосредственно вследствие сострадания страдание там и сям уменьшается, а то и пропадает, — эти случайные и в целом незначительные последствия нельзя использовать, чтобы оправдывать его природу, каковая, как сказано, губительна. Если, положим, оно возобладает хотя бы на день, человечество тотчас погибнет от него. В нем как таковом доброго так же мало, как и в любом влечении: лишь там, где его требуют и восхваляют — а это происходит там, где нет понимания его губительности, а есть желание обнаружить в нем источник наслаждения, — связывают с ним чистую совесть, и лишь тогда увлекаются им, не стыдясь его обнаруживать. В иных условиях, когда есть понимание его губительности, оно слывет слабостью — или, каку греков, болезнетворным, перемежающимся аффектом, который можно сделать безопасным с помощью периодических искусственных очищений. — Если кто-нибудь, испытания ради, в один прекрасный день намеренно какое-то время будет поддаваться в реальной жизни позывам на сострадание, постоянно переживая все беды, какие может подцепить от окружающих, — он неизбежно заболеет и впадет в тоску. А уж если кто-то решил послужить человечеству врачом в каком-то смысле слова, ему придется быть с этим чувством очень и очень осторожным — ведь оно будет парализовывать его действия во все решающие моменты и положит конец его знанию, его щедрой и умной помощи.

135

Когда тебя жалеют. — Когда дикарей жалеют, они воспринимают это с нравственным отвращением: добродетели у них нет никакой. Проявлять сострадание для них — то же, что проявлять презрение: глядеть на страдания презренного не хочет никто, ведь это не доставляет никакого удовольствия. Зато видеть, как страдает враг, которого считают равным себе по гордости и который не отрекается от своей гордости даже под пыткой, да и вообще любое существо, не снисходящее до мольбы о сострадании, то есть до презреннейшего и глубочайшего унижения, — вот это наслаждение из наслаждений, и тут уж душа дикаря возвышается до чувства восхищения', в конце концов он убивает такого смельчака, если это в его силах, и воздает ему, несломленному, последние почести: а если бы тот пытался возбудить жалость к себе, если бы с лица его исчезла хладнокровная усмешка, если бы он показал себя презренным — ну, тогда его можно было бы оставить жить, и жить не лучше собаки; он тогда не возбуждал бы у зрителей гордости за себя, а место восхищения заняло бы сострадание.

136

Счастье сострадать. — Если, как это делали индусы, целью всей интеллектуальной работы ставить познание человеческого страдания и держаться такого ужасающего намерения на протяжении множества духовных поколений, то сострадание в глазах этих людей наследственного пессимизма обретет наконец новую ценность — ценность жизнеохранительной силы, дающей способность выдерживать жизнь, хотя она и кажется достойной того, чтобы отринуть ее с отвращением и ужасом. Сострадание становится средством против самоубийства, будучи чувством, содержащим в себе наслаждение и позволяющим отведывать превосходство мелкими глотками: оно отвлекает наше внимание от себя, делает душу полной, отгоняет страх и оцепенение, побуждает к речам, жалобам и поступкам — а это относительное счастье, если сравнивать со страданием от познания, со всех сторон загоняющего индивида в тупик и во мрак, где он задыхается. А счастье, каким бы оно ни было, дает воздух, свет и свободу передвижения.

137

Стоит ли удваивать «я»? — Поглядеть на собственные переживания глазами, какими мы привыкли глядеть на них же, когда они чужие, — это действует очень остужающе, это хорошее лекарство. А вот глядеть на чужие переживания и воспринимать их так, как если бы они были нашими собственными — ведь таково требование философии сострадания, — это нас погубило бы, и в самое короткое время: проделайте-ка такой опыт — и все иллюзии испарятся! Да и, кроме того, та, первая максима больше соответствует разуму и стремлению проявлять благоразумие, ведь объективней мы судим о ценности и смысле события, когда оно совершается с другими, а не с нами самими: скажем, когда мы оцениваем чью-нибудь кончину, разорение, диффамацию. А сострадание как принцип действия, требующий страдать от беды другого так же, как страдает он сам, приводит к тому, что точка зрения страдающего «я» со свойственными ей преувеличением и излишеством должна стать еще и точкой зрения другого, сострадающего, — и вот нам, оказывается, необходимо страдать и за себя, и за другого: таким образом мы добровольно обременяем себя удвоенной глупостью вместо того, чтобы насколько можно облегчать бремя собственной.

138

Когда растет нежность, — Если мы кого-то любим, чтим, восхищаемся им — и вдруг, задним числом, обнаруживаем, что он страдает (обнаруживаем всегда с великим изумлением, поскольку привыкли думать, что исходящее от него ощущение счастья порождается неисчерпаемым кладезем его собственного счастья), то наше чувство любви, почтения и восхищения изменяется в чем-то существенном: оно становится нежнее, иными словами, нам кажется, будто заполняет· ся разделяющая нас и его пропасть, намечается приближение к равенству. Лишь теперь мы считаем, что можем воздавать ему и со своей стороны, тогда как прежде его жизнь в нашем представлении была выше нашей благодарности. Эта возможность возвращать доставляет нам большую радость и укрепляет дух. Мы пытаемся угадать и предлагаем ему средство, которое смягчит его боль; если ему нужны утешающие слова, взгляды, знаки внимания, помощь, подарки, — мы предлагаем все это; но прежде всего, если он хочет видеть, что мы страдаем из-за его страдания, то мы принимаем вид страдающих, но при этом испытываем наслаждение от деятельной благодарности, а таковая, коротко говоря, является хорошей местью. Если он от нас вообще ничего не хочет и не принимает, то мы уходим остывшими и унылыми, чуть ли не больными: ведь получается, что нашу благодарность отклонили, — а в этом пункте чести чувствителен даже самый добродушный. — Из всего этого следует, что даже в лучшем случае в страдании есть что-то унизительное, а в сострадании — что-то возвышающее и дающее чувство превосходства; это напрочь разделяет оба аффекта.

139

Лишь кажется выше! — Вы говорите, мораль сострадания выше стоической? Докажите-ка! Но заметьте себе, что более «высокое» и более «низкое» в морали нельзя измерять мерками самой же морали: ведь никакой абсолютной морали не существует. Поэтому раздобудьте себе мерки где-нибудь еще — и обращайтесь с ними поосторожней!

140

Похвала и порицание. — Когда война кончается неудачно, начинают искать «виноватого» в ней; когда она приносит победу, зачинщика войны восхваляют. Вину ищут везде, где есть неудача, ведь таковая несет с собою мрачные настроения, против которых автоматически идет в ход единственное средство: заново пробудить в себе чувство власти — а его дает осуждение «виноватого». Но этот виноватый — вовсе не что-то вроде козла отпущения за чужую вину: он жертва, которую приносят слабые, униженные, угнетенные, когда стремятся чем-нибудь доказать себе, что у них есть еще порох в пороховницах. Осудить себя — тоже возможный способ для потерпевших поражение поддержать в себе это чувство. — А вот восхваление зачинщика часто бывает столь же слепым результатом другого влечения, которому тоже нужны жертвы, — и на этот раз жертва и самому жертвенному животному кажется благоуханной и соблазнительной: ведь когда в народе, в обществе чувство власти сверх всякой меры утоляется великим и волшебным успехом и наступает утомление от победы, гордость оказывается ненужной; зарождается чувство преданности, которое ищет для себя объекта. — Хвалят нас или порицают, мы бываем при этом обычно для наших ближних поводами, подвернувшимися возможностями, и чаще всего случайно ухваченными и подтащенными к себе, — поводами дать волю накопившемуся в них-влечению порицать или хвалить: в обоих случаях мы оказываем им благодеяние, в котором не имеем заслуги и за которое не получаем благодарности.

141

Красивее не значит ценнее. — Живописная моральность: это моральность бурно выстреливающих вверх аффектов, резких перепадов, патетических, внушающих, устрашающих, пышных жестов и звуков. Это полуварварская ступень моральности: и не стоит обольщаться ее эстетической прелестью, приписывая ей более высокий ранг.

142

Сопереживание. — Чтобы понимать другого, то есть чтобы воспроизвести в себе его чувство, мы, конечно, часто допытываемся причины того или иного его чувства, спрашивая себя, к примеру: «Отчего оп так печален?» — чтобы после этого опечалиться по той же причине и себе; но куда привычнее этого не делать, а вызывать в себе такое чувство по тем проявлениям, которые оно оставляет и обнаруживает в другом, повторяя своим телом (по крайней мере вплоть до легкого подобия его мышечной моторики и иннервации) выражение его глаз, его голос, его походку, его манеру держаться (а не то даже их отображение в слове, картине, музыке). Тогда вследствие давней ассоциативной связи между движением и ощущением, натасканной, чтобы раскручиваться назад или вперед, в нас рождается сходное чувство. Мы уже хорошо наловчились понимать таким образом чувство другого и почти непроизвольно постоянно практикуем свою ловкость в присутствии любого человека: особенно стоит приглядеться, как меняются выражения женских лиц — они так и трепещут и горят в беспрестанном воспроизведении и отражении того, что женщины ощущают вокруг себя. Но какого мастерства мы достигли в быстром и точном угадывании чувств и в сопереживании, всего яснее показывает нам музыка, коль скоро она представляет собою воспроизведение воспроизведения чувств и все же, несмотря на такую дистанцию и неопределенность, довольно часто позволяет нам причаститься к этим чувствам, когда мы, к примеру, грустим, не имея ни малейшего повода для грусти, подобно круглым идиотам, только потому, что слышим звуки и ритмы, каким-то образом напоминающие о звучании голоса и жестах грустящих людей или даже об их привычных действиях. Есть легенда об одном датском короле: слушая одного певца, он заразился воинственным настроением настолько сильно, что вскочил с места и убил пятерых придворных из числа присутствующих: не было войны, не было врага, совсем напротив, — но сила, проложившая обратный путь от чувства к причине, была достаточно велика, чтобы выступить против очевидности и разума. Как бы там ни было, музыка почти всегда воздействует таким образом (если, конечно, она вообще воздействует — ), и нет нужды приводить столь гротескные случаи, чтобы понять следующее: состояние чувств, в которое приводит нас музыка, почти всякий раз находится в противоречии с очевидностью нашего дйствительного положения и с разумом, знающим это действительное положение и его причины. — Если спросить себя, а почему мы научились так свободно вое-производить чувства другого, то не останется никаких сомнений в ответе: человека, этого самого боязливого из всех созданий (в силу его тонкой и уязвимой природы), в таком сопереживании, таком быстром понимании чувств другого (в том числе и животных) назидала его боязливость. На протяжении долгих тысячелетий он видел опасность во всем чужом и одушевленном: в его присутствии он тотчас воспроизводил его черты и манеры, делая выводы о том, какого рода злобные намерения кроются за этими чертами и манерами. Такое истолкование всех движений и черт по намерениям человек применял даже к неодушевленной природе — питая иллюзию, будто ничего неодушевленного не бывает: я думаю, все, что мы называем ощущением природы, глядя на небеса, поля, скалы, леса, облака, звезды, море, ландшафт, весну, идет именно отсюда, — без древнейшего опыта страха, приучавшего нас видеть лежащий за всем этим второй, скрытый смысл, мы теперь не ощущали бы никакой радости от общения с природой, так же как не ощущали бы никакой радости от общения с человеком или животным без упомянутой наставницы в понимании — боязливости. Радость и приятное изумление, в конце концов чувство юмора — это ведь позднорожденные дети сопереживания и намного более юные братья и сестры страха. — Способность быстро понимать — каковая, следовательно, основана на способности быстро притворяться — убывает у гордых, самовластных людей и народов, поскольку в них меньше страха: зато для народов боязливых естественны все виды понимания и притворства; это же и подлинная родина подражательных искусств и повышенных умственных способностей. — Когда от теории сопереживания, как я ее здесь сформулировал, я мысленно перехожу к излюбленной и канонизированной как раз нынче теории мистического процесса, согласно которой сострадание делает из двух существ одно, давая таким путем одному возможность прямого понимания другого, когда я припоминаю, что такой светлый ум, как Шопенгауэров, наслаждался этим горячечно-восторженным и никудышным хламом, внедрив свое наслаждение в другие, опять-таки и светлые, и сумеречные умы, — то нет пределов моему изумлению и жалости. Как же велико должно быть наше наслаждение невразумительной нелепицей! Сколь близок еще человек как целое к помешанному, когда прислушивается к своим тайным интеллектуальным желаниям! — (За что, собственно говоря, Шопенгауэр чувствовал себя таким уж благодарным, таким уж глубоко обязанным Канту? Это выясняется вдруг совершенно недвусмысленно: кто-то говорил-де о том, как можно лишить категорический императив Канта qualitas occulta²⁰ и сделать его понятным. По этому поводу Шопенгауэр разражается следующими словами: «Понятность категорического императива! Идея абсолютно бессмысленная! Тьма египетская! Мол, не дай Бог, чтобы он остался непонятным! Да как раз то, что существует непостижимое, что это горе разумам его понятий ограниченно, условно, конечно, обманчиво, — уверенность в этом есть великий подарок от Канта». — Вот и призадумаешься, имеется ли добрая воля к познанию вопросов морали у того, кто заранее ощущает восторг от веры в их непостижимость^. Того, кто к тому же честь по чести верует в наития свыше, в магию и явления духов — и в метафизическое безобразие жабы!)

143

Беда, стоит только этому влечению разбушеваться! — Положим, влечение к преданности и заботе о других («симпатические склонности») будет в два раза сильнее, чем оно есть: тогда жить стало бы вообще невозможно. Представим себе хотя бы, что за безрассудства из-за преданности и забот о себе самом совершает каждый ежедневно, ежечасно, и как невыносимо он при этом должен выглядеть: а уж что было бы, если бы мы стали объектом таких безрассудств и назойливости для других, которые дотоле поражали ими лишь себя! Тогда пришлось бы нам сломя голову бежать прочь, едва завидев, что подходит «ближний»! А симпатические склонности награждать тою же бранью, какой сейчас мы награждаем эгоизм!

144

Затыкать уши, слыша стенания, — Если мы позволим себе помрачнеть от стенаний и страданий других смертных, затянув собственные небеса тучами, кому тогда придется испытывать на себе последствия такого помрачения? Вот именно — этим другим смертным, и притом вдобавок ко всем своим тяжким ношам! Мы не сможем быть для них ни рукой помощи, ни глотком воздуха, если будем вторить их стенаниям, как эхо, даже если всегда будем держать на эти стенания ухо востро, — разве только усвоим искусство олимпийцев и станем отныне веселиться сердцем, глядя на человеческие невзгоды, вместо того чтобы тужить от них. Правда, это было бы немного слишком по-олимпийски для нас — несмотря на то, что в наслаждении трагедией мы уже сделали шаг к такому идеальному каннибализму богов.

145

«Неэгоистична!» — Этот пуст и хочет заполниться, тот переполнен и хочет опустошиться — того и другого влечет отыскать для себя кого-нибудь, кто помог бы им тут. И этот процесс, понятый в лучшем смысле, в обоих случаях называют одним словом: любовь. Ну так что? Это любовь-то неэгоистична?

146

Невзирая даже на ближнего. — Как? Суть подлинной моральности состоит в том, чтобы постоянно учитывать ближайшие и самые прямые последствия наших поступков в отношении других и делать свой выбор на таком основании? Это всего-навсего узкая и мелкобуржуазная мораль, как бы она ни силилась быть моралью вообще: но выше и свободней кажется мне идея не обращать внимания даже на эти ближайшие последствия для других и искать более далеких целей, даже если иногда путь к ним ведет через страдания других, —скажем, стремиться к познанию, несмотря на понимание того, что наше свободомыслие ближайшим образом и прямо повергнет других в сомнения, горе и кое-что похуже. Разве нельзя нам по крайней мере обращаться с ближними так же, как мы обращаемся с собою? И если относительно себя мы думаем о прямых последствиях и страданиях не столь узко и мелкобуржуазно, то почему должны делать то же относительно других? Скажем, в нас есть стремление к самопожертвованию: что запретит нам тогда жертвовать вместе с собою и ближними? Ведь до сих пор именно так делали государство и монархи, принося одних граждан в жертву другим, как было принято говорить, «в общих интересах». Но и у нас есть общие и, может быть, еще более общие интересы: почему же не принести в жертву грядущим поколениям некоторых индивидов из нынешнего? Тогда их беды, их смятения, их отчаяние, их промахи и вызванные страхом шаги предстанут как необходимые, поскольку некий новый лемех должен взрыхлить почву и сделать ее плодородной для всех! — В конце концов: мы заодно сообщаем ближним умонастроение, в котором они могут почувствовать себя жертвой, мы убеждаем их согласиться с задачей, для выполения которой мы их используем. Да разве мы лишены сострадания? Но если мы хотим одержать победу над собой даже невзирая на свое сострадание, то разве эта позиция, это настроение не выше, не свободнее, нежели те, в которых человек чувствует себя уверенно, лишь выяснив, благотворен или вредоносен такой-то поступок для ближних? А вот мы усилили бы путем жертвы — которая приносилась бы и нами, и ближними — всеобщее чувство человеческой силы, мы подняли бы его, и пусть даже большего мы не достигли бы. Но уже одно это было бы позитивным приумножением счастья. — Наконец, если даже это — но тут я больше ничего не скажу! Достаточно одного взгляда — вы меня уже поняли.

147

Откуда берется «альтруизм». — О любви люди говорили столь возвышенно, с таким обожанием в общем и целом потому, что у них ее было мало и они никогда не могли утолить свой голод этою пищей досыта: потому-то она и превратилась для них в «пищу богов». Пусть какой-нибудь поэт попробует в картине утопии изобразить всеобщую человеческую любовь как состоявшийся факт: понятно, что ему придется описать мучительное и смехотворное положение, какого еще земля не видела, — вокруг каждого будет увиваться, докучать ему, вожделеть его не один любящий, а тысячи, да что там, каждый встречный, — и все это в силу неодолимого влечения, которое будут тогда бранить и проклинать так же, как прежнее человечество делало с эгоизмом; а певцы такого положения, если их оставят в покое для творчества, ни о чем не будут мечтать так, как о блаженном безлюбом былом, о божественном эгоизме, о воцарении на земле когда-нибудь в будущем одиночества, ничем не нарушимого покоя, непопулярности, ненависти, презрения и как там еще зовутся все эти мерзости нашего любимого мира животных, где живем мы.

148

Дальние перспективы. — Если моральны, как, кажется, гласило определение, только такие поступки, которые совершаются ради других, и только ради других, то нет никаких моральных поступков вообще! Если моральны только поступки — как гласит другое определение, — совершенные на основании свободы воли, то опять-таки нет никаких моральных поступков вообще! — Так что же это, стало быть, такое — то, что так называется и что тем не менее несомненно существует и требует объяснений? Это следствия некоторых интеллектуальных промахов. — А если, скажем, удастся избавиться от этих промахов — что тогда станет с «моральными поступками»? — В силу этих ошибок мы до сих пор наделяли некоторые поступки ценностью высшей, чем они обладали: мы отделяли их от «эгоистических» и «несвободных» поступков. Если теперь мы снова соединим их, как и должны сделать, то, разумеется, уменьшим их ценность (ощущение их ценности), причем ниже надлежащей меры, поскольку «эгоистические» и «несвободные» поступки оценивались доселе слишком низко на основании вышеназванного мнимого, глубочайшего и принципиального различия. — Так, значит, отныне именно они будут совершаться реже, поскольку начиная с этого времени будут оцениваться ниже? — Это неизбежно! По крайней мере на порядочный срок, покуда ощущение ценности тянет на весах больше реакции на прежние ошибки! Но наш встречный расчет состоит в том, чтобы вернуть человечеству чистую совесть для поступков, ославленных эгоистическими, и восстановить их ценность, — мы отнимем у них нечистую совесть! А поскольку доселе они совершались куда чаще других, да так оно и останется во все времена, то мы сотрем видимость зла со всей картины поступков и жизни! И это будет очень хороший итог! Когда человек перестанет считать себя злым, он прекратит и быть злым!

Книга третья

149

Совершать мелкие нестандартные поступки! — Начать в один прекрасный день совершать поступки в области нравов вопреки собственному благоразумию; на практике делать тут уступки, чтобы оставить за собой назависимость ума; поступать, как все, тем самым изъявляя им свою учтивость и полезность, словно в возмещение за нестандартность наших мнений: — все это у многих более или менее свободомыслящих людей считается не только само собой разумеющимся, но и «благопристойным», «гуманным», «толерантным», «непедантичным» и всем остальным, к чему применимы всякие красивые слова, коими убаюкивают интеллектуальную совесть: и вот один несет в церковь крестить своих детей, а сам остается атеистом, другой служит в армии, как и все, хотя и клянет вражду между народами на чем свет стоит, а третий венчается, потому что невеста в родстве с клириками, и без всякого стыда дает обеты перед лицом священника. «Совсем не важно, если наш брат и сделает то, что всегда делают и делали все» — так звучит этот грубый предрассудок! это грубое заблуждение! Потому что нет ничего более важного, чем когда нечто уже мощное, давно ставшее традицией и бездумно признаваемое снова и снова подтверждается поступками кого-то признанного умным: ведь благодаря этому в глазах всех, кто об этом слышит, оно получает санкцию самого разума! Безусловно уважайте свои мнения! Но больше цените мелкие нестандартные поступки!

150

Случайность браков. — Будь я богом, причем богом благожелательным, — человеческие браки выводили бы меня из себя как ничто другое. Сколь далеко может продвинуться вперед человек к семидесяти, да что там, к тридцати годам — прямо на изумление, даже для богов! А теперь поглядите — итог и зарок своих борений, своей победы, лавровый венок своей человечности он вешает в первом попавшемся месте, где его по листочкам ощипывает бабенка: поглядите, как хорошо он умеет достигать, как плохо — сохранять, мало того, как он вообще не задумывается о том, что мог бы проложить дорогу еще более победоносной жизни посредством деторождения: тут уж, как сказано, выходишь из себя, бормоча: «Не выйдет из человечества ничего хорошего — избранные пропадают почем зря, случайность браков делает бессмыслицей великий путь человечества; так хватит нам быть истовыми, но одураченными зрителями этой бесцельной комедии!» — Некогда в таком-то вот настроении Эпикуровы боги и укрылись в своей тишине и блаженстве: они были по горло сыты людскими делами, всем этим любовным торгом.

151

Тут можно творить новые идеалы. — Следовало бы запретить принимать решение о своей жизни в состоянии влюбленности и выбирать себе общество раз и навсегда в силу нашедшей блажи: клятвы влюбленных следовало бы публично объявлять недействительными и отказывать им в праве на брак: и как раз потому, что к браку надо относиться куда более серьезно! А именно так, чтобы в тех случаях, когда прежде он имел место, теперь он, как правило, места не имел бы! Разве браки обычно не таковы, что третий как свидетель в них нежелателен? И как раз этот третий — ребенок — почти всегда имеется, будучи более чем свидетелем: козлом отпущения!

152

Формула присяги. — «Если то, что я говорю, ложь, то я отныне человек неприличный, и любой имеет право сказать мне это в лицо». — Такую формулу я рекомендую вместо судебной присяги и обычного при ней упоминания имени Божьего: она сильнее. Нет причин уклоняться от нее даже человеку благочестивому: ведь как только нынешней присяги оказывается недостаточно, благочестивцу приходится обращаться к своему катехизису, который предписывает: «Не произноси имя Бога твоего всуе!»

153

Недовольный. — Это один из тех, что в древности были храбрецами: он злится на цивилизацию, полагая, будто она только и думает, как бы сделать доступными все хорошие вещи, почести, драгоценности, красивых женщин — даже трусам.

154

Утешение для рискующих. — Греки, ведя жизнь, весьма подверженную великим опасностям и крушениям, в размышлении и познании искали своего рода гарантий для чувства и последнего refugium²¹. Мы, находясь в несравненно более безопасных условиях, внесли опасность в размышление и познание, а отдыхаем от нее и забываемся от нее в жизни.

155

Угасший скепсис. — Отчаянный риск в новое время встречается куда реже, чем в древности и в средневековье — вероятно, потому, что новое время утратило веру в предзнаменования, оракулы, звезды и предсказателей. Это значит, что мы потеряли способность верить в предначертанное для нас будущее, как верили древние, которые — в отличие от нас — были гораздо менее скептичны в отношении того, что будет, нежели в отношении того, что есть.

156

Злость от задора. — «Только бы не почувствовать себя слишком хорошо!» — такова была потаенная тревога греков в хорошие времена. Поэтому-то они и внушали себе умеренность. А мы!

157

Культ «звуков природы». — О чем говорит тот факт, что наша культура не просто терпима в отношении слез, жалоб, упреков, жестов ярости или уничижения — а что она одобряет их и причисляет к благородным неизбежностям? — В то время как дух античной философии взирал на них с презрением, не признавая никакой необходимости в них? Вспомним хотя бы, как Платон — отнюдь не самый бесчеловечный из философов — рассуждает о Филоктете как сценическом персонаже. Так, может быть, нашей современной культуре не хватает «философии»? Может быть, с точки зрения древних философов все мы вместе взятые — не более чем «плебс»?

158

Атмосфера для лести. — Подлых льстецов в наше время напрасно искать в окружении монархов — все они без исключения пахнут войною, а льстецам этот запах претит. Зато в окружении банкиров и художников цветок лести растет и сегодня.

159

Те, что будят мертвых. — Люди тщеславные начинают оценивать фрагменты прошлого выше с того момента, когда оказываются в состоянии вжиться в него (особенно если это трудно), ведь они хотят насколько можно воскресить их в настоящем. А поскольку тщеславным всегда нет числа, то занятия историей, как только вменят в обязанность изучать все прошедшее вообще, и впрямь становятся немалой опасностью: чтобы пробудить всех мертвых, придется положить слишком много сил. Все романтическое течение будет, может быть, понятнее всего с этой точки зрения.

16о

Тщеславные, алчные и не слишком мудрые. — Страсти в вас сильнее разума, а ваше тщеславие еще сильнее страстей — таким людям, как вы, решительно рекомендуется хорошая порция христианской нравственной практики с небольшой приправой Шопенгауэровой теории!

161

По эпохе и красота. — Если наши ваятели, живописцы и композиторы хотят соответствовать духу времени, им надо изображать красоту распухшей, огромной и нервной: так вот и греки, в русле своей морали, основанной на чувстве меры, видели и изображали красоту в виде Аполлона Бельведер-ского. Нам следовало бы считать его попросту безобразным!. Но слабоумные «классицисты» отняли у нас всякую честность!

162

Ирония на современный лад. — Нынче это по-европейски — излагать все великие интересы с иронией, ведь в силу занятости на службе ни у кого нет времени отнестись к ним всерьез.

163

Против Руссо. — Если верно, что в нашей цивилизации есть нечто убогое, то выбирайте — или продолжать такое заключение вместе с Руссо: «Эта убогая цивилизация виновата в наших скверных нравах», или сделать обратное заключение вопреки Руссо: «Наши хорошие нравы виноваты в убожестве цивилизации. Наши слабые, немужественные, общественные представления о добре и зле и их чудовищное владычество над телом и душою вконец ослабили все тела и души и сломили самостоятельных, независимых, непредвзятых людей, этих несущих опор сильной цивилизации: там, где еще встречаются скверные нравы, можно видеть последние развалины этих опор». Вот вам столкновение двух парадоксов. И правда здесь не может быть на обеих сторонах: да и есть ли она вообще на какой-то из них? Еще надо посмотреть.

164

Может быть, и преждевременно. — Сегодня создается впечатление, будто в среде всякого рода сомнительных, ненадежных знаменитостей и, как правило, в густом тумане, со стороны тех, что не считают себя привязанными к существующим нравам и законам, делаются первые попытки сплотиться, чтобы добиться легитимности, — в то время как прежде, когда их поносили как преступников, вольнодумцев, возмутителей нравственности, злодеев, они, порочные и внушающие порочность, жили под проклятьем птичьих прав и нечистой совести. В общем и целом это надо было бы считать правильным и нормальным, хотя грядущее столетие сделает эту породу людей чем-то опасным, вложив каждому из них в руки оружие: уже тем самым появится встречная сила, которая будет постоянно напоминать о том, что не существует никакой морали, наделяющей одними только моральными качествами, и что всякая нравственность, признающая исключительно себя самое, губит слишком много хороших сил и обходится человечеству чересчур дорогой ценой. Этими отклоняющимися людьми, которым столь часто свойственно умение находить и создавать новое, больше нельзя жертвовать; нельзя даже больше считать зазорными отклонения от морали — и в мыслях, и в делах; необходимы новые многочисленные эксперименты над жизнью и обществом; необходимо устранить из мира чудовищное бремя нечистой совести — эти наиболее общие цели должны признаваться и преследоваться всеми честными и правдолюбивыми людьми!

165

Какая мораль не наскучит. — Основные заповеди нравственности, которые народ всегда охотно выучивает и выслушивает, стоят в отношении к его основным порокам, а потому и не наскучивают ему. Греки, слишком часто терявшие умеренность, холодную отвагу, справедливость и вообще способность соображать, очень интересовались четырьмя сократическими добродетелями — ведь они так в них нуждались, но как раз ими-то и были наделены так скудно!

166

На распутье. — Черт возьми! Как же вам хочется приобщиться к системе, где приходится либо быть колесом и только колесом, либо оказываться под колесами! Где само собой разумеется, что каждый есть то, чем его сделали свыше! Где искательство «связей» почитается естественным долгом! Где никто не чувствует себя оскорбленным, когда ему кивком показывают на какого-нибудь человека: «Вон тот может оказаться Вам полезным!» Где не стыдятся делать визиты, чтобы попросить протекции! Где даже не подозревают, что, усердно приспосабливаясь к таким нравам, раз и навсегда показывают себя мелкими глиняными горшками природы, которыми пользуются (с правом разбить их) другие, не особенного чувствуя себя за это ответственными; это как если бы кто-то сказал: «Людей такого сорта, как я, хоть пруд пруди: можете махнуть на меня рукой! Без церемоний!»

167

Абсолютное почитание. — Когда я представляю себе немецких философов, которых больше всего читают, немецких композиторов, которых больше всего слушают, немецких политиков, которых больше всего уважают, то поневоле говорю себе: туго приходится теперь немцам, этому народу абсолютных чувств, — и притом от своих же собственных великих мужей. Тут взгляду открывается трижды великолепное зрелище: каждый раз это поток, текущий в прорытом им же самим русле, и текущий так стремительно, что нередко так и подмывает думать, будто он намерен течь вверх по горе. А все-таки до каких пределов ни доводили бы немцы свое почитание, кто же из них в общем и великом не предпочел бы иметь иное мнение, нежели Шопенгауэр! — И кому нынче придет в голову в общем и в малом разделять взгляды Рихарда Вагнера, как бы ни было верно чье-то высказывание: что всюду, где он оказывает влияние и где он испытывает влияние, скрыта какая-нибудь проблема, — достаточно того, что сам он ее не разрешает! — И наконец, огромное множество немцев от всей души было бы одного мнения с Бисмарком, если бы хотя бы он сам был одного мнения с собою или пусть только делал бы вид, что впредь будет так! Конечно, не иметь базовых принципов, но иметь базовые влечения, быть гибким умом на службе сильных базовых влечений и как раз поэтому не иметь базовых принципов — во всем этом для политика не только нет ничего особенного, а это скорее должно считаться чем-то нормальным и естественным; но, увы, доселе такие качества были совершенно не немецкими! Они были немецкими не больше, чем шум вокруг музыки и диссонансы, недовольство вокруг композитора, они были немецкими не больше, чем новая, оригинальная позиция, избранная Шопенгауэром: то есть ни над вещами, ни на коленях перед вещами — то и другое еще можно было бы назвать немецким, — а против вещей! Невероятно! И неприятно! Ставить себя на одну доску с вещами, но — в качестве их противника, а уж на худой конец — в качестве собственного противника! — Что абсолютному почитателю делать с таким образцом? А что — вообще с тремя такими образцами, не желавшими жить дружно даже друг с другом? Ведь вот вам, пожалуйста: Шопенгауэр — противник музыки Вагнера, а Вагнер — противник политики Бисмарка, а Бисмарк — противник всяческой ваг-неровщины и шопенгауэровщины! Ну что тут поделаешь! Куда податься со своей жаждой к «почитанию потрохами»? Может быть, попробовать выкроить из музыки композитора несколько сотен тактов хорошей музыки, которые просятся в сердце и которые надо принять близко к сердцу, потому что у них есть сердце, — попробовать, совершив этот мелкий грабеж, отойти в сторонку, а обо всем остальном просто забыть? И нащупать точно такую же позицию в отношении философа и политика — выкроить, принять близко к сердцу и в особенности — забыть об остальном? Эх, кабы только забвение не давалось с таким трудом! Был один очень гордый человек, который не хотел ничего брать ни от кого, кроме себя самого, — и хорошее, и плохое: но когда ему понадобилось забвение, он не смог извлечь его из себя, и ему пришлось трижды заклинать духов; они пришли, они услышали его желание и в конце концов сказали: «Мы можем дать лишь то, что в нашей власти». Почему бы немцам не воспользоваться опытом Манфреда? Зачем сначала еще заклинать духов? Это бесполезно, никто не забывает, когда хочет забыть. А каким огромным оказалось бы «все остальное», что надо было бы забыть у этих трех великанов эпохи, дабы затем почитать их потрохами! Тогда уж лучше использовать удобную возможность и попробовать что-нибудь новенькое: а именно, прибавлять в честности относительно себя и из народа, который так легковерно вторит и питает ожесточенную, слепую враждебность, стать народом ограниченного одобрения и доброжелательной враждебности; но для начала научиться тому, что абсолютное почитание лиц есть нечто смехотворное, что переучиться тут было бы не бесславно и для немцев и что существует такое глубокое, достойное внимания изречение: «Ce qui importe, ce ne sont point les personnes: mais les choses»²². Это изречение, как и его автор, велико, честно, просто и молчаливо — совсем как Карно, этот солдат и республиканец. — Но разве можно нынче говорить немцам о таком французе, да к тому же республиканце? Может быть, и нет; а может быть, нельзя даже и вспоминать о том, что в свое время Нибур позволил себе сказать немцам: что никто не произвел на него такого сильного впечатления истинного величия, как Карно.

168

Один образец. — Что я люблю в Фукидиде, из-за чего ставлю его выше Платона? У него есть способность очень широко и объективно радоваться всему типическому в человеке и в событиях и считать, что в каждом из типов можно найти какую-то оправданность: ее-то и пытается он обнаружить. Он гораздо ближе к практической жизни, чем Платон; он не очерняет и не умаляет людей, которые ему не понравились или причинили в жизни какое-нибудь зло. Совсем напротив: во всех вещах и лицах он усматривает нечто великое и наделяет их величием, видя в них лишь типы; а на что нужно было бы всем последующим поколениям, которым он посвятил свой труд, что-то атипическое? Таким-то образом в нем, мыслящем о людях, происходит последний великолепный расцвет той культуры самого объективного ми-ропознания, поэтом которой был Софокл, государственным деятелем — Перикл, врачом — Гиппократ, природоведом — Демокрит: той культуры, что следовало бы окрестить именем ее наставников — софистов, да, увы, с этого момента крещения она начинает вдруг становиться для нас туманной и неуловимой, — ведь мы подозреваем теперь, что это была, наверное, культура весьма безнравственная, коль скоро с ней боролся тот же Платон вместе со всеми сократическими школами! Правда тут так запутанна и перекручена, что распутывать ее можно только с отвращением: ну так и пусть древнее заблуждение (error veritate simplicior?²³) идет своим древним путем!

169

Такие чуждые нам греки. — Стили восточный или современный, азиатский или европейский: в сравнении с греческим всем им свойственны массивность и наслаждение большими количествами как способ выражения возвышенного, в то время как в Пестуме, Помпеях и Афинах и глядя на греческую архитектуру вообще не перестаешь удивляться тому, с помощью сколь малых масс греки умели и любили выражать возвышенное. — То же и в другом: сколь простыми представлялись друг другу люди в Греции! Как далеко мы оставили их позади в знании людей! Но зато и какими сложными лабиринтами выглядят наши души и наши представления о душах в сравнении с их! Если бы мы возмечтали об архитектуре по нашему душевному складу и отважились бы на нее (но мы слишком трусливы для этого!), то образцом для нас был бы лабиринт! Об этом можно догадаться судя по нашей родной и действительно выражающей нас музыке! (Ведь в музыке люди не следят за собой, потому что мнят, будто нет никого, кто был бы в силах разгадать их за их собственной музыкой.)

170

Иная перспектива для чувства. — Что значит вся наша болтовня о греках! Разве мы понимаем что-нибудь в их искусстве, душою которого была — страсть к обнаженной мужской красоте! Лишь с ее точки зрения они смотрели на красоту женскую. Стало быть, они видели ее из совсем иной перспективы, чем наша. И так же дело обстояло с их любовью к женщине: они иначе благоговели, иначе и презирали.

171

Питание современного человека. — Он умеет переварить многое, если даже не все, — для него это предмет особого тщеславия; но он оказался бы ступенью выше, если бы как раз этого и неумел бы; homopamphagus²⁴ — вид отнюдь не самый утонченный. Мы живем между прошлым, обладавшим вкусом более диким и своенравным, чем наш, и грядущим, у которого будет, может быть, вкус более изысканный, — а мы увязли посередке.

172

Трагедия и музыка. — Мужчин воинственной духовной организации, каковы были, к примеру, греки времен Эсхила, трудно чем-нибудь растрогать, а если уж сострадание вдруг пробьет их броню, то овладевает ими, словно исступление, и становится подобным «демонической одержимости», — тогда они чувствуют себя невольниками, охваченными каким-то религиозным ужасом. После у них наступают сомнения в своем состоянии; испытывая его, они вкушают восторг от выхода из себя и от его необычности, смешанный с горчайшей полынью страдания: это напиток как раз для воинов, нечто редкостное, опасное и горько-сладкое, что не всякому выпадает на долю. Трагедия обращена к душам, именно так ощущающим сострадание, к душам суровым и воинственным, одолеть которые нелегко хоть страхом, хоть и состраданием, но которым идет на пользу время от времени умягчаться: а что значит трагедия для тех, которые подставлены «симпатическим склонностям», как парус ветрам! Когда афиняне сделались более мягкими и чувствительными, ко времени Платона, — ах, как они еще были далеки от сентиментальности жителей наших столиц и провинций! — то философы уже все-таки сетовали на губительность трагедии. Эпоха, полная опасностей, какова начинающаяся сейчас, когда отвага и мужество растут в цене, может быть, мало-помалу вновь закалит души до такой степени, что им понадобятся трагические поэты: но некогда они были немного излишними — если пользоваться самым мягким выражением. — Так, может быть, и для музыки еще раз наступят лучшие времена (они, безусловно, будут и более лихими!), когда композиторам придется обращаться ее средствами к людям, окончательно ставшим личностями, внутренне суровым, обуянным мрачной серьезностью собственной страсти: а что значит музыка для этих нынешних, куда как суетливых, невзрослых, полуличных, любопытствующих и ко всему вожделеющих душонок уходящей эпохи!

173

Поющие осанну труду. — В осаннах «труду», в неустанных разглагольствованиях о «благословении труда» я вижу ту же заднюю мысль, что и в хвалах общеполезным, неэгоистическим поступкам: страх перед всем индивидуальным. Зрелище труда (тут имеется в виду пресловутое муравьиное прилежание от зари до зари), в сущности, внушает нынче ощущение, что такой труд — лучшая полиция, что он держит в узде каждого и отменно умеет противодействовать развитию разума, страстности, жажды независимости. Ведь на него уходит огромное количество нервной энергии, которая отводится от раздумий, самоуглубления, мечты, заботы, любви, ненависти; он всегда держит перед глазами одну мелкую цель и дает легкое и регулярное удовлетворение. Значит, в обществе, где люди постоянно прилежно трудятся, будет больше безопасности: а безопасности нынче поклоняются как высшему божеству. — И что же? О ужас! Опасным сделался как раз «рабочий»! Все кишит «опасными личностями»! А за ними — опасность из опасностей: отдельная личность!

174

Моральная мода торгашеского общества. — В основном принципе нынешней моральной моды: «Моральные поступки — это поступки, продиктованные симпатией к другим» я вижу проявление одного социального влечения — боязливости, интеллектуально камуфлирующего себя таким образом: это влечение направлено как на свою высшую, важнейшую, ближайшую цель на изъятие из жизни всякой опасности, какая была в ней прежде, и на то, чтобы каждый содействовал этому всеми силами: вот почему оценку «хороший» могут заслужить только поступки, имеющие целью достижение всеобщей безопасности и ощущения безопасности! — Как же мало радости, должно быть, сегодня доставляют себе люди, если высший нравственный закон устанавливает для них такая тирания боязливости, если они так безропотно подчиняются правилу — не смотреть на себя, рядом с собою, но выискивать взглядом всякое бедствие, всякое страдание где-нибудь на стороне! Разве, вынашивая столь чудовищное намерение — а именно, сглаживать все острые места и края жизни, — мы не становимся на прямую дорогу, ведущую к превращению человечества в песок? Песок! Мелкий, мягкий, круглый, нескончаемый песок! Это ли ваш идеал, вы, герольды симпатических склонностей? — А между тем остается без ответа даже вопрос о том, будет ли другому больше пользы, если все время без промедления спешить ему на выручку и помогать — а ведь когда это не превращается в тиранический захват и вмешательство в самую природу другого, то может затрагивать лишь поверхность, — или же если сделать из себя нечто такое, на что другой посмотрит с удовольствием: скажем, прекрасный, тихий, погруженный в себя сад, окруженный высокими стенами, защищающими против бурь и пыли дорог, но гостеприимно предлагающий и распахнутые ворота.

175

Основная идея торгашеской культуры. — Там и сям можно видеть теперь зачатки культуры, сердцевину которой образует торговля, в той же мере, в какой сердцевину культуры архаической Греции составляло личное состязание, а римлян — война, победа и право. Торгаш умеет все оценить, ничего не производя, причем оценить исходя из запроса потребителя, а отнюдь не собственного, личного запроса: главный вопрос для него — «кто и сколько людей будут это потреблять?» Такой-то способ оценки он применяет инстинктивно и постоянно — ко всему подряд, а, стало быть, и к произведениям искусств и наук, мыслителей, ученых, художников, политиков, народов и партий, целых эпох: глядя на все, что создано, он задается вопросом о спросе и предложении, чтобы определить для себя ценность вещи. Сделать это основным признаком всей культуры, провести через идеи вплоть до дна и последней песчинки и придать эту форму всякой воле и всякому умению: вот то, чем будете гордиться вы, люди следующего столетия, — если пророки класса торгашей правы, видя вас такими. Но у меня мало веры этим пророкам. Credat Judaeus Apella²⁵, говоря словами Горация.

176

Критика отцов. — Почему нынче люди не против истины даже о ближайшем прошлом? Потому что всегда тут как тут новое поколение, которое чувствует себя в оппозиции к этому прошлому и в его критике вкушает первые плоды чувства власти. Прежде, наоборот, новое поколение стремилось видеть в старом свою основу и начинало ощущать себя, не просто принимая взгляды отцов, но по возможности еще и ужесточая их. Критиковать отцов было тогда безнравственно: а нынче молодые идеалисты с этого начинают.

177

Учиться одиночеству. — Эх вы, бедняги из метрополий мировой политики, одаренные молодые люди, замученные честолюбием, почитающие долгом ввернуть свое словцо по любому поводу — а повод уж всегда найдется! Те, что, производя пыль и шум таким способом, мнят, будто это они — телеги истории! Те, что утрачивают подлинную творческую силу, потому что всегда держат ухо востро, всегда ловят момент, чтобы ввернуть свое словцо! Как бы они ни жаждали великих дел — глубокое молчание вынашивающих плод всегда будет им недоступно! Текущие события гонят их перед собой, словно перекати-поле, а они думают, будто сами подгоняют события, — вот бедняги! — Если хочешь играть на сцене героя, нельзя и думать о том, чтобы замешаться в толпу, нельзя даже знать, как замешиваются в толпы.

178

Ежедневный износ. — У этих молодых людей не хватает ни характера, ни таланта, ни прилежания: но им не предоставили времени самим найти свое призвание, а наоборот, приучили с младых ногтей брать готовое. В момент, когда они уже совсем созревали, чтобы «получить назначение в глухомань», с ними делали нечто иное — их использовали, их отпихивали от себя, из них воспитывали то, что предназначено для ежедневного износа, превращая таковой в их этику, — и вот они уже не могут без него обходиться и не хотят ничего иного. Нельзя только лишать этих бедных тягловых животных «каникул» (так это называется), сего идеала праздности для работающего на износ столетия, — времени, когда можно вволю побездельничать и по уши погрузиться в тупоумие и ребячество.

179

Чем меньше государства, тем лучше! — Все политические и экономические отношения не стоят того, чтобы ими могли и должны были заниматься именно наиболее одаренные умы: такой расход ума, в сущности, хуже любого бедствия. Они есть и останутся сферами деятельности для меньших умов, а умы другие, чем меньшие, не должны работать на этих фабриках: пусть уж лучше всю машину разнесет вдребези! А нынешнее положение дел, когда не только все полагают, будто должны каждый день знать об этом, но любой постоянно стремится над этим корпеть, бросая ради него собственную работу, — одно большое и смехотворное помешательство. Это слишком дорогая цена за «всеобщую безопасность»: но что самое безумное — тем самым, помимо прочего, добиваются чего-то прямо противоположного всеобщей безопасности — это и взялось доказать наше разлюбезное столетие, как будто таких доказательств уже не было прежде! Сделать общество надежным, как сейф, и несгораемым, безбрежно удобным для любых торговых делишек, а государство превратить в провидение в хорошем и плохом смысле слова — это цели низменные, умеренные и отнюдь не самые необходимые, их не надо добиваться высшими средствами и инструментами, какие вообще существуют, — средствами, которые следовало бы приберечь как раз для достижения высших и чрезвычайных целей! Наше столетие, как бы оно ни разглагольствовало об экономии, — расточитель: оно расточает самое ценное, а именно ум.

180

Войны. — Великие войны современности — результаты изучения истории.

181

Управлять. — Одни управляют из страсти к управлению; другие — чтобы не управляли ими: для них это всего лишь меньшее из двух зол.

182

Грубая настойчивость. — Говорят с восхищением: «Вот это характер!» — это уж само собой разумеется, если он демонстрирует такую грубую настойчивость и если эта настойчивость очевидна даже для подслеповатых! А вот когда действует ум более тонкий и глубокий, проявляя свойственную ему высшую последовательность, зрители не признают за ним характера. Поэтому продувные политики разыгрывают свою комедию обычно под маской грубой настойчивости.

183

Старые и молодые. — «Есть в этих парламентах что-то безнравственное, — все еще думают там и сям, — ведь в них можно даже высказывать взгляды, направленные против правительства! » — «Смотреть на вещи надо только так, как прикажет наш милостивый господин!» — это одиннадцатая заповедь в иных честных старых головах, особенно в Северной Германии. Над этим смеются, как над устаревшей модой, но когда-то это была целая мораль! А может быть, некогда будут в свой черед смеяться над тем, что слывет моральным сейчас, среди парламентски воспитанного молодого поколения: а именно, ставить политику партии выше собственной премудрости и отвечать на любой вопрос об общественном благоденствии так, чтобы это лило воду прямехонько на мельницу собственной партии. «Смотреть на вещи надо так, как диктует партийная ситуация», — гласит общепринятое правило. На службе у такой морали нынче можно увидеть любой род самоотречения, самопожертвования и мученичества.

184

Государство, созданное анархистами. — В странах, где живут люди обузданные, всегда есть и достаточное количество людей отсталых, необузданных: теперь они стекаются в социалистические лагеря больше, чем куда-либо еще. Если бы дело дошло до того, что они вдруг сделались законодателями, то можно ожидать, что они наложат на себя вериги и введут ужасающую дисциплину: они свое дело знают! И они будут сохранять эти законы, сознавая, что сами же их и дали, — чувство власти, этой власти, слишком юно и восхитительно для них, чтобы ради него не претерпеть всё.

185

Нищие. — Надо, чтобы нищих вообще не было: ведь досадно им давать, но досадно и не давать.

186

Бизнесмены. — Ваш бизнес — это ваш величайший предрассудок, он привязывает вас к вашему месту, к вашему обществу, к вашим интересам. Прилежные в бизнесе — но ленивые умом, довольные своим убожеством, нацепившие поверх своего довольства фартук долга: так-то вы живете, так-то хотите, чтобы жили ваши дети!

187

Фрагмент возможного будущего. — Разве немыслимы условия, когда преступник сам явится с повинной, сам публично назначит себе наказание, с гордостью сознавая, что таким образом показывает уважение к закону, который сам устанавливал, что проявляет свою власть, наказывая себя, — власть законодателя; он может однажды оступиться, но поднимется, добровольно наказывая себя за проступок, он не только загладит свой проступок честностью, великодушием и покорностью: он еще и порадеет об общем благе. — Так мог бы выглядеть преступник будущего, который, конечно, предполагает и законодательство будущего с его основным принципом: «Я склонюсь лишь перед законом, проведенным в жизнь мною самим, и склонюсь беспрекословно». Но сколько экспериментов еще нужно проделать, чтобы это могло сбыться! Сколько черт будущего еще должно проступить!

188

Опьянение и питание. — Народы столь сильно подвержены обману потому, что постоянно ищут себе обманщика: а именно какое-нибудь возбуждающее пойло для своих чувств. Если бы у них было только оно, народы, верно, довольствовались бы скудной пищей. Опьянение для них — нечто более важное, чем питание, — это наживка, на которую они все снова клюют! Что для них люди, избранные из их средних слоев, пусть даже это самые толковые практики, в сравнении с блестящими завоевателями или древними и пышными княжескими родами! Избраннику народа приходится предлагать им хотя бы завоевания и блеск: таким путем он, может быть, завоюет их доверие. Они всегда повинуются и делают даже больше того, если, конечно, только дать им напиться! Им не стоит даже предлагать праздность и удовольствия, если с ними не связан лавровый венец с его сводящей с ума силой. Но этот плебейский вкус, для которого опьянение важнее питания, возник отнюдь не в гуще плебса: наоборот, он туда внесен, туда всажен и только пошел там в рост в самых отсталых и пышных формах, а вот зародился он в среде высших умов, произрастая там в течение тысячелетий. Народ — последняя нетронутая земля, на которой еще может расцвести этот блестящий сорняк. — Что? И вот именно ему-то надо позволить заниматься политикой? Дабы из нее он сделал свое ежедневное опьяняющее пойло?

189

О большой политике. — Сколько полезных и тщетных усилий ни вкладывалось бы в большую политику отдельными лицами или народами, наиболее могучий поток, несущий ее вперед, — это потребность в чувстве власти, которая время от времени прорывается из неиссякаемых источников, бьющих не только в душах князей и власть имущих, но и в немалой степени в низших слоях народа. Все снова наступает момент, когда массы готовы поставить на кон свою жизнь, имущество, совесть, добродетель, чтобы доставить себе высочайшее наслаждение, утвердившись (хотя бы в воображении) среди других наций как нация победоносная, тиранически своевольная. Тогда расточительные, самоотверженные, полные надежд, доверия, отчаянной отваги, мечтательные чувства начинают бить таким высоким фонтаном, что честолюбивый или мудро предусмотрительный государь может развязать войну, вывернув свой бесправый поступок на сторону чистой совести народа. Великие завоеватели всегда вели патетические речи о добродетели: вокруг них всегда были массы, находившиеся в состоянии подъема и желавшие слышать только самые возвышенные речи. Каково, однако, удивительное безумие моральных суждений! Когда человек чувствует свою власть, он ощущает и считает себя добрым: и как раз тогда другие, среди которых он употребляет власть, ощущают и считают его злым! — В сказке о человеческих поколениях Гесиод два раза подряд изобразил один и тот же век — век гомеровских героев, сделав из одного два: с точки зрения тех, что жили под железным, ужасным гнетом этих искателей приключений и насильников или знали о нем от предков, тот век казался злым; но потомки этих рыцарских родов чтили его как доброе старое время богов и полубогов. Тут поэт поделать ничего не мог — ведь его окружали слушатели обеих категорий!

190

Прежняя немецкая образованность. — Когда немцами — не так уж и давно — начали интересоваться другие европейские народы, причиною тому была образованность, которой теперь они уже не обладают и прах которой они, мало того, отряхнули со своих ног со слепым усердием, словно то была болезнь: зато они не смогли найти ей никакой лучшей замены, чем политическое и национальное помешательство. Правда, этим они добились того, что сделались еще более интересными для других народов, чем были прежде благодаря образованности: так пускай этим и довольствуются! А между тем нельзя отрицать, что тогдашняя немецкая образованность обвела европейцев вокруг пальца и что она не была достойна такого интереса, даже такого подражания и ревностного усвоения. Стоило бы сегодня всмотреться в Шиллера, Вильгельма Гумбольдта, Шлейермахера, Гегеля, Шеллинга, стоило бы почитать их переписку и войти в широкий круг их приверженцев: что у них общего, что в них оказывает на нас, теперешних, такое то неприятное, то трогательное и сочувственное воздействие? Во-первых, старание любой ценой выглядеть морально взволнованными; во-вторых, пристрастие к блистательным, бескостным отвлеченностям вкупе с желанием видеть вещи красивее, чем они есть, причем всюду (характеры, страсти, эпохи, нравы), — «красивее», увы, в дурном, неопределенном вкусе, тем не менее кичившемся греческим происхождением. Это мягкий, благонравный, серебристо-мерцающий идеализм, хлопотавший главным образом о благородно поставленных жестах и благородно поставленном голосе, нечто столь же заносчивое, сколь и безобидное, одержимое душевным отвращением к «холодной» или «сухой» действительности, к анатомии, к цельным страстям, к любому виду сдержанности и скепсису в философии, но особенно — к естествознанию, если его нельзя употребить в целях религиозной символизации. На эту тенденцию немецкой образованности Гете взирал на свой лад — отстраненно, с тайным сопротивлением, молчаливо, постоянно все больше укрепляясь на своем, лучшем пути. Несколько позднее ее наблюдал и Шопенгауэр — его глазам снова стал доступен большой участок действительного мира и дьявольщины мира, и он говорил об этом столь же грубо, сколь и восхищенно: ведь в этой дьявольщине была своя красота! — А что, в сущности, так сбивало с толку иностранцев, если они смотрели на это иначе, чем Гете и Шопенгауэр, или попросту не замечали этого? Именно тот тусклый блеск, то загадочное галактическое сияние, что окружало эту образованность — и тогда иностранцы говорили себе: «Это очень, очень далеко от нас, мы здесь уже ничего не видим, не слышим, не понимаем, не способны ни наслаждаться, ни отвергать; но все же это, должно быть, звезды! Может, эти немцы втихомолку открыли на небе уголок и поселились там? Надо попробовать подобраться к немцам поближе». И к ним подобрались поближе: но чуть ли не сразу вслед за этим те же самые немцы усердно принялись избавляться от галактического сияния; они наконец догадались, что отнюдь не были на небесах — а просто витали в облаках!

191

Лучшие люди! — Мне говорят, будто наше искусство обращено к алчным, ненасытным, необузданным, разочарованным, душевно измученным современным людям, будто оно показывает им картину блаженства, возвышенной жизни и отречения от мира вместе с картиной их собственной испорченности, — так что те могут на миг забыться и вздохнуть с облегчением, даже, может быть, снова получить из этого забвения импульсы к бегству от мира и обращению. Бедные художники, если у них такая публика! Если у них такие то ли жреческие, то ли психиатрические скрытые мотивы! Насколько удачливей был Корнель — «наш великий Корнель», как говаривала госпожа де Севинье, по-женски восхищаясь настоящим мужчиной, — насколько выше его аудитория, которую он сумел облагодетельствовать образами ее же рыцарских добродетелей, сурового долга, великодушного самоотречения, героического обуздания! Насколько иначе любили они — он и она — жизнь, исходя не из какой-то слепой, смутной «воли», которую клянут, поскольку не могут ее умертвить, а как место, где возможно сосуществование величия и человечности и где даже строжайшее насаждение внешних форм, подчинение произволу монарха и духовенства не могут подавить ни гордости, ни рыцарственности, ни грации, ни ума всех отдельных личностей, а ощущаются скорее как соблазн и шпоры, подгоняющие в прямо противоположном направлении — к врожденной суверенности личности и благородству, к наследственной силе воли и страсти!

Остановился здесь

192

Желать себе безупречных врагов. — Неоспоримо, что французы были христианнейшим народом на земле: не в том смысле, что массы были у них более верующими, чем в любом другом месте, а потому, что наиболее трудные для осуществления христианские идеалы воплощались у них в людей, не оставаясь только представлением, начинанием, полумерой. Вот, к примеру, Паскаль, по соединению пыла, ума и честности первый среди христиан, — подумать только, что тут должно было соединиться! Вот Фенелон, совершенное и завораживающее выражение церковной культуры во всех ее измерениях: золотая середина, к которой историки могли бы питать склонность как к тому, что невозможно засвидетельствовать фактами, а ведь она была всего лишь чем-то невыразимо трудным и невероятным. Вот госпожа де Гюйон среди подобных ей, французских квиетистов: ведь все, что красноречие и энтузиазм апостола Павла пытались выявить в полубожественном состоянии самого возвышенного духом, проникнутого любовью, экстатического христианина, тут стало действительностью, отбросив при этом ту иудейскую назойливость, с которой Павел обращался к Богу, — благодаря подлинной, женской, тонкой, благородной, старофранцузской наивности в слове и жесте. Вот основатель ордена траппистов, с последней серьезностью подошедший к аскетическому идеалу христианства — не как исключительный француз, а как истинный француз: ведь вплоть до сего дня его мрачное творение смогло прижиться и пустить крепкие корни только среди французов, последовав за ними в Эльзас и Алжир. Не забудем и о гугенотах: на земле не бывало еще более прекрасного соединения воинского и трудолюбивого духа, утонченных нравов и христианской строгости. А в Пор-Рояле дала свой последний цвет великая христианская ученость: и великие люди во Франции понимают этот цвет лучше, чем где бы то ни было. У великих французов, далеких от того, чтобы быть поверхностными, все-таки всегда есть поверхность, естественная кожа для своего содержания, своих глубин, — в то время как глубины великих немцев по большей части содержатся в наглухо закрытых и замысловатых футлярах, словно какой эликсир, пытающийся защититься от света и беспечных рук жесткой и странной оболочкой. — А теперь отгадайте, почему этому народу совершенных типов христианина пришлось произвести на свет и их совершенных антиподов — нехристиан-вольнодумцев! Французские вольнодумцы постоянно боролись в себе с великими людьми, а не только с догмами и возвышенными уродцами, как вольнодумцы других народов.

193

_Esprit13 и мораль. — Немцы, отменно владеющие секретом того, как наводить скуку умом, знанием и чувством, и привыкшие воспринимать скуку как признак моральности, боятся, что французский esprit будет колоть морали глаза, — но их страх смешан с тягой, каку птиц перед гремучими змеями. Может быть, ни у кого из знаменитых немцев не было больше esprit, чем у Гегеля, — но зато у него был и такой огромный немецкий страх перед ним, который и стал виновником его оригинального скверного стиля. А суть его в том, что ядро заворчивается в пелены, заворачивается еще и снова, так что едва выглядывает из-под них, стыдливо и с любопытством, как «молодые женщины глядят сквозь покрывала», говоря словами старого женоненавистника Эсхила, — но ядро-то полно живого огня, нередко дерзких наитий о вещах наидуховнейших, это утонченное, отважное сочетание слов, какие полагается употреблять в обществе мыслителей в качестве гарнира к науке, — но, завернутое в пелены, оно преподносит себя как самое науку, причем науку трудную, и поистине как в высшей степени моральную скуку! Тут немцы получили разрешенную им форму esprit_ и наслаждались ею с таким необузданным восхищением, что перед ним умолк здравый, очень здравый ум Шопенгауэра, — он всю жизнь бранил комедию, которую разыгрывали перед ним немцы, но ничем не мог ее себе объяснить.

194

Тщеславие моралистов. — Скромные в целом успехи моралистов объясняются тем, что они хотели слишком многого зараз, иными словами, что были чересчур честолюбивы: им во что бы то ни стало хотелось дать правила для всех. Но это означает витать в облаках и проповедовать животным, дабы сделать их людьми: не удивительно, что животные находят это скучным! Им надо было сузить свою аудиторию, найти и развивать мораль, рассчитанную на нее и, к примеру, читать проповеди волкам, чтобы сделать из них собак. Но большой успех всегда ждет главным образом того, кто стремится воспитывать не всех и не узкие круги, а одного, не глядя ни направо, ни налево. Прошедшее столетие превосходит наше именно тем, что тогда было множество таких индивидуально воспитанных людей, и столько же воспитателей, ощущавших такое воспитание как задачу своей жизни — а вместе с задачей и достоинство, в собственных глазах и в глазах всякого другого «хорошего общества».

195

Так называемое классическое образование. — Открыть для себя, что наша жизнь посвящена познанию; что мы свели бы с нею счеты — да нет, даже что мы сразу свели бы с нею счеты, если бы эта посвященность не защищала ее от нас; часто и потрясенно повторять про себя стихи:

Судьба, я иду за тобою! А если б не шел —Пришлось бы и со стоном делать так!

— И вот, оглядываясь на пройденный жизненный путь, вновь открыть для себя, что кое-чего из сделанного уже никогда не воротишь: не воротишь растраченной юности, когда наши воспитатели воспользовались этими годами жажды знаний и душевного пыла не для того, чтобы подвести нас к познанию вещей, а для так называемого «классического образования»! Да, растрата нашей юности, когда нам сколь неуклюже, столь же и мучительно прививали крохи знаний о греках и римлянах и об их языках, и притом наперекор главнейшему принципу всякого образования: давать пищу лишь тем, кто испытывает в ней острую нужду! Когда в нас насильственно впихивали математику с физикой, вместо того чтобы для начала довести нас до отчаяния от собственного невежества и свести нашу мелкую будничную жизнь, наши действия с вещами и все, что совершается за целый день дома, в мастерской, на небе, на земле вокруг нас, к тысяче проблем, мучительных, посрамляющих, манящих проблем, — дабы после этого показать нашей жажде знаний, что нам прежде всего необходимы познания в математике и механике, а уж потом научить нас первому восторгу, который дает наука, — восторгу перед абсолютной логичностью этого рода знания! Если бы нас научили хотя бы только почитать эти науки, если бы нашу душу заставили хоть раз затрепетать перед зрелищем борьбы, поражений и новой борьбы великих, перед пыткой, каковую являет миру история строгой науки! А нам скорее невзначай внушали известного рода пренебрежение к подлинным наукам в пользу истории, «формального образования» и всего «классического»! И мы так легко дали себя обмануть! Формальное образование! Разве мы не могли показать пальцем на лучших учителей наших гимназий, со смехом спрашивая: «Ну и где же тут формальное образование? А коли его нет, разве они в состоянии его давать?» А уж это «классическое»! Разве мы усвоили что-нибудь из того, на чем воспитывали свою молодежь именно древние? Научились ли говорить, как они, писать, как они? Упражнялись ли беспрестанно в фехтовальном искусстве диалога — диалектике? Научились ли прекрасным и горделивым жестам, какие были свойственны им, научились ли борьбе, метанию, кулачному бою, которыми владели они? Усвоили ли хоть что-нибудь из аскезы, практиковавшейся всеми греческими философами? Приобрели ли навыки хоть в одной-единственной античной добродетели, и притом так, как их приобретали сами древние? А это слепое пятно всего нашего образования — полное отсутствие каких бы то ни было размышлений о морали, а уж тем более — их единственно возможной апробации: суровых и отважных попыток пожить с. той или иной моралью! Разве нас побуждали развить в себе какое-нибудь чувство, которое древние ставили выше, чем это делает современность? Разве нас научили временам дня, временам жизни, сверхжизненным целям в античном духе? Разве мы хотя бы овладели древними языками так же, как языками нынешних народов, а именно, чтобы на них говорить, и говорить хорошо и свободно? И несколько лет тяжкого труда не увенчались никакими настоящими навыками, никакими новыми способностями! А увенчались только знанием о том, какие были навыки и способности у прежних людей! Да и что это за знание! От года к году не было для меня ничего все более ясного, чем то, что каким простым и общеизвестным ни казалось бы нам все греческое и античное вообще, на самом деле оно малопонятно, даже почти недоступно, и что обычная легкость, с какою говорят о древних, есть либо легкомыслие, либо старое наследственное чванство всякого бездумия. Сходные слова и понятия нас обманывают: но за ними всегда кроется ощущение, которое должно быть чуждым, непостижимым или мучительным для нынешненго ощущения. По мне, так все это площадки для мальчишеских игр! Хватит, мы все это проделали, когда были мальчишками, и чуть ли не навсегда вынесли с собою какое-то отвращение к древности, отвращение от якобы уж такого близкого личного знакомства! Ведь гордое самомнение наших наставников во всем классическом, воображающих, будто древние у них за пазухой, заходит так далеко, чтобы изливать свое чванство даже на наставляемых — вместе с подозрением, что таковая собственность вряд ли может дарить блаженством, а годится скорее для честных, бедных, придурковатых старых книжных драконов: «Вот и высиживайте свой клад! Он, конечно, вполне вас достоин!» — с этою тихой задней мыслью закончилось наше классическое образование. — Упущенного уже не вернуть — нам! Но не будем думать только о себе!

196

Интимнейшие вопросы истины. — «Да что это я, собственно, делаю? И чего тут нужно именно мне?» — вот вопрос истины, которому при нашем нынешнем типе образования не учат, а следовательно, и не спрашивают на уроках: на него никогда не хватает времени. А вот говорить с детьми о забавах, а не об истине, женщинам, будущим матерям, говорить любезности, а не об истине, с юношами — об их будущем и об их развлечениях, а не об истине, — для этого всегда найдутся и время, и охота! — Но что значат даже семьдесят лет! — они идут и скоро подходят к концу; мало толку в том, чтобы волна знала, как и куда ее несет! Да для нее умнее и не знатъ этого. — «Добавлю: но нет гордости в том, чтобы даже не задаваться таким вопросом; наше образование не дает людям гордости.» — Так тем лучше! — «Будто бы?»

197

Враждебность немцев к просвещению. — Оценим заново тот вклад, что в первой половине этого столетия немцы внесли в общечеловеческую культуру своей умственной работой, и поглядим, во-первых, на немецких философов: они вернулись вспять, на исходную и древнейшую ступень умозрения, поскольку довольствовались понятиями, а не объяснениями, подобно мыслителям дремавших эпох, — итак, они реанимировали донаучный вид философствования. Во-вторых, на немецких историков и романтиков: все их усилия сводились к тому, чтобы ввести в моду древнейшие, первобытные чувствования — и в особенности христианство, народный дух, народные легенды, народный язык, средневековье, восточную аскетику, Индию. В-третьих, на естествоиспытателей: они боролись против духа Ньютона и Вольтера и пытались, подобно Гете и Шопенгауэру, вновь утвердить идею обожествленной или сатанинской природы и ее абсолютной этической и символической значимости. Вся эта сильнейшая склонность немцев была направлена против просвещения и против революции общества, каковая в результате грубого просчета считалась его следствием: пиетет ко всему еще существующему стремился перейти в пиетет ко всему, что существовало, лишь для того, чтобы душа и разум вновь заполнились до предела, не оставляя места для замыслов, связанных с будущим, с обновлением. На месте культа разума был воздвигнут культ чувства, и немецкие композиторы, представляя искусство всего незримого, горячечно-восторженного, сказочного, томительно-страстного, строили новый храм успешнее, чем все мастера слова и мысли. Учтем и то, что там и сям было сказано и найдено очень много хорошего, и обо многом с тех пор судят справедливее, чем прежде: и все-таки, если говорить в целом, оставалась немалая общая опасность, что под видом полного и окончательного познания прошлого чувство оттеснит познание вообще и, по словам Канта, наметившего такую задачу лично себе, «вновь будет проторена дорога вере, поскольку знанию поставят границы». Теперь можно вздохнуть с облегчением: час этой опасности уже миновал! Но вот что странно: как раз те духи, что были с таким красноречием закляты немцами, надолго оказались наиболее губительны для замыслов самих заклинателей, — историческая наука, разумение зарождения и развития явлений, способность переживать прошлое, вновь проснувшаяся страсть чувства и познания, в течение некоторого времени казавшиеся лишь полезными спутниками все отуманивающего, горячечно-восторженного, все сводящего к первоэлементам духа, в один прекрасный день изменили свою природу — и вот на широчайших крылах проносятся мимо своих былых заклинателей и поверх них, став новыми, более сильными гениями именно того просвещения, против которого их некогда призвали к жизни заклинаньями. Это-то просвещение нам надо теперь развивать дальше, не заботясь о том, что против него-то и была предпринята «великая революция», а потом разразилась «великая реакция», мало того — о том, что то и другое еще существует: и все же это лишь рябь на воде в сравнении с тем могучим потоком, в коем плывем и хотим плыть мы!

198

Сделать своему народу имя. — Обладать множеством великих внутренних переживаний, покоя на них и поверх них умный взгляд, — вот что создает людей культуры, делающих своему народу имя. Во Франции и Италии это делала знать, в Германии, где знать до сей поры в целом принадлежала к нищим духом (может быть, уже ненадолго), это делали священники, учителя и их отпрыски.

199

Мы благороднее. — Верность, великодушие, страх перед диффамацией, связанные друг с другом в одном умонастроении, — мы считаем это джентльменским, аристократическим, благородным, и в этом превосходим греков. Мы упорно не желаем от этого отречься, исходя из ощущения, что древние объекты этих добродетелей уже не стоят такого уважения (и по праву), а совсем напротив, предусмотрительно указываем этому нашему драгоценному наследственному влечению новые объекты. — Чтобы представить себе, сколь мелким и жалким показалось бы умонастроение благороднейшего из греков в сравнении с нашим все еще рыцарским и феодальным аристократизмом, вспомните слова, которыми Одиссей утешает себя в своем постыдном положении: «Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело». А к сему добавьте как практическое приложение мифического образца историю о том афинском офицере, который на виду у всего генерального штаба угрожал другому палкой, а этот другой отвел от себя такой позор словами: «Бей! Но все-таки выслушай!» (Это был Фемистокл, тот многоопытный Одиссей классической эпохи, который в это мгновение позора вполне мог бы адресовать своему «сердцу» процитированный выше стих, созданный на случай утешения и бедственного положения.) Греки были далеки от того, чтобы столь легко относиться к жизни и смерти из-за оскорбления, как это делаем мы под впечатлением наследственной рыцарской тяги к риску и жертве; или чтобы искать поводов поставить то и другое на карту чести, как у нас на поединках; или чтобы ставить сохранение доброго имени (чести) выше приобретения злого имени, если последнее совместимо со славой и чувством власти; или чтобы хранить верность сословным предрассудкам и догмам, если они мешают сделаться тиранном. Ведь неблагородный секрет всякого порядочного греческого аристократа таков: из сильнейшей ревности он ставит на одну доску с собою любого представителя своего сословия, но в каждое мгновение, словно тигр, готов обрушиться на добычу — насильно захваченную власть: и при этом он и глазом не моргнув пойдет на ложь, убийство, предательство, продажу отечества! Очень уж нелегко давалась людям такого рода справедливость, она считалась чем-то чуть ли не чудесным; «справедливый» звучало для греков примерно как «святой» для христиан. А уж когда Сократ произнес свое «Добродетельный счастливей всех», они не поверили ушам своим, полагая, что услышали человека помешавшегося. Ведь понятие о самом счастливом связывалось в уме любого человека благородного происхождения с абсолютной беззастенчивостью и лютостью тиранна, приносящего в жертву своей спеси и своей страсти всё и вся. Среди людей, втайне предающихся буйным фантазиям о таком счастье, уважение к государству, конечно, не могло пустить достаточно глубоких корней, — но я думаю, что людям, чье вожделение к власти бушует уже не так слепо, теперь не нужно и то идолопоклонство в отношении понятия государства, с помощью которого такое вожделение тогда держали в узде.

200

Переносить бедность, — Великое преимущество аристократического происхождения — в том, что оно позволяет легче переносить бедность.

201

Будущее знати. — Жесты людей из высшего общества говорят о том, что в их членах непрестанно идет восхитительная

игра сознания своей власти. Скажем, получивший благородное воспитание человек, все равно, мужчина или женщина, не любит плюхаться в кресло, словно валится с ног от усталости, он избегает делать то, что делают все, — устраиваться поудобней, к примеру, откидываться спиной на сиденье в вагоне, и кажется, что он не устает, если целые часы проводит на ногах при дворе, а свое жилище обустраивает не для уюта, но делает его просторным и торжественным, словно предназначенным для существ более крупных (и более долговечных), на вызывающие же речи отвечает с самообладанием и ясным умом, а не так, как плебеи, — устрашенные, раздавленные, покрасневшие, онемевшие. Умея создавать впечатление всегда наличной большой физической силы, он стремится посредством постоянной любезности и обязательности, даже в тяжелых ситуациях, поддерживать впечатление, что его дух и ум всегда готовы к опасностям и внезапным поворотам событий. Аристократическую культуру в отношении страстей можно уподобить или всаднику, испытывающему наслаждение, когда пускает лошадь горячую и гордую испанским шагом (представьте себе век Людовика Четырнадцатого), или всаднику, чувствующему, как лошадь бешено несет его, подобно стихии, на грани, за которой и лошадь, и всадник теряют голову, но испытывающего блаженство от того, что голова еще на плечах: в обоих случаях аристократическая культура дышит властью, и если в своих обычаях она очень часто требует хотя бы только видимости чувства власти, все же благодаря впечатлению, производимому этой игрою на неаристо-кратов, и зрелищу результатов этого впечатления в ней постепенно растет настоящее чувство превосходства. — Это неоспоримое счастье аристократической культуры, зиждущееся на ощущении превосходства, сегодня начинает подниматься на еще более высокую ступень, ведь отныне, благодаря всем свободным умам, рожденным и воспитанным во дворянстве, дозволяется — и не с позором, как прежде, — вступить в орден познания, дабы пройти там более духовные ступени посвящения, обучиться рыцарскому служению, более высокому, чем доселе, и увидеть над собою тот идеал торжествующей мудрости, который еще ни одна эпоха не могла ставить перед собою со столь чистой совестью, как именно та, что вот-вот придет. И наконец: чем же впредь заниматься знати, если день ото дня становится все яснее, что заниматься политикой для нее — дело непристойное^ —

202

О гигиене. — Ученые едва начали задумываться о физиологии преступников, но для них уже совершенно очевидно, что нет существенной разницы между преступниками и душевнобольными: разумеется, это так, только если верить в то, что обычная моральная точка зрения есть точка зрения душевного здоровья. Но поскольку ни во что теперь не верят охотней, чем в это, никто уже не чурается делать отсюда свои выводы, обращаясь с преступниками, как с душевнобольными: прежде всего не с высокомерным милосердием, а со сметливостью врача, с доброй волей врача. Ему нужна перемена климата, общества, а иногда требуется уйти, может быть, побыть одному, найти себе новое занятие — прекрасно! Может быть, он и сам сочтет за лучшее для себя пожить какое-то время в заключении, чтобы таким образом защититься от себя и своего обременительного тиранического влечения, — прекрасно! Следует совершенно открыто изложить ему возможности и средства исцеления (искоренения, преобразования, сублимации этого влечения), а также — в запущенных случаях — несбыточность исцеления вообще; неисцелимому преступнику, внушающему ужас и самому себе, надо дать возможность покончить с собой. Это крайнее средство помощи — но следует пускать в ход все, чтобы только вернуть преступнику присутствие духа и внутреннюю раскованность; надо отмыть с его души угрызения совести, словно это вопрос чистоплотности, и показать ему, как возместить, и возместить сторицей, ущерб, который он нанес, может быть, одному, делая добро другому, а может быть, даже всем. И во всем должно быть крайне бережное отношение к нему! А в особенности в том, что касается анонимности, возможности сменить имя и часто переезжать с места на место, дабы сколько можно уменьшить опасность, грозящую его незапятнанной репутации и дальнейшей жизни. Конечно, и сегодня тот, кто претерпел какой-то ущерб, жаждет мести независимо от того, как этот ущерб может быть возмещен, и с такой целью обращается к судам, — а это до поры до времени все еще поддерживает нашу отвратительную систему наказаний вместе с ее торгашескими весами и желанием уравновесить на них преступление и наказание. но неужто нам нельзя попытаться покончить с этим? Какой груз свалился бы с общего жизнеощущения, если бы вместе с верой в вину удалось отделаться и от древнего инстинкта мести и считать прямо-таки удачною находкой умение по-христиански благословлять своих врагов и делать добро тем, кто нас оскорбил! Так выбросим вон понятие греха — а вослед ему пошлем и понятие карыХ И пусть эти изгнанные чудища отныне живут себе где угодно, только не среди людей, если им вообще захочется жить, а не подохнуть от отвращения к себе! — Меж тем поразмыслим над тем, что ущерб, который общество и индивиды несут от преступников, во всем подобен ущербу, который они несут от больных: больные создают проблемы, вызывают депрессии, они ничего не производят, а только поглощают произведенное другими, они нуждаются в санитарах, врачах, уходе и живут за счет времени и сил здоровых. И все-таки того, кто захотел бы отомстить зз. это больным, нынче посчитали бы человеком негуманным. Правда, прежде так и делали; в ранних культурах, да еще и теперь у некоторых диких народов на больных действительно смотрят как на преступников, как на угрозу для сообщества и обиталище какого-то демонического существа, вселившегося в них вследствие их прегрешений, — поэтому там считают, что каждый больной согрешил! Ну а мы — неужто мы еще не созрели для противоположного воззрения? Неужто нам еще нельзя сказать: любой «согрешивший» болен? — Нет, этот час еще не пробил. И прежде всего нет еще врачей, в глазах которых то, что мы называли доселе практической моралью, превратилось бы в раздел их врачебного искусства и науки; еще нет всеобщего жгучего интереса к этим темам, который некогда, возможно, будет напоминать о буре и натиске прежних религиозных волнений; церкви еще не располагают санитарами — попечителями здоровья; учение о теле и о диете еще не входит в программы всех начальных и высших школ; еще не существует молчаливых объединений тех, что сговорились между собою отказаться от помощи судов, от наказаний и мести своим обидчикам; еще ни один мыслитель не набрался мужества судить о здоровье общества и отдельных личностей по тому, как много паразитов они в состоянии выдержать, и еще не нашелся такой основатель государства, который вел бы свой лемех в духе следующего великодушного и мягкосердечного изречения: «Коли хочешь возделывать землю, возделывай ее плугом: польза от тебя будет и птице и волку, идущему за твоим плугом, — польза от тебя будет всей твари земной».

203

Против скверной диеты. — Черт побери эти трапезы, которые люди устраивают нынче в гостиницах и вообще повсюду, где собираются представители состоятельного класса общества! Даже когда сходятся высокоуважаемые ученые, стол им накрывают по тому же обычаю, что и стол банкира: по принципу «изобилия» и «всякой всячины», — откуда следует, что блюда готовятся в расчете на эффект, а не на полезное действие, а возбуждающие напитки призваны изгнать чувство тяжести в желудке и мозге. Черт возьми, какое истощение и чрезмерная чувствительность должны оказаться общими следствиями всего этого! Черт возьми, что за сны им, вероятно, снятся! Черт возьми, какие искусства и книги подадут на десерт после таких трапез! Да пусть их творят, что хотят: их поступки будут заправлены перцем, непоследовательностью или разочарованием! (Богатому классу в Англии, чтобы выносить желудочные расстройства и головные боли, требуется христианство.) Наконец, чтобы показать не только отвратительную, но и увеселительную сторону дела, все эти люди — отнюдь не чревоугодники; наше столетие с его сугубой суетностью распоряжается их членами больше, чем их собственные желудки: так в чем же суть этих трапез? — Они представляют! А что, во имя всех святых? Свое сословие? — Ну нет: деньги — сословия у них больше нет! Они теперь «личности»! А деньги — это власть, слава, уважение, первенство, влиятельность; теперь большие или маленькие моральные предрассудки о человеке создаются деньгами — смотря по тому, сколько их у него! Никто не захочет зарывать их в землю, никто не пожелает поставить их на стол; следовательно, у денег должен быть какой-нибудь представитель, который можно поставить на стол: см. наши трапезы! —

204

Даная и бог в золотом дожде. — Откуда этот невыносимый зуд, что нынче толкает человека на преступление в обстоятельствах, которые соответствовали бы скорее тяге к противоположному? Ведь когда этот пользуется фальшивыми весами, тот поджигает свой дом, застраховав его на высокую сумму, а третий соучаствует в чеканке фальшивой монеты, когда три четверти людей высшего общества предаются узаконенному обману и поневоле делят нечистую совесть с биржевиками и спекулянтами, — то что ими движет? Отнюдь не настоящая нужда, ведь они не так уж и бедствуют, может быть, даже едят и пьют в свое удовольствие, — но какое-то ужасающее беспокойство, что деньги растут слишком медленно, и столь же ужасающее наслаждение от скопленных денег и любовь к ним и днем и ночью не дают им покоя. Но в этом беспокойстве, в этой любви вновь проявляется тот фанатичный зуд власти, который некогда был воспламенен верой, будто можно завладеть истиной, и носил столь прекрасное имя, что внушил отвагу творить бесчеловечное с чистою совестью (предавать огню евреев, еретиков и хорошие книги, а также стирать с лица земли целые высокоразвитые культуры, каковы перуанская и мексиканская). Поменялись способы утолять зуд власти, но все еще извергается тот же вулкан; зуд и непомерная любовь жаждут себе жертв: и то, что прежде делали «из покорности Божьей воле», теперь делают из покорности деньгам, то есть из покорности тому, что сшчасдает наивысшее чувство власти и чистую совесть.

205

О народе Израиль, — К зрелищам, на которые мы приглашены следующим столетием, относится окончательное решение судеб европейских евреев. Что они бросили свой жребий, что перешли свой Рубикон, видно невооруженными глазами уже теперь: им осталось только или завладеть Европой, или покинуть ее, как во время оно покинули они Египет, где поставили перед собою подобный выбор. Но в Европе они за восемнадцать столетий прошли такую школу, какой не может похвастаться ни один другой здешний народ, и притом так, что опыт этой ужасной поры испытаний пошел на пользу как раз не всему их сообществу, а — по этой именно причине тем больше — отдельным личностям. Потому-то душевные и умственные запасы прочности у нынешних евреев достигли небывалых размеров; в беде они реже, чем кто бы то ни было другой в Европе, хватаются за рюмку или кончают с собою, чтобы не увязнуть в беде еще глубже, — к чему так склонны люди не столь одаренные. В истории отцов и праотцов у каждого еврея есть кладезь примеров ледяной рассудительности и выдержки в ужасающих положениях, хитроумнейших способов обмануть и использовать в своих интересах несчастье и случай; их смелость под личиной жалкого сервилизма, их героизм в зретете зе зрегпг затмевают добродетели всех святых. Их хотели сделать презренными, в течение двух тысяч лет обращаясь с ними как с презренными, закрывая им дорогу ко всем почестям, ко всему почтенному, и тем самым все ближе подталкивая их к занятиям нечистым, — от этой процедуры они и впрямь не сделались чистоплотней. Но при чем же тут презрен-ность? Сами они никогда не переставали верить в свое высшее призвание — и точно так же их не переставали украшать добродетели всех страждущих. Манера, в какой они уважают своих отцов и детей, здравый смысл их браков и брачных обычаев выделяют их из всех народов Европы. Ко всему прочему они умеют извлекать чувство власти и вечной мести как раз из тех занятий, которые им предоставили (или на которые их обрекли); следует сказать даже в извинение их ростовщичества, что без такой по обстоятельствам приятной и полезной пытки своих презрителей им было бы нелегко столь долго сохранять самоуважение. Ведь наше уважение к себе связано с тем, что мы в состоянии отплатить и за добро, и за зло. При этом они заходят в своей мстительности не слишком далеко: ведь всем им присущ либерализм, в том числе и либерализм души, какой воспитывает в человеке частая перемена места, климата, обычаев, соседей и угнетателей, а у них куда больше опыта во всякого рода человеческом общении, так что даже испытывая страсти, они пользуются осмотрительностью, почерпнутой из этого опыта. Они так уверены в своей умственной гибкости и многоопытности, что им никогда, даже в самых отчаянных положениях, не приходится добывать свой хлеб физической силой, вступая в ряды чернорабочих, грузчиков или батраков. По их манерам видно, кроме того, что они никогда не были наделены рыцарски-аристократическими душевными качествами и не носили красивого оружия: назойливость сменяется в них нередко деликатным, но почти всегда вызывающим неловкость сервилизмом. Но теперь, когда им приходится год от году все больше родниться с высшей европейской знатью, они вскоре получат хорошее наследие в виде душевных и телесных манер и через сто лет приобретут уже довольно благородный вид, чтобы, сделавшись господами, не заставлять подчиненных стыдиться за себя. А поэтому сегодня преждевременно было бы предрешать для них исход дела! Они сами лучше всех знают, что нечего и думать об их владычестве в Европе и о каком бы то ни было насилии с их стороны: разве что когда-нибудь Европа вдруг захочет, словно дозревший плод, сама упасть им в руки, которые стоит только подставить. А между тем им для этого необходимо получать призы на всех европейских ристалищах и пробиваться в первые ряды, пока они наконец не дойдут до того, чтобы самим определять, что будет призом. Тогда-то их станут называть изобретателями и первопроходцами европейцев, и они больше не будут оскорблять их стыдливость. А во что же тогда влиться всему этому преизбытку накопленных великих впечатлений, который являет собою история евреев для любой еврейской семьи, этому преизбытку страстей, добродетелей, решимостей, отречений, битв и побед всякого рода, — во что же им влиться напоследок, если не в великих людей и в великие творения духа! И вот тогда, когда евреи смогут предъявить такие самоцветы и золотые сосуды своих творений, каких не могут и не смогли создать европейские народы с их менее длительным и менее глубоким опытом, когда Израиль преобразит свою вечную месть в вечное благословение для Европы, — тогда-то вдруг снова наступит тот седьмой день, в который древний Бог иудеев сможет возрадоваться самому себе, своему творению и своему избранному народу, — и вместе с ним давайте возрадуемся мы все, все!

2 об

Невозможное положение. — Бедность, веселье и независимость! — такая комбинация возможна; бедность, веселье и рабство! — и это возможно, — и рабочим, этим фабричным рабам, я ничего хорошего сказать н е могу: положим, они вообще не считают постыдным, что, как это и происходит, их используют в качестве машинных гаек и как бы эрзацев человеческой изобретательности! Черт возьми! Не считается постыдным думать, будто высокое жалованье способно устранить самое главное в их жалком положении — я имею в виду их безличное порабощение! Черт возьми! Не считается постыдным согласиться, что позор рабства может превратиться в добродетель через усиление этой безличности в рамках машинообразной работы некоего нового общества! Черт возьми! Оцениваться суммой, за которую можно перестать быть личностью и сделаться гайкой! Неужто вы вошли в заговор нынешней глупости народов, сильнее всего на свете желающих как можно больше производить и богатеть? Вашим долгом было бы — предъявить им встречный счет: как много внутренней ценности бесполезно тратится на достижение такой внешней цели! Но где она, ваша внутренняя ценность, если вы даже не знаете, что такое вздохнуть полной грудью? Если не распоряжаетесь собой даже в случае острой необходимости? Если почти всегда гнушаетесь собой, словно выдохшимся напитком? Если всерьез относитесь к написанному в газетах и коситесь на богатого соседа, если испытываете зуд от быстрых взлетов и падений власти, денег и мнений? Если не доверяете философии, одетой в лохмотья, в искренность человека без претензий? Если добровольная идиллическая бедность, отсутствие ремесла и семьи, каковая как раз подобала бы наиболее умственно развитым среди вас, сделалась для вас посмешищем? Зато вы постоянно ловите ухом дудку социалистических крысоловов, которые стараются разжечь в вас безумные надежды! Которые велят вам быть готовыми, и больше ничего, готовыми каждый день, а потому вы ждете и ждете чего-то, что придет откуда-то извне, живя совершенно обыкновенно, как вы и привыкли жить, — покуда это ожидание не станет голодом, жаждой, горячкой и бредом, и покуда, наконец, не придет во всем своем великолепии день _ЬезИа ЬкитрЬапз14! — А ведь каждый должен думать про себя: «Уж лучше куда-нибудь бежать отсюда, попробовать стать хозяином в диких и девственных местах планеты, и всего прежде — хозяином себе; ходить по земле до тех пор, пока я не перестану замечать в себе хоть малейший признак рабства; не гнушаться опасностей и войн, а на крайний случай держать в запасе добровольную смерть: только бы не влачить это постыдное рабство, только бы прекратить киснуть, тухнуть и входить в заговоры!» Вот что было бы правильным умонастроением: рабочие Европы должны понять себя отныне как положение, невозможное для человека, а не просто, как это по большей части и происходит, в качестве чего-то установленного прочно, но неправильно; им надо бы стать застрельщиками эпохи великого роения в европейском улье, эпохи, какой еще не бывало на свете, и этим актом всемирного разлета выразить протест против машины, капитала и грозящего им нынче выбора — быть вынужденными сделаться рабами либо государства, либо какой-нибудь революционной партии. И пусть Европа стала бы легче на четверть своего населения! И ей, и им полегчало бы от этого на сердце! Лишь там, вдали, где осуществляются начинания роящихся когорт колонистов, станет по-настоящему ясно, сколько здравого смысла и верности в суждениях, сколько здоровой недоверчивости дала матушка Европа своим сыновьям — тем самым сыновьям, что не выдержали жизни рядом с нею, одуревшей старой бабой, потому что рисковали сделаться такими же брюзгливыми, возбудимыми и сибаритствующими, как она сама. За пределами Европы эти рабочие на своем пути не расстанутся с ее добродетелями; и то, что в родных краях начало вырождаться в опасное недовольство и тягу к преступности, на чужбине обернется первозданной, прекрасной естественностью и будет равнозначно героизму. — Тогда наконец очистился бы и воздух в старой, сейчас перенаселенной и задыхающейся Европе! Пусть, на худой конец, тогда стала бы ощутимой некоторая нехватка «рабочей силы»! Тут-то, может быть, шевельнулось бы сознание того, что привычка иметь множество потребностей появилась лишь с тех пор, как стало очень легко их удовлетворять, — тогда начнется отвыкание от некоторых потребностей! А не то, может быть, удалось бы импортировать китайцев, которые привезли бы с собою образ мыслей и жизненный уклад, подобающие трудолюбивым муравьям. Мало того, они в целом смогли бы оказаться полезными в деле прививки беспокойной и изнуряющей себя Европе порции азиатского покоя и созерцательности, а также — что, наверное, нужнее всего — азиатской долговечности._

207

Отношение немцев к морали. — Немец способен на большие дела, да только никогда не случается, чтобы он их совершал: ведь он привык повиноваться, где только можно, потому что это приятно косному уму вообще. Если нужда заставляет его решать проблемы на свой страх и риск, отбросив косность, для него уже невозможно раствориться цифрою в общей сумме (в этом качестве ему очень далеко до французов и англичан), — тогда-то он и проявляет свои способности: становится опасным, злым, глубоким, дерзким и пробуждает спавшие в нем запасы энергии, которые носит в себе и о которых в иных обстоятельствах никто (в том числе и он сам) и не подумал бы. Если уж в таком случае немец и повинуется — а это бывает лишь в виде редчайшего исключения, — то делает это с такой же тяжеловесностью, неумолимостью и медлительностью, с какой обычно по-

винуется своему монарху или служебному долгу: вот тут-то, как сказано, ему становятся по плечу большие     никак не

соотносимые со «слабохарактерностью», какую он видит в себе. Но обыкновенно он боится зависеть только от себя, то есть импровизировать: поэтому-то Германии нужно так много чиновников, так много чернил. — Легкомыслие ему чуждо, для него он слишком боязлив; но в положениях совершенно неожиданных, вытаскивающих его из спячки, он становится чуть ли не легкомысленным; тогда он смакует необычность нового положения, словно хмель, а уж в хмеле-то он разбирается! Поэтому в политике немцы сегодня чуть ли не легкомысленны: если предрассудок об основательности и тут играет им на руку и они широко используют его в политических сношениях с другими державами, то в глубине души они все-таки преисполнены шаловливой мысли вдруг размечтаться, засбоить и удариться в авантюры, меняя людей, партии и надежды, словно маски. — Немецкие ученые, доселе внушавшие к себе почтение как немцы образцовые, были и остаются, может быть, на одном уровне с немецкими солдатами, потому что питают глубокое, почти детское уважение к послушанию во всем, что касается поведения, и испытывают неодолимую тягу занимать в науке сугубо особую позицию и очень многое на себя брать; если они умеют добиться гордости, простоты и терпеливости, а также отстраниться от политического шутовства во времена, когда ветер начинает дуть в другую сторону, то, надо думать, они способны и на большее: в своем нынешнем (или былом) виде они являют собою эмбриональное состояние чего-то более высокого. — Выигрышной и слабой сторонами немцев доселе было то, что суеверие и веролюбие им свойственны больше, нежели иным народам; их пороки, и прежде, и теперь, — пьянство и склонность к самоубийству (последнее — признак умственной неуклюжести, в мгновение ока способной сорваться с цепи); для них опасно все то, что сковывает рассудок и расковывает аффекты (как, скажем, неумеренное потребление музыки и духовных напитков): ведь немецкий аффект направлен против собственного блага и разрушает себя, как аффект пьянчуги. Даже воодушевление в Германии стоит меньшего, чем где бы то ни было, потому что оно бесплодно. Если немцы где и вершили большие дела, то бывало это в чрезвычайных ситуациях, когда они впадали в отвагу, стискивали зубы, напрягали рассудок, а часто и великодушие. — Пожалуй, можно рекомендовать с ними водиться, ведь у каждого немца есть что дать, если сумеешь довести его до того, что он отыщет, откопает это (а он внутренне неряшлив). — И вот когда такой народ займется моралью, то какова же будет мораль, удовлетворяющая именно его? Первым делом, несомненно, в ней будет идеализирована его сердечная склонность к послушанию. «У человека должно быть то, чему он смог бы безусловно повиноваться» — это у немцев в характере, это немецкая логика: ее можно углядеть в самой основе всех немецких моральных догм. Совершенно другое впечатление производит мораль античная, взятая в ее целом! Все эти греческие мыслители, сколь разными ни представали бы они перед нами, в качестве моралистов кажутся похожими на учителя гимнастики, призывающего ученика: «Пойдем-ка со мной! Учись у меня! Слушайся меня! Тогда, может быть, ты дорастешь до того, чтобы стяжать всеэллинскую награду!». Персональное отличие — это и есть античная добродетель. Гнуть спину, идти по готовой колее, не скрываясь или тайком, — это добродетель немецкая. — Задолго до Канта с его категорическим императивом Лютер, руководствуясь тем же чувством, сказал: должно быть существо, к которому человек мог бы питать полное доверие, — это было его доказательством бытия Бога, он, на более простецкий и мужицкий лад, чем Кант, требовал подчинения не понятию, а личности; да в конце концов и Кант предпринял свой обходной маневр вокруг морали лишь для того, чтобы прийти к личному послушанию: это и есть культ немцев, и в тем большей мере, чем меньше у них остается от культа в религии. Греки и римляне смотрели на вещи иначе, а услышав таковое «должно быть какое-то существо», только язвительно расхохотались бы: сама их южная душевная раскрепощенность велела им удерживаться от «безусловного доверия» и оставлять себе в самом укромном уголке сердца каплю скепсиса в отношении всего и вся, будь то бог, человек или понятие. Вот вам античный философ! Киа^ггаг? — вся

I Ничему не удивляться (лат.) — Гораций. Послания. I 6, 1.

философия для него в этом принципе. Немец же, а именно Шопенгауэр, заходит в противоположную сторону так далеко, что заявляет: admгrari гб, ез1 ркг1лзорЬатп. — Ну а что же будет, если немцы вдруг, как это бывает, окажутся в состоянии, когда им по плечу большие дела? Если пробьет час для исключения из правил, час непослушания? — По-моему, Шопенгауэр не прав, утверждая, будто единственное преимущество немцев перед другими народами в том, что среди них больше атеистов, чем где бы то ни было: я-то думаю, что уж коли немцы окажутся в состоянии, когда им по плечу большие дела, они всякий раз будут подниматься над моральна. Почему бы и нет? Сегодня они должны сделать что-то новое, а именно приказать — себе или другим! Но их немецкая мораль не научила их приказывать! О приказах-то она и забыла!

I Удивляться — значит философствовать (лат.). См. прим.

Книга четвертая

208

Вопрос совести. — «Ну, а in summa, чего вы, собственно, хотите сделать нового?» — Мы больше не хотим делать причины грешниками, а следствия — палачами.

209

О пользе строжайших теорий. — Человеку прощают множество моральных слабостей, но при этом орудуют грубым решетом, предполагая, что он всегда исповедует строжайшую из моральных теорий\ А вот жизнь моралиста-вольнодумца всегда рассматривают через микроскоп — с задней мыслью, что осечка жизни есть надежнейший довод против непрошеного познания.

210

«Само по себе». — Прежде задавались вопросом: «Что такое смешное?», будто вне нас существуют вещи, которым присуще качество смешного, и до потери сил гадали об этом (один теолог даже думал, что это — «наивность в греховности»). Сегодня задаются вопросами: «Что такое смех? Как возникает смех?» Поразмыслив, наконец заключили, что не бывает ничего доброго, прекрасного, возвышенного, злого самого по себе, а бывают только душевные состояния, находясь в которых мы обозначаем такими словами вещи вне и внутри нас. Мы забрали у вещей назад предикаты — или по крайней мере вспомнили, что дали им предикаты взаймы: будем внимательны, чтобы, поняв это, не утратить способности давать взаймы и чтобы в одно и то же время становиться богаче и скупее.

211

Мечтающим о бессмертии. — Так вы, стало быть, желаете, чтобы вечнх) длилось это ваше распрекрасное «я»? Ну не бесстыдство ли это? А не забыли ли вы обо всех других вещах, которым пришлось бы тогда терпеть вечно вас, как доселе вы терпели себя с более чем христианскою выдержкой? Или вы думаете, будто сможете внушить им вечную симпатию к себе? А ведь хотя бы одного-единственного бессмертного человека на земле хватило бы, чтобы наскучить всему остальному до повального желания умереть, повеситься! И вы, жители земли, со своим понятьицем, существующим несколько тысяч минут времени, хотите вечно обременять собою вечное всеобщее существование! Это же верх назойливости! — И напоследок: будем милосердны к семидесятилетним существам! — они не смогли воспользоваться воображением, чтобы представить себе собственную «вечную скуку»: им не хватило времени!

212

Как узнать, на что ты способен. — Животное, едва завидев другое животное, внутренне соизмеряет себя с ним — точно так же поступали и люди в доисторическое время. Из этого следует, что каждый человек узнает себя тут почти исключительно в отношении своих способностей к обороне и атаке.

213

Люди с незадавшейся жизнью. — Одни слеплены из такого теста, что общество может делать из них что угодно: при этом они будут чувствовать себя хорошо в любых обстоятельствах, не сетуя на свою незадавшуюся жизнь. Другие созданы из слишком особенного материала — поэтому ему даже не надо быть каким-то особенно благородным, пусть он будет только необычным, — чтобы не чувствовать себя плохо, за одним исключением, когда они умеют согласовывать жизнь со своей единственной целью: во всех прочих случаях обществу от этого один ущерб. Ведь все, что такому человеку кажется незадавшейся, неудачной жизнью, все это бремя уныния, бессилия, недомогания, возбудимости, похоти, он проецирует на общество, благодаря чему вокруг последнего образуется скверная, спертая атмосфера или в самом лучшем случае грозовое облако.

214

Снисходительность? Еще чего! — Вы страдаете и требуете, чтобы мы проявляли к вам снисходительность, когда, страдая, вы обижаете вещи и людей! А что толку в нашей снисходительности! Это вам следует быть предусмотрительными ради себя же! Вот прекрасный способ вознаградить себя за страдание так, чтобы заодно ущемить себе суждение\ Клевеща на что-нибудь, вы рикошетом получаете обратно свою месть; зрение мутится у вас же, а не у других: а вы приучаете себя глядеть не туда и косо\

215

Мораль жертвенных животных. — «С восторгом отрекаться от себя», «приносить себя в жертву» — вот лозунги вашей морали, и я охотно верю, что вы, по собственным вашим словам, «совершенно искренни»: но я-то знаю вас лучше, чем вы сами, когда ваша «искренность» оказывается способной идти рука об руку с такой моралью. С ее горних высей вы смотрите вниз, на другую, более трезвую мораль, требующую самообладания, суровости, повиновения. Вы, наверное, называете ее даже эгоистической, да и понятно почему — вы искренни с собою, когда она вам не нравится, — она и должна вам не нравиться! Ведь с восторгом отрекаясь от себя и принося себя в жертву, вы пьянеете от мысли, что отныне будете заодно с власть имущими, будь то бог или человек, которому вы преданно служите: вы отдаетесь чувству его власти, которая, в свою очередь, подтверждена жертвой. А на самом деле вам только кажется, что вы жертвуете, вы скорее мысленно преображаете себя в богов и наслаждаетесь собою в таком виде. С точки зрения такого наслаждения какою слабой и бедной видится вам та, другая, «эгоистическая» мораль повиновения, долга, рассудительности: она вам не нравится, потому что тут действительно нужно жертвовать и отрекаться, причем жертвователь не мнит себя преображенным в бога, как мните вы. Короче говоря, вам нужны опьянение и чрезмерность, а та, презираемая вами мораль, замахивается на опьянение и чрезмерность, — я охотно верю вам в том, что она доставляет вам неудобство!

216

Злые и музыка. — Неужто все блаженство любви, состоящее в безусловном доверии, может когда-либо выпасть на долю иных людей, чем глубоко недоверчивых, злых и желчных? Ведь они вкушают в ней чудовищное, несбыточное для ума и невероятное исключение из своей души! В один прекрасный день на них снисходит то безбрежное, сноподобное ощущение, от которого так отличается вся их остальная, и скрытая и явная, жизнь: оно подобно драгоценной тайне и чуду, полными золотого сияния и выходящими за пределы всех слов и образов. Тот, кто питает безусловное доверие, нем как рыба; мало того, в этой блаженной немоте есть даже страдание и тяжесть, потому-то и такие, придавленные счастьем души бывают обыкновенно более благодарными музыке, чем все другие, лучшие: ведь сквозь музыку, словно через цветной дым, они видят и слышат свою любовь словно отдалившейся, более трогательной и менее тяжкой; музыка для них — единственный способ наблюдать за своим чрезвычайным состоянием, впервые увидев его со своего рода отчужденностью и облегчением. Каждый любящий, слушая музыку, думает: «Она говорит обо мне, она говорит вместо меня, она знает все!»

217

Художник. — Немцы хотят благодаря художнику войти в состояние своего рода выдуманной страсти; итальянцы хотят отдохнуть благодаря ему от своих настоящих страстей; французы ждут, что он даст им удобную возможность доказать свое мнение и случай высказаться. Так вот: будем же справедливы!

218

Управляться со своими слабостями, как художник. — Если мы, положим, обладаем одними слабостями, а в конце концов вынуждены даже признать их своими законами, то я пожелаю каждому хотя бы столько художнической силы, чтобы он сумел сделать из слабостей фон для своих добродетелей, чтобы благодаря своим слабостям он сумел заставить нас жаждать своих добродетелей: это то, что в столь необычной мере понимали великие композиторы. Как часто в музыке Бетховена звучит грубость, своеволие, нетерпеливость, у Моцарта — жовиальность славного малого, которою и приходится в какой-то мере довольствоваться нашему сердцу и уму, у Рихарда Вагнера — слабовольное и назойливое смятение, от которого и самого терпеливого так и тянет сразу впасть в уныние: но тут он возвращается к своей силе, точно так же, как и те; все они своими слабостями пробудили в нас волчий голод по своим добродетелям и сделали наши языки в десять раз более чувствительными к каждой капле звучащего духа, звучащей красоты, звучащей доброты.

219

Обман самоуничижения. — Своей глупостью ты причинил ближнему глубокое горе и безвозвратно разрушил его счастье — и вот тщеславие заставляет тебя пойти к нему, ты унижаешься перед ним, рвешь на себе волосы, каясь в своей глупости, и мнишь, будто после этой неприятной, крайне тягостной для тебя сцены все, в сущности, снова в полном порядке: твоя добровольная потеря чести компенсирует недобровольную потерю счастья тем, другим: с таким чувством ты возвращаешься домой довольный и с восстановленной добродетелью. Но другой-то страдает от своего глубокого горя, как и прежде, и для него нет ровно ничего утешительного в том, что ты глуп и признаешь это; мало того, он вспоминает мучительную сцену, которую ты разыграл перед ним, когда рвал на себе волосы, как новую рану, нанесенную тобою, — но он не думает о мести и не понимает, есть ли вообще какие-нибудь пути примирения между вами. В сущности, ты исполнил эту сцену перед собой и для себя: для этого ты пригласил зрителя, и опять-таки ради себя, не ради него, — не обманывай же себя!

220

Почести и трусость. — Церемонии, служебные и сословные костюмы, серьезные мины, торжественные лица, медленная поступь, витиеватые речи и вообще все, что зовется почестями: да ведь это способ притворства тех, что, по сути дела, трусливы, — они хотят внушать этим страх (перед собой или тем, от имени чего выступают). Людям бесстрашным, а изначальное значение этого слова — всегда и безусловно внушающие страх, — почести и церемонии ни к чему; они сами делают славными, а еще больше бесславными и честность, и прямоту в словах и поступках, эти признаки человека, уверенного в том, что внушает страх.

221

Моральность жертвы. — Моральность, определяемая самопожертвованием, стоит на ступени полуварварской. Разум тут одержал лишь трудную и кровавую победу внутри души, и нужно еще разгромить мощные противоположные влечения; без некоторой жестокости, как при жертвоприношениях, какие требуют себе каннибальские боги, тут никак не обойтись.

223

Устрашающий взгляд. — Ничего не боятся художники, поэты и писатели так сильно, как того взгляда, который видит их маленький обман, который задним числом замечает, сколько раз они стояли на перепутье, откуда могли пойти либо к невинному наслаждению собой, либо к желанию произвести эффект; который ловит их на том, что дешевое они пытались сбыть втридорога, что хотели возвыситься и украситься, не будучи возвышенными сами; который сквозь все обманы их искусства улавливает его идею в таком виде, в каком она предстала им вначале, — то ли как восхитительная сияющая фигура, а то ли как всесветный плагиат, как обыденная мысль, которую им пришлось растягивать, урезать, подкрашивать, закутывать, присаливать, дабы сделать из нее что-то — и это вместо того, чтобы она сделала что-то из них самих, — ох уж этот взгляд, не спускающий вашим творениям всех ваших смятений, вашего подсматриванья и жадной зависти, желанья сравняться и перещеголять (и сравняться-то — только из зависти), знающий цену краске стыда, заливающей ваши лица, так же хорошо, как и вашему искусству скрывать ее и про себя придавать ей совсем другой смысл!

224

«Утешение» в беде ближнего. — Он в беде, и вот к нему приходят, чтобы «сострадать»; гости принимаются на все лады расписывать ему беду; наконец, довольные и возвысившиеся душою, уходят прочь: они полюбовались на ужас бедняги, как и на собственный ужас, и хорошо провели послеобеденное время.

225

Способ быстро ославиться. — Человек, говорящий быстро и много, сильно теряет в наших глазах уже после самого короткого разговора, даже если говорит дело, — и не только в том смысле, что надоедает нам, но и гораздо глубже. Ведь мы догадываемся, сколь многим он уже надоел, и к досаде, которую он вызывает, добавляем предполагаемое пренебрежение к нему других.

226

Об общении со знаменитостями. — А: Что же ты избегаешь этого великого человека? — Б: Я вовсе не желаю с ним раззнакомиться, но наши изъяны несовместимы: я близорук и недоверчив, а он носит свои фальшивые бриллианты с таким же удовольствием, как и настоящие.

227

Те, что на цепи. — Осторожней со всеми цепными умами! К примеру, с рассудительными женщинами, что приковали свою жизнь к мелкому, затхлому окружению и стареют в нем. На первый взгляд, вот они греются на солнышке, вялые и подслеповатые: но стоит раздаться чужим шагам, стоит появиться чему-нибудь нежданному, они вскакивают, чтобы укусить, они мстят всему, что не попало в их собачью конуру.

228

Месть через похвалу. — Вот страница, сверху донизу исписанная похвалами, и вы назовете ее пошлой: но как только поймете, что за этими похвалами кроется месть, сразу найдете написанное чуть ли не утонченным, безмерно восхищаясь всем этим изобилием крохотных смелых линий и фигур. Не человек — его месть столь изощренна, обильна и находчива, но сам он об этом и ведать не ведает.

229

Гордость. — Ах, никому из вас не ведомо то чувство, какое владеет подвергнутым пытке, когда его несут обратно в камеру — и его тайну вместе с ним! — ее он всегда удерживает, крепко стиснув зубы. Откуда вам знать о ликовании человеческой гордости!

230

«Утилитарно». — Сегодня царит такой разброд в подходах к вопросам морали, что для одного человека мораль своей полезностью обоснована, а для другого как раз этой же полезностью опровергнута.

231

О немецкой добродетельности. — Каким ублюдочным должен был сделаться вкус народа, какое раболепие перед почестями, званиями, костюмами, блеском и роскошью должно было выработаться в народе, чтобы скромное он расценивал как скверное, скромного человека — как человека скверного! Моральное высокомерие немцев надо всегда тыкать в нос этим словечком «скверное», да и только!

232

Фрагмент одного диспута. — А: Дружище, Вы заговорились до хрипоты! — Б: Ну, значит, я проиграл. Не будем больше об этом!

233

«Добросовестные». — Обращали ли вы внимание, какого рода люди превыше всего ценят неукоснительную добросовестность? Те самые, что знают за собой множество убогих чувств, робко мыслят о себе и робко мыслят вообще, робеют перед другими, те, что хотят как можно глубже упрятать свою душу, — проявляя эту неукоснительную добросовестность и сурово исполняя долг, они стараются хорошо выглядеть в своих глазах — благодаря впечатлению неукоснительности и суровости, какое должно остаться от них у других (в особенности у подчиненных).

234

Робость перед славой. — А: Чтобы человек уклонялся от своей славы, чтобы он намеренно оскорблял своих льстецов, чтобы он робел, слыша, как о нем судят, потому что робеет перед хвалою, — такое можно встретить, такое бывает, хотите верьте, хотите нет! — Б: Таким можно стать, все это вполне реально! Не хватает совсем немногого, юнкер Спесивец!

235

Отклонять благодарность. — Можно прекрасно отклонить просьбу, но невозможно отклонить благодарность (или, что то же, принять ее холодно и формально). Это глубоко оскорбляет — а, собственно, почему?

236

Наказания. — Удивительная вещь эти наши наказания! Они не очищают преступника, они — вовсе не искупление: наоборот, они пятнают больше, чем само преступление.

237

Одна из партийных бед. — В каждой партии есть одна смешная, но небезопасная печаль: от нее страдают все те, что годами были верными, доблестными борцами за партийную позицию — и вдруг, в один прекрасный день, замечают, что кто-то намного более могущественный начал трубить громче, чем они. Ну как же им стерпеть, что их заставили смолкнуть! И вот они вопят во все горло, иногда даже на новый лад.

238

Стремление к изящному. — Если сильная натура не склонна к жестокости и не всегда занята собою, она непроизвольно стремится к изящному, это ее отличительная черта. А вот характеры слабые любят судить о вещах строго — они пристраиваются к хулителям человечества, к религиозным или философским очернителям бытия либо уходят в область строгих нравов и неудобных «жизненных призваний»: таким путем они стремятся выработать в себе хоть какой-то характер и некое подобие силы. И тоже делают это непроизвольно.

239

Полезный пример для моралистов. — Наши композиторы совершили великое открытие: отвратительное, но интересное возможно и в их виде искусства! И вот они, как пьяные, бросаются в этот вновь открытый океан отвратительного, и оказывается, что писать музыку никогда еще не было так легко. Лишь теперь они получили общий, мрачного цвета фон, на котором даже тоненький лучик красивой музыки начинает сиять золотом и смарагдом; лишь теперь можно отважиться доводить слушателя до бури негодования, когда он не находит слов от возмущения, чтобы потом, на мгновенье погрузив его в покой, даровать ощущение счастья, ощущение, вообще-то способствующее одобрению музыки. Они обнаружили действие контраста: лишь теперь стали возможны самые сильные эффекты — и притом дешевые, ведь никто больше не интересуется хорошей музыкой. А вам надо бы поспешить! Каждому искусству отпущен лишь краткий срок, когда оно только еще стоит на пороге этого открытия. — Ах, если б у наших мыслителей были уши, чтобы вслушаться в души наших композиторов через их музыку! Сколько еще нужно ждать, пока снова не представится такая возможность — застукать творческие натуры на злодеянии и на непонимании того, что это злодеяние! Ведь нашим композиторам и во сне не снилось, что они выражают в музыке собственную историю, историю обезображивания души. Прежде хорошему композитору чуть ли не приходилось ради своего искусства делаться хорошим человеком. — А теперь!

240

О моральности сцены. — Кто думает, будто театр Шекспира оказывал моральное воздействие, и созерцание Макбета неукоснительно отвращало от такого зла, как тщеславие, тот ошибается: и он ошибается вдвойне, если верит, что сам Шекспир смотрел на это так же. Тот, кто и впрямь одержим бешеным честолюбием, глядит на этот свой образ с наслаждением; а коли герой гибнет от своей страсти, то в бурлящем напитке такого наслаждения как раз это-то и есть самая пряная приправа. И разве поэт глядел на эти вещи иначе? Как благородно, а вовсе не мошеннически идет своим путем его честолюбец, уже совершив крупное преступление! Лишь с этого момента он становится «демонически» притягательным, подзуживая к подражанью сходные натуры, — демонически тут значит: вопреки выгоде и жизни, в пользу своей идеи и влечения. А вы думаете, Тристан и Изольда стали поводом для нравоучений против прелюбодеяния потому, что оба от него и погибли? Если так, это значит выворачивать поэтов наизнанку: тех, что, в особенности как Шекспир, влюблены в сами страсти, а далеко не в присущие им подчас настроения обреченности — те, в которых сердце держится за жизнь не сильнее, чем капля за перевернутый бокал. Волнует их не вина и ее худые последствия, и Шекспира не больше, чем Софокла (в фигурах Аякса, Фило-ктета, Эдипа): сколь легко в названных случаях было бы сделать вину главной пружиною действия, столь же решительно они этого избегают. Не в большей мере и трагик, создавая образы жизни, старается отвратить зрителя от жизни! Напротив, он призывает: «Ведь это же самое манящее, что бывает на свете, — эта заставляющая напрягаться, переменчивая, опасная, мрачная, а часто пронизанная солнцем жизнь! Жизнь — это приключение. становитесь в ней на ту или на другую сторону, она не перестанет быть такой!» — Его голос звучит из той мятежной и полной сил эпохи, что наполовину пьяна и оглушена избытком крови и энергии, — из эпохи более злой, чем наша: потому-то мы и нуждаемся в том, чтобы лишь привести в порядок и вернуть порядочность цели, какую ставит перед собою Шекспирова драма, иными словами, в том, чтобы не понимать ее.

241

Страх и разумность. — Если правда то, что нынче говорят со всей определенностью, а именно, что причину пигмента, окрашивающего кожу в черный цвет, следует искать не в свете: то, может быть, это конечный результат частых, скопившихся за тысячи лет припадков ярости (и подкожного кровотока)? В то время каку других, более разумных племен, члены которых столь же часто пугались и бледнели, в конце концов по этой причине развился белый цвет кожи? — Ведь способность пугаться — верный признак разумности: а частые припадки слепого бешенства — знак того, что животное состояние совсем еще близко и пытается вновь утвердить себя. — Тогда, вероятно, изначальным цветом людей был коричнево-серый: что-то от обезьяны, а что-то от медведя, как и должно быть.

242

Независимость. — Независимость (в ее слабейшей дозе называемая «свободомыслием») есть форма отречения, в каковое в конце концов ударяется властолюбец — так долго искавший, над чем бы захватить власть, и не нашедший ничего, кроме себя самого.

243

Два направления. — Если мы попробуем рассматривать зеркало само по себе, то в итоге не найдем в нем ничего, кроме вещей. А если захотим постичь вещи, то в конце концов придем опять-таки ни к чему иному, как к зеркалу. — Вот история познания в самом общем виде.

244

Наслаждение реальным. — Нашу нынешнюю тягу к наслаждению реальным — а она у нас почти у всех — можно понять только как результат того, что мы так долго и уже до тошноты наслаждались нереальным. Сама по себе эта тяга, какой она проявляется сегодня, неразборчивая и грубая, небезопасна: и самая малая опасность, какую она с собою несет, — это безвкусица.

245

Тонкость чувства власти. — Наполеона раздражало, что он плохо говорит, и в этом он был прав: но его властолюбие, не пропускавшее ни одного случая поговорить и более тонкое, нежели его тонкий ум, заставляло его говорить еще хуже, чем он мог. Так он мстил собственному раздражению (он ревновал все свои аффекты, потому что у них была власть) и наслаждался своим самодержавным произволом. И потом он наслаждался этим произволом еще раз, если иметь в виду слух и оценки слушателей: в том смысле, что как с ними ни говори, все будет достаточно хорошо. Мало того, про себя он ликовал при мысли о том, что громами и молниями высшего авторитета — каковой заключается в союзе власти и гения, — он может притуплять суждения и портить вкус окружающих; а в это самое время то и другое в нем холодно и гордо настаивало на правде: говорит он плохо. — Наполеон как доведенный до полного совершенства тип влечения принадлежит к античной разновидности человека, признаки которой — простое строение, изобретательная разработка и выдумывание одного или нескольких мотивов — нетрудно различить.

246

Аристотель и брак. — Дети великих гениев страдают безумием, дети великих героев добродетели — слабоумием, замечает Аристотель. Так что же, он хотел этим поощрить людей исключительных к браку?

247

Происхождение скверного темперамента. — Неточность и неуравновешенность в характере многих людей, их разбросанность и безудержность суть конечный итог бесчисленных логических ошибок, выводов, взятых с потолка или слишком поспешных, в которых повинны их предки. А вот люди с хорошим темпераментом происходят из рассудительных и основательных родов, высоко ценивших разум, — а какие у них были цели, похвальные или дурные, не столь уж и важно.

248

Притворство как долг. — Доброта вырабатывалась по большей части благодаря длительному притворству, стремившемуся прикинуться добротой: всюду, где была большая власть, люди осознавали необходимость именно в этом виде притворства — ведь оно внушает уверенность и доверие и во сто крат увеличивает действительный капитал физической власти. Ложь — если и не мать, то хотя бы кормилица доброты. Честность тоже по большей части выросла под сенью потребности создавать впечатление честности и добропорядочности: в наследственных аристократиях. После долгого упражнения в притворстве качество становится наконец естественным: в итоге притворство упраздняется само, а органы и инстинкты — это нежданные плоды в саду лицемерия.

249

Как уж тут быть одиноким! — Человек боязливый не знает, что такое одиночество: за его стулом всегда стоит враг. — Ах, кто поведает нам историю того тонкого чувства, что зовется одиночеством!

250

Ночь и музыка. — Ухо, этот орган страха, смогло развиться в таком совершенстве, как оно развилось, лишь в ночи и полумраке темных лесов и пещер, в соответствии с образом жизни человека боязливого, то есть наиболее длительной исторической эпохи, какая только была: при свете дня ухо не так нужно. Отсюда характер музыки как искусства ночи и полумрака.

251

На стоический лад. — Бывает невозмутимость стоика, чувствующего себя стесненным церемониалом, который он установил для своего образа жизни; тут он наслаждается собою как хозяином положения.

252

Стоило бы подумать! — Тот, кого наказывают, — это уже не тот, кто совершил преступление. Он всегда — козел отпущения.

253

Очевидность. — Плохо дело! Плохо дело! То, что силятся доказать во что бы то ни стало, и само бросается в глаза. Но у большинства нет глаз, чтобы разглядеть это. Ах, какая скука!

254

Забегающие вперед. — То, что отличает поэтические натуры, но и несет с собою для них опасность, — это их исчерпывающее воображение: оно забегает вперед того, что происходит и может произойти, оно предвкушает, оно заранее претерпевает, а когда происходящее, когда дело окончательно свершается, оно уже исчерпалось. Лорд Байрон, прекрасно знавший все это, записал в дневнике: «Если бы у меня был сын, я сделал бы из него что-нибудь совершенно прозаическое — юриста или пирата».

255

Диалог о музыке. — А: Ну, что скажете об этой музыке? — Б: Она овладела мною полностью, я могу только молчать. Чу! Вот она начинает звучать снова! — А: Тем лучше! Постараемся же на этот раз сами овладеть ею. Что, если я скажу несколько слов об этой музыке? А кстати изображу Вам и драму, которую Вы, может быть, не изволили заметить при первом прослушивании? — Б: Прекрасно! У меня есть два уха, а если надо, то и больше. Придвиньтесь же поближе! — А: Это пока еще не то, что он хочет нам сказать, покамест он только обещает сказать нам что-то, нечто неслыханное, на что и намекает этими жестами. Ведь это всё — жесты. Какие он подает знаки! Как тянется на цыпочках! простирает руки! И вот, кажется, настал миг высшего напряжения: еще две фанфары, и он проводит свою тему, роскошную и разодетую, словно позвякивающую самоцветами. Красивая ли это женщина? Или красивая лошадь? Всё, вот он восхищенно глядит кругом, ведь он должен притянуть к себе взгляды восхищенья, — лишь теперь тема нравится ему вполне, теперь он становится изобретательным, отваживается на новые, смелые мелодические линии. Как он модулирует свою тему! Ух! Обратите внимание — он дока не только в нарядах, но и в гриме\ Да, он знает, какого цвета здоровье, и он мастер гримировать под него, — его знание себя тоньше, чем я думал. А теперь он убежден в том, что убедил своих слушателей, он подает свои находки так, будто это наиважнейшие вещи на свете, он с бесстыдством показывает пальцем на свою тему, намекая, что она слишком хороша для мира сего. — Ух, как он недоверчив! И все только для того, чтобы не наскучить нам! Вот он заваливает свои мелодии сладостями — а теперь даже взывает к нашим более грубым чувствам, чтобы возбудить нас и снова взять под свою власть. Послушайте, как он заклинает стихии бурных и громовых ритмов! А теперь, когда он понял, что эти ритмы нас сковали, задушили и почти раздавили, он отваживается вновь впустить свою тему в игру стихий и внушить нам, наполовину оглушенным и потрясенным, будто мы оглушены и потрясены именно его чудо-темой. И с этого момента слушатели верят ему на слово: стоит ей зазвучать, и в них встает воспоминание об этом потрясающем чувства воздействии стихий — сейчас это воспоминание теме только на руку, ведь она делается «демонической»! Ах, ах, какой он знаток душ! Он повелевает нами с помощью приемов настоящего демагога. — Но музыка смолкает! — Б: И слава Богу! А то мне уже становится тошно слушать Bad Да мне лучше дать себя десять раз обмануть, чем один раз узнать истину на Ваш лад! — А: Вот это-то я и хотел от Вас услышать. Нынче лучшие таковы же, как Вы: они довольны, когда дают себя обмануть! Они являются с ушами грубыми и похотливыми, для слушанья у них нет совести искусства, они выбросили по дороге свою разборчивую порядочность'. А тем самым испортили искусство и людей искусства! Рукоплеща и ликуя, они всегда держат в руках совесть художников — и горе, если те замечают, что они не умеют отличить музыку невинную от виновной! Я, разумеется, не имею в виду «хорошую» и плохую» музыку — той и другой достаточно в обоих ее видах! Я просто называю невинной музыкой ту, что всегда и везде думает только о себе, верит только в себя и через себя забыла о мире, — это самозвучание глубочайшего одиночества, говорящего с собою о себе и позабывшего, что где-то там вовне есть слушатели, подслушиватели, воздействия, непонимание и провалы. — Я заканчиваю: музыка, которую мы только что прослушали, принадлежит именно к этому благородному и редкому роду, а все, что я о ней сказал, было ложью, — простите, если сможете, мои злые слова! — Б:

Ах, так, значит, Вы тоже любите эту музыку? Ну, тогда Вам прощается множество грехов!

256

Счастье злых. — Есть в этих тихих, мрачных, злых людях что-то такое, чего вы не можете за ними не признать, — редкостное и странное наслажденье в dolce far niente', вечерний и закатный покой, знакомый лишь тем сердцам, что так часто бывали снедаемы, разрываемы, отравляемы аффектами.

257

Слова, что в нас наготове. — Мы всегда выражаем свои мысли словами, которые оказываются под рукой. Или, чтобы до конца выразить мое подозренье: в каждый миг в нашей голове есть лишь та мысль, для которой у нас под рукой находятся слова, приблизительно способные ее выразить.

258

Польстить собаке. — Стоит только погладить эту собаку по шерсти, и она начинает трещать и сыпать искрами, как любой другой льстец, — на свой лад и собака остроумна. Почему бы нам не принимать ее такою!

259

Бывший панегирист. — «Обо мне он уже замолчал, хотя теперь знает всю правду и мог бы ее высказать. Но она прозвучала бы как месть — а для него правда имеет уж такое высокое достоинство, для этого достойного!»

I Блаженной праздности (um.).

260

Амулет для подневольного. — У того, кто безусловно зависит от повелителя, должно быть то, чем он мог бы внушать страх и держать своего повелителя в узде, к примеру, порядочность, или искренность, или злой язык.

261

К чему так возноситься! — О, я знаю это зверье! Оно, разумеется, нравится себе больше, когда вышагивает на двух ногах, «как Бог», — но когда оно снова падает на все четыре ноги, то нравится больше мне. ведь это положение несравненно более для него естественно!

262

Демон власти. — Не естественные потребности, не страсти, нет, а любовь к власти — вот демон, владеющий людьми. Дай им все — здоровье, питание, жилище, общество — они все равно останутся несчастными и удрученными: этот демон ждет своего часа, он хочет насытиться. Отними у них все, но насыть его: и они будут чуть ли не счастливы — так счастливы, как только могут быть счастливы именно люди и демоны. Но зачем я все это говорю? Лютер уже это сказал, и лучше меня, в таких стихах: «Отнимут дом, жену, детей; пусть умрем до срока — Царство будет наше!» Ну да! Вот именно! «Царство»!

263

Противоречие во плоти и в душе. — Есть в так называемом гении одно физиологическое несоответствие: с одной стороны, в нем идет множество процессов диких, беспорядочных, произвольных, а с другой — наоборот, множество процессов в высшей степени целенаправленных, — при этом ему свойственно иметь зеркало, отражающее оба ряда процессов параллельно и вперемешку, но довольно часто и во встречном движении. Это зрелище часто заставляет его страдать, а когда он оказывается на вершине блаженства — именно во время творчества, — то это происходит от забвения того, что как раз сейчас он с высшей степенью целенаправленности делает — должен делать — нечто фантастическое и противоразумное (а это и есть искусство).

264

Желание промахнуться. — Люди завистливые, но с тонким чутьем, не пытаются узнать своих соперников получше, чтобы сохранить за собою ощущение превосходства.

265

Театру свое время. — Когда воображение народа сдает, в нем зарождается тяга услышать и увидеть свои легенды со сцены, и теперь он терпит грубые эрзацы воображения; а вот в эпоху эпических рапсодов театр и переодетый героем актер — тормоза, а не крылья для воображения: все это слишком близко, слишком определенно, слишком тяжеловесно, и во всем этом слишком мало мечты и птичьего полета.

266

Без обаяния. — Ему не хватает обаяния, и он это знает: о, как он умеет замаскировать такую нехватку! Суровой добродетелью, сумрачностью взгляда, усвоенным недоверием к людям и к жизни, грубыми шутками, презрением к утонченному образу жизни, пафосом и изречениями, цинической философией — и вот это стало характером из-за неотвязного понимания нехватки.

267

Чем же тут гордиться! — Характер благородный отличается от пошлого тем, что не имеет под рукой кучу готовых привычек и точек зрения, как тот: для него они случайны, не унас-ледованны и не привиты воспитанием.

268

Сцилла и Харибда ораторов. — Как трудно было в Афинах говорить так, чтобы настроить слушателей в пользу дела, не отталкивая их формой^ит не отвлекая ею отдела! Как трудно и сейчас во Франции — так писать!

269

Больные и искусство. — Против любого рода горестей и душевных невзгод для начала всегда надо пробовать вот что: изменение диеты и тяжелый физический труд. Но люди привыкли в таких случаях хвататься за опьяняющие средства. К примеру, за искусство — на беду свою и искусства! Разве вы не замечали, что когда вы, болея, обращались к искусству, то делали больными и тех, кто вам его давал?

270

Мнимая терпимость. — Всё это хорошие, благожелательные, разумные речи о науке и в пользу науки, и однако! однако! Я вижу за ними эту вашу терпимость в отношении науки! В глубине души, несмотря на все это, вы думаете, будто она вам не нужна, будто с вашей стороны признавать ее, даже защищать ее — акт великодушия, тем более что наука-то отнюдь не проявляет такового в отношении ваших мнений! А знаете ли вы, что у вас вообще нет права на такое упражнение в терпимости? Что этот жест любезности — более тяжкое оскорбление науки, чем откровенная хула на нее, которую позволяет себе иной заносчивый священник или художник? У вас нет строгой совести в подходе к тому, что истинно и действительно, вас ничто не мучит, не пытает, когда наука расходится с вашими ощущениями, вам не знакома страстная тяга к познанию как властвующий над вами закон, вы не видите долга в жажде лично присутствовать везде, где происходит познание, не растерять ничего из того, что познано. Вы не знаете того, с чем обращаетесь столь терпимо! А надевать маски такого милосердия вам удается только потому, что вы этого не знаете! Вы, именно вы метали бы злобные и фанатичные взгляды, если б науке хоть раз захотелось сверкнуть вам своими очами! — Так какая нам печаль, если вы проявляете терпимость — в отношении фантома^. даже не в отношении нас! Эх, да разве в нас дело!

271

Праздничное настроение, — Именно тем людям, что стремятся к власти решительнее других, бывает неописуемо приятно почувствовать, как что-то одолело их! Внезапно и глубоко погрузиться в чувство, словно в водоворот! Почувствовать, как поводья вырываются из рук, и глядеть, как их несет — Бог весть куда! Кто или что бы это ни было — то, что оказывает нам такую услугу, — услуга эта велика: мы счастливы, у нас перехватывает дыханье, мы чувствуем, что вокруг абсолютная тишина, словно в глубочайших недрах земли. Наконец-то никакой власти! И мы — игралище первозданных сил! Есть в этом счастье какая-то разрядка, сваливанье с себя огромного бремени, откат назад без всяких усилий, как повиновение слепым силам тяготенья. Это сновиденье горовосходителя — хотя его цель и наверху, но в пути он от глубокой усталости вдруг засыпает на ходу и видит сон о счастье совсем обратного — то есть о легчайшем скольжении назад, вниз. — Я описываю тут счастье, каким я вижу его, думая о нашем нынешнем торопливом, рвущемся к власти обществе Европы и Америки. Там и сям их так и тянет вдруг шатнуться назад, в безвластие — такое наслаждение предлагают им войны, искусства, религии, гении. Если человек однажды на время поддался этому всё поглощающему и всё сминающему впечатлению — а это и есть современное праздничное настроение\ — то он вновь становится свободней, здоровее, холоднее, строже и неустанно стремится дальше в противоположную сторону: к власти. —

272

Очищение расы. — Нет, вероятно, рас чистых, — есть только очистившиеся, да и те встречаются очень редко. Общий случай — расы смешанные, у которых наряду с дисгармоничностью в строении тела (к примеру, когда глаза и губы не подходят друг к другу) должны наблюдаться и дисгармонии в привычках, в представлении о ценностях. (Ливингстон слышал такое высказывание: «Бог создал белых и черных, а дьявол — метисов») Смешанные расы — это всегда и смешанные культуры, смешанные виды морального поведения: они, как правило, более злы, жестоки, активны. А чистота — это конечный итог бесчисленных актов прилаживанья, впитыванья и выделения, и продвижение к чистоте сказывается в том, что имеющийся у расы запас сил все больше ограничивается отдельными, отобранными функциями, в то время как раньше он уходил на слишком многие и часто противоречащие друг другу функции: такая ограниченность всегда выглядит заодно и как оскудение, почему о нем надо судить осторожно и разборчиво. Но в конце концов, когда процесс очищения завершается удачно, в распоряжении всего организма оказывается весь тот запас сил, который прежде тратился на борьбу дисгармонирующих качеств: вот почему расы очистившиеся всегда становились и более сильными и красивыми. — Греки дают нам образец очистившейся расы и культуры: и можно надеяться, что когда-нибудь станет чистой и некая европейская раса и культура.

273

Похвала. — Вот и он, и по виду его ты замечаешь, что он вот-вот начнет тебя хвалить: ты прикусываешь губу, и сердце ноет — о, только бы миновала тебя чаша сия). А он не уходит, он все ближе! Ну так выпьем это сладкое бесстыдство хвалителя, преодолеем отвращение и глубокое презрение к скрытой сути его хвалы, задрапируем лицо складками благодарной радости! — ведь он-то хотел нас облагодетельствовать! А теперь, когда все уже позади, мы знаем, что возвысившимся чувствует себя он, одержавший над нами победу — ну да! но заодно и над собой, собака! — ему ведь было ох как нелегко выдавить из себя эту хвалу.

274

Право и привилегия человека. — Мы, люди, — единственные создания, которые в случае неудачи готовы перечеркнуть себя, словно неудачную фразу, — и все равно, делаем ли мы это в честь человечества, из сострадания нему или из отвращения к нашему племени.

275

Преображенный. — Теперь он усваивает себе добродетель, и только для того, чтобы причинить этим боль другим. Не глядите на него так уж пристально!

276

Как часто!Как неожиданно! — Какое множество женатых мужчин переживало утро, когда в их уме начинало брезжить, что их юной супруге скучно, да только она об этом не знает! Совсем уже не говоря о тех женщинах, чья плоть послушна, а дух слаб!

277

Добродетели теплые и холодные. — Мужество как холодную отвагу и непоколебимость и мужество как пылкую, полуслепую смелость — то и другое называют одним именем! Но как сильно добродетели холодные отличаются от теплых\ И глупцом был бы тот, кто думал бы, будто «доброте» непременно присуща теплота, а глупцом не меньшим — тот, кто наделял бы добротой лишь холодность! А правда в том, что человечество находило весьма полезным и теплое, и холодное мужество, да к тому же достаточно редким, чтобы не относить обе его расцветки к благородным камням.

278

Обязывающая память. — Тот, кто занимает высокое место, сделает правильно, обзаведясь обязывающей памятью, то есть такой, которая запоминает и берет на заметку все хорошее, что есть в людях: это держит их в приятной зависимости. Таким же образом человек может поступать и с собою: от того, есть ли у него обязывающая память, зависит в конечном счете, как он относится к себе, — с благородством, добротою или с недоверием, когда наблюдает свои склонности и замыслы, и опять-таки в конечном счете от этого зависит характер самих склонностей и замыслов.

279

Где мы становимся художниками. — Кто превращает другого в свой идол, тот пытается оправдать себя в собственных глазах, возвышая его до идеала; тут он становится художником, дабы иметь чистую совесть. Если он страдает, то страдает не от неведения, а от самообмана, от того, что будто бы не ведает. — Душевное горе и счастье подобного человека — а таковы все охваченные любовною страстью — не вычерпать обычными ведрами.

280

По-детски. — Кто живет, как дети, — то есть не заботясь о хлебе насущном и не думая, что его поступки должны иметь окончательную значимость, — тот на всю жизнь остается ребенком.

281

«Я» хочет все иметь, — Сдается, человек действует только для того, чтобы завладеть: по крайней мере, эту мысль внушают языки, которые смотрят на всякое совершенное действие так, словно, совершая его, мы чем-то завладеваем («я имел сказать, бороться, победить»: это значит, теперь я владею своей речью, борьбой, победой). Какою корыстью веет при этом от человека! Не упускать из рук даже прошлое, стремиться обладать вот именно даже им!

282

Опасная красота. — Эта женщина красива и умна: но ах, насколько умнее она была бы, не будь она красивой!

283

Мир в семье и мир в душе. — Наше обычное настроение зависит от настроения, в котором мы умеем удерживать окружающих.

284

Преподносить новое как старое. — Многих явно раздражает, когда они слышат новости, — они чувствуют перевес, который новость дает тому, кто знал ее раньше.

285

Где кончается «я» 1 — Большинство людей берут под свой покров вещь, которую они знают, — как будто знание уже превращает ее в собственность. Жажде присвоения, свойственной ощущению своего «я», нет границ: выдающиеся люди говорят так, словно воплощают в себе всю эпоху, словно они — голова этого длиннющего тела, а порядочные женщины считают своей заслугой красоту своих детей, своих платьев, своих собак, своего врача, своего города, и только не отваживаются сказать «все это — я». _Chi non ha, поп15_ — говорят в Италии.

286

Домашние, комнатные животные и тому подобное. ~ Есть ли на свете что-нибудь более отвратительное, чем сентиментальные чувства к растениям и животным со стороны твари, которая с самого начала свирепствовала среди них как лютый враг, а теперь еще и притязает на нежность к своим ослабевшим и растерзанным жертвам! К такого рода «природе» человеку подобает относиться с полной серьезностью, если он вообще человек мыслящий.

287

Два друга. — Они были друзьями, но теперь они уже не друзья, каждый со своей стороны развязал узы дружбы в одно время с другим, один, потому что думал, будто уж очень не признает себя, а другой, потому что думал, будто слишком хорошо себя узнал, — и оба в этом ошиблись! — ведь каждый из них знал себя недостаточно.

288

Комедия благородных. — Те, кому не дается благородная сердечная теплота, пытаются прозрачно намекнуть на благородство своей натуры, демонстрируя сдержанность и строгий нрав, а также некоторое пренебрежение к теплым чувствам: как будто их сильному сердечному чувству было стыдно себя обнаружить.

289

Когда лучше не оспаривать добродетели, — Среди трусов считается дурным тоном нападать на храбрость, таких они презирают; а люди беззастенчивые приходят в бешенство, если при них нападают на сострадание.

290

Расточительство. — У натур возбудимых и порывистых первые слова и действия по большей части нехарактерны для их подлинного характера (их внушают обстоятельства, они словно подражают духу обстоятельств), но раз уж они были сказаны и сделаны, то те слова и действия, что приходят задним числом и выражают подлинный характер, часто приходится тратить на возмещение или на заглаживание и изглаживание из памяти тех, первоначальных.

291

Надменность. — Надме нность — это наигранная и напускная гордость; а суть гордости-то как раз в том, что она не может и не хочет ни играть, ни притворяться, ни лицемерить, — в этом смысле надменность есть симуляция неспособности к лицемерию, разыграть ее очень трудно, и чаще всего это не удается. Но если, положим, надменный человек выдает себя, как обычно и случается, то его ждет тройная неприятность: на него сердятся, потому что он хотел обмануть, сердятся, потому что он хотел показать свое превосходство, — а напоследок еще и смеются над ним, потому что ни то, ни другое ему не удалось. Итак, следует во что бы то ни стало удерживать людей от надменности!

292

Своего рода непризнание. — Когда мы слышим чью-нибудь речь, часто бывает достаточно звука одного согласного (скажем, «эр»), чтобы внушить нам сомнение в честности чувств говорящего: мы-то не привыкли к такому звучанию, и нам надо его сделать волевым усилием — ведь и оно звучит для нас «деланно». Тут открывается область вопиющего непризнания, и то же относится к стилю писателя, обладающего привычками далеко не общепринятыми. Его «естественность» слышна только ему самому, но он нравится и вызывает доверие как раз тем, что сам ощущает как «деланное», потому что тут он когда-то пошел вслед за модой и так называемым «хорошим вкусом».

293

Благодарность. — Немножко пересолишь с благодарностью и пиететом — и страдаешь от этого, как от чего-то порочного, со всею своей самостоятельностью и порядочностью попадая под власть нечистой совести.

294

Святые. — Те, что бегут от женщин и вынуждены мучить плоть, — это и есть самые чувственные мужчины.

295

Тонкости служенья. — Одна из деликатнейших задач в великом искусстве служенья — служить человеку с необузданным честолюбием, который, правда, эгоистичен во всем до предела, но отнюдь не хочет таким прослыть (и это как раз составная часть его честолюбия), который стремится всем помыкать по своему хотению, но только так, чтобы это выглядело, будто он жертвует собою и почти никогда не требует чего-то для себя лично.

296

Дуэль. — Я считаю прекрасной возможность биться на дуэли, если уж мне приспичит, сказал кто-то; ведь кругом всегда полно бравых приятелей. Дуэль — последний из оставшихся путей покончить с собою исключительно честно-благородно; правда, этот путь, увы, обходной и даже не вполне надежный.

297

Порча. — Самый надежный способ испортить юношу — показать ему, что выше следует ценить не инакомыслящего, а единомыслящего.

298

Культ героев и его фанатики. — Фанатик идеала полнокровного обыкновенно бывает прав, покуда отрицает, и в этом он страшен: то, что он отрицает, он знает не хуже себя — по той простой причине, что оттуда-то он и вышел, что там его вотчина, и в душе он постоянно боится, что ему придется когда-нибудь вернуться восвояси, — способом, каким он отрицает, он хочет закрыть себе дорогу назад. Но как только он принимается утверждать, глаза его наполовину смыкаются, и он начинает идеализировать (часто только для того, чтобы насолить этим оставшимся дома — ); в этом, говорят, есть, пожалуй, что-то артистическое — верно, но также и что-то нечестное. Тот, кто идеализирует личность, видит ее из такой дали, что ни о какой точности тут и речи быть не может, — а то, что видит, перетолковывает как «прекрасное», иными словами, как симметричное, обтекаемое, аморфное. А поскольку он отныне хочет еще и поклоняться своему витающему вдали и в вышине идеалу, то от защиты от рго/апит ии1@и$1 ему требуется построить и храм, чтобы в нем и поклоняться. Сюда он сносит все ценимые и освя-

Невежественной черни (лат.) — из Оды III (I, 1) Горация. щенные предметы, какие у него еще остались, дабы их очарование шло на пользу и идеалу, дабы он от такого питания рос и становился все более божественным. В конце концов бог у него действительно выходит — но, увы, есть кое-кто, знающий, как это вышло, — его интеллектуальная совесть; и есть еще кое-кто, протестующий против этого совершенно бессознательно, а именно сам обожествленный, который отныне — вследствие культа, хвалебных песней и ладана — становится невыносим и отвратительно проявляет себя как откровенно небожественный и откровенно слишком человеческий. Тут для нашего фанатика остается только один выход: он терпеливо позволяет издеваться над собою и себе подобными, все-таки интерпретируя все это безобразие гп та]отет (1ег£1от1атл — посредством нового вида самообмана и благородной лжи: он выступает против себя самого, переживая — как перенесший издевательства и как интерпретатор — что-то подобное мученичеству: и здесь он добирается до вершины самомнения. — Люди такого сорта окружали, к примеру, Наполеона, и даже, может быть, как раз он-то и был тем, кто вложил в душу нашего столетия романтическую, чуждую духу просвещения прострацию перед лицом «гения» и «героя», он, кому Байрон не постыдился сказать, что чувствует себя, «словно червь в сравнении с таким существом». (Формулы для подобной прострации были найдены тем старым заносчивым путаником и брюзгой, Томасом Карлейлем, который потратил долгую жизнь на то, чтобы сделать романтическим рассудок своих англичан: но тщетно!)

299

Видимость героизма. — Броситься в гущу врагов — это может быть и признаком трусости.

К вящей славе Божьей (лат.).

300

Любезность к льстящим, — Высшая хитрость ненасытно честолюбивых состоит в том, чтобы скрывать свое презрение к людям, которое вызывает у них один вид льстецов: наоборот, они желают казаться любезными и к ним, словно бог, не ведающий ничего, кроме любезности.

301

«Схарактером». — «Если уж я что-то обещал, то делаю», — тех, кто так высказывается, считают людьми с характером. Сколько поступков совершается не потому, что мы предпочитаем их как самые разумные, а потому, что когда они пришли нам в голову, то каким-то образом возбудили наше честолюбие и тщеславие, и вот мы стоим на этом, слепо их совершая! Так мы укрепляем в себе веру в собственный характер и собственную чистую совесть, то есть, в общем и целом, приумножаем свою силу', а вот предпочти мы совершить самое разумное, это вызвало бы недоверие к нам и потому поддерживало бы в нас ощущение своей слабости.

302

Верно, дважды и трижды верно! — Люди лгут неимоверно часто, но солгав, не думают об этом, да и вообще в это не верят.

303

Развлечение знатока душ. — Он мнит, будто знает меня, и чувствует себя тонким и солидным, когда строит со мною отношения так-то и так-то: а я стараюсь его не разочаровывать. Иначе мне пришлось бы поплатиться за это, а ведь сейчас он благоволит мне, потому что я обеспечиваю ему чувство превосходства через знание. — А вот другой: он боится, что я воображаю, будто знаю его, и расценивает свое положение как унизительное. Тогда он начинает вести себя странно и неожиданно, пытаясь ввести меня в заблуждение относительно себя, — чтобы снова возвыситься надо мною.

304

Мироистребители. — Вот этому что-то не удалось; в результате он возмущенно восклицает: «Да пропади весь мир пропадом!» Это отвратительное чувство — вершина зависти, строящей умозаключение: если я не могу иметь чего-то, так и ни у кого не должно быть ничего! Пусть уж все будут ничем!

305

Алчность. — Наша алчность при покупке товаров возрастает по мере их удешевления — почему бы это? Может, потому, что чем меньше скидка, тем меньше открыт глаз алчности?

306

Греческий идеал. — Что восхищало греков в Одиссее? Главным образом — способность лгать и коварно, страшно расплачиваться с врагами; приноравливаться к обстоятельствам; если надо, казаться благороднее самых благородных; умение быть тем, чего от него ждут, геройское упорство; умение пускать в ход все средства; хитроумие — приводившее в вос-трог богов, которые улыбались, вспоминая о нем: вот это все и есть греческий идеал! Но самое удивительное тут то, что в нем совершенно не ощущается противоположности между видимостью и бытием, а значит, она и не учитывается нравственно. Ну где еще встретишь таких прожженных лицедеев?

307

Факты! Да факты-то — фикции! — Историки имеют дело не с тем, что произошло в действительности, а лишь с событиями мнимыми: ведь впечатление производили только они. А равно и с героями лишь мнимыми. Их тема, так называемая всемирная история, складывается из мнений о мнимых поступках и их мнимых мотивах, каковые в свой черед дают повод для мнений и поступков, реальность которых, однако, тотчас испаряется и производит впечатление лишь в виде пара, — это какое-то беспрестанное зачатие и береме-ность фантомами над глубокими туманами неисследимой реальности. Все историки рассказывают о вещах, которых никогда не было, кроме как в представлении.

308

Благородно не разбираться в торговле. — Кто продает свою доблесть лишь по самой высокой цене, а то и вовсе пускает ее в рост, будь то учитель, служащий, художник, — тот из гениальности и таланта делает лавочку. Мудрость не имеет ничего общего с хитроумием]

309

Страх и любовь. — Страх больше способствовал обычному пониманию человеческой природы, чем любовь, ведь страх заставляет разгадывать, кто такой другой, на что он способен, чего хочет: если дать тут маху, то это может означать для нас опасность и урон. А у любви, наоборот, есть тайное побуждение видеть в другом как можно больше прекрасного или как можно выше поднять его в своих глазах: дать тут маху было бы для нее наслаждением и выигрышем — так она и поступает. 16 17 18 19 20

ли, сгибались, прятали боль и обиду, тотчас делали довольное лицо — и в конце концов передали весь этот тонкий и хорошо отлаженный механизм в наследство своим детям и внукам. А тем их лучший жребий не давал никакого повода к такому постоянному страху: и все-таки они постоянно играют на своем отлаженном инструменте.

Зи

Так называемая душа. — Сумму внутренних движений, которые даются человеку с легкостью, а потому он выполняет их с охотой и артистизмом, называют его душой; и его же считают бездушным, когда можно заметить затрудненность и косность его внутренних движений.

312

Забывчивые. — Во взрывах страстей, в продуктах фантазии сновидений и безумия человек все вновь открывает предысторию свою и всего человечества: свою звериную природу с ее дикими гримасами; его память способна заходить довольно далеко в прошлое, в то время как его же цивилизованность развивается из забвения этих исконных переживаний, то есть из игнорирования памяти. Кто, будучи забывчивым высшего типа, постоянно игнорировал все это, тот не понимает людей, — но все остаются в выигрыше, если там и сям встречаются такие отдельные люди, которые «их не понимают», которые словно зачаты божественным семенем и рождены разумностью.

313

Друг, с которым больше не хочется дружить. — Если ты уже не можешь оправдать надежд своего друга, то предпочитаешь, чтобы он стал твоим врагом.

34

Из мира мыслителей. — Посреди океана становления пробуждаемся мы на островке, что не больше челна, мы, искатели приключений и перелетные птицы, и несколько мгновений глядим кругом: а делаем мы это с такой поспешностью и любознательностью, на какие только способны, ведь как быстро может сдуть нас отсюда ветер или смыть волна, перехлестнувшая через островок, так что ни следа от нас не останется! Но тут, на этом скудном клочке суши, мы застаем других перелетных птиц и слышим рассказы о прежних — и вот в течение драгоценной минуты познания и разгадки мы живем бок о бок под радостное хлопанье крыльев и щебетанье, и отважно заносимся умом в океан, не менее гордые, чем он сам.

34

Поступаться. — Бросить что-то из собственности, отказаться от неотъемлемых прав — это отрадно, если говорит о большом богатстве. Сюда относится великодушие.

316

Слабые секты. — Секты, которые чувствуют, что слабеют, устраивают охоту на отдельных интеллектуальных приверженцев, стремясь качеством возместить потери в количестве. Для интеллигентов тут кроется немалая опасность.

3*7

Как судит вечер. — Кто размышляет о делах своего дня, своей жизни, подойдя к самому концу и утомившись, тот обыкновенно впадает в меланхолическое настроение: но причина этого не в дне и не в жизни, а в утомленности. — В раже творчества мы обыкновенно не удосуживаемся выносить суждения о жизни и существовании, равно как и в раже наслаждения: а уж если вдруг до этого доходит, мы больше не слушаем того, кто ждал седьмого дня и отдыха, дабы обнаружить, что все сущее хорошо весьма, — он упустил наиболее благоприятное для этого мгновенье.

318

Берегись систематиков! — Бывает, систематики разыгрывают комедию: стараясь завершить свою систему и замкнуть вокруг нее горизонт, они считают долгом попробовать изложить свои слабые стороны в стиле наиболее сильных, — им хочется предстать перед всем светом натурами, наделенными завершенностью и собранными в кулак силами.

319

Гостеприимство. — Смысл, скрытый в обычаях гостеприимства: парализовать в чужаке враждебность. Там, где в чужаке уже не видят прежде всего врага, гостеприимства все меньше; оно цветет, покуда цветет зло как его предпосылка.

320

О погоде. — Погода в высшей степени необычная и нежданная заставляет людей испытывать недоверие и друг к другу; тут они впадают в новолюбие, поскольку вынуждены отходить от своих привычек. Поэтому деспоты так любят все земли, где погода моральна.

321

Опасная невинность. — Люди невинные становятся жертвами во всех отношениях, поскольку их неведение не дает им отличать меру от излишества и вовремя проявлять осторожность к себе самим. Так невинные, то есть неведающие молодые женщины привыкают к частому наслаждению афродизиаками, которых позже, когда их мужья болеют или преждевременно увядают, им сильно не хватает; как раз такое безобидное и легковерное воззрение, будто это их частое употребление есть нечто законное и общепринятое, доводит их до потребности, из-за которой они потом подвергаются сильнейшим соблазнам и кое-чему похуже. А если говорить в общем и совершенно серьезно, тот, кто любит человека или вещь, не зная его или ее, становится добычею того, что он никак не любил бы, если б только видел насквозь. Всюду, где требуются опытность, осторожность и взвешенные шаги, именно невинные гибнут вернее всего, ведь им приходится вслепую пить самые ядовитые подонки всякого дела. Глянем на дела всех этих князей, церквей, сект, партий, товариществ: ведь в качестве сладчайшей наживки во всех наиболее опасных и гиблых случаях всегда используют невинного! Вот так и Одиссей использовал невинного Неоптолема, чтобы выманить лук со стрелами у старого больного отшельника и злыдня с Лемноса. — Христианство с его презрением к миру сделало из неведения добродетель, христианскую невинность, может быть, потому, что результатом этой невинности чаще всего бывают именно, как я намекнул, вина, чувство вины и отчаяние, — то есть добродетель, которая по обочине ада выводит к небесам: ведь только теперь могут открыться мрачные пропилеи христианского спасения, только теперь действует обетование посмертной второй невинности — одного из хитрейших изобретений христианства!

322

По возможности обходиться без врача. — Мне так и кажется, будто больной проявляет б льшую беспечность, обращаясь к врачу, чем заботясь о своем здоровье самостоятельно. В первом случае ему достаточно строго придерживаться всех предписаний; во втором случае мы относимся к тому, на что нацелены эти предписанья, к нашему здоровью, с большим пристрастием, замечая куда большее, требуя от себя и запрещая себе куда большее, чем по распоряжению врача. — Так действуют все правила: отвлекают от цели, стоящей за правилом, и внушают беспечность. — А уж до каких степеней необузданности и тяги к разрушению возросла бы беспечность человечества, если бы оно когда-нибудь на полном серьезе отдало все на руки Божества как своего врача, согласно выражению «да будет по воле Божьей»! —

323

Помрачение небес. — Знакома ли вам месть людей застенчивых, что ведут себя в обществе так, словно их руки и ноги — ворованные? Месть смиренных, христианского покроя душ, что всегда лишь тайком крадутся по миру? Месть тех, что судят всегда сплеча и всегда сплеча попадают впросак? Месть пьянчуг всех сортов, для коих утро — самое жуткое время дня? И равным образом — хвореньких всех сортов, болезненных и подавленных, у которых нет уже духа, чтобы выздороветь? Число этих мелких мстителей, а уж тем более — их мелких мщений чудовищно; вся атмосфера беспрестанно кипит от выпущенных ими стрел и стрелок своей злобы, которые и помрачают солнце и небеса жизни, и не только для них самих, но и более того, для нас, других, всех остальных: а уж эта неприятность похуже той, что они слишком часто царапают нам кожу и душу. Так не отвергаем ли мы порой солнце и небо уже просто потому, что так долго не видели их? — Следовательно: одиночество! Еще и поэтому одиночество!

324

Психология актеров. — Есть у больших актеров такая блаженная иллюзия — будто у исторических лиц, которых они изображают, на душе было в действительности так же, как у них самих во время игры: но в этом они сильно ошибаются — их способность подражать и отгадывать, столь охотно выдаваемая ими за некое ясновидение, заходит в глубину как раз лишь настолько, чтобы истолковать жесты, голоса и взгляды, да и вообще все внешнее; иными словами, они схватывают тень души великого героя, государственного деятеля, воина, честолюбца, ревнивца, человека отчаявшегося, они подходят к самой душе, но не к духу своих объектов. Хорошеньким было бы открытием, что для проникновения в глубины сущности какого-либо состояния нужны не все эти мыслители, знатоки, специалисты, — а всего лишь ясновидящий актер! Когда раздаются звуки подобных поползновений, не будем все-таки забывать, что актер — это же идеальная обезьяна, обезьяна до такой степени, что даже не в состоянии поверить в «сущность» и в «существенное»: все для него всегда будет игрой, звуком, жестом, сценой, кулисой и публикой.

325

Жить в стороне и верить. — Способ сделаться пророком и чудотворцем своей эпохи и сегодня таков же, каков был искони: надо жить в стороне, мало зная, имея несколько мыслей и очень много самомнения, — в конце концов мы начинаем верить, что человечеству без нас вперед не продвинуться, ведь мы-то совершенно явно продвигаемся вперед без него. Как только возникает эта вера, тут как тут и вера. Напоследок — совет тому, кто захочет им воспользоваться (Уэсли получил его от своего духовного наставника Бёлера): «Проповедуй веру, покуда она у тебя есть, и тогда ты будешь ее проповедовать, потому что она у тебя есть!» —

326

Знать свои обстоятельства. — Мы можем оценивать свои силы, но не свою силу. Обстоятельства не только прячут и показывают нам ее, нет! — они ее увеличивают и уменьшают. Надо считать себя переменной величиной, мощность которой при благоприятных обстоятельствах может сравняться с высочайшей на свете: стало быть, надо размышлять об обстоятельствах и не жалеть сил, наблюдая за ними.

327

Басня. — Дон Жуан в познании: такого не обнаружил еще ни один философ и поэт. В нем нет любви к вещам, которые он познает, но есть мужество, кураж и наслаждение в охоте и интригах познания, несущие его до высочайших и отдаленнейших звезд познания — покуда наконец у него не остается иной добычи, кроме абсолютно болезненной стороны познания, в чем он подобен пьянице, напоследок пьющему абсент и царскую водку. И вот в самом конце его тянет к аду — это последнее познание, что его соблазняет. Может быть, разочарует его и оно, как и все познанное! Тогда ему придется остановиться на веки вечные, потому что разочарование наложит на него оковы, и он сам станет Каменным гостем, жаждущим только одного — последней вечери познания, которое ему уже не суждено! — ведь вся вселенная вещей уже не может дать этому голодному ни куска.

328

О чем может говорить наличие идеалистических теорий. — Вернее всего идеалистические теории найти у безоглядных практиков; ведь такой ореол нужен им, чтобы поддерживать свою репутацию. Они хватаются за эти теории инстинктивно, отнюдь не думая при этом, будто лицемерят: так и англичане со своими христианскими убеждениями и соблюдением воскресенья не чувствуют себя лицемерами. И наоборот: натурам созерцательным, вынужденным воздерживаться от всяких выдумок и избегающим репутации праздных фантазеров, потребны только строго реалистические теории: они хватаются за них с такою же инстинктивной тягой, не поступаясь при этом своей честностью.

329

Клеветники веселья. — Люди, глубоко раненные жизнью, всегда подозревали всякое веселье в том, что за ним кроется наивность и ребячество, в конце концов глупость, при виде которой испытываешь только жалость и растроганность, как при виде смертельно больного ребенка, еще обнимающего на своей кроватке игрушки. Такие люди за всеми розами видят скрытые и утаенные могилы; развлечения, праздничная суматоха, веселая музыка предстают им решительным самообманом тяжелобольного, желающего еще раз в течение минуты посмаковать хмель жизни. Но такое мнение о веселье — не что иное, как преломление его лучей на мрачном дне утомленности и болезни: оно само есть нечто трогательно глупое (и потому возбуждает сострадание), даже нечто наивное и ребяческое, но связанное с тем вторым детством, которое приходит вместе со старостью и предшествует смерти.

330

Далеко не достаточно! — Далеко не достаточно доказать нужность какого-нибудь дела, требуется еще подбить или подбодрить к нему людей. Поэтому человеку знающему надо учиться, как выражать свою мудрость: и нередко следует делать это так, чтобы она звучала как глупость!

331

Право и граница. — Аскетизм — правильный образ мыслей для тех, кому приходится искоренять свои чувственные инстинкты, потому что таковые суть взбесившиеся хищные звери. Но — только для них!

332

Надутый стиль. — Художник, желающий не выпускать в произведении пар из своего разбухшего чувства и получать таким образом облегчение, а скорее наоборот, передавать именно это чувство набухания, становится высокопарным, а его стиль — надутым стилем.

«Быть человеком». — Мы не считаем животных существами моральными. Но неужто вы думаете, будто животные считают нас моральными существами? — Если бы какое-нибудь животное обладало даром речи, оно сказало бы: «Быть человеком — это предрассудок, которым по крайней мере мы, животные, не страдаем».

334

Благотворитель. — Благотворитель, творя добро, удовлетворяет свою душевную потребность. Чем сильнее эта потребность, тем меньше он входит в положение того, кто служит ему для ее утоления, он становится неделикатным, а при случае способным и на оскорбление. (Такая молва идет о благотворительности и милосердии евреев — как известно, у них они проявляются куда более пылко, чем у других народов.)

335

Ощущать любовь как любовь. — Нам нужно быть честными с собою и знать себя очень хорошо, чтобы проявлять по отношению к другим то человеколюбивое притворство, которое зовется любовью и добротой.

ззб

На что мы способны ? — Один человек был так измучен за целый день своим непутевым и злобным сынком, что вечером убил его, а остальным домашним с облегчением сказал: «Ну вот, теперь и спать можно спокойно!» — Откуда мы знаем, к чему нас могут подтолкнуть обстоятельства?

337

«Естественность». — Естественность хотя бы в огрехах — это, может быть, высшая похвала в адрес художника искусственного и во всем остальном лицедействующего, полуподдел ь-ного. Поэтому такое существо будет дерзко козырять именно своими огрехами.

338

Заменитель совести. — Один человек — воплощенная совесть другого: а важно это, в особенности когда у другого совсем ее нет.

339

Перипетии долга. — Когда долг перестает быть в тягость, когда по длительном упражнении он превращается в отрадную склонность и потребность, тогда и права тех, к кому относится наш долг, а теперь склонность, становятся чем-то другим: а именно поводами для наших приятных переживаний. Благодаря своим правам другой становится отныне милым нашему сердцу (а не почтенным и страшным, как прежде). Мы стараемся получить наслаждение, когда теперь признаем и поддерживаем границы его власти. Когда квиетисты сняли бремя со своего христианства, обретя в Боге лишь наслаждение, они выдумали для себя девиз: «Все для благочестия!»: что бы они ни делали в этом духе, все это было уже не жертвой; это означало то же самое, что «Все для нашего удовольствия!» Требовать, чтобы долг всегда был чем-то тягостным, как это делал Кант, значит требовать, чтобы он не превратился в привычку и обычай: в таком требовании остается толика лютого аскетизма.

340

Видимость — против историков. — Есть один хорошо засвидетельствованный факт — что люди появляются на свет из материнской утробы: а вот для взрослых детей, стоящих рядом со своими матерями, эта гипотеза явно нелепа; против нее говорит видимость.

341

Нераспознаниекак преимущество. — Некто сказал о себе: в детстве он так презирал кокетливые причуды меланхолического темперамента, что до середины жизни так и не понял, какой же темперамент у него самого: оказалось, как раз меланхолический. Он заявил, что это — лучший из возможных видов невежества.

342

Не путать одно с другим! — Так-то вот! Он рассматривает вещь со всех сторон, а вы-то думаете, будто это — настоящий человек познания. А ему надо только одно — сбить цену: он хочет купить эту вещь!

343

Якобы моральные. — Вы не желаете быть недовольными собою, страдать от себя — и называете это своей моральной склонностью! А вот кто-то другой назовет это трусостью. Но в любом случае верно одно: вам никогда не совершить путешествия вокруг света (каковой есть вы сами!), в вас никогда не будет места случаю, риску сорваться! Неужто вы думаете, будто мы, слепленные из другого теста, только по чистой глупости пустились в путешествие по внутренним пустыням, болотам и горным ледникам, добровольно взяв на себя и страдания, и скуку, подобно столпникам?

344

Промахи как мудрость. — Если Гомер, как говорят, порою засыпал, то он все же был умнее, чем все творцы с бессонным честолюбием. Поклонникам следует давать возможность передохнуть, время от времени превращая их в своих хулителей; ведь никому не под силу поддерживать в себе непрерывно сияющее и неусыпное одобрение; и мастер, который на него рассчитывает, будет не благодетелем, а расхаживающим перед нами и ненавистным надзирателем.

345

Наше счастье — не аргумент за или против. — Многие люди способны лишь на скромное счастье: и это так же мало говорит против их мудрости — мол, не смогли добыть с ее помощью счастья побольше, — как и соображение, что, дескать, одни люди вообще неизлечимы, а другие все время хворают, говорит против медицины. Пусть каждому выпадет большое счастье найти как раз то жизненное воззрение, при котором он в состоянии добиться своей высшей степени счастья: все равно его жизнь может оказаться жалкой и не слишком достойной зависти.

346

Женоненавистники. — «Женщина — враг наш» — если мужчина говорит так мужчинам, то он выражает разнузданное влечение, ненавидящее не только себя, но свои средства.

347

Школа для оратора. — Кто молчит в течение года, разучается болтать и научается говорить. Пифагорейцы были лучшими государственными деятелями своего времени.

348

Чувство власти. — Надо хорошенько различать следующее: кто еще только хочет получить чувство власти, тот хватается за все средства и не брезгует никакой пищей для него. А у кого оно уже есть, в том развился вкус взыскательный и благородный; редко бывает, чтобы что-то сразу удовлетворяло его.

349

Совсем не так уж и важно. — Всякий раз, когда стоишь у чьего-нибудь смертного ложа, напрашивается мысль, которую из ложного чувства приличия тотчас в себе подавляешь: что акт умирания не столь уж многозначителен, как обычно считают из почтения к смерти, и что при жизни тот, кто теперь умирает, утратил, вероятно, куда более важные вещи, нежели то, что вот-вот утратит. Конец тут — конечно, не цель. —

350

Как лучше всего обещать. — Когда звучит обещание, то содержится оно не в словах, а в том невысказанном, что стоит за словами. Мало того, слова обессиливают обещание, потому что разряжают и потребляют силу, каковая есть часть силы той, что обещает. Так протяните же просто руку, но палец возложите на уста, — это и будет самый нерушимый из всех обетов.

351

Что обычно понимают не так. — В ходе разговора можно заметить, как один старается расставить ловушку для другого, и не со злобы, как можно подумать, а чтобы насладиться собственной ловкостью; еще — тех, что подготавливают остроту, которую произносит другой, и тех, что завязывают узлы, чтобы их развязали другие: и не из благожелательности, как можно подумать, а со злобы и из презрения, свойственным грубым умам.

352

Центр. — Чувство, гласящее: «Я — средоточие мира!», проявляется очень сильно, когда на нас внезапно нападает стыд; мы стоим, словно со всех сторон оглушенные грохотом, и чувствуем себя прикованными к одному огромному оку, что отовсюду глядит на нас и сквозь нас.

353

Свобода слова. — «Следует говорить правду, пусть даже весь мир провалится в тартарары», — громогласно вещает великий Фихте! — А то мы не знали! Но ведь для начала-то надо эту правду иметь! — Однако он полагает, что каждый обязан высказывать свое мнение, пусть даже все пойдет кувырком. На этот счет с ним надо бы еще поспорить.

354

Мужество страдать. — Мы, нынешние, можем переварить довольно большое количество отвращения, и наш желудок готов принимать такую тяжелую пищу. Может быть, не будь ее, трапеза жизни показалась бы нам пресной: а без готовности к боли нам пришлось бы распрощаться со слишком многими радостями!

355

Поклонники. — Кто поклоняется так, что готов растерзать любого равнодушного, тот принадлежит к числу палачей собственной партии — люди стараются не подавать ему руки, даже если сами из той же партии.

356

Как действует счастье. — Первое действие счастья — чувство власти: оно хочет обнаружиться все равно против кого, нас самих ли, других людей, представлений или воображаемых существ. Его наиболее обычные способы обнаружиться таковы: одаривать, глумиться, уничтожать — и все три ведомы одним общим, основным влечением.

357

Кусачие мухи морали. — Те моралисты, которым недостает любви к познанию и которые умеют наслаждаться, только причиняя боль, отличаются провинциальным складом ума, провинциальной скукой; их сколь жестокое, столь же и жалкое удовольствие состоит в том, чтобы следить за соседом и тайком подкладывать иголку так, чтобы он укололся. Из них так и не вышли дурные манеры маленьких мальчиков, которые места себе не находят, пока не погоняют и не помучают что-нибудь живое или мертвое.

358

Основания и их неосновательность. — Ты питаешь к нему отвращение и приводишь множество оснований — а я верю только в твое отвращение, но не в основания! Это ведь способ льстить самому себе — представлять себе и мне как разумное решение то, что совершается инстинктивно.

359

Когда совершается одобрение. — Брак одобряют, во-первых, потому, что еще не знают, каков он на деле, во-вторых, потому что с ним уже свыклись, в-третьих, потому что его заключили, — то есть почти во всех случаях. Но это решительно ничего не говорит о том, что брак удачен.

360

Отнюдь неутилитарии. — «Сила, которой причиняют много зла, на которую держат много зла, гораздо лучше бессилия, которой делают только добро», — так чувствовали дело греки. Иными словами: ощущение силы они ценили выше, чем какую бы то ни было пользу или доброе имя.

361

Казаться безобразным. — Посредственное считает себя прекрасным; оно не виновато в том, что в глазах необычайного выглядит грубым и прозаичным, а следовательно — безобразным.

362

Такая разная ненависть. — Некоторые ненавидят, только когда чувствуют себя слабыми и утомленными: обычно же они справедливы и склонны ничего не замечать. Другие ненавидят, лишь когда у них есть случай отомстить: обычно же они избегают впадать во всякий гнев, подавленный или явный, и, если только есть такая возможность, стараются не думать о нем.

363

Люди случая. — Самое главное в любом изобретении делает случай, но этот случай проходит мимо большинства людей.

ным собой, недовольным этим окружением, его берет досада, оттого что он постоянно чувствует себя жалующимся — вдобавок к досаде от той беды, на которую жалуется. А жить надо там, где люди стыдятся говорить о себе и где в этом не нуждаются. — Да разве кто думает о таких вещах, о разборчивости в таких вещах! Говорят о своем «злом роке», демонстрируют свою широкую спину и вздыхают: «Эх, разнесчастный я Атлант!»

365

Незаметность. — Желание быть на людях ничтожным есть страх показаться оригинальным, то есть нехватка гордости, но не всегда нехватка оригинальности.

366

О чем тужит преступник. — Разоблаченный преступник страдает не из-за того, что натворил, а от стыда или злости на себя за сделанную глупость, или от того, что лишен привычной стихии, и нужна чуткость, которая встречается редко, чтобы различать эти вещи. Всякий, кто много общался с обитателями тюрем и каторог, бывал поражен тем, сколь редко увидеть там явные «угрызения совести»: зато тем чаще — тоску по старому злому милому преступлению.

и впрямь прочно становиться счастливыми! Таков был, к примеру, удел киников.

368

Обычная причина непризнания. — Моральный склад человека с растущими душевными силами отличается радостью и непоседливостью; моральный склад человека с убывающими душевными силами — на исходе дня или у больных и старых — отмечен чертами страдания, желания покоя, созерцательности, меланхолии и даже нередко угрюмости. В зависимости от того, какой склад преобладает в человеке, он не понимает, не признает противоположный склад, а в ближнем часто истолковывает его как безнравственность и изъян.

369

Возвыситься над собственным убожеством. — Вот это, я понимаю, лихие ребята — те, что для восстановления чувства собственного достоинства и важности всегда нуждаются прежде всего в других, на которых можно наорать, которых можно ударить: то есть таких, перед которыми из-за их бессилия и трусости можно безнаказанно делать возвышенные и яростные телодвижения! И вот им нужно убожество окружающих, чтобы на мгновение возвыситься над собственным убожеством! — У одного для этого есть собака, у второго друг, у третьего жена, у четвертого партия, а у очень и очень немногих — целая эпоха.

370

В каком отношении мыслитель любит врага своего. — Никогда не отбрасывай и не обходи в себе молчанием того, что можно помыслить против твоей мысли! Дай себе в этом зарок! Ведь без этого не бывает честного мышления. А еще — каждый день ты обязан идти войною на себя самого. Победа или взятый окоп — дело уже не твое, а истины, — но зато и поражение уже не твое дело!

371

Злость от силы. — Насилие как следствие страсти, к примеру гнева, физиологически следует трактовать как попытку предотвратить грозящий приступ удушья. Бесчисленные действия, продиктованные желанием покуражиться, которое надо разрядить на окружающих, бывают производными от внезапных приливов крови из-за сильных сокращений мускулов: и, возможно, на весь феномен «злости от силы» нужно смотреть под этим углом. (Злость от силы причиняет другому боль, не думая, — она просто должна высвободиться; злость от слабости хочет делать больно и видеть признаки страданья.)

372

В честь знатоков. — Лишь только кто-то, не будучи знатоком дела, начнет разыгрывать судью, следует немедля возмутиться, будь это он или она. Энтузиазм и восхищение вещью или человеком — отнюдь не аргументы; отвращение и ненависть к ним — тоже.

373

Предательский изъян. — «Он не знает людей» — в устах одного это значит: «Он не ведает низости», в устах другого — «Ему неведомо необычное, но слишком хорошо ведома низость».

374

Ценность жертвы. — Чем меньше за государством и монархами признается право приносить в жертву отдельных людей (как, скажем, при судопроизводстве или призыве на военную службу), тем выше будет ценность добровольного принесения в жертву себя.

375

Говорить слишком отчетливо. — Артикулировать свою речь слишком отчетливо можно по разным причинам: во-первых, от неверия в свои силы, когда говоришь на чужом языке, не имея опыта, а во-вторых, и от неверия в других — по причине их глупости или тугого понимания. Так же дело обстоит и в сфере духа: порой наши высказывания бывают слишком отчетливы, слишком педантичны, потому что те, кому мы их адресуем, иначе нас не поймут. Следовательно, стиль отточенный и легкий дозволен лишь перед лицом отточенной аудитории.

376

Много спать. — Что делать, чтобы взбодрить себя, если ты устал и по горло сыт собою? Один советует отправиться в игорный дом, другой — прильнуть к христианству, третий — полечиться электрическим шоком. Но всего лучше, милый мой меланхолик, есть и будет вот что: много спать, в прямом и переносном смысле слова. Вот и снова доживешь до утра! Весь фокус житейской премудрости в том и состоит, чтобы знать, в какое время на какой лад спать.

377

О чем может говорить наличие фантастических идеалов. — Там, где залегают наши изъяны, прогуливаются наши болезненные грезы. Внушенное ими положение «возлюбите врагов ваших» изобрели, уж верно, евреи, лучшие ненавистники, какие только были на свете, а самые красивые восхваления невинности сочинялись теми, что провели свою юность в распутстве и мерзости.

378

Чистые руки, чистые стены. — Не стоит малевать на стене ни бога, ни черта. А не то испортишь и стену и отношения с соседом.

379

Вероятное и невероятное. — Одна женщина втайне любила одного мужчину, ставила его гораздо выше себя и в глубине души тысячу раз говорила себе: «Если б меня полюбил такой мужчина, то оказал бы мне милость, за которую мне стоило бы пасть перед ним ниц!» — А у мужчины было то же самое чувство, и притом как раз к этой женщине, и в глубине души он тоже говорил себе именно эти слова. И когда наконец у обоих отверзлись уста и они выложили друг другу все, что лежало на сердце и за сердцем, оба вдруг замолчали и глубоко задумались. Потом женщина остывшим голосом сказала: «Да, вот теперь все и выяснилось! Оба мы не то, что любили! Если ты такой, как следует из твоих слов, и не больше того, значит, напрасно я унижалась, любя тебя; демон попутал меня, и тебя тоже». — Сия весьма вероятная история все никак не может разыграться — отчего бы это?

380

Испытанный совет. — Из всех утешений никакое не действует так хорошо на горемык, как заявление, что их случай безутешен. Оно дает им такую привилегию, что они сразу поднимают выше голову.

381

Знать свои «приметы». — Мы слишком легко забываем, что глазам посторонних, которые видят нас впервые, мы предстаем чем-то совершенно иным, нежели то, чем привыкли себя считать: и, как правило, не более как бросающейся в глаза отдельной приметой, которая и формирует все впечатление. Скажем, человек милейший и справедливейший, если только он носит толстые усы, вполне может оказаться, и надежно оказаться, словно бы в их тени — дюжинные глаза увидят в нем лишь принадлежность толстых усов, иначе говоря, солдатский, склонный к вспыльчивости, а то даже и к насилию характер, — и будут обращаться с ним в полном согласии с таким впечатлением.

382

Садовник и сад. — Из сырых, мрачных дней, из одиночества, из холодных слов в нас, точно грибы, вырастают выводы: наутро они тут как тут, неизвестно откуда взялись и кисло, угрюмо нашаривают нас. Горе мыслителю, что хочет быть не садовником, а только почвой для своих порослей!

383

Комедия сострадания. — Как же мы все-таки любим принимать участие в каком-нибудь горемыке: при нем мы всегда немного ломаем комедию, умалчиваем многое из того, чт думаем и как мы это думаем, — словно врач, щадящий тяжелобольного на его ложе.

384

Странные святые. — Есть такие малодушные, которые ни во что не ставят свои лучшие творения и дела, затрудняясь о них рассказать или дать отчет: зато, чтобы на свой лад отомстить, они ни во что не ставят и симпатии других к себе — или вообще не верят в симпатию; им стыдно показаться увлеченными собою, а вызвать смех доставляет им упрямое удовольствие. — Таковы некоторые душевные черты художников меланхолического склада.

385

Суетность, — Мы словно витрины, за которыми сами же беспрестанно перекладываем, прячем или выставляем на обозрение мнимые качества, которые приписывают нам другие, — и все для того, чтобы обмануть себя.

386

Патетика и наивность. — Эта привычка может быть и весьма пошлой — не упускать ни одного случая разыграть патетические чувства, и все ради наслаждения представить себе зрителя, который бьет себя в грудь, ощущая собственное убожество и никчемность. Следовательно, глумиться над патетическими ситуациями, напуская на себя вид пошляка, — может быть и признаком благородства. Таковы были понятия о благородстве и изысканности у старой воинственной французской знати.

387

Образчик рассу ждений еще не женатого. — Положим, она будет меня любить: ох, тогда не будет для меня конца такой докуке! А положим, она меня разлюбит: как же она станет мне бесконечно докучать после этого! — И все дело лишь в двух разных видах докуки: так давайте жениться!

388

Жульничество с чистой совестью. — Когда в лавке тебя обсчитывают, то в некоторых местностях, к примеру, в Тироле, это так неприятно оттого, что помимо несправедливой сделки получаешь вдобавок зрелище озлобленного лица и грубой алчности, не говоря уже о нечистой совести и тупой враждебности к тебе у обманывающего приказчика. А вот в Венеции шельма-продавец от всего сердца радуется удачному надувательству, вовсе не испытывая враждебности к обсчитанному, мало того, он даже склонен оказать ему любезность, а именно посмеяться вместе с ним, если у того есть к этому охота. — Короче говоря, для жульничества нужны еще кураж и чистая совесть: это почти примиряет обманутого с обманом.

389

Слишком серьезные. — Люди очень даже славные, да только немного слишком серьезные, чтобы быть светски любезными, стараются тотчас ответить на чужую любезность, тяжеловесно предлагая свои услуги или тратя свои душевные силы. Трогательно видеть, как они робко протягивают свои червонцы в ответ на позолоченные гроши, полученные от других.

390

Скрывать свой ум. — Когда мы ловим кого-то на том, что он скрывает от нас свой ум, мы считаем его злым, и притом тем больше, чем сильнее сердит нас то, что к этому его побудили любезность и человеколюбие.

391

Это злосчастное мгновенье. — Люди бедовые лгут лишь какое-то мгновенье: потом они, обманув себя, по-прежнему остаются внутренне цельными и правдивыми.

392

Условие учтивости. — Учтивость — штука очень хорошая и поистине одна из четырех главных добродетелей (хотя и последняя): но чтобы она не докучала ни одному из двоих, тот, с кем я имею дело, должен быть чуточку более или чуточку менее учтив, чем я, — иначе мы ни шагу не ступим, и елей не просто смажет, а намертво склеит нас.

393

Опасные добродетели. — «Он ничего не забывает, зато все прощает.» — Тогда он должен вызывать ненависть вдвойне, ведь и стыд он вызывает вдвойне — своею памятью и своим великодушием.

394

Без суетности. — Люди страстные мало думают о том, о чем думают другие, их душевное состояние поднимает их над суетностью.

395

Созерцательность. — У одного мыслителя свойственное ему созерцательное состояние всегда следует за состоянием страха, у другого — всегда за состоянием алчного желания. Первому поэтому созерцательность кажется связанной с чувством безопасности, второму — с чувством насыщения — а это значит: первый входит тут в настроение бодрости, второй — пресыщенности и безразличия.

396

На охоте. — Тот выходит на охоту, чтобы добыть приятные истины, этот — чтобы добыть неприятные. Но первый, кроме того, испытывает больше удовольствия от охоты, чем от добычи.

397

Воспитание. — Воспитание — это продолжение зачатия, а часто — своего рода его приукрашивание задним числом.

398

Как распознать более горячего. — Двое борются, или любят друг друга, или восхищаются друг другом — и тот из них, кто горячей, всегда оказывается в более неудобном положении. То же верно и относительно двух народов.

399

Самозащита. — У иных людей есть полное право поступать так-то и так-то; но когда они это право защищают, другие в него уже не верят — и ошибаются.

400

Моральная изнеженность. — Встречаются морально тонкокожие натуры, стыдящиеся всякого успеха и испытывающие угрызения совести при всякой неудаче.

401

Самый опасный вид отвыкания. — Некоторые начинают с того, что отвыкают любить других, а кончают тем, что уже не видят в себе ничего достойного любви.

402

Еще одна терпимость. — «Полежать на пылающих углях минуткой дольше и немного поджариться — такое не повредит ни людям, ни каштанам! Эта легкая горечь и жесткость только и позволяют распробовать сладкую и мягкую сердцевину». — Вот так. Это ваши слова, вы, потребители! Вы, утонченные людоеды!

403

Такая разная гордость. — Женщины — это они бледнеют при мысли, что их возлюбленный, наверное, их не стоит; мужчины — это они бледнеют при мысли, что их возлюбленные, наверное, их не стоят. Речь тут идет о полноценных женщинах, о полноценных мужчинах. Такие мужчины, будучи в обычном состоянии людьми в себе уверенными, проникнутыми чувством власти, в состоянии страсти испытывают стыд, неуверенность в себе; а вот такие женщины в обычном состоянии неизменно чувствуют себя слабыми, готовыми уступить, но в страсти, этом возвышенном исключении, они проявляют гордость и чувство власти — которое задает вопрос: так кто же достоин меня?

404

Кому редко воздают по заслугам. — Некоторые не способны увлечься чем-нибудь хорошим и великим, не проявляя крайней несправедливости к нему в каком-нибудь отношении: таков их лад быть моральными.

405

Роскошь. — Склонность к роскоши коренится в глубине человеческой натуры: и эта склонность свидетельствует о том, что излишки и неумеренность — те воды, в которых душе лучше всего плывется.

406

Обессмертить. — Кто хочет убить своего врага, должен подумать, не похоронит ли его у себя именно этим.

407

Вопреки характеру. — Если истина, которую мы собираемся изречь, противоречит нашему характеру — а так бывает нередко, — то ведем себя при этом так, словно не умеем врать, а это возбуждает в людях недоверие.

408

Когда особенно нужна снисходительность. — У некоторых натур есть только один выбор: быть либо явно — злодеями, либо втайне — жертвами.

409

Болезнь. — Под болезнью следует понимать вот что: несвоевременное наступление старости, безобразия и пессимистических мыслей: все эти вещи — одного поля ягоды.

410

Боязливые. — Именно создания внутренне грубые и боязливые особенно склонны наносить смертельные побои: им незнакома минимально необходимая самооборона или месть, их ненависть по недостатку духа и присутствия духа не ведает иного выхода, кроме убийства.

411

Без ненависти. — Ты хочешь расстаться со своей страстью? Так и сделай, но только без ненависти к ней! А иначе получишь другую страсть. — Душа христианина, избавившаяся от греха, потом обыкновенно гибнет из-за ненависти к греху. Загляни в лица великих христиан! Эти лица излучают великую ненависть.

412

Остроумие и ограниченность. — Он не умеет ценить ничего, кроме себя; а когда ему хочется ценить других, ему постоянно приходится превращать их в себя и только в себя. Однако в этом он проявляет остроумие.

413

Обвинители частные и публичные. — Приглядись ко всякому, кто обвиняет и допрашивает, — делая это, он раскрывает свой характер, и притом характер нередко более скверный, чем у жертвы, по следам преступления которой он идет. Обвинитель совершенно невинно считает, что противник злодеяния и злодея уже как таковой непременно обладает хорошим характером или слывет хорошим, — и вот он дает себе полную волю, а это значит — срывается с цепи.

414

Самоослепление. — Бывает такая горячечно-восторженная, доходящая до крайности преданность личности или партии, говорящая о том, что втайне мы считаем себя стоящими выше их и потому недовольны собою. Мы словно сами ослепляем себя в наказание за то, что слишком многое узнали.

415

Еете<йит атопз1. — От любви в большинстве случаев все еще помогает старое доброе радикальное средство: ответная любовь.

416

Где твой злейший враг? — Кто хорошо умеет делать свое дело и уверен в нем, тот, как правило, готов примириться со своим противником. Но думать, что твое дело правое, и знать, что ты толком не сможешь его защитить, — это рождает в душе яростную и непримиримую ненависть к врагу твоего дела. — Вот теперь и рассудите, где искать своих злейших врагов!

417

Предел всякого смирения. — До смирения, которое говорит: credo quia absurdum esf, и предлагает в жертвы свой разум, доходили, верно, многие: но никто, насколько я знаю, не доходил до смирения, которое находится лишь одним шагом дальше и гласит: _credo quia absurdus sum21 22 23._

418

Игры в правду. — Бывают люди, искренние не потому, что им претит разыгрывать чувства, а потому что знают: попробуй они только притворяться — и никто не поверит. Короче говоря, такие не доверяются своему актерскому дару, предпочитая честность, «игры в правду».

419

Дух в партии. — Бедные овцы говорят своему взводному: «Ты только давай иди впереди, а уж у нас всегда хватит духу идти за тобой». А бедняга взводный думает про себя: «Вы только давайте идите за мной, а уж у меня всегда хватит духу вести вас вперед».

420

Хитрость жертвы. — Встречается у людей такая печальная хитрость, когда они предпочитают обманывать себя относительно того, кому собою пожертвовали, давая ему возможность показаться жертвам таким, каким они хотели бы его видеть.

421

Сквозь других. — Есть люди, которые не хотят, чтобы их видели никак иначе, чем когда они просвечивают сквозь других. И в этом много благоразумия.

422

Доставлять радость другим. — Почему радость радовать других выше всех радостей? — Потому что так человек одним махом доставляет радость пятидесяти собственным влечениям. Каждая из таких радостей сама по себе может быть ничтожной: но если взять их все в руку, рука будет полнее, чем всегда, — и сердце тоже! —

Книга пятая

423

В великом безмолвии. — Вот и море, здесь мы можем забыть о городе. Правда, сейчас его колокола еще отзванивают вечерню — это знакомый, мрачный и глупый, но сладостный шум на перепутье дня и ночи, — но подожди еще мгновенье! И вот уже все молчит! Море лежит в бледном сиянии, оно не может говорить. Небо ведет свою вечную закатную немую игру красным, желтым и зеленым, оно не может говорить. Малые валуны и сростки скал, что вбежали в море, словно чтобы найти место, где всего одиноче, — все они не могут говорить. Эта чудовищная немота, что внезапно обрушивается на нас, прекрасна и страшна, ею переполняется сердце. — Проклятье двуличию этой немой красоты! Ведь могла бы она говорить по-доброму, да и по-злому тоже, если б только захотела! Ее окаменевший язык, смесь счастья и страдания в ее лике — это коварство, это тайное глумленье над твоим сочувствием! — Хорошо, пусть даже так! Мне не стыдно, что надо мною глумятся такие силы. Но я жалею тебя, Природа, потому что тебе приходится молчать, даже если тебе связывает язык только твоя злоба: да, я жалею тебя за твою злобу! — Ах, тишина еще глубже, и снова переполняется мое сердце: оно испугано новой истиной — оно тоже не может говорить, оно и само глумится вместе с Природой, когда уста выкрикивают что-то в эту красоту, оно и само наслаждается сладостной злобой своего молчанья. Я начинаю ненавидеть слово, даже мысль: разве я не слышу, как за спиною каждого слова смеются заблужденье, морок, призрак безумия? Не поглумиться ли мне над своим сочувствием? Над своим глумлением? — О море! О вечер! Вы плохие наставники! Вы учите человека больше не быть человеком! Быть может, он должен броситься в вас? Быть может, он должен стать таким, как вы сейчас, бледно-сияющим, немым, чудовищным, над собою лежащим в покое? Над собой вознесенным?

424

Для кого существует истина. — Заблуждения были доселе силами самыми утешительными: теперь того же действия ожидают от добытых истин, и ожидание уже несколько затянулось. А что, если как раз именно это — утешать — истины не в состоянии? — Разве это может служить доводом против истин? Что общего у них с душевными состояниями людей страдающих, искалеченных, больных, благодаря чему они могли бы принести пользу именно им? Конечно, если установлено, что какое-то растение не может служить для излечения человека, то это вовсе не аргумент против истины растения. Но прежде люди были до такой степени убеждены в том, будто человек — цель природы, что без колебаний соглашались с мыслью: и познание не может обнаружить ничего, кроме целительного и полезного для человека; мало того, никаких других вещей оно вообще не может, не должно и давать. — Может быть, из всего этого следует вывод, что истина как нечто целое и связное существует лишь для душ могущих и в то же время кротких, исполненных радости и покоя (какова была душа Аристотеля), и что точно так же, верно, лишь эти души и будут в состоянии заниматься ее поиском', ведь другие-то ищут лекарства для себя, как бы они ни гордились своим разумом и его свободой, — они ищут не истину. Получается, что эти другие обретают мало настоящей радости от науки и потому упрекают ее в холоде, сухости и бесчеловечности: так больные судят об играх здоровых. — Греческие боги тоже не умели утешать; когда наконец сделались больными все люди греческого склада души, это стало причиной гибели этого склада богов.

425

Мы — боги в изгнании! — Впав в заблуждения относительно своего происхождения, своей исключительности, своего предназначения и проникнувшись притязаниями, основанными на этих заблуждениях, человечество высоко занеслось и старалось «превосходить себя» все снова и снова: но благодаря тем же самым заблуждениям на свет субъективно и объективно явилось море страданий, взаимной травли, подозрений, непризнания, а еще больше горя для отдельных людей. Люди сделались страдающими созданиями из-за своей морали: а что они такою ценой купили — это в общем и целом ощущение, будто, в сущности, они слишком хороши и ценны для этой земли и пребывают на ней исключительно временно. «Страдающее высокомерие» пока все еще остается высшим человеческим типом.

426

Цветовая слепота мыслителей. — Совершенно иначе, чем мы, видели греки природу, если приходится признать, что их глаза были слепы на синий и зеленый цвета, и вместо первого они видели темно-коричневый, а вместо второго — желтый (если они, стало быть, называли одним словом цвет темных волос, васильков и южного моря, и опять-таки одним словом — цвет сочнейшей зелени растений и человеческой кожи, меда и желтой смолы, так что их величайшие художники убежденно передавали свой мир только черной, белой, красной и желтой красками), — совершенно иной и намного более близкой к человеку должна была являться им природа, ведь в их глазах человеческие цвета преобладали и в природе, отчего та словно плыла в цветовом эфире человечества! (Синий и зеленый цвета обесчеловечивают природу больше, чем что-либо другое.) Из почвы этого изъяна пышно произросла характерная для греков способность играючи представлять себе природные процессы в виде богов и полубогов, то есть в человекоподобном облике. — Но все сказанное было лишь метафорическим зачином для следующего предположения. Любой мыслитель рисует себе мир не всеми красками, какие есть, и на некоторые из них он слеп. Это не только изъян. Благодаря такому неразличению и упрощению он мысленно привносит в вещи сочетания красок, обладающие большой притягательностью и способные обогатить природу. Быть может, таким был даже путь, на котором человечество впервые научилось наслаждаться зрелищем всего сущего: поначалу это сущее рисовалось ему одним или двумя цветовыми оттенками и благодаря этому гармонизировалось; люди словно разучивали эти немногие тона, прежде чем перейти к большему разнообразию. И сегодня некоторые люди по причине частичной цветовой слепоты тем самым обогащают свое зрение и способность различать: при этом, однако, они не только обретают новые наслаждения — им приходиться отказываться от некоторых из прежних и утрачивать их.

427

Приукрашивание науки. — Как садовое искусство рококо возникло из чувства, выраженного словами «Природа безобразна, дика, скучна — ну так что ж! Приукрасим ее!» (embellir la nature?), — так из чувства, выраженного словами «Наука безобразна, суха, безутешна, трудна, скучна — так что ж! Позвольте нам ее приукрасить!» постоянно возникает то, что называет себя философией. Она хочет того же, чего хотят все искусства и выдумки, — главным образом развлекать', но хочет она этого, по своей наследственной гордости, на более благородный и высокий лад, перед собранием отборных умов. Разработать для нее некое садовое искусство, главная прелесть коего, как и «обычного», — обман зрения (возникающий благодаря беседкам, видовым площадкам, гротам, лабиринтам, водопадам, — говоря метафорически), представить науку в конспекте, но со всяческими странными и неожиданными подсветками, подмешав в нее так много неопределенности, глупости и мечтательства, чтобы можно было гулять по ней, «как по первозданной природе», но только без усилий и скуки, — в таком замысле немало честолюбия: его авторы грезят даже о том, чтобы таким путем сделать ненужной религию, каковая у прежнего человечества превратилась в высший жанр развлекательного искусства. — Все это идет своим чередом и в один прекрасный день за-

т Приукрасить природу (фр.). топит все вокруг: уже сейчас начинают раздаваться голоса против философии, призывающие: «Назад к науке! К природе и к естественности науки!» — а тем самым, может быть, нарождается новый век, который обнаружит самую дивную красоту именно в «диких, безобразных» уголках науки, подобно тому как лишь со времен Руссо люди ощутили вкус к красоте высокогорья и пустынь.

428

Два вида моралистов. — Впервые увидеть, и увидеть целиком, то есть доказать, закон природы (к примеру, законы свободного падения тел, отражения света и звука) — это нечто иное, чем объяснить такой закон; это дело других умов. Так и те моралисты, которые видят и вскрывают человеческие законы и привычки — моралисты с тонким слухом, нюхом, зрением, — совершенно отличны от тех, что объясняют результаты наблюдений. Эти последние обязаны быть прежде всего изобретательными и наделенными воображением, раскрепощенным проницательностью и знанием.

429

Новая страсть. — Почему мы боимся и ненавидим возможность возвращения к варварству? Потому ли, что оно сделает людей более несчастными, чем они есть? Да нет же! Во все времена варвары были более счастливы — не будем себя обманывать! — А дело в том, что наше влечение к познанию слишком сильно, чтобы мы ценили счастье без познания или счастье сильной устойчивой иллюзии; даже помыслить такие состояния нам мучительно тяжело! Раж открытия и отгадки стал для нас таким же привлекательным и необходимым, какой бывает неразделенная любовь для любящего: ведь он ни за какую цену не променяет ее на душевное безразличие; — да и, кстати, может быть, мы тоже любим неразделенной любовью! Познание превратилось у нас в страсть, не боящуюся никаких жертв, да и вообще ничего не боящуюся, кроме собственного угасания; мы искренне верим, что под напором и бичом этой страсти все человечество чувствует себя более возвышенным и обнадеженным, чем прежде, когда оно еще не могло преодолеть зависти к грубейшим удовольствиям, сопровождающим варварство. Может даже случиться, что человечество погибнет от этой страсти к познанию! — Но нам нипочем и эта мысль! Разве христианство когда-либо пугали подобные мысли? Разве любовь и смерть — не близнецы? Да, мы ненавидим варварство — все мы предпочтем, чтобы человечество погибло, лишь бы не отступило назад познание! И наконец: если человечество не погибнет от страсти, то оно погибнет от слабости, — так что же лучше? Вот он, главный вопрос. Какую смерть ради ответа на него мы выберем: в огне и свете — или в песке?

430

Разновидность героизма. — Делать вещи самые постыдные, такие, о которых не принято и говорить, но которые полезны и нужны, — это тоже героизм. Греки не погнушались ввести в число подвигов Геракла даже очистку от навоза некоей конюшни.

431

Мнения оппонентов. — Чтобы судить о том, насколько тонки или тупы от природы даже самые сообразительные, надо посмотреть, как они относятся к мнениям своих оппонентов и как их пересказывают: тут-то и выясняются природные свойства любого ума. — Совершенный мудрец, сам того не желая, делает своего оппонента идеальным, очищая его возражения от всех неловкостей и случайностей: и лишь когда благодаря этому тот превращается в бога в сияющем доспехе, он начинает с ним бороться.

432

Исследователи и испытатели. — В науке нет метода, который только один и способен давать знание! Нам приходится обращаться с вещами методом проб и ошибок, вести себя с ними то по-доброму, то по-злому, и проявлять к ним по очереди справедливость, страсть и холодность. Один говорит с вещами, как полицейский, другой — как исповедник, третий — как любопытствующий путешественник. От них добиваются чего-то то симпатией, то насилием; одного ведет вперед, к пониманию, почтение перед их таинствами, другого же, в объяснении этих таинств, — страсть к разглашению и кураж. Мы, исследователи, как и все завоеватели, первооткрыватели, мореходы, искатели приключений, отличаемся дерзким нравом, и мы, так уж и быть, согласимся прослыть в общем злыми.

433

Взглянуть другими глазами. — Предположим, что под красотою в искусстве всегда понимается воспроизведение существа счастливого, — а в таком виде я готов признать это истиной, — в зависимости от того, как эпоха, народ, отдельная великая, самовластная личность представляют себе счастливого человека: что тогда можно будет сказать о счастье нашей эпохи судя по так называемому реализму современных художников? Это, несомненно, его разновидность красоты — ее-то мы сегодня и умеем воспринимать и наслаждаться ею с такой легкостью. Следовательно, не приходится ли думать, что нынешнее, свойственное нам, счастье заключается в реализме, в как можно более четком восприятии и правильной оценке действительности, и, стало быть, не в реальности, а в знании о реальности? Вот какой глубины и охвата уже достигло влияние науки, если художники столетия, сами того не желая, превратились в прославителей «благ» науки самих по себе!

434

Заступничество. — Местности непритязательные созданы для великих пейзажистов, зато броские и причудливые — для пейзажистов малых. Ведь великим вещам природы и человечества приходится заступаться за всех своих малых, посредственных и честолюбивых поклонников — великий же заступается за вещи скромные.

435

Погибнуть не без следа. — Не вдруг, а мало-помалу дробятся, рассыпаются наши способности, достигнутое нами величие; мелкая растительность, прорастающая в любых щелях, умеющая зацепиться за что угодно, разрушает все, что в нас есть великого, — эта ежедневная, ежечасная неприметная убогость нашего окружения, тысячи корешков того или другого мелкого и мелочного чувства, вырастающего из отношений с соседями, сослуживцами, приятелями, из нашего распорядка дня. Если не замечать эти мелкие сорняки, мы незаметно начнем гибнуть от них! — А если уж вы непременно хотите погибнуть, то лучше сделайте это одним махом, внезапно: тогда, может быть, от вас останутся благородные развалины! А не пугающие холмики над кротовьими норками, как сейчас! И трава, и плевелы на них, эти мелкие победители, скромные, как прежде, и слишком жалкие даже для триумфа!

436

Запутанный случай. — Есть одна злосчастная альтернатива, на которую не всякому достанет отваги и характера: положим, ты плывешь на корабле и вдруг обнаруживаешь, что капитан и рулевой делают опасные ошибки, а ты понимаешь в мореходном деле лучше их, — и вот спрашиваешь себя: что, если поднять бунт и арестовать обоих? Разве ты не обязан это сделать, потому что умеешь править кораблем лучше? А разве они, в свой черед, не вправе посадить тебя, потому что ты подрываешь дисциплину на борту? — Это метафора ситуаций более общих и более страшных — тут напоследок всегда остается вопрос о том, чем в таких случаях обеспечено для нас наше превосходство, наша уверенность в себе. Успехом? Но тогда нужно, чтобы мы уже сделали вещь, несущую в себе все опасности, и опасности не только для нас, но и для корабля.

437

Преимущественные права. — Тот, кто на деле себе хозяин, иными словами, тот, кто окончательно себя покорил, считает отныне своим преимущественным правом — карать себя, миловать себя, жалеть себя: ему не надо признавать таких прав ни за кем другим, но он может добровольно вручить их кому-то другому, другу, например, — а все же он сознает, что этим делегирует правом что права можно делегировать, только обладая властью.

438

Человек и вещи. — Почему человек не видит вещи? Потому что сам себе мешает: он заслоняет вещи.

439

Признаки счастья. — Две вещи свойственны всем ощущениям счастья: полнота чувства и его озорство, когда человек, как рыба, чувствует вокруг родную стихию и в ней резвится. Добрые христиане поймут, что такое христианское веселие духа.

440

Не отрекаться! — Сказать миру прости, не зная его, подобно монашенке, — значит, оказаться в одиночестве бесплодном, а может быть, и унылом. Тут нет ничего общего с одиночеством мыслителя, избравшего vita contemplative, выбирая ее, он отнюдь не хочет отрекаться; скорее, отречением, унынием, потерей себя для него была бы необходимость терпеливо переносить vita practica'', но он отрекается от нее потому, что знает ее, потому, что знает себя. Так он прыгает в свою воду, так он обретает свое веселье.

441

Отчего ближайшее постоянно от нас удаляется. — Чем больше мы думаем обо всем, что было и будет, тем бледнее для нас то, что есть именно сейчас. Если мы живем одной жизнью с умершими, если умираем их смертью, какое нам тогда дело до «ближних»? Мы делаемся более одинокими — и притом потому, что вокруг нас бурлит весь поток человечества. Наш внутренний жар, относящийся ко всему человеческому, все время растет — и поэтому на окружающее мы смотрим так, словно оно стало более безразличным и призрачным. — Но наш холодный взгляд оскорбляет'.

442

Правило. — «Правило мне всегда интересней, чем исключения» — кто чувствует так, тот далеко продвинулся в познании, тот принадлежит к посвященным.

443

О воспитании. — Для меня постепенно прояснилось, каков всеобщий изъян образования и воспитания на наш лад: никто не учится, никто не размышляет напряженно, никто не учит — как выносить одиночество.

I Практическую жизнь (лат.).

444

Такая странная преграда. — Нам что-то стало ясным как день — и вот мы уже думаем, будто теперь оно для нас не преграда, а потом еще удивляемся, что видеть-то мы сквозь нее видим, но пройти не можем! Это та же самая глупость и то же самое удивление, в каких муха оказывается перед любым стеклом.

445

Просчет благородных сердец. — В конце концов человеку дают предмет его заветных дум, его сокровище — и вот у любви больше ничего не осталось: но тот, кто берет, получает, разумеется, предмет не своих заветных дум, а, стало быть, не проявляет той полной и последней благодарности, на которую рассчитывает дающий.

446

Иерархия. — Существуют мыслители, во-первых, поверхностные, во-вторых, глубокие — такие, что доходят до глубин предмета, — в-третьих, мыслители основательные, те, что доходят до самой основы, — а это куда больше, чем спуститься только до глубин! — и наконец такие, что суют голову в болото: а ведь это, кажется, не признак ни глубины, ни основательности! Таковы милейшие вскрыватели подоснов.

447

Учитель и ученики. — Гуманность учителя подразумевает, что он предостерегает учеников от самого себя.

448

Уважать действительное. — Разве можно без слез и без сочувствия смотреть на эту ликующую толпу? Раньше мы относились к предмету ее ликования с пренебрежением и продолжали бы так относиться к нему, если бы не пережили его! Вот до чего могут довести нас переживания! И что там наши мнения! Чтобы не потерять себя, чтобы не потерять свой разум, надо бежать прочь от переживаний! Так Платон бежал от действительности, возжелав созерцать вещи лишь как призрачные умозрения; он был полон чувств и понимал, с какой легкостью волны чувств заливали его разум. — Значит ли это, что мудрому следует в этом духе сказать: «Я хочу уважать действительность, но при этом спиной к ней, потому что знаю ее и боюсь»? — Не поведет ли он тогда себя так же, как ведут себя африканские племена перед лицом своих правителей: приближаются к ним спиною вперед, тем самым умудряясь выказать зараз и почтение, и страх?

449

Где же они, взалкавшие духа? — Ах, как же мне претит навязывать свои мысли другому! И как я радуюсь всякий раз, когда во мне возникает некое настроение — и вот происходит скрытое отступление от себя, наделяющие чужие мысли правами перед лицом моих собственных! А временами наступает и еще более высокий праздник, когда вдруг дозволяется раз-даритьвсе свое духовное достояние, подобно исповеднику, алчно ждущему в своем углу, когда придет взалкавший исповеди и поведает о нужде своих мыслей, а он вдруг снова наполнит его сердце и облегчит мятущуюся душу! Он не только не ждет за это никакой славы — он предпочел бы увернуться даже от благодарности, ведь она так назойлива и не боится нарушить одиночество и молчание. Нет, жить в безвестности, даже подвергаясь легким насмешкам, слишком скромно, чтобы пробуждать зависть и вражду, с ясной, без лихорадки, головою, с горстью знаний и котомкой, полной опыта, быть как бы врачом для бедных духом, помогая любому, чей ум поврежден мнениями, но не давая ему заметить, кто помог! Не демонстрировать перед ним свою правоту, не стремиться одержать над ним победу, а говорить с ним так, чтобы, следуя еле уловимому намеку, вскрытому противоречию, он сам нашел правое и ушел, гордясь собою! Быть подобным маленькому горному приюту, радушно открытому для всех, кто нуждается в нем, но который после забывают или вышучивают! Не держать ничего только для себя, ни лучшей пищи, ни более чистого воздуха, ни большей теплоты, — а отдавать, возвращать, сообщать, беднеть! Занимать скромное положение, чтобы быть доступным для многих и никого не заставлять чувствовать унижение! Быть предметом множества несправедливых мнений, быть источенным червями всех видов заблуждений, чтобы держать открытым вход для множества неизвестных душ на их неведомых путях! Всегда быть в состоянии любви и всегда в состоянии эгоизма и наслаждения от себя! Держать в руках власть и в то же время оставаться неведомым и от всего отрешенным! Постоянно греться в мягких солнечных лучах изящества, но не понаслышке знать и крутые тропы к возвышенному! — Вот это была бы жизнь! Это было бы доводом в пользу долгой жизни!

450

Соблазн познания. — Взгляд сквозь врата науки действует на страстные умы подобно волшебной приманке; при этом они, вероятно, становятся выдумщиками, а в лучшем случае поэтами: так сильно их страстное стремление к счастью познания. Разве не заполняет он все ваше существо — этот звук сладостного соблазна, с которым наука возгласила свою благую весть, в сотне слов и в сто первом, прекраснейшем: «Устрани заблуждение! Тогда исчезнет и “горе мне!”; а с ним вместе исчезнет и горе вообще» (Марк Аврелий).

451

Кто нуждается в придворном шуте. — Люди очень красивые, очень добрые, очень могущественные почти никогда не узнают полной и общепринятой правды о происходящем — ведь другие при них невольно привирают, поскольку испытывают их воздействие, а в итоге излагают правду, которую могли бы сообщить, в приноровленном виде (то есть изменяют оттенки и степени реального, опускают или добавляют детали, а уж то, что вообще не поддается приноровлению, и вовсе держат за зубами). Если люди такого сорта несмотря ни на что и во что бы то ни стало хотят слышать правду, то им надо завести себе придворного шута — создание, привилегия которого в том, чтобы не приноравливаться.

452

Нетерпение. — Бывает у людей дела и мысли нетерпение столь сильное, что при неудаче оно заставляет их тотчас заняться чем-то прямо противоположным, всячески в нем усердствовать и пускаться во все тяжкие, — пока и оттуда их не выгонит долгое отсутствие успеха: так, ища приключений и со страстью, блуждают они по множеству практических областей и характеров, а в конце концов, завладев полным знанием людей и обстоятельств, оставленным в них чудовищными странствиями и опытами, и несколько утолив свое влечение, становятся выдающимися практиками. Так изъян характера превращается в школу гениальности.

453

Моральное interregnum'. — Кто уже сегодня сумел бы описать то, что когда-нибудь придет на смену моральным чувствам и суждениям! Ведь так очевидно, что все их основания заложены с ошибками, а здание в целом уже не подлежит ремонту: их обязательность должна убывать со дня на день, поскольку не убывает только обязанность быть разумным! Заново выстроить законы жизни и действия — чтобы взяться за такую задачу, наши науки (физиология, медицина, учение об обществе и об одиночестве) еще не вполне уверены

I Междуцарствие (лат.), временное отсутствие власти. в себе: а ведь только у них можно получить камни для фундамента под новые идеалы (хотя, правда, и не сами новые идеалы). И вот мы живем, забегая вперед или волочась следом, в зависимости от вкуса и способностей, и самое лучшее, что мы можем сделать, — изо всех сил стараться быть собственными reges1 в этом interregnum, закладывая маленькие опытные государства. Мы — эксперименты: так будем же ими добровольно!

454

В скобках. — Книга, подобная этой, не должна читаться от начала до конца, не должна читаться вслух, а должна раскрываться в разных местах, особенно на прогулках и в поездках; надо уметь окунать в нее голову, всякий раз поднимая ее, чтобы не найти вокруг ничего привычного.

455

Первая природа. — При нашем нынешнем воспитании мы сперва получаем вторую природу', и мы ею обладаем, если общество признаёт нас зрелыми, совершеннолетними, полезными. Лишь немногие из нас в достаточной мере змеи, чтобы сбрасывать с себя эту кожу будней: такое возможно, если у них под внешней оболочкой вызрела первая природа. У большинства от этого сохнет костный мозг.

456

Одна растущая добродетель. — Такие заявления и обещания, какие звучали из уст античных философов относительно единства добродетели и блаженства, или христианское «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» — никогда не были полностью честными, но все же неизменно обходились и без нечистой совести: такие положения, истина которых была горячо желанной, отважно выдавались за истину вопреки очевидности, причем ни религиозные, ни моральные угрызения совести не ощущались — ведь делавшие их выходили за пределы действительности in honorem majorem' добродетели или Бога без малейших корыстных мыслей! На этой ступени правдивости все еще находятся многие порядочные люди: если они в собственных а/газахбескорыстны, то думают, будто с истиной дозволено вести себя несколько беспечней. И вот что интересно: честность не встречается ни среди сократических добродетелей, ни среди христианских: это одна из самых юных добродетелей, еще незрелая, ее еще часто путают с чем-то другим, принимают не за то, что она есть, да она и сама-то еще себя не чувствует, — она только еще растет, и мы можем либо помогать, либо мешать ей в этом, смотря по тому, как мы устроены.

457

И наконец замолчать. — С некоторыми бывает, как с кладоискателями: случайно они обнаруживают вещи, которые чужая душа держала в тайне, и узнают такое, что вынести нередко трудно! Иногда можно довольно хорошо узнать живых и мертвых — и тогда почувствовать, что говорить о них с другими было бы тошно: тут любое слово рискует оказаться нескромностью. — Я могу представить себе, как и на мудрейшего историка внезапно нападает немота.

458

Великий жребий. — Вот вещь редчайшая, но достойная восхищения: человек, наделенный прекрасно скроенным интеллектом, обладающий характером, склонностями, а также и переживаниями, хорошо подходящими к такому интеллекту.

459

Щедрость мыслителя, — Руссо и Шопенгауэр — оба были достаточно горды, чтобы избрать девизом своей жизни vitam impendere vero'. И оба, опять-таки, — что они такого будто бы выстрадали в своей гордости, если им так и не удалось _verum impendere vitae! — verum24 25,_ как каждый из них это понимал, — если их жизнь бежала рядом с их познанием, словно капризный бас, никак не гармонирующий с мелодией! — Но плохи были бы дела познания, если бы оно отмерялось каждому мыслителю лишь той мерой, какая ему как раз впору! И плохи были бы дела мыслителей, если бы их тщеславие было так огромно, что переносить его могли только они сами! Тем-то и блистает прекраснейшая добродетель великого мыслителя, щедрость, что как человек познания он без колебаний, часто со стыдом, часто с благородной иронией и улыбкой приносит в жертву себя и свою жизнь.

460

Использовать часы опасности. — Человек и душевное состояние предстают совершенно иными, когда в каждом их движении для нас и наших близких кроется опасность имуществу, чести и жизни: к примеру, Тиберий, должно быть, глубже задумывался о скрытых пружинах души кесаря Августа и его власти и больше знал об этом, чем мыслимо для самого мудрого историка. Нынче мы все живем в относительно слишком большой безопасности, чтобы сделаться хорошими знатоками человеческих душ: один предается познанию как хобби, другой — со скуки, третий — по привычке; никому не говорят: «Познай — или погибнешь!». Пока истины не втыкаются в нашу плоть ножами, у нас остается тайная пренебрежительная оговорка против них: они все еще кажутся нам слишком подобными «окрыленным снам», как если бы мы могли их иметь, а могли и не иметь, — словно

что-то в них зависит от нас, словно мы смогли бы пробудиться мот этих наших истин!

461

_HicRhodus, hie salta26. — Наша музыка, способная превращаться во что угодно — и обязанная превращаться, потому что она, подобно морскому демону, лишена собственной природы, — эта музыка прежде плелась в хвосте у христианских ученых, умея переводить в звуки их идеал; так почему бы ей в конце концов не найти и то более светлое, жизнерадостное и общечеловеческое звучание, что соответствует идеальному мыслителю? Быть музыкой, умеющей парить каку себя дома лишь под высокими сводами его души?_ — Наша музыка была доселе такой великой, такой доброй: для нее не было ничего невозможного! Так пусть же она покажет, что для нее возможны три вещи: ощутить зараз возвышенное, глубокий и теплый свет и блаженство величайшей последовательности !

462

Затяжные виды лечения. — Хронические болезни души, как и болезни тела, очень редко возникают только из-за отдельных грубых прегрешений против разума тела и души, а обычно — из-за бесчисленных незаметных, мелких небрежностей. — Если кто, к примеру, день за днем вдыхает воздух хотя бы совсем немного слабее, из-за чего его легкие испытывают недостаток в воздухе и как целостный орган стимулируются и упражняются недостаточно, тот в результате становится хроническим легочным больным: в таком случае он не сможет излечиться никаким другим способом, кроме как если начнет упражняться в противоположном, незаметно приобретая другие привычки, к примеру, если станет следовать правилу каждые четверть часа в течение всего дня начинать вдыхать воздух сильно и глубоко (по возможности лежа на полу; полку с часами, отзванивающими каждую четверть часа, следует при этом избирать в спутницы своей жизни). Все такие виды лечения — затяжные и связанные с мелочами; и если кто хочет излечить свою душу, должен подумать об изменении самых мелких своих привычек. Есть люди, которые десять раз на дню говорят окружающим гадости, ничуть при этом не задумываясь, в особенности о том, что спустя несколько лет эта привычка превратится в царящий над ним закон, уже принуждающий его десять раз на дню делать окружающим гадости. Но ведь он мог бы предаться и другой привычке — десять раз на дню делать им что-то приятное!

463

В день седьмой. — «Вы восхваляете вон то, потому что это мое творение? А ведь я только избавился от того, что меня тяготило! Моя душа возвысилась над тщеславием творящего. — Вы восхваляете вот это, потому что оно мне безразлично? Я только избавился от того, что меня тяготило! Моя душа возвысилась над тщеславием безразличного.»

464

Стыдливость дарящих. — Ах, как это неблагородно — постоянно играть роль дающего и дарящего, не скрывая при этом своего лица! Нет, — давать, дарить, утаивая и имя свое, и щедрость! Или не иметь имени вовсе, как природа, в которой мы больше всего и наслаждаемся-то как раз невозможностью встретить решительно никого дарящего и дающего, никакого «лика щедрости»! — Разумеется, вы упускаете и такое наслаждение — ведь вы всунули в эту природу какого-то бога, и теперь все снова сковано, придавлено! Как? Неужто уже нельзя остаться наедине с собою? Нельзя быть никем не охраняемым, защищаемым, опекаемым, наделяемым? Если вокруг нас всегда кто-то другой, то никто в мире уже никогда не проявит высшего мужества, высшей доброты. Как тут не осатанеть из-за этой назойливости небес, из-за этого неизбежного сврхприродного соседа! — Но нет, не нужно сатанеть, ведь это был всего лишь сон! Давайте просыпаться!

465

Разговор при встрече. — А.: Ты куда глядишь? Что-то долго ты стоишь на месте, как истукан. — Б.: Да вот вечно одно и то же! Когда надо помочь в каком-то деле, я вовлекаюсь в него так далеко и глубоко, что наконец дохожу до самого дна — и вижу, что оно того вовсе не стоило. Результат таких приключений всегда — своего рода печаль и оцепенение. Я всякий день переживаю нечто подобное самое малое по три раза.

466

Слава как проигрыш. — Какое неоценимое благо — иметь воз-нашей добродетели» отнимают у нас боги, когда отнимают у нас инкогнито и делают известными.

467

Двойное терпение. — «Ты причиняешь этим боль множеству людей.» — Знаю, знаю; знаю и то, что мне приходится страдать за это дважды — во-первых, сострадая их горю, а во-вторых, от мести, которую они мне учиняют. Но то, что я делаю, не становится от этого менее нужным.

468

Границы красоты — шире. — По лону природы мы блуждаем с веселым лукавством, чтобы во всем открыть присущую только ему красоту, словно застав с поличным, подобно тому как то при солнечном свете, то под грозовым небом, то в сереющих сумерках мы пытаемся увидеть каждый клочок морского берега со скалами, заливчиками, масличными деревьями и пиниями так, как подобает его совершенству и мастерству: точно так же нам надо блуждать и среди людей — их открывателями и соглядатаями, неся им добро и зло, чтобы проявилась свойственная только им красота, полностью выявляясь у одного солнечно, у другого грозоподобно, а у третьего — лишь в полуночи и при обложенном дождевыми тучами небе. Разве запрещено наслаждаться злым человеком как дикой местностью с ее неповторимыми смелыми линиями и световыми эффектами, если тот же самый человек, покуда он показывает себя добрым и законопослушным, предстает перед нашим взглядом плохо нарисованным, карикатурным и, пятная природу, заставляет нас страдать в душе? — Само собой разумеется, это запрещено: до сих пор разрешалось искать красоту только в моральнодобром, — каковой причины было достаточно, чтобы находки оказывались столь малочисленными, а нам приходилось так часто оглядываться кругом в поисках воображаемых бескостных красот! — Если верно, что у злых людей есть множество видов счастья, о которых и не подозревают добродетельные, то так же верно и то, что у них столько же видов красоты: и многие из них все еще не обнаружены.

469

Бесчеловечность мудрого. — Когда мудрый идет своим тяжким, вседробящим шагом, подобный, согласно буддийскому гимну, «одиноко бредущему носорогу», — то время от времени возникает нужда в знаках примиряющей и умягчающей человечности: и притом не только в более легкой походке, в учтивых, открытых для общения жестах духа, не только в остроумии и известной степени самоиронии, но даже прямо-таки в противоречивости, во временных впадениях в кромешную нелепицу. А чтобы не уподобиться катку, сметающему, как рок, все на своем пути, мудрый, если он хочет учить, должен для собственного оправдания использовать свои ошибки, и, говоря: «Не обращайте на меня внимания!», он просит о соизволении быть заступником некоей притязательной истины. Он хочет вести вас в горы, и, наверное, он подвергнет вашу жизнь опасности: зато он, и прежде, и потом, покорно примет от вас как должное месть такому вожатаю, — это и есть та цена, которой он доставляет себе удовольствие идти впереди. — Вы еще помните, что было у вас на душе, когда некогда он провел вас через темную пещеру по скользким тропинкам? Как ваше сердце стуча и ворчливо говорило себе: «Вот уж нечем этому вожатаю заняться, кроме как ползать туда-сюда! Он из числа любопытствующих праздных гуляк; не слишком ли много мы оказываем ему чести, когда, кажется, вообще кем-то его считаем, потому что с/^ду&иза ним?»

470

Среди множества застольцев. — Какое счастье питаться, как птицы, которых кто-то кормит, не приглядываясь к каждому, не думая, стоит ли каждый этого! Жить, как птица, прилетающая и улетающая, и без всякого имени на клюве! Питаться среди множества застольцев на такой манер — вот для меня радость.

471

Иная любовь к ближнему. — Натура возбужденная, шумная, порывистая, нервная — нечто прямо противоположное великой страсти: та, словно тихий темный жар, пылающий внутри и собирающий вокруг себя все горячее и пылкое, заставляет человека смотреть вовне холодно и равнодушно, придавая его чертам известное бесстрастие. Такие люди, бывает, вполне способны на любовь к ближнему — только она у них иного рода, нежели у людей общительных и желающих нравиться: это ненавязчивое, сосредоточенное, невозмутимое дружелюбие; они словно выглядывают из окон своего замка — а он для них крепость и как раз поэтому темница, — взгляд на внешнее, на волю, на другое ддет им несравненное блаженство!

472

Не оправдываться. — А.: Да почему ты не желаешь оправдываться? — Б.: Я мог бы, и тут, и в сотне других дел, да презираю удовольствие, заключенное в оправдании: все эти дела для меня недостаточно важны, и уж лучше пусть на мне будут пятна, но я не доставлю хамского удовольствия мелким душонкам, которые скажут: «Значит, для него эти дела все-таки очень важны!» А ведь это как раз неправда! Может быть, и надо бы мне придавать себе большее значение — тогда на мне лежал бы долг исправлять неверные представления о себе, — но я слишком равнодушен и вял по отношению к себе, а, стало быть, и к тому, что делается через меня.

473

Где строить себе дом. — Если в одиночестве ты чувствуешь себя великим и способным на многое, то в обществе друзей умаляешься и пустеешь, и наоборот. Властная снисходительность, отцовская снисходительность: где тебя охватывает это ощущение, там и строй себе дом, все равно, среди суеты или в тишине. Ubi pater sum, ibipatria'.

474

Единственные пути. — «Диалектика — единственный путь, ведущий к божественной сущности и за пределы явлений», — Платон объявляет об этом так же помпезно и страстно, как Шопенгауэр — об антиподе диалектики: и оба они не правы. Поскольку вообще не существует того, в направлении чего они хотят показать нам путь. — А разве все великие страсти человечества не были доселе такими вот страстями вокруг пустоты? И все их помпезности — помпезностями по поводу пустоты?

I Где я отец, там и [мое] отечество (лат.). См. прим.

475

Возросшая тяжесть. — Вы его не знаете: он может взять на себя множество тяжестей, но все тяжести заберет с собою в высоты. А вы, по малому размаху своих крыльев, думаете, будто он предпочтет остаться внизу, потому что взял на себя эти тяжести!

476

На празднике урожая духа. — Все это копится день ото дня, набухает: опыт, переживания, мысли о них и мечты об этих мыслях — неизмеримое, восхитительное богатство! Глянешь на него — и голова кругом пойдет; я просто не понимаю, как можно восхвалять блаженство нищих духом! — Но подчас я им завидую — это бывает, когда я устаю: ведь тяжкое дело управлять таким богатством, и эта тяжесть нередко подавляет все мое счастье. — Эх, если бы было достаточно только смотреть на него! Если бы можно было оставаться лишь скупцом, сидящим на своем познании!

477

Избавление от скепсиса. — А: Из тотального морального скепсиса другие выходят в расстроенных чувствах, ослабевшими, изглоданными червем, очервивевшими насквозь, даже наполовину съеденными, — а я более бодрым и здоровым, чем раньше, с вновь обретенными инстинктами. Где дует режущий ветер, где море ходит горами и наверняка есть немалая опасность, — там-то мне и хорошо. Я не сделался червем, хотя нередко мне и приходилось работать и рыть, как червь. — Б: Да ведь ты на самом деле перестал быть скептиком! Ты же отрицаешь'. — А: И тем самым я снова научился утверждать.

478

Пройдем мимо! — Пощадите его! Оставьте его одного! Или вы хотите разбить его до конца? В нем уже трещина, словно в стакане, куда одним махом влилось что-то слишком горячее, — а ведь он был таким превосходным стаканом!

479

Любовь и правдивость. — От любви мы совершаем над истиной тяжкие преступления, мы, бывалые укрыватели и воры, мы наделяем истинностью большее, чем нам кажется истинным, — поэтому мыслитель должен время от времени все снова гнать от себя тех, кого он любит (это не всегда будут те, что любят его самого), чтобы они показали свои когти, свой злой норов и прекратили его соблазнять. Тогда доброта мыслителя станет подобной растущему и умирающему месяцу.

480

Неизбежное. — Переживите что угодно: тот, кто к вам не очень-то расположен, увидит в вашем переживании повод умалить вас! Познайте глубочайшие перевороты чувства и познания, а в конце концов, словно выздоравливающий, с болезненною улыбкой прорвитесь в состояние свободы и светлой тишины — и все-таки кто-нибудь скажет: «Этот принимает свою болезнь за аргумент, свою немощь — за доказательство всеобщей немощи; у него хватает тщеславия, чтобы заболеть, а тем самым ощутить свое превосходство как страдающего». — А теперь представим себе, что кто-то порвал собственные цепи и при этом тяжко ранил себя: и вот уже другой показывает на него с насмешкой. «Как он, однако, неуклюж! — скажет он. — Так и надо человеку, привыкшему к своим цепям и достаточно глупому, чтобы их порвать!»

481

Два немца. — Если сравнить Канта и Шопенгауэра с Платоном, Спинозой, Паскалем, Руссо, Гёте — не по уму, а по душе, то первые из названных мыслителей окажутся в проигрыше: их идеи не вписаны в страстную историю души, в них невозможно угадать роман, кризисы, катастрофы и смертные часы, их мышление не составляет заодно неявной биографии души, а, в случае Канта, есть история ума, в случае же Шопенгауэра — описание и отражение характера («неизменного») и наслаждение самим «зеркалом», то есть отменным интеллектом. Кант, когда он проступает сквозь свои мысли, оказывается человеком степенным и почтенным в лучшем смысле слова, но незначительным: у него нет размаха, нет силы; он пережил не слишком многое, а его манера работать отнимает у него время, чтобы что-то пережить, — я имею в виду, разумеется, не грубые внешние «события», а роковые повороты и конвульсии, которым подвержена и самая одинокая, самая молчаливая жизнь, полная досуга и горящая в страсти мышления. Шопенгауэр его опережает: в нем по крайней мере есть некоторое изрядное безобразие характера — ненависть, алчность, тщеславие, скептицизм — он по натуре немного буйный, и для этого буйства у него находятся и время, и досуг. А вот чего ему не хватало, так это «эволюции», как ее не хватало в сфере его мышления; у него нет никакой «истории».

482

Искать общество по себе. — Неужто мы ищем слишком многого, когда ищем общества мужей, ставших мягкими, благоуханными и питательными, словно каштаны, в нужный момент положенные в огонь и в нужный момент из него вынутые? Тех, что ждут от жизни малого, воспринимая ее скорее как подарок, чем как заслугу, как если бы ее принесли им птицы и пчелы? Тех, что слишком горды, чтобы хоть раз почувствовать себя вознагражденными? И слишком серьезны в своей страсти к познанию и честности, чтобы находить время и охоту еще и для славы? — Таких мужей мы назвали бы философами; а сами они нашли бы себе куда более скромное название.

483

По горло сыт людьми, — А: Я занят познанием! Согласен! Но только как человек! Как? Всегда видеть одну и ту же комедию, играть в одной и той же комедии? И не суметь взглянуть на вещи иначе, чем вот этими глазами? А ведь есть, наверное, неисчислимое множество существ, чьи органы лучше годятся для познания! Что познаёт человечество в конце любого своего познания? — Собственные органы! А это, может быть, означает невозможность познания! Это ужасно, это отвратительно! — Б: Ну, вот и страшный припадок — на тебя напал разум\ А назавтра ты снова с головой уйдешь в познание, а, стало быть, с головой и в глупость, иначе говоря, в наслаждение чем-то сугубо человеческим. Пойдем-ка лучше к морю! —

484

Собственный путь. — Когда мы делаем решающий шаг, становясь на путь, который называют «собственным», нам внезапно открывается одна тайна: любой, кто был с нами в дружеских и близких отношениях, доселе воображал, будто нас превосходит, и теперь чувствует себя оскорбленным. Лучшие из них проявляют снисходительность и терпеливо ждут, что мы все-таки вернемся на «верный путь» — уж они-то его знают! Другие иронизируют и ведут себя с нами так, как будто мы на время сошли с ума, или злорадно указывают, кто сбил нас с пути. Те, что не так добры к нам, объявляют нас пустыми глупцами, пытаясь представить наши мотивы в черном свете, а самый злой видит в нас своего злейшего врага, жаждущего мести за длительную зависимость, и потому нас боится. — Так что же делать? Мой совет: начать свое самовластие с того, что на год вперед гарантировать всем своим знакомым амнистию за грехи любого рода.

485

В дальних перспективах. — А: Что это ты от всех отвернулся? — Б: Да ни на кого я не сержусь. Но мне сдается, я вижу яснее и притом более красивыми своих друзей, когда я один, чем когда с ними; а в то время, когда я сильнее всего любил и чувствовал музыку, я держался от нее подальше. Я, вероятно, пользуюсь дальними перспективами, чтобы думать о вещах хорошее.

486

Золото и голод. — Там и сям встречаются люди, превращающие в золото все, к чему ни притронутся. В один прекрасный злополучный день они обнаруживают, что самим-то им при этом приходится голодать. Вокруг них все — сверкающее, великолепное, идеально-неприступное, и вот они тоскуют по вещам, которые им совершенно невозможно превратить в золото, — и как они тоскуют! Как голодный тоскует по пище! — Так за что же им хвататься?

487

Стыд. — Вот стоит прекрасный конь, роя землю и фыркая, он страстно хочет скакать, он любит того, кто обычно на нем скачет, — но, о стыд! — тот сегодня не может вскочить на коня, он устал. — Так усталый мыслитель стыдится перед лицом собственной философии.

488

Против расточительной любви. — Не краснеем ли мы, ловя себя на сильном отвращении к кому-то? А ведь надо бы делать это и при сильных симпатиях — из-за несправедливости, заключенной и в них! Даже более того: есть люди, чувствующие себя как бы стесненными, с камнем на душе, когда кто-нибудь дарит их своей расположенностью, но только лишая ее при этом других. Когда мы слышим, что избрали, предпочли именно нас\ Ох, нет у меня никакой благодарности за такое избранничество, я замечаю за собой, что не прощаю его тому, кто хотел почтить меня на такой лад: не должен он любить меня за счет других! Я уж лучше буду довольствоваться собой! И тогда нередко оказывается, что душа моя полна, что у меня есть причины для высокомерия, — тому, кто чувствует вещи так, не надо давать то, что нужно другим, в чем они остро нуждаются!

489

Друзья — в беде. — Иногда мы замечаем, что один из наших друзей предпочитает нам другого, что его чувство такта подвергается в этом выборе мучительному испытанию, а его эгоизму такой выбор не по плечу: тогда мы должны облегчить выбор, оттолкнув его от себя обидой. — Это же нужно сделать и в том случае, когда мы меняем образ мыслей на другой, для него пагубный: наша любовь к нему велит нам обеспечить ему чистую совесть для разрыва с нами — путем несправедливости, которую мы берем на себя.

490

Эти малые истины! — «Все это вы знаете, но никогда не пережили, — поэтому я отвергаю ваше свидетельство. Эти “малые истины”! — они кажутся вам малыми, потому что вы не добыли их ценой своей крови!» — А разве они превратятся в великие, потому что за них уплачена слишком большая цена? Ведь кровь-то — это всегда слишком много! — «Вы так думаете? Эх, как же вы скупы на кровь!»

491

Одиночество — и по этой причине!-А: Так ты снова собрался в свою пустынь? — Б: Я не спешу, мне надо дождаться себя — проходит всякий раз много времени, пока вода из колодца моего глубинного «я» поднимется к свету дня, и нередко мне приходится страдать от жажды дольше, чем хватает моего терпения. Потому я и ухожу в одиночество — чтобы не пить из тех бочек, из которых пьет каждый. Среди многих я живу, как многие, и думаю не так, как думаю я; но тогда вскоре я всегда начинаю чувствовать, будто меня хотят изгнать из меня самого и лишить меня души — и вот я на каждого зол, каждого боюсь. Тогда, чтобы снова подобреть, мне и бывает нужна пустынь.

492

Под южными ветрами. — А: Не пойму, что со мной творится! Еще вчера на душе было так бурно, но при этом так тепло, так солнечно — и светло до рези в глазах. А нынче! Все неподвижно, широко, печально, темно, как Венецианская лагуна: мне ничего не хочется, и я глубоко вздыхаю от облегчения, но все же втайне меня раздражает это безволие. Так колышутся волны в озере моей меланхолии. — Б: Ты тут толкуешь об одной мелкой и приятной болезни. Ближайший норд-ост унесет ее от тебя прочь! — А: С какой стати!

493

С собственного дерева. — А: Я не получал так много удовольствия от чьих-либо идей, как от своих собственных: это, разумеется, ничего не говорит об их ценности, но я был бы глупцом, если бы отбрасывал вкуснейшие для меня плоды только потому, что они невзначай с моего собственного дерева! — Но однажды я и впрямь оказался таким глупцом. — Б: А у других бывает и наоборот: но и это ничего не говорит о ценности их идей, а уж тем более — об их собственной ценности.

494

Последний довод смельчака. — «В этих кустах змеи.» — Ладно, я пойду в кусты и убью их. — «Но тогда, может быть, как раз ты станешь их жертвой, а не они — твоей!» — Да разве во мне дело!

495

Наши наставники. — В юности мы выбираем себе наставников и вожатаев среди современников и в тех кругах, в которых вращаемся сами: мы бездумно верим, будто в наше время должны быть наставники, которые годятся для нас больше, чем для любого другого, и будто мы найдем их без больших усилий. Позднее за это ребячество приходится уплачивать огромный выкуп: своих наставников приходится искупать самими собой. Тогда человек, бывает, отправляется на поиски настоящих вожатаев по всему миру, включая мир прошлого, — но оказывается, что уже слишком поздно. А в худшем случае мы обнаруживаем, что они жили во времена нашей юности — и что тогда мы промахнулись в выборе.

496

Злое начало. — Платон прекрасно описал ситуацию, когда философски мыслящий человек в любом из существующих обществ поневоле слывет верхом всякой мерзости: ведь как критик всех нравов он оказывается антиподом нравственного человека, и если он не доводит дело до того, чтобы стать законодателем новых нравов, в памяти людей остается «злым началом». Исходя из этого мы можем догадаться, какой вклад довольно либеральные и падкие на все новое Афины внесли в славу Платона при его жизни: что удивительного, если он — с его, как он сам говорит, прирожденным «влечением к политике» — трижды предпринял такую попытку на Сицилии, где тогда как раз, казалось, зарождалась общегреческая средиземноморская держава? В ее рамках и с ее помощью Платон думал сделать для всех греков то, что позже сделал для своих арабов Магомет: установить большие и малые обычаи, а в особенности — повседневный образ жизни для каждого. Его идеи были настолько же во-плотимыми, насколько воплотимыми были идеи Магомета: оказались же воплощенными гораздо более невероятные идеи христианства! Несколькими случайностями меньше и несколькими другими случайностями больше — и мир пережил бы платонизацию европейского Юга; а если, скажем, это положение вещей длилось бы и по сию пору, то, вероятно, в лице Платона мы чтили бы «доброе начало». Ему не хватило только одного — успеха: и вот за ним закрепилась слава выдумщика и утописта — характеристики более жесткие погибли вместе с древними Афинами.

497

Очистительный взгляд. — О «гении» стоило бы говорить прежде всего применительно к таким людям, у которых ум, как у Платона, Спинозы и Гете, выступает слабо привязанным к характеру и темпераменту, как бы крылатым существом, способным с легкостью отделиться от таковых, а потом и подняться высоко над ними. Зато живее всех о своем «гении» говорили именно те, что не освободились от темперамента, сумев дать ему самое духовное, самое высокое, самое общее, а подчас даже космическое выражение (как, к примеру, сделал Шопенгауэр). Эти гении не смогли воспарить над собою, но верили, что обнаружат себя, вновь найдут себя всюду, куда бы ни полетели, — это и есть их «величие», и оно может считаться величием! — У других, к кому следует прилагать это слово в собственном смысле, был чистый, очистительный взгляд, не порожденный, как кажется, их темпераментом, а свободный от них и направленный на мир, как и на Бога (и любящий этого Бога) в смягченном противоречии с ними самими. Но такой взгляд и им не достался одним махом: было упражнение, была подготовительная школа зрения, и кто наделен верной удачей, тот в верное время находит и наставника в чистом зрении.

498

Не требуйте! — Вы его не знаете! Да, он охотно и добровольно подчиняется людям и обстоятельствам, он добр к тем и другим; единственная его просьба — чтобы его оставили в покое, — но лишь пока люди и обстоятельства не требуют его подчинения. Любые требования делают его гордым, робким и воинственным.

499

Злыденъ. — «Лишь одинокий зол!», воскликнул Дидро: и Руссо тотчас почувствовал себя смертельно оскорбленным. А это значит, про себя он признал, что Дидро прав. На самом же деле любой злой порыв в обществе или в компании так сильно себя гасил, надевал так много личин, так часто укладывал себя в прокрустово ложе добродетели, что с полным на то правом можно говорить о мученичестве злыдней. В одиночестве же все это исчезает. Кто зол, тот в одиночестве зол больше всего: а также лучше всего — и, следовательно, в глазах того, кто всюду видит лишь комедию, еще и прекраснее всего.

500

Против шерсти. — Иной мыслитель многие годы принуждает себя мыслить против своей шерсти: и я думаю, это потому, что он следует не тем мыслям, которые напрашиваются изнутри, а тем, к которым, видимо, его обязывает служба, предписанный распорядок дня, вымученное прилежание. Но в конце концов он заболевает: ведь такая мнимо моральная победа над собою губит его нервную энергию так же основательно, как это способно делать только упорное, длительное распутство.

501

Души смертны! — В отношении познания наиболее, может быть, ценное достижение состоит в том, что упразднена вера в бессмертие души. Теперь человечество смеет ждать, теперь ему больше не нужно в спешке давиться, глотая по-лупережеванные идеи, как ему приходилось делать прежде. Ведь тогда спасение бедной «вечной души» зависело от ее познаний в течение краткой жизни, ей приходилось постоянно решаться — «познание» обладало ужасающей важностью! Мы вновь завоевали себе бодрость для заблуждений, поисков, гипотез — все это не так уж и важно! — и как раз поэтому индивиды и поколения могут теперь настраиваться на задачи грандиозных масштабов, которые прежним эпохам показались бы безумием, заигрыванием с невозможным. Мы можем ставить эксперименты над собою! Даже человечество может это делать! Величайшие жертвы познанию еще не приносились — само собой разумеется, ведь прежде сочли бы кощунством и отказом от вечного спасения души даже нащупывать такие идеи, которые теперь ведут за собой наши дела.

502

Слово в пользу трех различных душевных состояний. — В состоянии страсти у одного на свободу вырывается дикое, мерзкое, несносное животное; другой благодаря ей поднимается до возвышенных, величественных и красивых жестов, рядом с которыми его прежняя жизнь кажется убогой. Третий, насквозь облагороженный ею, испытывает и благороднейшее состояние бури и натиска, становясь в нем натурою первозданно-прекрасной, лишь на ступень более глубокой, чем натура покойно-прекрасная, какую он обычно являет собой: но люди лучше понимают его в состоянии страсти, почитают его больше именно ради этих моментов — ведь тогда он на один шаг ближе, родственней им. Видя такого человека, они ощущают восторг и ужас, — и как раз тогда называют его божественным.

503

Дружба. — Аргумент против философской жизни — что друзья в ней не нужны — никогда не пришел бы в голову современному человеку: это аргумент античный. Древность глубоко и сильно проживала, промысливала и чуть ли не брала с собою в гроб дружбу. В этом она превосходит нас: зато мы достигли идеализации половой любви. Все великие доблести античного человека опирались на то, что рядом с мужчиною был мужчина, а женщина не смела притязать на роль ближайшего, высочайшего и уж тем более единственного предмета его любви (как учит чувствовать половая страсть). Может быть, наши деревья не росли бы так высоко, если бы не хотели поднять вместе с собою плющ и виноград.

504

Примирять! — Разве задача философии — не примирять между собой то, чему научился ребенок и то, что познал мужчина? Не должна ли философия быть задачей именно юношей, поскольку они стоят между ребенком и мужчиной и нуждаются в чем-то среднем? Так и подмывает признать это правдоподобным, если задуматься над тем, в каком возрасте философы нынче обычно приходят к своим концепциям: когда для веры уже поздно, а для знания еще слишком рано.

505

Люди дела. — Нам, мыслителям, сначала приходится устанавливать, что все вещи хороши на вкус, а потом, если надо, и постановлять это. В конце концов люди дела заимствуют оценки у нас, их зависимость от нас невероятно велика, являя собой смешнейшую в мире комедию, хотя они почти ничего о ней не знают и с такой гордостью любят рассуждать о нас, непрактичных, пренебрежительно: мало того, они стали бы презирать свою деловую жизнь, если бы презирать ее заблагорассудилось нам: а нас там и сям могла бы соблазнять к этому охота немного отомстить.

506

Необходимая усушка всего хорошего. — Как? Надо смотреть на произведение точно так же, как смотрела на него породившая его эпоха? Но ведь больше радости, больше изумления, а также и больше поучения в том, чтобы смотреть на него как раз не так! Разве вы не замечали, что всякое новое хорошее произведение представляет наименьшую ценность как раз до тех пор, покуда хранится во влажном воздухе своей эпохи — именно потому, что еще так обильно несет в себе аромат рынка и брани, последних толков и всего исчезающего за ночь? Позже оно усыхает, «печать времени» с него изглаживается — и лишь тогда оно обретает свое глубокое сияние и благоухание, даже, если уж на то пошло, свой спокойный взор вечности.

507

Против тирании истины. — Окажись мы даже настолько безумны, чтобы считать истинными все свои мнения, нам все же не пришлось бы по нраву, если бы кроме них не существовали никакие другие: не могу представить себе, зачем желать безраздельного владычества и всемогущества истины; мне было бы довольно, если б у нее была великая сила. Но она должна уметь сражаться, иметь противников, и надо уметь иногда отдыхать от нее в неистине — иначе она станет для нас скучной, вялой и пресной, да и нас самих сделает такими же.

508

Без патетики. — То, что мы делаем для собственной пользы, не должно стяжать нам никаких моральных славословий, ни от других, ни от себя самих; это же относится к тому, что мы делаем, чтобы гордиться собой. В таких случаях отклонять от себя все патетическое и самому воздерживаться от всякой патетики — хороший тон воспитанного человека: и кто приучил себя к нему, тому снова даруется наивность.

509

Третий глаз. — Как! Тебе все еще нужен театр? Ты все еще так мал? Возьмись-ка за ум, поищи трагедии и комедии там, где их исполняют получше! Где всё интереснее, где ты и сам заинтересованнее! Да — не слишком-то легко оставаться тут только зрителем: но этому надо научиться! И тогда почти во всех тяжелых и мучительных для тебя ситуациях ты найдешь отдушину для радости и убежище, даже если на тебя навалятся твои собственные страсти. Распахни свой глаз для театра, тот большой третий глаз, что глядит на мир через два других!

510

Сбежать от собственных добродетелей. — Что толку в мыслителе, если он не умеет, когда надо, сбежать от своих добродетелей! Ведь он должен быть «не только моральным существом»!

би

Искусительница. — Честность — великая искусительница всех фанатиков. То, что, как казалось Лютеру, приближается к нему в облике черта или красивой женщины и что он прогонял от себя на столь мужицкий манер, было, вероятно, честностью, а может быть, в более редких случаях, даже истиной.

512

Мужество в делах. — Кто по натуре своей услужлив или робок с людьми, но отважен в делах, тот страшится новых и близких знакомств и ограничивает себя в старых: он делает это, чтобы его инкогнито и грубость срослись в истине.

513

Границы и красота, — Ты ищешь людей с прекрасной культурой? А тогда сделай так, чтобы тебе нравились и ограничен-ныеылды и взгляды, как если бы ты искал прекрасные ландшафты. — Есть, конечно, и люди-панорамы, и они, конечно, поучительны и удивительны, словно местности с панорамным обзором: но не прекрасны.

5М

К более сильным. — Вы, умы более сильные и надменные, только об одном вас стоит умолять: не нагружайте нас, других, новым бременем, а возьмите на себя часть нашего груза, ведь на то вы и сильнее! А вы так любите делать обратное: потому что вам хочется полета, и вот нам приходится взваливать на себя еще и ваше бремя — а это значит, что нам приходится ползать!

5!5

Больше красоты. — Почему с ростом цивилизации становится все больше красоты? Потому что человеку цивилизованному все реже и реже выпадает случай проявить свое безобразие: во-первых, наиболее дикие вспышки аффектов, во-вторых, крайнее физическое напряжение, в-третьих, необходимость внушать своим видом ужас, необходимость настолько сильная и нередкая на более низких ступенях культуры с их более опасной жизнью, что на ее основе даже устанавливаются определенные жесты и церемонии, а безобразие вменяется в долг.

516

Не спускать своего демона на ближних! — Останемся все-таки верными своей эпохе в том, что хороший человек — тот, кто желает добра и делает добро; только давайте добавим: «Лишь в том случае, если прежде всего он поступает так с собою1». Ведь без этого — когда он бежит от себя, ненавидит себя, причиняет себе вред — он, безусловно, отнюдь не добрый человек. В таком случае он спасается лишь в других — от себя самого: а уж дело этих других — глядеть, чтобы не остаться тут внакладе, каким бы хорошим он ни старался перед ними предстать! — Но как раз это — избегать, ненавидеть свое ego, жить в других, для других — столь же бездумно, сколь и доверчиво и считали прежде «неэгоистическим», а, следовательно, «добрым».

517

Соблазнять к любви. — Того, кто себя ненавидит, надо бояться, ведь мы можем стать жертвами его злобы и мести. Стало быть, постараемся путем соблазна заставить его полюбить самого себя!

518

Резиньяция. — Что такое покорность? Это наиболее удобная поза больного, которого долго швыряло от пытки к пытке, прежде чем он нашел ее, и который от этого устал — но вот он наконец-то ее и нашел!

5!9

Быть обманутым. — Если вы хотите действовать, закройте дверь перед сомнением, — сказал один человек действия. — Аты не боишься, что, действуя так, будешь обманут? — спросил человек созерцания.

520

Нескончаемое поминовение. — Кому-то могло бы, верно, показаться, будто он слышит, как по-над всей историей звучит непрекращающаяся нагробная речь: люди хоронили и все время хоронят самое драгоценное, свои мысли и надежды, а за это обретали и обретают гордость, _gloria mundi27,_ иными словами, пышность некролога. Будто бы это вернет все утраченное! А надгробный оратор продолжает оставаться величайшим общественным благодетелем!

521

Тщеславие исключительного. — Он, на свою радость, наделен одним счастливым свойством: по остаткам собственного существа — а чуть ли не все в нем остатки! — его взгляд скользит с презрением. А отдыхает он от себя, входя как бы в свое святилище; уже один путь туда кажется ему как бы подъемом по широким и мягким ступеням: а вы, жестокие, называете его поэтому тщеславным!

522

Мудрость без ушей. — Стараться всякий день ловить ухом, что о нас было сказано, а то и вовсе докапываться, что о нас подумали, — это погубит и сильнейшего мужчину. Потому-то другие и пьют за наше здоровье — чтобы всякий день подтверждалась их правота относительно нас! Ведь мы сделались бы для них несносными, если бы оказывались, а то даже и просто хотели быть, правыми относительно них! Короче говоря, давайте принесем жертву, примиряющую нас друг с другом, — не станем прислушиваться, когда о нас судачат, нас хвалят, бранят, высказывают нам пожелания и надежды, не станем даже и думать об этом!

523

Метить в скрытое. — Обо всем, на что тот или другой человек направляет внимание, стоило бы спросить: а что может за ним крыться? От чего оно, вероятно, отводит наши глаза? Какой предрассудок, должно быть, вызывает к жизни? А потом спросить еще: насколько хитроумно такое притворство? И в чем человек из-за него промахивается?

524

Ревность одиноких. — Между натурами общительными и одинокими есть такое различие (если, конечно, те и другие не обделены умом!): первые довольны или почти довольны делом, каким бы оно ни было, начиная с того мгновения, когда они выдумали удачное словцо о нем, которым можно поделиться с другими, — тогда им и сам черт не брат! А вот одинокие восхищаются чем-нибудь или терзаются из-за него про себя, они не любят с блистательным остроумием выставлять напоказ свои сокровеннейшие проблемы, как не любят видеть на своей возлюбленной слишком изысканный наряд: на него они смотрят с тяжестью в душе, так, будто их точит подозрение, что возлюбленная хочет понравиться другому! Вот она, ревность всякого одинокого мыслителя и страстного мечтателя к езргИ'.

525

Как действует похвала. — Одни от большой похвалы краснеют, другие наглеют.

526

Отказываться быть символом. — Жаль мне владетельных особ: им не позволено на время выключаться из беседы, и они знакомятся с людьми, только находясь в неудобных для себя положениях и притворяясь; неизменная необходимость что-то означать в конце концов и впрямь превращает их в торжественные нули. — Вот так бывает и со всеми, кто видит свой долг в том, чтобы быть символами.

527

Те, что в тени. — Так вы еще никогда не встречали тех людей, что приковывают к себе, заставляют сжиматься и ваши восхищенные сердца, но предпочитают молчать, лишь бы не утратить стыд перед чувством меры? — А тех, неугодных, но часто таких добротных, вы тоже еще никогда не встречали — тех, что бегут известности, неизменно стирая свои следы на песке, тех, что даже играют роль обманщиков, и перед другими, и перед собою, лишь бы остаться в тени?

528

Редкостная сдержанность. — Нежелание судить о другом, стремление избегать мыслей о нем — это часто изрядный признак человечности.

529

Отчего блистают люди и народы. — Какое множество поступков подлинно индивидуальных не совершаются потому, что прежде чем на них решиться, человек понимает или подозревает: их не поймут (а это именно те поступки, которые вообще хоть как-то ценны, и в хорошем, и в плохом)! Стало быть, чем выше ценит индивидуумов эпоха, народ, чем больше за ними признают правоты и превосходства, тем больше поступки такого рода рискуют выйти на солнце, — и вот наконец над целыми эпохами и народами восходит сияние честности, непритворности и в хорошем, и в плохом, так что они, как, к примеру, греки, еще через тысячи лет после своей гибели испускают свет, подобно некоторым светилам.

530

Обиняки мышления. — Бывает, общий ход мышления у некоторых людей суров и неумолимо смел, мало того, иногда жесток к себе, но в частностях они мягки и гибки; они десять раз обойдут свой предмет, благожелательно медля, но в конце концов идут дальше своим суровым путем. Есть такие реки — у них множество излучин и укромных отшельнических затонов; встречаются в их течении места, где река играет с собою в прятки — течет какое-то краткое время идиллически тихо, где есть островки, деревья, гроты и водопады: и вдруг снова рванется дальше, мимо скал, пуская себя по россыпям острейших камней.

531

Искусство чувствовать иначе. — С того момента, когда жизнь твоя становится отшельнически-общительной, изнуряющей и изнуренной, с глубокими плодотворными мыслями, исключающими все остальное, — от искусства либо уже вообще ничего не требуешь, либо требуешь чего-то совершенно иного, чем прежде, — иными словами, твои вкусы меняются. Ведь раньше через врата искусства ты хотел на миг окунуться как раз в ту стихию, в которой теперь уже давно и живешь; раньше мечтал вступить через них в восхищенное владение — и вот уже владеешь. Да и вообще, на время отбрасывать то, чем теперь владеешь, и воображать себя ребенком, нищим и шутом — вот что отныне может иногда приводить нас в восторг.

532

«Любовь равняет». — Любовь стремится избавить другого, на которого направлена, от всякого чувства чужеродности, а значит, в ней полным-полно притворства и уподобления, она постоянно обманывает и разыгрывает тождество, которого в действительности нет. И происходит это настолько инстинктивно, что любящие женщины отрицают такое притворство и непрестанное нежнейшее надувательство, отважно заявляя, что любовь равняет (иными словами, совершает чудо!). — Этот процесс прост, если одна сторона позволяет себя любить, и притом не находит нужным притворяться, а напротив, предоставляет делать это другой, любящей стороне: но нет лицедейства более запутанного и непроглядного, чем если оба пылают друг к другу сильнейшей страстью, и значит, каждый отказывается от себя, желая стать на место другого и уподобиться только ему, — в конце концов ни один из них уже не понимает, чему должен подражать, чем притворяться, что из себя разыгрывать. Прекрасное безумие этого театра слишком хорошо для нашего мира и слишком изысканно для человеческих глаз.

533

Мы, новички! — Чего только не угадывает, чего только не подмечает один актер, наблюдая игру другого! Он видит, как отдельный мускул плохо работает при выполнении жеста, он замечает мелкие, разученные движения, каждое из которых хладнокровно отрепетировано перед зеркалом, а теперь они не желают слушаться, он чувствует, как актер поражен собственной внезапной находкой, сделанной прямо на сцене, и как от неожиданности он ее губит. — Как опять-таки по-своему живописец смотрит на движения какого-нибудь человека! Главным образом он тотчас многое добавляет к ним от себя, чтобы довести видимую картину до полной завершенности действия; он пробует в уме разные способы освещения одного и того же предмета, он делит результат наложения эффекта на его домысленную противоположность. — Если бы только нам научиться смотреть глазами этого актера и живописца в области человеских душ!

534

В малых дозах. — Если патология явно идет вглубь не на шутку, то надо предписывать лекарство в мельчайших дозах, но его прием должен быть неукоснительным и длительным!

Разве великое можно создать одним махом? Так поостережемся же опрометчиво и насильственно менять то состояние морали, к которому мы привыкли, на новый способ наделять вещи ценностью, — нет, давайте еще долго, долго будем жить в нем, покуда, и наверное очень поздно, не поймем, что этот новый способ наделения ценностью стал в нас доминирующей силой и что его малые дозы, от коих нам впредь придется себя отучать, зародили в нас новую природу. — Возникает понимание и того, что последняя попытка великой альтерации способов ценить, а именно в сфере политики, — «великая революция» — была не более чем патетическим и кровавым шарлатанством, посредством внезапных кризисов сумевшим внушить верующей Европе надежду на внезапное выздоровление, — и тем самым сделавшим всех политических больных вплоть до настоящего момента нетерпеливыми и опасными.

535

Истина нуждается в силе. — Сама по себе истина — вовсе не сила, как бы ни привыкли льстивые просветители утверждать прямо противоположное! — Ей, скорее, приходится перетягивать силу на свою сторону или самой переметываться на сторону силы, иначе она все снова и снова будет гибнуть! Доказательств этому уже более чем достаточно!

536

Тиски для пальцев. — Это, наконец, возмутительно — всякий раз видеть, как люто каждый приписывает несколько своих частных добродетелей другим, у которых их случайно нет, как он давит и мучит ими других. Так давайте гуманно займемся тем же и с «любовью к честности», ведь она наверняка может послужить тисками, чтобы до крови поприжать пальцы всем этим напыщенным себялюбцам, которые все еще хотят навязать всему миру свою веру: эти тиски мы испробовали на себе!

Мастерство. — Мастерство достигнуто, когда все делаешь без ошибок и без раздумий.

538

Моральное помешательство гения. — У великих умов известного рода можно наблюдать картину, вызывающую мучительную неловкость, а отчасти и страшную: моменты их наибольшей плодотворности, их полеты ввысь и вдаль кажутся совсем не соответствующими их общей конституции и как-то выходят за пределы доступных им сил, так что в отдельные моменты возникают сбои, а машина в целом работает со сбоями постоянно; но такую картину, в свою очередь, у людей столь высокого ума, как те, о которых идет речь, можно распознавать гораздо вернее во всякого рода моральных и интеллектуальных симптомах, нежели в физических недомоганиях. Поэтому все то поразительно робкое, мелкое, зловредное, завистливое, ограниченное и ограничивающее, что внезапно начинает от них исходить, все это слишком личное и незрелое у таких натур, каковы натуры Руссо и Шопенгауэра, могло, конечно, быть следствием и периодического сердечного недомогания: но это следствие нервного недомогания, а оно, наконец, — следствие —. Покуда в нас жив гений, мы люди мужественные, даже словно одержимые, и не считаемся ни с жизнью, ни со здоровьем, ни с честью; мы весь день летаем вольнее орла, а во мраке — увереннее совы. Но вот внезапно гений нас покидает, и столь же внезапно на нас находит глубокая боязливость: мы перестаем себя понимать, мы страдаем от всего пережитого, от всего непережитого, мы чувствуем себя словно бы среди голых скал, при надвигающейся буре, и в то же время — словно жалкие детские души, пугающиеся шорохов и теней. — Три четверти всего зла, что творится в мире, идет от боязливости, а она — прежде всего процесс физиологический!

539

Знаете ли вы еще и то, чего хотите? — Не мучились ли вы когда-нибудь от страха, что, может быть, вовсе не годитесь для того, чтобы узнать, какова истина? От страха, что вы слишком тупы и что даже чуткость вашего зрения еще слишком невелика? Когда вы вдруг замечаете, что за желание подспудно управляет вашим зрением? К примеру, что вчера вы хотели видеть больше, чем кто-то другой, сегодня хотите видеть иначе, чем этот другой, или что вы с самого начала жаждете найти соответствие или несоответствие тому, что люди ошибочно стремились найти прежде! Ах вы, постыдные алчные желания! Вы так и выискиваете взглядом чего-нибудь сильнодействующего, а нередко успокоительного — как раз потому, что устали! Всегда-то вы полны тайных установок — на то, какой должна быть истина, чтобы вы, именно вы, смогли ее принять! Или вы мните, будто сегодня, когда вы мерзлы и сухи, как ясное зимнее утро, и ничто вас не тревожит, глаза ваши более остры? Разве, чтобы обеспечить идее законность, не нужны теплота и пламенная мечтательность? — Но ведь именно это и значит видеть! А вы словно вообще не можете общаться с идеями иначе, чем с людьми! В этом общении — та же моральность, та же степенность, та же задняя мысль, та же дряблость, та же трусость: все ваше такое разлюбезное и отвратительное «я»! Ваша физическая истощенность даст вещам тощие краски, ваша горячка сделает из них что-то чудовищное! Разве ваш рассвет бросает на вещи тот же самый свет, что и ваш закат? Разве вы не боитесь в пещере каждого познания наткнуться на свой собственный призрак, словно на паутину, которую надела на себя истина, чтобы спрятаться от вас? Ну не жуткая ли это комедия, в которой вы столь безрассудно хотите принять участие? —

540

Учиться. — Микеланджело видел в Рафаэле штудии, а в себе — природу: там — учебу, тут — дар. А между тем это педантство, будь сказано со всем почтением к великому педанту. Что же иное есть дар, если не имя для более древней части учебы, опыта, разучивания, усвоения, поглощения, будь то на ступени наших предков или даже раньше! И наоборот: кто учится, тот одаряет себя; только не такое-то это легкое дело — учиться, и зависит оно не от одного нашего желания; нужно еще уметь учиться. У художника этому часто противится зависть — или та гордость, что тотчас выставляет шипы, как только он чувствует что-то чуждое, либо непроизвольно переходит в состояние обороны вместо состояния учебы. То и другое было чуждо Рафаэлю, как и Гете, — потому-то они и были великими учащимися, а не просто копателями тех рудных жил, что уже истощились от давки и истории их предков. Ревностно усваивая то, что его великий соперник назвал своей «природой», Рафаэль перестает быть для нас учащимся: каждый день он уносил с собою что-то новое, этот благороднейший из воров; но он умер, так и не успев переносить в себя всего Микеланджело, — а последняя серия его творений как начало нового учебного плана не так совершенна, а просто хороша, именно потому, что смерть помешала великому учащемуся справиться с труднейшим заданием, и он унес с собою в могилу всё оправдывающую конечную цель, которую уже искал глазами.

541

Как надо каменеть. — Долго, долго твердеть, как драгоценный камень, — и наконец замереть, оставшись лежать на радость вечности.

542

Философ и старость. — Тот, кто позволяет закату судить о полудне, не поступает умно: ведь тогда утомление слишком часто становится судьей над силою, успехом и рвением. И точно так же необходима величайшая осторожность в придирках к старости и ее суждениях о жизни, ведь старость, как и закат, любит рядиться в новую, восхитительную моральность и умеет посрамить идиллическую или томительную тишину дня своей вечерней зарей и сумерками. Почтение, которое мы питаем к старому человеку, в особенности когда это старый мыслитель и мудрец, слишком легко ослепляет нас в отношении старения его ума, и надо всегда уметь вытягивать признаки такого старения и утомленности из их тайников, иными словами, вытягивать физиологический феномен из-под покровов моральных симпатий и антипатий, чтобы не дать одурачить себя пиетету и не нанести ущерба познанию. Ведь старый человек нередко предается иллюзии великого морального самообновления и перерождения и в русле этого ощущения начинает судить о своем творчестве и обо всей прожитой жизни, будто только теперь у него раскрылись глаза: но такое чувство благополучия и такой уверенный в себе приговор внушает ему не мудрость, а утомленность. Опаснейшим ее признаком можно, наверное, назвать веру в гениальность, веру, обыкновенно нападающую на великих и полувеликих мужей духа лишь около этой возрастной границы: веру в собственное исключительное положение и исключительные права. Искушаемый ею мыслитель отныне считает позволительным относиться к себе снисходительней и, на правах гения, не столько доказывать, сколько приказывать: но, вероятно, щедрейший источник этой веры — именно то влечение, которое усталый ум ощущает по облегчению, сильнейшему источнику этой веры, причем влечение предшествует ей во времени, хотя выглядит все совсем иначе. Кроме того, в этом возрасте, когда всем усталым и старым свойственна жажда наслаждений, появляется желание наслаждаться плодами своего ума, а не проверять их снова — и снова сажать в землю, и вот для этого-то надо их приготовить и сделать для себя съедобными, устранив их сухость, холодность и пресность; так и выходит, что старый мыслитель мнимо возвышается над трудом своей жизни, а на самом деле только губит его, примешивая к нему пустые грезы, подслащивая, подсаливая и напуская поэтического тумана и мистических бликов. Такое случилось в конце концов с Платоном, такое случилось в конце концов с тем великим честным французом, рядом с которым — как скрутившим и обуздавшим точные науки — немцам и англичанам этого столетия поставить просто некого, — с Огюстом Контом. Третий признак утомленно-

сти: то честолюбие, что бушевало в груди великого мыслителя, когда он был молод, и не угасимое тогда ничем, теперь тоже состарилось и, подобно человеку, который уже не может ждать, хватается за более грубые и неразборчивые средства утоления, то есть за средства, свойственные натурам деятельным, властным, склонным к насилию, к завоеваниям: отныне ему надо закладывать институты своего имени, а уже не здания мысли; что ему теперь эфирные победы и почести в царстве доказательств и опровержений! Что ему вечная жизнь в книгах и дрожь благоговейного ликования в душе читателя! А вот институт — храм, это он хорошо понимает; каменный же храм, храм долговечный, удержит своего бога при его жизни вернее, чем приношения нежных и редких душ. Бывает, в этом возрасте он впервые обретает и ту любовь, что больше подобает богу, а не человеку, и все его существо под лучами такого солнца становится сочным и сладким, словно осенний плод. Да, он становится божественней и прекрасней, этот великий старец, — но то, что позволяет ему на такой лад вызреть, утихнуть и упокоиться в сияющем идолопоклонстве женщины, — это все-таки старость и утомленность. Прошло его прежнее упрямое, более сильное, чем самолюбие, страстное желание иметь настоящих учеников, то есть настоящих продолжателей мысли, а это значит — настоящих противников: то желание порождалось еще не ослабшею силой, уверенной в себе гордостью, внушавшей ему мысль о возможности в любой миг оказаться даже противником, смертельным врагом собственного учения, — теперь ему подавай самоотверженных сторонников, беззаветных соратников, вооруженную охрану, герольдов, пышную свиту. А сейчас он уже вообще не выдерживает ужасной изоляции, в которой живет каждый летящий вперед, летящий впереди ум, отныне он окружает себя объектами почитания, общего согласия, умиления и любви, ему хочется напоследок пожить той же хорошей жизнью, какую ведут и все верующие, и чествовать в общине то, что для него обладает такой большой ценностью, мало того, с этою целью он изобретает религию, только чтобы найти себе общину. Так вот и живет старый мудрец, незаметно оказываясь при этом в такой плачевной близости к жреческим, поэтическим излишествам, что тут уж невольно позабудешь о его мудрой и суровой молодости, о его тогдашней строгой моральности ума, о его истинно мужской робости перед озарениями и горячечными фантазиями. Если тогда он сравнивал себя с другими, прежними мыслителями, то делал это, чтобы честно измерить свои слабости их силой, чтобы стать к себе холоднее, свободнее от себя: теперь же — только чтобы дурманить себя иллюзиями в сравнениях с другими. Прежде он с надеждой думал о будущих мыслителях, мало того, он с восторгом догадывался, что некогда их более мощный свет затмит его сияние: теперь же его терзает опасение оказаться последним, он раздумывает о способах, подарив людям свое наследие, заодно ограничить суверенность их мышления, он боится и порочит гордость и жажду свободы, свойственные умам самостоятельным, — ему хочется, чтобы никто уже не давал полной воли своему интеллекту, хочется навсегда самому остаться стоять как бы береговой твердыней, о которую может биться прибой мышления вообще: вот каковы его тайные, а иногда даже и не тайные желания! Но за такими желаниями стоит прискорбный факт — он сам поставил преграду перед своим учением и в его лице воздвиг себе пограничный камень, свое «доселе — и не дальше». Канонизировав себя, он тем самым собственноручно выдал себе свидетельство о смерти: отныне его ум не сжетиидти дальше, его время истекло, его час пробил. И если великий мыслитель собирается сделать из себя институт, связывающий по рукам и ногам будущее человечество, то с уверенностью можно предположить, что силы его пошли на убыль, и он, до предела утомленный, близок к своему закату.

543

Не превращать страсть в доказательство истины!-Ах вы, добросовестные и даже благородные фантасты, знаю я вас! Вам бы только настоять на своей правоте — перед собою, но и перед нами, хотя прежде всего перед собою! — а ведь легковозбудимая и тонкая нечистая совесть так часто язвит и гонит вас именно против собственного горячечного фантазерства! Какими хитроумными вы тогда становитесь, чтобы перехитрить и оглушить свою совесть! Как вам ненавистны все честные, простые, опрятные, как вы избегаете их невинных глаз! То лучшее знание, которое представляете вы и голос которого, а именно сомнение в вашей вере, вы слышите в себе куда как громко, — как же вы силитесь поставить его под подозрение, что это — скверная привычка, болезнь эпохи, небрежение и заражение, поразившие ваше собственное душевное здоровье! Доводите дело до ненависти к критике, к науке, к разуму! Вам приходится фальсифицировать историю, чтобы она свидетельствовала в вашу пользу, вам приходится отвергать добродетели, чтобы они не заслонили добродетели ваших идолов и идеалов! Пестрые образы, смысла которых еще надо поискать! Жар и сила выражений! Серебристые туманы! Напитанные амброзией ночи! Вы приноровились создавать освещение и затемнять, и затемнять светом\ И впрямь, когда страсть в вас разбушуется, для вас наступает момент сказать себе: ну вот я и завоевал себе чистую совесть, вот теперь я благороден, мужествен, самоотвержен, величествен, вот теперь я честен! Как вы жаждете этих моментов, когда страсть дает вам в ваших собственных глазах полную, безусловную правоту и как бы невинность, когда борьба, опьянение, мужество, надежда выводят вас за ваши пределы и за пределы всех сомнений, когда вы объявляете: «Кто не вышел из себя, как мы, вообще не может знать, что такое истина и где ее искать!». Как вы жаждете найти в этом состоянии — а это состояние интеллектуальной порочности — людей вашей веры, чтобы запалить свой огонь от их жара! Черт побери ваше мученичество! Победу вашей канонизированной лжи! Почему бы вам не причинить столько горя самим себе? — Почему бы вам этого не сделать}

544

Как нынче занимаются философией. — Мне хорошо заметно, как наши философствующие юноши, дамы и художники требуют теперь от философии как раз противоположного тому, что видели в ней греки! Если кто-то не слышит беспрерывного ликования, которым пронизаны речи и ответные речи в диалогах Платона, ликования по поводу вновь открытого разумного мышления, — то что он понимает в Платоне, что — во всей древней философии? В те времена души пьянели, когда начиналась строгая и трезвая игра понятием, обобщением, опровержением, ограничением, — пьянели тем вином, вкус которого знали, может быть, и великие старые контрапунктисты строгого и трезвого стиля. В те времена в Греции на языке еще ощущали другой, более старый и прежде всего более всемогущий вкус: и на его фоне новое было столь обворожительным, что о диалектике, этом «божественном искусстве», пели и лепетали, как в любовной горячке. А старым было мышление в русле нравственности, для которого существовали только узаконенные суждения, узаконенные причины и не существовало никаких других опор, кроме опор авторитета, так что мышление оказывалось передачей из уст в уста, а все наслаждение речью и диалогом заключалось, вероятно, в форме. (Всюду, где содержание мыслится вечным и общезначимым, есть только одно великое очарование — очарование смены форм, то есть моды. Греки и в поэтах, еще со времен Гомера, а позже и в скульпторах, наслаждались не оригинальностью, а ее негативом.) Именно Сократ был тем, кто открыл противоположное очарование — очарование причин и следствий, обоснований и выводов: а мы, современные люди, так сильно привыкли к тому, что логика — наша естественная потребность, так исключительно воспитаны ею, что для нашего языка вкус у нее естественный, и как таковой он безусловно противен всем похотливым и чванным. Их восхищает все, что от него отличается: изощренное их честолюбие с большим удовольствием заставило бы себя поверить, что их собственные души суть исключения, что они — существа не диалектические и разумные, а — ну, скажем, «интуитивные существа», наделенные «внутренним чувством» или «интеллектуальным созерцанием». Но главным образом им хотелось бы быть «художническими натурами», с гением в голове и демоном в теле, а, значит, и с особыми правами на этот и на тот мир, особенно же — с божественной привилегией непостижимости. — Вот что нынче занимается в том числе и философией! Боюсь, в один прекрасный день они заметят, что промахнулись: то, чего они так страстно жаждут, — это религия!

545

А мы вам не верим! — Выдавайте себя за знатоков человеческих душ сколько вам угодно — от нас вы все равно не уйдете! Неужто мы не заметим, что вы разыгрываете из себя более опытных, вдумчивых, заинтересованных, солидных, чем есть на самом деле? Мы чувствуем это же у художника, у которого уже в манере накладывать мазки заметна какая-то надменность; мы слышим это же у композитора, проводящего свою тему в такой манере, чтобы казаться более значительным, чем он есть. Пережили ли вы в себе историю — потрясения, землетрясения, затяжные, далеко заходящие горести, молниеносные блаженства? Глупели ли вы вместе с великими и малыми глупцами? Испытали ли на деле бред и боль хорошего человека? А впридачу — боль и своего рода счастье наихудшего? Если да, можете участвовать в разговоре о морали — но только тогда!

546

Раб и идеалист. — Человек в духе Эпиктета на самом деле не пришелся бы по вкусу тем, что нынче устремились за идеалом. Его неизменная целеустремленность, взгляд, неустанно обращаемый внутрь, неприступность, осторожность, несообщительность его глаз, если уж им приходится смотреть на мир вовне, а уж тем более безмолвие или скупость речей, — все это признаки суровейшей отваги; зачем она нашим идеалистам, вожделеющим прежде всего к экспансии! Да и, кроме того, он не фанатик, он ненавидит балаган и бахвальство наших идеалистов: как ни велико его высокомерие, оно все же не рассчитано на ущемление других, оно допускает известное ненавязчивое сближение и не собирается портить людям хорошее настроение — мало того, оно умеет смеяться! В этом идеале очень много от античной гуманности! Но самое в нем прекрасное — что он целиком обходится без страха перед богом, что он строго держится веры в разум, что он не оратор покаяния. Эпиктет был рабом: его идеальный человек — вне сословий и возможен в любом из них, но главным образом его следует искать среди низких и низших слоев простого народа: это тихий, самодостаточный человек в стихии всеобщего порабощения, отстаивающий себя в битве с внешним миром и всегда живущий в душевном состоянии величайшей отваги. От христианина он отличается главным образом тем, что христианин живет в надежде, в чаянии «неизреченных великолепий», что он ожидает даров, а высшего блага ждет и принимает его не от себя самого, но от Божьей любви и благодати: а вот Эпиктет ни на что не надеется и не хочет получить свое благо — он им уже обладает, он смело держит его в своих руках и будет биться за него со всеми, если они захотят его отнять. Христианство было создано для иного рода античных рабов — для слабых волей и разумом, то есть для огромной рабской массы.

547

Тираны духа. — Шествие науки уже не остановит тот случайный факт, что предел жизни человеческой — приблизительно семьдесят лет, как он останавливал его на протяжении столь длительного времени. Прежде ученый стремился за отпущенный ему срок дойти в своем познании до конца, и методы познания устанавливались в соответствии с этим непреклонным желанием. Отдельные мелкие вопросы и эксперименты считались совершенно не важными — ученые жаждали кратчайшего пути, а поскольку все в мире казалось созданным в расчете на человека, они верили, будто на человеческие мерки времени рассчитана и познаваемость вещей. Все решить одним махом, одним словом — вот что было тайным желанием: задачу представляли себе чем-то вроде гордиева узла или колумбова яйца; никто не сомневался, что достичь цели и решить все вопросы одним ответом — на манер Александра или Колумба — возможно и в познании. «Надо разгадать загадку\» — такой предносилась цель жизни философам; сперва следовало сформулировать эту загадку, втиснув проблему существования мира в простейшую форму загадки. Мечты мыслителей направлялись беспредельным честолюбием и восторгом от сознания того, что они могут «разгадать мировую загадку»: они не считали нужным тратить силы на то, что не было способом довести все их дело до конца! Поэтому философия оказывалась своего рода решающей схваткой в борьбе за тираническое господство в области духа — а что таковое ждет кого-то очень удачливого, хитроумного, находчивого, отважного, дерзкого — и притом единственного! — в этом не сомневался никто, и многие (напоследок даже Шопенгауэр) мнили, будто именно они-то и окажутся этим единственным. — Отсюда следует, что прежде наука в общем и целом отставала из-за моральной ограниченности своих адептов и что отныне ею надо заниматься, руководствуясь более высокой и великодушной душевной установкой. «Разве во мне дело!» — вот что написано над дверью мыслителей будущего.

548

Победа над силой. — Как подумаешь о том, что предметом всеобщего почитания доселе выступал «сверхчеловеческий ум», «гений», так и придешь к печальному выводу: вероятно, в целом разумность человечества была все же чем-то очень убогим и жалким, ведь как мало ума требовалось прежде, чтобы тотчас почувствовать себя значительно выше общего уровня! Увы, сколь дешевой была слава «гения»! Как скоро воздвигался для него престол, а поклонение ему делалось обычаем! Люди все еще падают ниц перед силой — по старой рабской привычке — и все же, если уж устанавливается градация почитании, то решающей бывает градация разума по силе: надо измерить, насколько именно сила преодолена чем-то более высоким и отныне служит его инструментом и средством! Но для таких измерений пока еще слишком мало глаз, более того, уже само по себе измерение гениальности, как правило, считается кощунством. Вот так самое, может быть, прекрасное все еще вершится в потемках и, едва родившись, погружается в вечную ночь — это зрелище той силы, которую гений применяет не к своим творениям, а к себе как творению, иными словами, к собственному укрощению, к очищению своего воображения, к упорядочиванию и отбору того, что приходит к нему в приливах задач и наитий. Великий человек все еще незрим, словно слишком далекое светило, и как раз в самом великом, что требует почитания: его победа над силой остается без свидетелей, а значит, и без песен и певцов. Все еще не установлена иерархия величия для всего человеческого прошлого.

549

«Бегство от себя». — Люди, подверженные интеллектуальным судорогам, нетерпимые к себе и удрученные собою, как Байрон и Альфред де Мюссе, и во всем, что ни делают, подобные горячим лошадям, да еще такие, кому собственное творчество дает лишь краткое наслаждение и жар, от которых кипит кровь, а потом — тем более морозную пустоту и уныние, — как таким людям оставить все это в себе\ Они жаждут раствориться где-то «вне себя»; если человек с такою жаждой — христианин, то ему нужно растворение в Боге, нужно «полное единение с Ним»; если человек — Шекспир, то ему достаточно лишь раствориться в образах заполненной сумасшедшими страстями жизни; если он — Байрон, то жаждет дел, ведь они отвлекают нас от себя еще сильнее, чем мысли, чувства и творчество. Так что же — быть может, порыв к действию, в сущности, есть бегство от себя? — так спросил бы нас Паскаль. А ведь и впрямь! Это положение можно доказать на величайших примерах порыва к действию: вспомним (применяя, как и положено, знания и опыт психиатра) о том, что четверо из самых жадных до действия за всю историю — это эпилептики (а именно Александр, Цезарь, Магомет и Наполеон), и что Байрон тоже был подвержен этому заболеванию.

550

Познание и красота. — Если люди словно приберегают свое восхищение, свое преклонение перед удачей для творений воображения и притворства (а они делают так всегда еще и доселе), то вовсе не удивительно, что противоположное воображению и притворству они воспринимают с холодом и отвращением. Восхищение, охватывающее человека уже при виде малейшего надежного и окончательного шага и продвижения в понимании, столь обильно и уже на столь многих излучающееся наукою в нынешнем ее виде, — это восхищение покамест недостоверно в глазах всех тех, что привыкли неизменно восхищаться только одним — уходом от действительности, прыжком в глубины миража. Они полагают, будто действительность отвратительна — но при этом не думают о том, что прекрасно познание и самой отвратительной действительности, а равно и о том, что тот, кто познаёт часто и много, в конце концов становится очень далек от отвращения к великой вселенной действительности, открытие которой всегда дарило его ощущением счастья. Счастье познающего множит красоту мира, заставляя сиять ярче все, что в нем есть; познание не только окружает вещи своей красотой, но и навсегда излучает ее в сами вещи; пусть человечество в будущем докажет этот тезис на деле! А мы тем временем обратимся к одному старому душевному переживанию: два столь совершенно разных человека, как Платон и Аристотель, сходились в том, что такое величайшее счастье — не только для них самих или для людей вообще, но счастье само по себе, даже для самих блаженных богов: оба видели его в познании, в деятельности хорошо вышколенного, находчивого и изобретательного ума (а вовсе не в «интуиции», как немецкие полутеологи и целые теологи, не в визионерском экстазе, как мистики, а равным образом и не в деле, как все практики). Подобное думали Декарт и Спиноза: как же все они, должно быть, наслаждались познанием! И какое тут искушение для честности — стать в этом упоении панегиристом вещей! —

551

О добродетелях будущего. — Как это только выходило, что чем понятней становился мир, тем меньше в нем оставалось торжественности любого рода? Может, это оттого, что страх в столь большой степени составлял ядро того почтения, которое охватывало нас при виде всего неизвестного и таинственного и учило нас падать ниц перед непостижимым, прося его о пощаде? Разве мир не потерял для нас и в очаровании именно потому, что мы стали менее боязливы? Не уменьшилось ли вместе с нашей боязливостью и наше собственное достоинство, наша торжественность, наша собственная способность внушать ужас? Может быть, мы меньше чтим мир и самих себя, с тех пор как научились мыслить о нем и о себе мужественнее? Может быть, есть вариант будущего, в котором это мужество мышления вырастет настолько, что, превратившись в крайнее высокомерие, почувствует себя вознесенным над людьми и вещами, — где мудрец как наиболее мужественный будет яснее всех видеть самого себя и все сущее под собою? — В человечестве доселе не было этого рода мужества, недалекого от безудержного великодушия. — Ах, если б только поэтам заблагорассудилось вновь стать теми, кем они некогда, вероятно, и были: ясновидящими, рассказывающими нам что-то о возможном! Стать ими теперь, когда из их рук все больше изымается и должно изыматься настоящее и прошлое, — ведь время невинных фальшивок пришло к концу! Пусть бы они дали нам хоть краем глаза посмотреть, на что похожи добродетели будущего! Или добродетели, каких никогда на земле не будет, хотя они могут быть где-то в космосе, — пылающие пурпуром созвездия и целые галактики красоты! Ну где же вы, астрономы идеала?

552

Идеальный эгоизм. — Существует ли состояние более торжественное, чем беременность? Когда все, что делается, делается в тихой вере: каким-то образом оно пойдет на пользу тому существу, что в нас растет! Каким-то образом оно повышает его таинственную ценность, о которой мы думаем с восторгом! Человек в этом состоянии многого избегает, но для этого ему не надо себя насиловать! Тогда он удерживается от запальчивых слов, примирительно протягивает руку: это дитя вырастет только на всем самом мягком и лучшем. Нам становится жутко от собственной резкости и вспыльчивости: так, словно она по каплям вливает злополучье в чашу жизни этого горячо любимого неизвестного существа! Все прикрыто завесой, все полно предчувствия; неизвестно, как и что происходит; нужно выжидать и стараться быть готовым. При этом в нас царит чистое и очистительное чувство глубокой безответственности, почти как у зрителя перед опущенным занавесом, — оно растет, оно выходит на свет дня, а у нас нет ничего, чтобы установить его размеры и точный час рожденья. Единственное, что нам доступно, — это всякие косвенные воздействия, благотворные и защитные. «Растет что-то более великое, чем мы» — вот наша сокровенная надежда: и мы готовим для этого существа все, чтобы оно благополучно явилось на свет, — не только все полезное, но и все сокровища и венцы своей души. — В этом высокоторжественном состоянии и нужно жить! Можно жить! И будь ожидаемое мыслью, будь оно делом — у нас нет к любому важнейшему свершенью иного отношения, чем отношение беременности, а надменные речи о «стремлении» и «деле» нам надо пропускать мимо ушей! Это и есть настоящий идеальный эгоизм: постоянно печься, постоянно бдеть, держать душу в покое готовности, чтобы довести до прекрасного завершения нашу плодотворность! Вот так, на такой косвенный лад, мы печемся и бдим ради пользы всех, а настроение, в котором мы живем, это гордое и мягкое настроение, есть елей, изливающийся далеко вокруг нас и на беспокойные души. — Ну и странны же эти беременные! Так будем же странными и мы — и не станем упрекать в этом других, если и им случится быть странными! Даже если это приведет к чему-то скверному и опасному: не отстанем же в почтении перед всем растущим от мирского суда, запрещающего судье и палачу трогать беременных!

553

На окольных путях. — На что рассчитана вся эта философия со всеми своими окольными путями? Способна ли она на большее, чем словно бы перевести в разум одно постоянное и сильное влечение — влечение к мягкому солнцу, светлому и подвижному воздуху, южной растительности, дыханью моря, скромной мясной, яичной и фруктовой диете, кипяченой воде для питья, тихим блужданьям день-деньской, немногословию, редкому и осторожному чтению, уединенному жилью, опрятным, простым и едва ли не солдатским привычкам, — короче говоря, ко всем тем вещам, что больше всего по вкусу именно мне, что больше всего пригодны именно для меня? Та философия, что, в сущности, есть инстинкт личной диеты? Инстинкт, что окольным путем моего разума ищет моего воздуха, моей высоты, моего климата, моего склада здоровья? Есть множество иных и, разумеется, в том числе более высоких возвышенностей в философии, и не только таких, что мрачнее и притязательнее моих, — так, может быть, и они, вместе взятые, — не что иное, как интеллектуальные окольные пути такого рода личных влечений? — Между тем я новыми глазами смотрю на укромный и одинокий полет бабочки высоко по скалистому берегу моря, где растет множество хороших растений: она летает кругом, не заботясь о том, что всей жизни ей отпущен лишь день и что ночь будет слишком холодна для ее окрыленной бренности. Можно было бы, верно, и для нее подобрать какую-нибудь философию: правда, она может оказаться и не моей. —

554

Прогресс. — Когда прославляют прогресс, тем самым прославляют лишь движение и тех, что не дают нам застрять на одном месте, — и, конечно, иногда это значит многое, особенно если живешь среди египтян. Но в подвижной Европе, где движение, как говорится, «само собой разумеется», — эх, если б нам хоть что-нибудь в этом уразуметь! — для меня достойны похвал продвижение и идущие вперед, то есть те, что все вновь оставляют себя позади, вовсе не думая о том, идет ли кто следом. «Когда я останавливаюсь, то нахожу только себя: так на что мне остановки! Диким местам впереди конца не видно!» — вот что чувствует такой идущий вперед.

555

Хватает и самых незначительных. — Надо избегать событий, если знаешь, что даже самые незначительные из них сказываются на нас довольно сильно, — а все-таки и от них не уклониться. — У человека мыслящего должен быть наготове примерный список всех тех вещей, которые он вообще хотел бы еще испытать на себе.

556

Великолепная четверка. — Честность с собою и со всем остальным, что нам симпатично; отвага перед лицом врага; великодушием. побежденным; учтивость — всегда: такими нас хочет видеть четверка кардинальных добродетелей.

557

Вперед, на врага! — Как хорошо звучат плохая музыка и плохие причины, когда идешь на врага!

558

Но не прятать и своих добродетелей! — Люблю я людей, подобных прозрачной воде, тех, что, говоря словами Поупа, «дают видеть и нечистоты на дне своих волн». Но даже и у них есть свое тщеславие, правда, редкостное и утонченное: некоторым из них нужно, чтобы видны были только нечистоты, а прозрачность воды, благодаря которой это возможно, как бы не существовала. Формулу тщеславия этих немногих выдумал не кто иной, как сам Гаутама Будда: «Не прячьте грехов ваших от людей, скрывайте свои добродетели!». Но ведь это значит лишить мир прекрасного спектакля — а стало быть, погрешить против вкуса.

559

«Ничего сверх меры!» — Как часто кому-нибудь советуют поставить перед собою цель, которая для него недостижима, ему не по силам, — чтобы он сделал хотя бы посильное для себя при крайнем напряжении! А разве это и впрямь так уж желательно? Разве лучшим людям, живущим по этому правилу, не приходится лучшие свои поступки совершать через силу и перекосив лицо от чрезмерного напряжения? И разве унылый отсвет неудачи не ложится на мир из-за того, что всюду видишь только выступления атлетов, чудовищные жесты и нигде — увенчанного и торжествующего победителя?

560

Что в наших руках. — Можно управляться со своими саженцами подобно садовнику и, о чем знают немногие, вытаскивать из почвы зародыши гнева, сострадания, резиньяции, тщеславия с такой же урожайностью и пользой, как овощи с грядки; можно делать это с хорошим или плохим садовничьим вкусом и как бы во французской, английской, голландской или китайской манере, а можно и позволить хозяйничать природе, лишь там и сям кое-что украшая и подправляя, можно, наконец, и, ничего не зная и ни о чем не раздумывая, предоставить своим саженцам самим расти себе на пользу или на вред, соперничая друг с другом, — да и вообще, можно получать удовольствие от такого одичания и даже стремиться к этому удовольствию, если одичание для тебя — еще и необходимость. Все это в наших руках: да только многие ли знают о том, что это в наших руках? Разве большинство людей не верятв себя как в свершившиеся, полностью выросшие факты? Разве и великие философы со своей стороны не скрепили своей печатью этот предрассудок, выдумав учение о неизменности характера?

561

Позволить своему счастью и засиять. — Как живописцы, у которых никак не получается передать глубокий сияющий тон настоящего неба, вынуждены на несколько тонов приглушать краски своего ландшафта в сравнении с красками природы, — как они с помощью такого приема все же достигают какого-то сходства в освещении и некоторой гармонии тонов, соответствующих природным: так же приходится выкручиваться и поэтам с философами, для которых остается недостижимым сияющий блеск счастья; когда они малюют все вещи на несколько ступеней темнее, чем те суть на самом деле, то освещение, в коем они знают толк, почти подобно солнечному и напоминает свет полного счастья. — Пессимист, дающий всем вещам самые безотрадные и мрачные краски, пользуется лишь языками пламени да молниями, небесными сияньями и всем, что отличается слепящею яркостью, делая зрение нечетким; а свет ему нужен только для того, чтобы углубить ужас, заставив подозревать в вещах больше страшного, чем в них есть.

562

Оседлые и свободные. — Лишь в подземном мире нам показывают кое-что из мрачного фона счастья всех любителей приключений, словно свечение ночного моря ложащееся на Одиссея и ему подобных, — того фона, который после этого уже не выкинешь из головы: мать Одиссея умерла от тоски, от желания увидеть свое дитя! Одного что-то гонит с места на место, а у другого, оседлого и нежного, от этого разрывается сердце: вот так оно всегда и бывает! Горе рвет сердца тем, которые убедились на своем опыте, что именно самый их дорогой человек уходит от их мыслей, от их веры, — и место этому в трагедии, играемой свободными умами, — иногда они даже знают об этом! Тогда в один прекрасный день им приходится, подобно Одиссею, спуститься к мертвым, чтобы утолить их тоску и дать пищу их нежности.

563

Химера нравственного миропорядка. — Нет никакой вечной необходимости, требующей, чтобы каждой вине соответствовали раскаяние и расплата, — такое требование было ужасной и лишь совсем немного полезной химерой: а равным образом химерично, будто вина — все то, что человек чувствует как вину. Не вещи, а представления о вещах, которых не существует в принципе, — вот что так сильно сбило с толку человечество!

564

Прямо там, где кончается опыт! — И великие умы на свой лад умеют считать лишь до пяти, и их опыт ограничен — сразу за его границами их размышления кончаются: начинается их бесконечная пустота и глупость.

565

Союз важности и невежества. — Когда нам все понятно, мы становимся милыми, счастливыми, умелыми, и всюду, где мы хоть чему-нибудь научились и навострили себе глаза и уши, душа наша проявляет больше гибкости и грации. Но вот нам почти ничего не ясно, а наша осведомленность плачевна — и тогда редко бывает, чтобы мы заключали предмет в объятия, да еще с любезностью: скорее, мы деревянно и нечувствительно проходим по городу, по природе, по истории, наигрывая себе эту повадку и холодность — так, будто они выражают наше превосходство. Да уж, наше невежество и скудная жажда знаний отлично знают толк в том, как шествовать с важностью, создавая видимость характера.

566

Жить без затрат. — Стиль жизни наиболее беззатратный и безобидный — стиль жизни человека мыслящего: ведь — сразу скажем самое главное — ему нужны, как правило, именно те вещи, на которые другие не обращают внимания, на которые они и смотреть не желают. — А еще ему мало надо для радости, он не знает дорогих путей к удовольствиям; труд его не изматывает, он работает словно на лоне южной природы; угрызения совести не портят ему ни дней, ни ночей; он ходит, ест, пьет и спит в свою меру, а именно — чтобы дух его становился все спокойней, крепче и ясней; он получает удовольствие от своего тела, не видя причин его бояться; он не нуждается в шумных компаниях, разве что время от времени, чтобы потом тем нежнее обнять свое одиночество; мертвые заменяют ему живых, заменяют даже друзей — те, лучшие, что когда-либо жили на земле. — А теперь поразмыслим, не обратные ли вожделения и привычки — то, что делает человеческую жизнь такой затратной, а следовательно, тягостной, а часто и невыносимой. — Правда, в некотором другом смысле жизнь человека мыслящего — самая разорительная: уж очень он разборчив, требуя хорошего; а не получить самого лучшего было бы для него невыносимым лишением.

567

В полевых условиях. — «Надо нам глядеть на вещи веселей, чем они того заслуживают; а тем более потому, что мы долго глядели на них серьезней, чем они того заслуживают». — Так говорят бравые солдаты познания.

568

Поэт и птица. — Птица Феникс показала поэту горящий и обугливающийся свиток. «Ты только не пугайся, — сказала она, — но это твоя работа! В ней нет духа времени, а тем более духа тех, что против времени: следовательно, ее нужно сжечь. Но это добрый знак. Ведь такими разными бывают утренние зори!»

569

Одиноким. — Если мы в разговорах с собою не щадим достоинство других так же, как в разговорах с людьми, то мы люди неприличные.

570

Утраты. — Есть утраты, в которых душа обретает благородство, удерживающее ее от стенаний, — тогда она словно молча идет под высокими черными кипарисами.

571

Полевой лазарет души. — Какое лекарство действует сильнее всех? — Победа.

572

Нас успокоит жизнь. — Если жить, подобно человеку мыслящему, по большей части в полноводном потоке мысли и чувства и даже по ночам, во сне, плыть с этим потоком, то покоя и тишины ждешь от жизни, — а другие, предаваясь медитациям, как раз от нее-то и хотят отдохнуть.

573

Менять кожу. — Змея, которая не может сменить кожу, гибнет. То же и с умами, которым мешают менять мнения: они перестают быть умами.

574

Чтобы не забыть! — Чем выше мы поднимаемся, тем меньшими кажемся людям, не умеющим летать.

Мы, воздухоплаватели духа! — Все эти отважные птицы, что улетели в дали, в самые дальние дали, — где-то они наверняка выбьются из сил и сядут на мачту какого-нибудь корабля или на крошечную скалу, едва выглядывающую из волн, — да еще с такой благодарностью за жалкое это убежище! Но кто посмеет сделать отсюда вывод, что перед ними уже нет беспредельной вольной тропы, что они долетели до края, что дальше лететь нельзя! Все наши великие наставники и предтечи в конце концов останавливались, и не самый благородный, изысканный жест — тот, с которым велит останавливаться усталость: вот так же придется и нам с тобою! Но что нам с тобою до этого! Другие птицы полетят дальше! Это наше твердое знание, наша истовая вера полетит вперегонки с ними вперед и вверх, она поднимется ввысь прямо над нашей головою и над нашим бессилием, и оттуда глянет в дали, увидит впереди стаи птиц, гораздо более мощных, чем мы, что полетят туда, куда летели и мы, и где кругом только море, море и море! — Куда ж нам лететь? Летим ли мы через моря? Куда влечет нас эта мощная тяга — нечто для нас гораздо большее, чем любое наслаждение? Почему ж влечет нас именно в ту сторону — туда, где доселе заходили все солнца человечества? Быть может, некогда пойдет о нас молва, что и мы, правя на запад, чаяли добраться до некоей Индии, — но что уделом нашим стало — потонуть в этой безбрежности? Или нет, братья? Или нет? —