Thomas De Quincey
Confessions of an English Opium-Eater

TO THE READER

I here present you, courteous reader, with the record of a remarkable period in my life: according to my application of it, I trust that it will prove not merely an interesting record, but in a considerable degree useful and instructive. In that hope it is that I have drawn it up; and thatmust be my apology for breaking through that delicate and honourable reserve which, for the most part, restrains us from the public exposure of our own errors and infirmities. Nothing, indeed, is more revolting to English feelings than the spectacle of a human being obtruding on our notice his moral ulcers or scars, and tearing away that “decent drapery” which time or indulgence to human frailty may have drawn over them; accordingly, the greater part of ourconfessions (that is, spontaneous and extra-judicial confessions) proceed from demireps, adventurers, or swindlers: and for any such acts of gratuitous self-humiliation from those who can be supposed in sympathy with the decent and self-respecting part of society, we must look to French literature, or to that part of the German which is tainted with the spurious and defective sensibility of the French. All this I feel so forcibly, and so nervously am I alive to reproach of this tendency, that I have for many months hesitated about the propriety of allowing this or any part of my narrative to come before the public eye until after my death (when, for many reasons, the whole will be published); and it is not without an anxious review of the reasons for and against this step that I have at last concluded on taking it.

Guilt and misery shrink, by a natural instinct, from public notice: they court privacy and solitude: and even in their choice of a grave will sometimes sequester themselves from the general population of the churchyard, as if declining to claim fellowship with the great family of man, and wishing (in the affecting language of Mr. Wordsworth)
“—Humbly to express
A penitential loneliness.”

It is well, upon the whole, and for the interest of us all, that it should be so: nor would I willingly in my own person manifest a disregard of such salutary feelings, nor in act or word do anything to weaken them; but, on the one hand, as my self-accusation does not amount to a confession of guilt, so, on the other, it is possible that, if it did, the benefit resulting to others from the record of an experience purchased at so heavy a price might compensate, by a vast overbalance, for any violence done to the feelings I have noticed, and justify a breach of the general rule. Infirmity and misery do not of necessity imply guilt. They approach or recede from shades of that dark alliance, in proportion to the probable motives and prospects of the offender, and the palliations, known or secret, of the offence; in proportion as the temptations to it were potent from the first, and the resistance to it, in act or in effort, was earnest to the last. For my own part, without breach of truth or modesty, I may affirm that my life has been, on the whole, the life of a philosopher: from my birth I was made an intellectual creature, and intellectual in the highest sense my pursuits and pleasures have been, even from my schoolboy days. If opium-eating be a sensual pleasure, and if I am bound to confess that I have indulged in it to an excess not yetrecorded1 of any other man, it is no less true that I have struggled against this fascinating enthralment with a religious zeal, and have at length accomplished what I never yet heard attributed to any other man—have untwisted, almost to its final links, the accursed chain which fettered me. Such a self-conquest may reasonably be set off in counterbalance to any kind or degree of self-indulgence. Not to insist that in my case the self-conquest was unquestionable, the self-indulgence open to doubts of casuistry, according as that name shall be extended to acts aiming at the bare relief of pain, or shall be restricted to such as aim at the excitement of positive pleasure.

Guilt, therefore, I do not acknowledge; and if I did, it is possible that I might still resolve on the present act of confession in consideration of the service which I may thereby render to the whole class of opium-eaters. But who are they? Reader, I am sorry to say a very numerous class indeed. Of this I became convinced some years ago by computing at that time the number of those in one small class of English society (the class of men distinguished for talents, or of eminent station) who were known to me, directly or indirectly, as opium-eaters; such, for instance, as the eloquent and benevolent ——, the late Dean of ——, Lord ——, Mr. —— the philosopher, a late Under-Secretary of State (who described to me the sensation which first drove him to the use of opium in the very same words as the Dean of ——, viz., “that he felt as though rats were gnawing and abrading the coats of his stomach”), Mr. ——, and many others hardly less known, whom it would be tedious to mention. Now, if one class, comparatively so limited, could furnish so many scores of cases (andthat within the knowledge of one single inquirer), it was a natural inference that the entire population of England would furnish a proportionable number. The soundness of this inference, however, I doubted, until some facts became known to me which satisfied me that it was not incorrect. I will mention two. (1) Three respectable London druggists, in widely remote quarters of London, from whom I happened lately to be purchasing small quantities of opium, assured me that the number of amateur opium-eaters (as I may term them) was at this time immense; and that the difficulty of distinguishing those persons to whom habit had rendered opium necessary from such as were purchasing it with a view to suicide, occasioned them daily trouble and disputes. This evidence respected London only. But (2)—which will possibly surprise the reader more—some years ago, on passing through Manchester, I was informed by several cotton manufacturers that their workpeople were rapidly getting into the practice of opium-eating; so much so, that on a Saturday afternoon the counters of the druggists were strewed with pills of one, two, or three grains, in preparation for the known demand of the evening. The immediate occasion of this practice was the lowness of wages, which at that time would not allow them to indulge in ale or spirits, and wages rising, it may be thought that this practice would cease; but as I do not readily believe that any man having once tasted the divine luxuries of opium will afterwards descend to the gross and mortal enjoyments of alcohol, I take it for grantedThat those eat now who never ate before;
And those who always ate, now eat the more.

Indeed, the fascinating powers of opium are admitted even by medical writers, who are its greatest enemies. Thus, for instance, Awsiter, apothecary to Greenwich Hospital, in his “Essay on the Effects of Opium” (published in the year 1763), when attempting to explain why Mead had not been sufficiently explicit on the properties, counteragents, &c., of this drug, expresses himself in the following mysterious terms (φωναντα συνετοισι): “Perhaps he thought the subject of too delicate a nature to be made common; and as many people might then indiscriminately use it, it would take from that necessary fear and caution which should prevent their experiencing the extensive power of this drug, for there are many properties in it, if universally known, that would habituate the use, and make it more in request with us than with Turks themselves; the result of which knowledge,” he adds, “must prove a general misfortune.” In the necessity of this conclusion I do not altogether concur; but upon that point I shall have occasion to speak at the close of my Confessions, where I shall present the reader with the moral of my narrative.

Part I

PRELIMINARY CONFESSIONS

These preliminary confessions, or introductory narrative of the youthful adventures which laid the foundation of the writer’s habit of opium-eating in after-life, it has been judged proper to premise, for three several reasons:

1. As forestalling that question, and giving it a satisfactory answer, which else would painfully obtrude itself in the course of the Opium Confessions—“How came any reasonable being to subject himself to such a yoke of misery; voluntarily to incur a captivity so servile, and knowingly to fetter himself with such a sevenfold chain?”—a question which, if not somewhere plausibly resolved, could hardly fail, by the indignation which it would be apt to raise as against an act of wanton folly, to interfere with that degree of sympathy which is necessary in any case to an author’s purposes.

2. As furnishing a key to some parts of that tremendous scenery which afterwards peopled the dreams of the Opium-eater.

3. As creating some previous interest of a personal sort in the confessing subject, apart from the matter of the confessions, which cannot fail to render the confessions themselves more interesting. If a man “whose talk is of oxen” should become an opium-eater, the probability is that (if he is not too dull to dream at all) he will dream about oxen; whereas, in the case before him, the reader will find that the Opium-eater boasteth himself to be a philosopher; and accordingly, that the phantasmagoria of his dreams (waking or sleeping, day-dreams or night-dreams) is suitable to one who in that character Humani nihil a se alienum putat.

For amongst the conditions which he deems indispensable to the sustaining of any claim to the title of philosopher is not merely the possession of a superb intellect in its analytic functions (in which part of the pretensions, however, England can for some generations show but few claimants; at least, he is not aware of any known candidate for this honour who can be styled emphatically a subtle thinker, with the exception of Samuel Taylor Coleridge, and in a narrower department of thought with the recent illustrious exception2 ofDavid Ricardo) but also on such a constitution of the moralfaculties as shall give him an inner eye and power of intuition for the vision and the mysteries of our human nature: that constitution of faculties, in short, which (amongst all the generations of men that from the beginning of time have deployed into life, as it were, upon this planet) our English poets have possessed in the highest degree, and Scottish professors3 in the lowest.

I have often been asked how I first came to be a regular opium-eater, and have suffered, very unjustly, in the opinion of my acquaintance from being reputed to have brought upon myself all the sufferings which I shall have to record, by a long course of indulgence in this practice purely for the sake of creating an artificial state of pleasurable excitement. This, however, is a misrepresentation of my case. True it is that for nearly ten years I did occasionally take opium for the sake of the exquisite pleasure it gave me; but so long as I took it with this view I was effectually protected from all material bad consequences by the necessity of interposing long intervals between the several acts of indulgence, in order to renew the pleasurable sensations. It was not for the purpose of creating pleasure, but of mitigating pain in the severest degree, that I first began to use opium as an article of daily diet. In the twenty-eighth year of my age a most painful affection of the stomach, which I had first experienced about ten years before, attacked me in great strength. This affection had originally been caused by extremities of hunger, suffered in my boyish days. During the season of hope and redundant happiness which succeeded (that is, from eighteen to twenty-four) it had slumbered; for the three following years it had revived at intervals; and now, under unfavourable circumstances, from depression of spirits, it attacked me with a violence that yielded to no remedies but opium. As the youthful sufferings which first produced this derangement of the stomach were interesting in themselves, and in the circumstances that attended them, I shall here briefly retrace them.

My father died when I was about seven years old, and left me to the care of four guardians. I was sent to various schools, great and small; and was very early distinguished for my classical attainments, especially for my knowledge of Greek. At thirteen I wrote Greek with ease; and at fifteen my command of that language was so great that I not only composed Greek verses in lyric metres, but could converse in Greek fluently and without embarrassment—an accomplishment which I have not since met with in any scholar of my times, and which in my case was owing to the practice of daily reading off the newspapers into the best Greek I could furnish extempore; for the necessity of ransacking my memory and invention for all sorts and combinations of periphrastic expressions as equivalents for modern ideas, images, relations of things, &c., gave me a compass of diction which would never have been called out by a dull translation of moral essays, &c. “That boy,” said one of my masters, pointing the attention of a stranger to me, “that boy could harangue an Athenian mob better than you and I could address an English one.” He who honoured me with this eulogy was a scholar, “and a ripe and a good one,” and of all my tutors was the only one whom I loved or reverenced. Unfortunately for me (and, as I afterwards learned, to this worthy man’s great indignation), I was transferred to the care, first of a blockhead, who was in a perpetual panic lest I should expose his ignorance; and finally to that of a respectable scholar at the head of a great school on an ancient foundation. This man had been appointed to his situation by —— College, Oxford, and was a sound, well-built scholar, but (like most men whom I have known from that college) coarse, clumsy, and inelegant. A miserable contrast he presented, in my eyes, to the Etonian brilliancy of my favourite master; and beside, he could not disguise from my hourly notice the poverty and meagreness of his understanding. It is a bad thing for a boy to be and to know himself far beyond his tutors, whether in knowledge or in power of mind. This was the case, so far as regarded knowledge at least, not with myself only, for the two boys, who jointly with myself composed the first form, were better Grecians than the head-master, though not more elegant scholars, nor at all more accustomed to sacrifice to the Graces. When I first entered I remember that we read Sophocles; and it was a constant matter of triumph to us, the learned triumvirate of the first form, to see our “Archididascalus” (as he loved to be called) conning our lessons before we went up, and laying a regular train, with lexicon and grammar, for blowing up and blasting (as it were) any difficulties he found in the choruses; whilst we never condescended to open our books until the moment of going up, and were generally employed in writing epigrams upon his wig or some such important matter. My two class-fellows were poor, and dependent for their future prospects at the university on the recommendation of the head-master; but I, who had a small patrimonial property, the income of which was sufficient to support me at college, wished to be sent thither immediately. I made earnest representations on the subject to my guardians, but all to no purpose. One, who was more reasonable and had more knowledge of the world than the rest, lived at a distance; two of the other three resigned all their authority into the hands of the fourth; and this fourth, with whom I had to negotiate, was a worthy man in his way, but haughty, obstinate, and intolerant of all opposition to his will. After a certain number of letters and personal interviews, I found that I had nothing to hope for, not even a compromise of the matter, from my guardian. Unconditional submission was what he demanded, and I prepared myself, therefore, for other measures. Summer was now coming on with hasty steps, and my seventeenth birthday was fast approaching, after which day I had sworn within myself that I would no longer be numbered amongst schoolboys. Money being what I chiefly wanted, I wrote to a woman of high rank, who, though young herself, had known me from a child, and had latterly treated me with great distinction, requesting that she would “lend” me five guineas. For upwards of a week no answer came, and I was beginning to despond, when at length a servant put into my hands a double letter with a coronet on the seal. The letter was kind and obliging. The fair writer was on the sea-coast, and in that way the delay had arisen; she enclosed double of what I had asked, and good-naturedly hinted that if I should never repay her, it would not absolutely ruin her. Now, then, I was prepared for my scheme. Ten guineas, added to about two which I had remaining from my pocket-money, seemed to me sufficient for an indefinite length of time; and at that happy age, if no definiteboundary can be assigned to one’s power, the spirit of hope and pleasure makes it virtually infinite.

It is a just remark of Dr. Johnson’s (and, what cannot often be said of his remarks, it is a very feeling one), that we never do anything consciously for the last time (of things, that is, which we have long been in the habit of doing) without sadness of heart. This truth I felt deeply when I came to leave ——, a place which I did not love, and where I had not been happy. On the evening before I left —— for ever, I grieved when the ancient and lofty schoolroom resounded with the evening service, performed for the last time in my hearing; and at night, when the muster-roll of names was called over, and mine (as usual) was called first, I stepped forward, and passing the head-master, who was standing by, I bowed to him, and looked earnestly in his face, thinking to myself, “He is old and infirm, and in this world I shall not see him again.” I was right; I never did see him again, nor ever shall. He looked at me complacently, smiled good-naturedly, returned my salutation (or rather my valediction), and we parted (though he knew it not) for ever. I could not reverence him intellectually, but he had been uniformly kind to me, and had allowed me many indulgences; and I grieved at the thought of the mortification I should inflict upon him.

The morning came which was to launch me into the world, and from which my whole succeeding life has in many important points taken its colouring. I lodged in the head-master’s house, and had been allowed from my first entrance the indulgence of a private room, which I used both as a sleeping-room and as a study. At half after three I rose, and gazed with deep emotion at the ancient towers of ——, “drest in earliest light,” and beginning to crimson with the radiant lustre of a cloudless July morning. I was firm and immovable in my purpose; but yet agitated by anticipation of uncertain danger and troubles; and if I could have foreseen the hurricane and perfect hail-storm of affliction which soon fell upon me, well might I have been agitated. To this agitation the deep peace of the morning presented an affecting contrast, and in some degree a medicine. The silence was more profound than that of midnight; and to me the silence of a summer morning is more touching than all other silence, because, the light being broad and strong as that of noonday at other seasons of the year, it seems to differ from perfect day chiefly because man is not yet abroad; and thus the peace of nature and of the innocent creatures of God seems to be secure and deep only so long as the presence of man and his restless and unquiet spirit are not there to trouble its sanctity. I dressed myself, took my hat and gloves, and lingered a little in the room. For the last year and a half this room had been my “pensive citadel”: here I had read and studied through all the hours of night, and though true it was that for the latter part of this time I, who was framed for love and gentle affections, had lost my gaiety and happiness during the strife and fever of contention with my guardian, yet, on the other hand, as a boy so passionately fond of books, and dedicated to intellectual pursuits, I could not fail to have enjoyed many happy hours in the midst of general dejection. I wept as I looked round on the chair, hearth, writing-table, and other familiar objects, knowing too certainly that I looked upon them for the last time. Whilst I write this it is eighteen years ago, and yet at this moment I see distinctly, as if it were yesterday, the lineaments and expression of the object on which I fixed my parting gaze. It was a picture of the lovely ——, which hung over the mantelpiece, the eyes and mouth of which were so beautiful, and the whole countenance so radiant with benignity and divine tranquillity, that I had a thousand times laid down my pen or my book to gather consolation from it, as a devotee from his patron saint. Whilst I was yet gazing upon it the deep tones of —— clock proclaimed that it was four o’clock. I went up to the picture, kissed it, and then gently walked out and closed the door for ever!

So blended and intertwisted in this life are occasions of laughter and of tears, that I cannot yet recall without smiling an incident which occurred at that time, and which had nearly put a stop to the immediate execution of my plan. I had a trunk of immense weight, for, besides my clothes, it contained nearly all my library. The difficulty was to get this removed to a carrier’s: my room was at an aërial elevation in the house, and (what was worse) the staircase which communicated with this angle of the building was accessible only by a gallery, which passed the head-master’s chamber door. I was a favourite with all the servants, and knowing that any of them would screen me and act confidentially, I communicated my embarrassment to a groom of the head-master’s. The groom swore he would do anything I wished, and when the time arrived went upstairs to bring the trunk down. This I feared was beyond the strength of any one man; however, the groom was a man
Of Atlantean shoulders, fit to bear
The weight of mightiest monarchies;

and had a back as spacious as Salisbury Plain. Accordingly he persisted in bringing down the trunk alone, whilst I stood waiting at the foot of the last flight in anxiety for the event. For some time I heard him descending with slow and firm steps; but unfortunately, from his trepidation, as he drew near the dangerous quarter, within a few steps of the gallery, his foot slipped, and the mighty burden falling from his shoulders, gained such increase of impetus at each step of the descent, that on reaching the bottom it trundled, or rather leaped, right across, with the noise of twenty devils, against the very bedroom door of the Archididascalus. My first thought was that all was lost, and that my only chance for executing a retreat was to sacrifice my baggage. However, on reflection I determined to abide the issue. The groom was in the utmost alarm, both on his own account and on mine, but, in spite of this, so irresistibly had the sense of the ludicrous in this unhappy contretemps taken possession of his fancy, that he sang out a long, loud, and canorous peal of laughter, that might have wakened the Seven Sleepers. At the sound of this resonant merriment, within the very ears of insulted authority, I could not myself forbear joining in it; subdued to this, not so much by the unhappyétourderie of the trunk, as by the effect it had upon the groom. We both expected, as a matter of course, that Dr. —— would sally, out of his room, for in general, if but a mouse stirred, he sprang out like a mastiff from his kennel. Strange to say, however, on this occasion, when the noise of laughter had ceased, no sound, or rustling even, was to be heard in the bedroom. Dr. —— had a painful complaint, which, sometimes keeping him awake, made his sleep perhaps, when it did come, the deeper. Gathering courage from the silence, the groom hoisted his burden again, and accomplished the remainder of his descent without accident. I waited until I saw the trunk placed on a wheelbarrow and on its road to the carrier’s; then, “with Providence my guide,” I set off on foot, carrying a small parcel with some articles of dress under my arm; a favourite English poet in one pocket, and a small 12mo volume, containing about nine plays of Euripides, in the other.

It had been my intention originally to proceed to Westmoreland, both from the love I bore to that country and on other personal accounts. Accident, however, gave a different direction to my wanderings, and I bent my steps towards North Wales.

After wandering about for some time in Denbighshire, Merionethshire, and Carnarvonshire, I took lodgings in a small neat house in B——. Here I might have stayed with great comfort for many weeks, for provisions were cheap at B——, from the scarcity of other markets for the surplus produce of a wide agricultural district. An accident, however, in which perhaps no offence was designed, drove me out to wander again.

I know not whether my reader may have remarked, but I have often remarked, that the proudest class of people in England (or at any rate the class whose pride is most apparent) are the families of bishops. Noblemen and their children carry about with them, in their very titles, a sufficient notification of their rank. Nay, their very names (and this applies also to the children of many untitled houses) are often, to the English ear, adequate exponents of high birth or descent. Sackville, Manners, Fitzroy, Paulet, Cavendish, and scores of others, tell their own tale. Such persons, therefore, find everywhere a due sense of their claims already established, except among those who are ignorant of the world by virtue of their own obscurity: “Not to know them, argues one’s self unknown.” Their manners take a suitable tone and colouring, and for once they find it necessary to impress a sense of their consequence upon others, they meet with a thousand occasions for moderating and tempering this sense by acts of courteous condescension. With the families of bishops it is otherwise: with them, it is all uphill work to make known their pretensions; for the proportion of the episcopal bench taken from noble families is not at any time very large, and the succession to these dignities is so rapid that the public ear seldom has time to become familiar with them, unless where they are connected with some literary reputation. Hence it is that the children of bishops carry about with them an austere and repulsive air, indicative of claims not generally acknowledged, a sort of noli me tangere manner, nervously apprehensive of too familiar approach, and shrinking with the sensitiveness of a gouty man from all contact with the οι πολλοι. Doubtless, a powerful understanding, or unusual goodness of nature, will preserve a man from such weakness, but in general the truth of my representation will be acknowledged; pride, if not of deeper root in such families, appears at least more upon the surface of their manners.

This spirit of manners naturally communicates itself to their domestics and other dependants. Now, my landlady had been a lady’s maid or a nurse in the family of the Bishop of ——, and had but lately married away and “settled” (as such people express it) for life. In a little town like B——, merely to have lived in the bishop’s family conferred some distinction; and my good landlady had rather more than her share of the pride I have noticed on that score. What “my lord” said and what “my lord” did, how useful he was in Parliament and how indispensable at Oxford, formed the daily burden of her talk. All this I bore very well, for I was too good-natured to laugh in anybody’s face, and I could make an ample allowance for the garrulity of an old servant. Of necessity, however, I must have appeared in her eyes very inadequately impressed with the bishop’s importance, and, perhaps to punish me for my indifference, or possibly by accident, she one day repeated to me a conversation in which I was indirectly a party concerned. She had been to the palace to pay her respects to the family, and, dinner being over, was summoned into the dining-room. In giving an account of her household economy she happened to mention that she had let her apartments. Thereupon the good bishop (it seemed) had taken occasion to caution her as to her selection of inmates, “for,” said he, “you must recollect, Betty, that this place is in the high road to the Head; so that multitudes of Irish swindlers running away from their debts into England, and of English swindlers running away from their debts to the Isle of Man, are likely to take this place in their route.” This advice certainly was not without reasonable grounds, but rather fitted to be stored up for Mrs. Betty’s private meditations than specially reported to me. What followed, however, was somewhat worse. “Oh, my lord,” answered my landlady (according to her own representation of the matter), “I really don’t think this young gentleman is a swindler, because ——” “You don’t think me a swindler?” said I, interrupting her, in a tumult of indignation: “for the future I shall spare you the trouble of thinking about it.” And without delay I prepared for my departure. Some concessions the good woman seemed disposed to make; but a harsh and contemptuous expression, which I fear that I applied to the learned dignitary himself, roused her indignation in turn, and reconciliation then became impossible. I was indeed greatly irritated at the bishop’s having suggested any grounds of suspicion, however remotely, against a person whom he had never seen; and I thought of letting him know my mind in Greek, which, at the same time that it would furnish some presumption that I was no swindler, would also (I hoped) compel the bishop to reply in the same language; in which case I doubted not to make it appear that if I was not so rich as his lordship, I was a far better Grecian. Calmer thoughts, however, drove this boyish design out of my mind; for I considered that the bishop was in the right to counsel an old servant; that he could not have designed that his advice should be reported to me; and that the same coarseness of mind which had led Mrs. Betty to repeat the advice at all, might have coloured it in a way more agreeable to her own style of thinking than to the actual expressions of the worthy bishop.

I left the lodgings the very same hour, and this turned out a very unfortunate occurrence for me, because, living henceforward at inns, I was drained of my money very rapidly. In a fortnight I was reduced to short allowance; that is, I could allow myself only one meal a day. From the keen appetite produced by constant exercise and mountain air, acting on a youthful stomach, I soon began to suffer greatly on this slender regimen, for the single meal which I could venture to order was coffee or tea. Even this, however, was at length withdrawn; and afterwards, so long as I remained in Wales, I subsisted either on blackberries, hips, haws, &c., or on the casual hospitalities which I now and then received in return for such little services as I had an opportunity of rendering. Sometimes I wrote letters of business for cottagers who happened to have relatives in Liverpool or in London; more often I wrote love-letters to their sweethearts for young women who had lived as servants at Shrewsbury or other towns on the English border. On all such occasions I gave great satisfaction to my humble friends, and was generally treated with hospitality; and once in particular, near the village of Llan-y-styndw (or some such name), in a sequestered part of Merionethshire, I was entertained for upwards of three days by a family of young people with an affectionate and fraternal kindness that left an impression upon my heart not yet impaired. The family consisted at that time of four sisters and three brothers, all grown up, and all remarkable for elegance and delicacy of manners. So much beauty, and so much native good breeding and refinement, I do not remember to have seen before or since in any cottage, except once or twice in Westmoreland and Devonshire. They spoke English, an accomplishment not often met with in so many members of one family, especially in villages remote from the high road. Here I wrote, on my first introduction, a letter about prize-money, for one of the brothers, who had served on board an English man-of-war; and, more privately, two love-letters for two of the sisters. They were both interesting-looking girls, and one of uncommon loveliness. In the midst of their confusion and blushes, whilst dictating, or rather giving me general instructions, it did not require any great penetration to discover that what they wished was that their letters should be as kind as was consistent with proper maidenly pride. I contrived so to temper my expressions as to reconcile the gratification of both feelings; and they were as much pleased with the way in which I had expressed their thoughts as (in their simplicity) they were astonished at my having so readily discovered them. The reception one meets with from the women of a family generally determines the tenor of one’s whole entertainment. In this case I had discharged my confidential duties as secretary so much to the general satisfaction, perhaps also amusing them with my conversation, that I was pressed to stay with a cordiality which I had little inclination to resist. I slept with the brothers, the only unoccupied bed standing in the apartment of the young women; but in all other points they treated me with a respect not usually paid to purses as light as mine—as if my scholarship were sufficient evidence that I was of “gentle blood.” Thus I lived with them for three days and great part of a fourth; and, from the undiminished kindness which they continued to show me, I believe I might have stayed with them up to this time, if their power had corresponded with their wishes. On the last morning, however, I perceived upon their countenances, as they sate at breakfast, the expression of some unpleasant communication which was at hand; and soon after, one of the brothers explained to me that their parents had gone, the day before my arrival, to an annual meeting of Methodists, held at Carnarvon, and were that day expected to return; “and if they should not be so civil as they ought to be,” he begged, on the part of all the young people, that I would not take it amiss. The parents returned with churlish faces, and “Dym Sassenach” (no English) in answer to all my addresses. I saw how matters stood; and so, taking an affectionate leave of my kind and interesting young hosts, I went my way; for, though they spoke warmly to their parents in my behalf, and often excused the manner of the old people by saying it was “only their way,” yet I easily understood that my talent for writing love-letters would do as little to recommend me with two grave sexagenarian Welsh Methodists as my Greek sapphics or alcaics; and what had been hospitality when offered to me with the gracious courtesy of my young friends, would become charity when connected with the harsh demeanour of these old people. Certainly, Mr. Shelley is right in his notions about old age: unless powerfully counteracted by all sorts of opposite agencies, it is a miserable corrupter and blighter to the genial charities of the human heart.

Soon after this I contrived, by means which I must omit for want of room, to transfer myself to London. And now began the latter and fiercer stage of my long sufferings; without using a disproportionate expression I might say, of my agony. For I now suffered, for upwards of sixteen weeks, the physical anguish of hunger in various degrees of intensity; but as bitter, perhaps, as ever any human being can have suffered who has survived it. I would not needlessly harass my reader’s feelings by a detail of all that I endured; for extremities such as these, under any circumstances of heaviest misconduct or guilt, cannot be contemplated, even in description, without a rueful pity that is painful to the natural goodness of the human heart. Let it suffice, at least on this occasion, to say that a few fragments of bread from the breakfast-table of one individual (who supposed me to be ill, but did not know of my being in utter want), and these at uncertain intervals, constituted my whole support. During the former part of my sufferings (that is, generally in Wales, and always for the first two months in London) I was houseless, and very seldom slept under a roof. To this constant exposure to the open air I ascribe it mainly that I did not sink under my torments. Latterly, however, when colder and more inclement weather came on, and when, from the length of my sufferings, I had begun to sink into a more languishing condition, it was no doubt fortunate for me that the same person to whose breakfast-table I had access, allowed me to sleep in a large unoccupied house of which he was tenant. Unoccupied I call it, for there was no household or establishment in it; nor any furniture, indeed, except a table and a few chairs. But I found, on taking possession of my new quarters, that the house already contained one single inmate, a poor friendless child, apparently ten years old; but she seemed hunger-bitten, and sufferings of that sort often make children look older than they are. From this forlorn child I learned that she had slept and lived there alone for some time before I came; and great joy the poor creature expressed when she found that I was in future to be her companion through the hours of darkness. The house was large, and, from the want of furniture, the noise of the rats made a prodigious echoing on the spacious staircase and hall; and amidst the real fleshly ills of cold and, I fear, hunger, the forsaken child had found leisure to suffer still more (it appeared) from the self-created one of ghosts. I promised her protection against all ghosts whatsoever, but alas! I could offer her no other assistance. We lay upon the floor, with a bundle of cursed law papers for a pillow, but with no other covering than a sort of large horseman’s cloak; afterwards, however, we discovered in a garret an old sofa-cover, a small piece of rug, and some fragments of other articles, which added a little to our warmth. The poor child crept close to me for warmth, and for security against her ghostly enemies. When I was not more than usually ill I took her into my arms, so that in general she was tolerably warm, and often slept when I could not, for during the last two months of my sufferings I slept much in daytime, and was apt to fall into transient dosings at all hours. But my sleep distressed me more than my watching, for beside the tumultuousness of my dreams (which were only not so awful as those which I shall have to describe hereafter as produced by opium), my sleep was never more than what is called dog-sleep; so that I could hear myself moaning, and was often, as it seemed to me, awakened suddenly by my own voice; and about this time a hideous sensation began to haunt me as soon as I fell into a slumber, which has since returned upon me at different periods of my life—viz., a sort of twitching (I know not where, but apparently about the region of the stomach) which compelled me violently to throw out my feet for the sake of relieving it. This sensation coming on as soon as I began to sleep, and the effort to relieve it constantly awaking me, at length I slept only from exhaustion; and from increasing weakness (as I said before) I was constantly falling asleep and constantly awaking. Meantime, the master of the house sometimes came in upon us suddenly, and very early; sometimes not till ten o’clock, sometimes not at all. He was in constant fear of bailiffs. Improving on the plan of Cromwell, every night he slept in a different quarter of London; and I observed that he never failed to examine through a private window the appearance of those who knocked at the door before he would allow it to be opened. He breaksfasted alone; indeed, his tea equipage would hardly have admitted of his hazarding an invitation to a second person, any more than the quantity of esculent matériel, which for the most part was little more than a roll or a few biscuits which he had bought on his road from the place where he had slept. Or, if he had asked a party—as I once learnedly and facetiously observed to him—the several members of it must have stood in the relation to each other (not sate in any relation whatever) of succession, as the metaphysicians have it, and not of a coexistence; in the relation of the parts of time, and not of the parts of space. During his breakfast I generally contrived a reason for lounging in, and, with an air of as much indifference as I could assume, took up such fragments as he had left; sometimes, indeed, there were none at all. In doing this I committed no robbery except upon the man himself, who was thus obliged (I believe) now and then to send out at noon for an extra biscuit; for as to the poor child, she was never admitted into his study (if I may give that name to his chief depository of parchments, law writings, &c.); that room was to her the Bluebeard room of the house, being regularly locked on his departure to dinner, about six o’clock, which usually was his final departure for the night. Whether this child were an illegitimate daughter of Mr. ——, or only a servant, I could not ascertain; she did not herself know; but certainly she was treated altogether as a menial servant. No sooner did Mr. —— make his appearance than she went below stairs, brushed his shoes, coat, &c.; and, except when she was summoned to run an errand, she never emerged from the dismal Tartarus of the kitchen, &c., to the upper air until my welcome knock at night called up her little trembling footsteps to the front door. Of her life during the daytime, however, I knew little but what I gathered from her own account at night, for as soon as the hours of business commenced I saw that my absence would be acceptable, and in general, therefore, I went off and sate in the parks or elsewhere until nightfall.

But who and what, meantime, was the master of the house himself? Reader, he was one of those anomalous practitioners in lower departments of the law who—what shall I say?—who on prudential reasons, or from necessity, deny themselves all indulgence in the luxury of too delicate a conscience, (a periphrasis which might be abridged considerably, but that I leave to the reader’s taste): in many walks of life a conscience is a more expensive encumbrance than a wife or a carriage; and just as people talk of “laying down” their carriages, so I suppose my friend Mr. —— had “laid down” his conscience for a time, meaning, doubtless, to resume it as soon as he could afford it. The inner economy of such a man’s daily life would present a most strange picture, if I could allow myself to amuse the reader at his expense. Even with my limited opportunities for observing what went on, I saw many scenes of London intrigues and complex chicanery, “cycle and epicycle, orb in orb,” at which I sometimes smile to this day, and at which I smiled then, in spite of my misery. My situation, however, at that time gave me little experience in my own person of any qualities in Mr. ——’s character but such as did him honour; and of his whole strange composition I must forget everything but that towards me he was obliging, and to the extent of his power, generous.

That power was not, indeed, very extensive; however, in common with the rats, I sate rent free; and as Dr. Johnson has recorded that he never but once in his life had as much wall-fruit as he could eat, so let me be grateful that on that single occasion I had as large a choice of apartments in a London mansion as I could possibly desire. Except the Bluebeard room, which the poor child believed to be haunted, all others, from the attics to the cellars, were at our service; “the world was all before us,” and we pitched our tent for the night in any spot we chose. This house I have already described as a large one; it stands in a conspicuous situation and in a well-known part of London. Many of my readers will have passed it, I doubt not, within a few hours of reading this. For myself, I never fail to visit it when business draws me to London; about ten o’clock this very night, August 15, 1821—being my birthday—I turned aside from my evening walk down Oxford Street, purposely to take a glance at it; it is now occupied by a respectable family, and by the lights in the front drawing-room I observed a domestic party assembled, perhaps at tea, and apparently cheerful and gay. Marvellous contrast, in my eyes, to the darkness, cold, silence, and desolation of that same house eighteen years ago, when its nightly occupants were one famishing scholar and a neglected child. Her, by-the-bye, in after-years I vainly endeavoured to trace. Apart from her situation, she was not what would be called an interesting child; she was neither pretty, nor quick in understanding, nor remarkably pleasing in manners. But, thank God! even in those years I needed not the embellishments of novel accessories to conciliate my affections: plain human nature, in its humblest and most homely apparel, was enough for me, and I loved the child because she was my partner in wretchedness. If she is now living she is probably a mother, with children of her own; but, as I have said, I could never trace her.

This I regret; but another person there was at that time whom I have since sought to trace with far deeper earnestness, and with far deeper sorrow at my failure. This person was a young woman, and one of that unhappy class who subsist upon the wages of prostitution. I feel no shame, nor have any reason to feel it, in avowing that I was then on familiar and friendly terms with many women in that unfortunate condition. The reader needs neither smile at this avowal nor frown; for, not to remind my classical readers of the old Latin proverb, “Sine cerere,” &c., it may well be supposed that in the existing state of my purse my connection with such women could not have been an impure one. But the truth is, that at no time of my life have I been a person to hold myself polluted by the touch or approach of any creature that wore a human shape; on the contrary, from my very earliest youth it has been my pride to converse familiarly, more Socratio, with all human beings, man, woman, and child, that chance might fling in my way; a practice which is friendly to the knowledge of human nature, to good feelings, and to that frankness of address which becomes a man who would be thought a philosopher. For a philosopher should not see with the eyes of the poor limitary creature calling himself a man of the world, and filled with narrow and self-regarding prejudices of birth and education, but should look upon himself as a catholic creature, and as standing in equal relation to high and low, to educated and uneducated, to the guilty and the innocent. Being myself at that time of necessity a peripatetic, or a walker of the streets, I naturally fell in more frequently with those female peripatetics who are technically called street-walkers. Many of these women had occasionally taken my part against watchmen who wished to drive me off the steps of houses where I was sitting. But one amongst them, the one on whose account I have at all introduced this subject—yet no! let me not class the, oh! noble-minded Ann—with that order of women. Let me find, if it be possible, some gentler name to designate the condition of her to whose bounty and compassion, ministering to my necessities when all the world had forsaken me, I owe it that I am at this time alive. For many weeks I had walked at nights with this poor friendless girl up and down Oxford Street, or had rested with her on steps and under the shelter of porticoes. She could not be so old as myself; she told me, indeed, that she had not completed her sixteenth year. By such questions as my interest about her prompted I had gradually drawn forth her simple history. Hers was a case of ordinary occurrence (as I have since had reason to think), and one in which, if London beneficence had better adapted its arrangements to meet it, the power of the law might oftener be interposed to protect and to avenge. But the stream of London charity flows in a channel which, though deep and mighty, is yet noiseless and underground; not obvious or readily accessible to poor houseless wanderers; and it cannot be denied that the outside air and framework of London society is harsh, cruel, and repulsive. In any case, however, I saw that part of her injuries might easily have been redressed, and I urged her often and earnestly to lay her complaint before a magistrate. Friendless as she was, I assured her that she would meet with immediate attention, and that English justice, which was no respecter of persons, would speedily and amply avenge her on the brutal ruffian who had plundered her little property. She promised me often that she would, but she delayed taking the steps I pointed out from time to time, for she was timid and dejected to a degree which showed how deeply sorrow had taken hold of her young heart; and perhaps she thought justly that the most upright judge and the most righteous tribunals could do nothing to repair her heaviest wrongs. Something, however, would perhaps have been done, for it had been settled between us at length, but unhappily on the very last time but one that I was ever to see her, that in a day or two we should go together before a magistrate, and that I should speak on her behalf. This little service it was destined, however, that I should never realise. Meantime, that which she rendered to me, and which was greater than I could ever have repaid her, was this:—One night, when we were pacing slowly along Oxford Street, and after a day when I had felt more than usually ill and faint, I requested her to turn off with me into Soho Square. Thither we went, and we sat down on the steps of a house, which to this hour I never pass without a pang of grief and an inner act of homage to the spirit of that unhappy girl, in memory of the noble action which she there performed. Suddenly, as we sate, I grew much worse. I had been leaning my head against her bosom, and all at once I sank from her arms and fell backwards on the steps. From the sensations I then had, I felt an inner conviction of the liveliest kind, that without some powerful and reviving stimulus I should either have died on the spot, or should at least have sunk to a point of exhaustion from which all reäscent under my friendless circumstances would soon have become hopeless. Then it was, at this crisis of my fate, that my poor orphan companion, who had herself met with little but injuries in this world, stretched out a saving hand to me. Uttering a cry of terror, but without a moment’s delay, she ran off into Oxford Street, and in less time than could be imagined returned to me with a glass of port wine and spices, that acted upon my empty stomach, which at that time would have rejected all solid food, with an instantaneous power of restoration; and for this glass the generous girl without a murmur paid out of her humble purse at a time—be it remembered!—when she had scarcely wherewithal to purchase the bare necessaries of life, and when she could have no reason to expect that I should ever be able to reimburse her.

Oh, youthful benefactress! how often in succeeding years, standing in solitary places, and thinking of thee with grief of heart and perfect love—how often have I wished that, as in ancient times, the curse of a father was believed to have a supernatural power, and to pursue its object with a fatal necessity of self-fulfilment; even so the benediction of a heart oppressed with gratitude might have a like prerogative, might have power given to it from above to chase, to haunt, to waylay, to overtake, to pursue thee into the central darkness of a London brothel, or (if it were possible) into the darkness of the grave, there to awaken thee with an authentic message of peace and forgiveness, and of final reconciliation!

I do not often weep: for not only do my thoughts on subjects connected with the chief interests of man daily, nay hourly, descend a thousand fathoms “too deep for tears;” not only does the sternness of my habits of thought present an antagonism to the feelings which prompt tears—wanting of necessity to those who, being protected usually by their levity from any tendency to meditative sorrow, would by that same levity be made incapable of resisting it on any casual access of such feelings; but also, I believe that all minds which have contemplated such objects as deeply as I have done, must, for their own protection from utter despondency, have early encouraged and cherished some tranquillising belief as to the future balances and the hieroglyphic meanings of human sufferings. On these accounts I am cheerful to this hour, and, as I have said, I do not often weep. Yet some feelings, though not deeper or more passionate, are more tender than others; and often, when I walk at this time in Oxford Street by dreamy lamplight, and hear those airs played on a barrel-organ which years ago solaced me and my dear companion (as I must always call her), I shed tears, and muse with myself at the mysterious dispensation which so suddenly and so critically separated us for ever. How it happened the reader will understand from what remains of this introductory narration.

Soon after the period of the last incident I have recorded I met in Albemarle Street a gentleman of his late Majesty’s household. This gentleman had received hospitalities on different occasions from my family, and he challenged me upon the strength of my family likeness. I did not attempt any disguise; I answered his questions ingenuously, and, on his pledging his word of honour that he would not betray me to my guardians, I gave him an address to my friend the attorney’s. The next day I received from him a £10 bank-note. The letter enclosing it was delivered with other letters of business to the attorney, but though his look and manner informed me that he suspected its contents, he gave it up to me honourably and without demur.

This present, from the particular service to which it was applied, leads me naturally to speak of the purpose which had allured me up to London, and which I had been (to use a forensic word) soliciting from the first day of my arrival in London to that of my final departure.

In so mighty a world as London it will surprise my readers that I should not have found some means of starving off the last extremities of penury; and it will strike them that two resources at least must have been open to me—viz., either to seek assistance from the friends of my family, or to turn my youthful talents and attainments into some channel of pecuniary emolument. As to the first course, I may observe generally, that what I dreaded beyond all other evils was the chance of being reclaimed by my guardians; not doubting that whatever power the law gave them would have been enforced against me to the utmost—that is, to the extremity of forcibly restoring me to the school which I had quitted, a restoration which, as it would in my eyes have been a dishonour, even if submitted to voluntarily, could not fail, when extorted from me in contempt and defiance of my own wishes and efforts, to have been a humiliation worse to me than death, and which would indeed have terminated in death. I was therefore shy enough of applying for assistance even in those quarters where I was sure of receiving it, at the risk of furnishing my guardians with any clue of recovering me. But as to London in particular, though doubtless my father had in his lifetime had many friends there, yet (as ten years had passed since his death) I remembered few of them even by name; and never having seen London before, except once for a few hours, I knew not the address of even those few. To this mode of gaining help, therefore, in part the difficulty, but much more the paramount fear which I have mentioned, habitually indisposed me. In regard to the other mode, I now feel half inclined to join my reader in wondering that I should have overlooked it. As a corrector of Greek proofs (if in no other way) I might doubtless have gained enough for my slender wants. Such an office as this I could have discharged with an exemplary and punctual accuracy that would soon have gained me the confidence of my employers. But it must not be forgotten that, even for such an office as this, it was necessary that I should first of all have an introduction to some respectable publisher, and this I had no means of obtaining. To say the truth, however, it had never once occurred to me to think of literary labours as a source of profit. No mode sufficiently speedy of obtaining money had ever occurred to me but that of borrowing it on the strength of my future claims and expectations. This mode I sought by every avenue to compass; and amongst other persons I applied to a Jew named D——4

To this Jew, and to other advertising money-lenders (some of whom were, I believe, also Jews), I had introduced myself with an account of my expectations; which account, on examining my father’s will at Doctors’ Commons, they had ascertained to be correct. The person there mentioned as the second son of —— was found to have all the claims (or more than all) that I had stated; but one question still remained, which the faces of the Jews pretty significantly suggested—was I that person? This doubt had never occurred to me as a possible one; I had rather feared, whenever my Jewish friends scrutinised me keenly, that I might be too well known to be that person, and that some scheme might be passing in their minds for entrapping me and selling me to my guardians. It was strange to me to find my own selfmaterialiter considered (so I expressed it, for I doated on logical accuracy of distinctions), accused, or at least suspected, of counterfeiting my own self formaliter considered. However, to satisfy their scruples, I took the only course in my power. Whilst I was in Wales I had received various letters from young friends; these I produced, for I carried them constantly in my pocket, being, indeed, by this time almost the only relics of my personal encumbrances (excepting the clothes I wore) which I had not in one way or other disposed of. Most of these letters were from the Earl of ——, who was at that time my chief (or rather only) confidential friend. These letters were dated from Eton. I had also some from the Marquis of ——, his father, who, though absorbed in agricultural pursuits, yet having been an Etonian himself, and as good a scholar as a nobleman needs to be, still retained an affection for classical studies and for youthful scholars. He had accordingly, from the time that I was fifteen, corresponded with me; sometimes upon the great improvements which he had made or was meditating in the counties of M—— and Sl—— since I had been there, sometimes upon the merits of a Latin poet, and at other times suggesting subjects to me on which he wished me to write verses.

On reading the letters, one of my Jewish friends agreed to furnish me with two or three hundred pounds on my personal security, provided I could persuade the young Earl —— who was, by the way, not older than myself—to guarantee the payment on our coming of age; the Jew’s final object being, as I now suppose, not the trifling profit he could expect to make by me, but the prospect of establishing a connection with my noble friend, whose immense expectations were well known to him. In pursuance of this proposal on the part of the Jew, about eight or nine days after I had received the £10, I prepared to go down to Eton. Nearly £3 of the money I had given to my money-lending friend, on his alleging that the stamps must be bought, in order that the writings might be preparing whilst I was away from London. I thought in my heart that he was lying; but I did not wish to give him any excuse for charging his own delays upon me. A smaller sum I had given to my friend the attorney (who was connected with the money-lenders as their lawyer), to which, indeed, he was entitled for his unfurnished lodgings. About fifteen shillings I had employed in re-establishing (though in a very humble way) my dress. Of the remainder I gave one quarter to Ann, meaning on my return to have divided with her whatever might remain. These arrangements made, soon after six o’clock on a dark winter evening I set off, accompanied by Ann, towards Piccadilly; for it was my intention to go down as far as Salthill on the Bath or Bristol mail. Our course lay through a part of the town which has now all disappeared, so that I can no longer retrace its ancient boundaries—Swallow Street, I think it was called. Having time enough before us, however, we bore away to the left until we came into Golden Square; there, near the corner of Sherrard Street, we sat down, not wishing to part in the tumult and blaze of Piccadilly. I had told her of my plans some time before, and I now assured her again that she should share in my good fortune, if I met with any, and that I would never forsake her as soon as I had power to protect her. This I fully intended, as much from inclination as from a sense of duty; for setting aside gratitude, which in any case must have made me her debtor for life, I loved her as affectionately as if she had been my sister; and at this moment with sevenfold tenderness, from pity at witnessing her extreme dejection. I had apparently most reason for dejection, because I was leaving the saviour of my life; yet I, considering the shock my health had received, was cheerful and full of hope. She, on the contrary, who was parting with one who had had little means of serving her, except by kindness and brotherly treatment, was overcome by sorrow; so that, when I kissed her at our final farewell, she put her arms about my neck and wept without speaking a word. I hoped to return in a week at farthest, and I agreed with her that on the fifth night from that, and every night afterwards, she would wait for me at six o’clock near the bottom of Great Titchfield Street, which had been our customary haven, as it were, of rendezvous, to prevent our missing each other in the great Mediterranean of Oxford Street. This and other measures of precaution I took; one only I forgot. She had either never told me, or (as a matter of no great interest) I had forgotten her surname. It is a general practice, indeed, with girls of humble rank in her unhappy condition, not (as novel-reading women of higher pretensions) to style themselves Miss Douglas, Miss Montague, &c., but simply by their Christian names—Mary, Jane, Frances, &c. Her surname, as the surest means of tracing her hereafter, I ought now to have inquired; but the truth is, having no reason to think that our meeting could, in consequence of a short interruption, be more difficult or uncertain than it had been for so many weeks, I had scarcely for a moment adverted to it as necessary, or placed it amongst my memoranda against this parting interview; and my final anxieties being spent in comforting her with hopes, and in pressing upon her the necessity of getting some medicines for a violent cough and hoarseness with which she was troubled, I wholly forgot it until it was too late to recall her.

It was past eight o’clock when I reached the Gloucester Coffee-house, and the Bristol mail being on the point of going off, I mounted on the outside. The fine fluent motion5 of this mail soon laid me asleep: it is somewhat remarkable that the first easy or refreshing sleep which I had enjoyed for some months, was on the outside of a mail-coach—a bed which at this day I find rather an uneasy one. Connected with this sleep was a little incident which served, as hundreds of others did at that time, to convince me how easily a man who has never been in any great distress may pass through life without knowing, in his own person at least, anything of the possible goodness of the human heart—or, as I must add with a sigh, of its possible vileness. So thick a curtain of manners is drawn over the features and expression of men’s natures, that to the ordinary observer the two extremities, and the infinite field of varieties which lie between them, are all confounded; the vast and multitudinous compass of their several harmonies reduced to the meagre outline of differences expressed in the gamut or alphabet of elementary sounds. The case was this: for the first four or five miles from London I annoyed my fellow-passenger on the roof by occasionally falling against him when the coach gave a lurch to his side: and indeed, if the road had been less smooth and level than it is, I should have fallen off from weakness. Of this annoyance he complained heavily, as perhaps, in the same circumstances, most people would; he expressed his complaint, however, more morosely than the occasion seemed to warrant, and if I had parted with him at that moment I should have thought of him (if I had considered it worth while to think of him at all) as a surly and almost brutal fellow. However, I was conscious that I had given him some cause for complaint, and therefore I apologized to him, and assured him I would do what I could to avoid falling asleep for the future; and at the same time, in as few words as possible, I explained to him that I was ill and in a weak state from long suffering, and that I could not afford at that time to take an inside place. This man’s manner changed, upon hearing this explanation, in an instant; and when I next woke for a minute from the noise and lights of Hounslow (for in spite of my wishes and efforts I had fallen asleep again within two minutes from the time I had spoken to him) I found that he had put his arm round me to protect me from falling off, and for the rest of my journey he behaved to me with the gentleness of a woman, so that at length I almost lay in his arms; and this was the more kind, as he could not have known that I was not going the whole way to Bath or Bristol. Unfortunately, indeed, I did go rather farther than I intended, for so genial and so refreshing was my sleep, that the next time after leaving Hounslow that I fully awoke was upon the sudden pulling up of the mail (possibly at a post-office), and on inquiry I found that we had reached Maidenhead—six or seven miles, I think, ahead of Salthill. Here I alighted, and for the half-minute that the mail stopped I was entreated by my friendly companion (who, from the transient glimpse I had had of him in Piccadilly, seemed to me to be a gentleman’s butler, or person of that rank) to go to bed without delay. This I promised, though with no intention of doing so; and in fact I immediately set forward, or rather backward, on foot. It must then have been nearly midnight, but so slowly did I creep along that I heard a clock in a cottage strike four before I turned down the lane from Slough to Eton. The air and the sleep had both refreshed me; but I was weary nevertheless. I remember a thought (obvious enough, and which has been prettily expressed by a Roman poet) which gave me some consolation at that moment under my poverty. There had been some time before a murder committed on or near Hounslow Heath. I think I cannot be mistaken when I say that the name of the murdered person was Steele, and that he was the owner of a lavender plantation in that neighbourhood. Every step of my progress was bringing me nearer to the Heath, and it naturally occurred to me that I and the accused murderer, if he were that night abroad, might at every instant be unconsciously approaching each other through the darkness; in which case, said I—supposing I, instead of being (as indeed I am) little better than an outcast—Lord of my learning, and no land beside—were, like my friend Lord ——, heir by general repute to £70,000 per annum, what a panic should I be under at this moment about my throat! Indeed, it was not likely that Lord —— should ever be in my situation. But nevertheless, the spirit of the remark remains true—that vast power and possessions make a man shamefully afraid of dying; and I am convinced that many of the most intrepid adventurers, who, by fortunately being poor, enjoy the full use of their natural courage, would, if at the very instant of going into action news were brought to them that they had unexpectedly succeeded to an estate in England of £50,000 a-year, feel their dislike to bullets considerably sharpened,6and their efforts at perfect equanimity and self-possession proportionably difficult. So true it is, in the language of a wise man whose own experience had made him acquainted with both fortunes, that riches are better fitted
To slacken virtue, and abate her edge,
Than tempt her to do ought may merit praise.
Paradise Regained.

I dally with my subject because, to myself, the remembrance of these times is profoundly interesting. But my reader shall not have any further cause to complain, for I now hasten to its close. In the road between Slough and Eton I fell asleep, and just as the morning began to dawn I was awakened by the voice of a man standing over me and surveying me. I know not what he was: he was an ill-looking fellow, but not therefore of necessity an ill-meaning fellow; or, if he were, I suppose he thought that no person sleeping out-of-doors in winter could be worth robbing. In which conclusion, however, as it regarded myself, I beg to assure him, if he should be among my readers, that he was mistaken. After a slight remark he passed on; and I was not sorry at his disturbance, as it enabled me to pass through Eton before people were generally up. The night had been heavy and lowering, but towards the morning it had changed to a slight frost, and the ground and the trees were now covered with rime. I slipped through Eton unobserved; washed myself, and as far as possible adjusted my dress, at a little public-house in Windsor; and about eight o’clock went down towards Pote’s. On my road I met some junior boys, of whom I made inquiries. An Etonian is always a gentleman; and, in spite of my shabby habiliments, they answered me civilly. My friend Lord —— was gone to the University of ——. “Ibi omnis effusus labor!” I had, however, other friends at Eton; but it is not to all that wear that name in prosperity that a man is willing to present himself in distress. On recollecting myself, however, I asked for the Earl of D——, to whom (though my acquaintance with him was not so intimate as with some others) I should not have shrunk from presenting myself under any circumstances. He was still at Eton, though I believe on the wing for Cambridge. I called, was received kindly, and asked to breakfast.

Here let me stop for a moment to check my reader from any erroneous conclusions. Because I have had occasion incidentally to speak of various patrician friends, it must not be supposed that I have myself any pretension to rank and high blood. I thank God that I have not. I am the son of a plain English merchant, esteemed during his life for his great integrity, and strongly attached to literary pursuits (indeed, he was himself, anonymously, an author). If he had lived it was expected that he would have been very rich; but dying prematurely, he left no more than about £30,000 amongst seven different claimants. My mother I may mention with honour, as still more highly gifted; for though unpretending to the name and honours of a literarywoman, I shall presume to call her (what many literary women are not) anintellectual woman; and I believe that if ever her letters should be collected and published, they would be thought generally to exhibit as much strong and masculine sense, delivered in as pure “mother English,” racy and fresh with idiomatic graces, as any in our language—hardly excepting those of Lady M. W. Montague. These are my honours of descent, I have no other; and I have thanked God sincerely that I have not, because, in my judgment, a station which raises a man too eminently above the level of his fellow-creatures is not the most favourable to moral or to intellectual qualities.

Lord D—— placed before me a most magnificent breakfast. It was really so; but in my eyes it seemed trebly magnificent, from being the first regular meal, the first “good man’s table,” that I had sate down to for months. Strange to say, however, I could scarce eat anything. On the day when I first received my £10 bank-note I had gone to a baker’s shop and bought a couple of rolls; this very shop I had two months or six weeks before surveyed with an eagerness of desire which it was almost humiliating to me to recollect. I remembered the story about Otway, and feared that there might be danger in eating too rapidly. But I had no need for alarm; my appetite was quite sunk, and I became sick before I had eaten half of what I had bought. This effect from eating what approached to a meal I continued to feel for weeks; or, when I did not experience any nausea, part of what I ate was rejected, sometimes with acidity, sometimes immediately and without any acidity. On the present occasion, at Lord D-’s table, I found myself not at all better than usual, and in the midst of luxuries I had no appetite. I had, however, unfortunately, at all times a craving for wine; I explained my situation, therefore, to Lord D——, and gave him a short account of my late sufferings, at which he expressed great compassion, and called for wine. This gave me a momentary relief and pleasure; and on all occasions when I had an opportunity I never failed to drink wine, which I worshipped then as I have since worshipped opium. I am convinced, however, that this indulgence in wine contributed to strengthen my malady, for the tone of my stomach was apparently quite sunk, and by a better regimen it might sooner, and perhaps effectually, have been revived. I hope that it was not from this love of wine that I lingered in the neighbourhood of my Eton friends; I persuaded myself then that it was from reluctance to ask of Lord D——, on whom I was conscious I had not sufficient claims, the particular service in quest of which I had come down to Eton. I was, however unwilling to lose my journey, and—I asked it. Lord D——, whose good nature was unbounded, and which, in regard to myself, had been measured rather by his compassion perhaps for my condition, and his knowledge of my intimacy with some of his relatives, than by an over-rigorous inquiry into the extent of my own direct claims, faltered, nevertheless, at this request. He acknowledged that he did not like to have any dealings with money-lenders, and feared lest such a transaction might come to the ears of his connexions. Moreover, he doubted whether his signature, whose expectations were so much more bounded than those of ——, would avail with my unchristian friends. However, he did not wish, as it seemed, to mortify me by an absolute refusal; for after a little consideration he promised, under certain conditions which he pointed out, to give his security. Lord D—— was at this time not eighteen years of age; but I have often doubted, on recollecting since the good sense and prudence which on this occasion he mingled with so much urbanity of manner (an urbanity which in him wore the grace of youthful sincerity), whether any statesman—the oldest and the most accomplished in diplomacy—could have acquitted himself better under the same circumstances. Most people, indeed, cannot be addressed on such a business without surveying you with looks as austere and unpropitious as those of a Saracen’s head.

Recomforted by this promise, which was not quite equal to the best but far above the worst that I had pictured to myself as possible, I returned in a Windsor coach to London three days after I had quitted it. And now I come to the end of my story. The Jews did not approve of Lord D——’s terms; whether they would in the end have acceded to them, and were only seeking time for making due inquiries, I know not; but many delays were made, time passed on, the small fragment of my bank-note had just melted away, and before any conclusion could have been put to the business I must have relapsed into my former state of wretchedness. Suddenly, however, at this crisis, an opening was made, almost by accident, for reconciliation with my friends; I quitted London in haste for a remote part of England; after some time I proceeded to the university, and it was not until many months had passed away that I had it in my power again to revisit the ground which had become so interesting to me, and to this day remains so, as the chief scene of my youthful sufferings.

Meantime, what had become of poor Ann? For her I have reserved my concluding words. According to our agreement, I sought her daily, and waited for her every night, so long as I stayed in London, at the corner of Titchfield Street. I inquired for her of every one who was likely to know her, and during the last hours of my stay in London I put into activity every means of tracing her that my knowledge of London suggested and the limited extent of my power made possible. The street where she had lodged I knew, but not the house; and I remembered at last some account which she had given me of ill-treatment from her landlord, which made it probable that she had quitted those lodgings before we parted. She had few acquaintances; most people, besides, thought that the earnestness of my inquiries arose from motives which moved their laughter or their slight regard; and others, thinking I was in chase of a girl who had robbed me of some trifles, were naturally and excusably indisposed to give me any clue to her, if indeed they had any to give. Finally as my despairing resource, on the day I left London I put into the hands of the only person who (I was sure) must know Ann by sight, from having been in company with us once or twice, an address to ——, in ——shire, at that time the residence of my family. But to this hour I have never heard a syllable about her. This, amongst such troubles as most men meet with in this life, has been my heaviest affliction. If she lived, doubtless we must have been some time in search of each other, at the very same moment, through the mighty labyrinths of London; perhaps even within a few feet of each other—a barrier no wider than a London street often amounting in the end to a separation for eternity! During some years I hoped that she did live; and I suppose that, in the literal and unrhetorical use of the word myriad, I may say that on my different visits to London I have looked into many, many myriads of female faces, in the hope of meeting her. I should know her again amongst a thousand, if I saw her for a moment; for though not handsome, she had a sweet expression of countenance and a peculiar and graceful carriage of the head. I sought her, I have said, in hope. So it was for years; but now I should fear to see her; and her cough, which grieved me when I parted with her, is now my consolation. I now wish to see her no longer; but think of her, more gladly, as one long since laid in the grave—in the grave, I would hope, of a Magdalen; taken away, before injuries and cruelty had blotted out and transfigured her ingenuous nature, or the brutalities of ruffians had completed the ruin they had begun.

PART II

So then, Oxford Street, stony-hearted step-mother! thou that listenest to the sighs of orphans and drinkest the tears of children, at length I was dismissed from thee; the time was come at last that I no more should pace in anguish thy never-ending terraces, no more should dream and wake in captivity to the pangs of hunger. Successors too many, to myself and Ann, have doubtless since then trodden in our footsteps, inheritors of our calamities; other orphans than Ann have sighed; tears have been shed by other children; and thou, Oxford Street, hast since doubtless echoed to the groans of innumerable hearts. For myself, however, the storm which I had outlived seemed to have been the pledge of a long fair-weather—the premature sufferings which I had paid down to have been accepted as a ransom for many years to come, as a price of long immunity from sorrow; and if again I walked in London a solitary and contemplative man (as oftentimes I did), I walked for the most part in serenity and peace of mind. And although it is true that the calamities of my noviciate in London had struck root so deeply in my bodily constitution, that afterwards they shot up and flourished afresh, and grew into a noxious umbrage that has overshadowed and darkened my latter years, yet these second assaults of suffering were met with a fortitude more confirmed, with the resources of a maturer intellect, and with alleviations from sympathising affection—how deep and tender!

Thus, however, with whatsoever alleviations, years that were far asunder were bound together by subtle links of suffering derived from a common root. And herein I notice an instance of the short-sightedness of human desires, that oftentimes on moonlight nights, during my first mournful abode in London, my consolation was (if such it could be thought) to gaze from Oxford Street up every avenue in succession which pierces through the heart of Marylebone to the fields and the woods; for that, said I, travelling with my eyes up the long vistas which lay part in light and part in shade, “that is the road to the North, and therefore to, and if I had the wings of a dove, thatway I would fly for comfort.” Thus I said, and thus I wished, in my blindness. Yet even in that very northern region it was, even in that very valley, nay, in that very house to which my erroneous wishes pointed, that this second birth of my sufferings began, and that they again threatened to besiege the citadel of life and hope. There it was that for years I was persecuted by visions as ugly, and as ghastly phantoms as ever haunted the couch of an Orestes; and in this unhappier than he, that sleep, which comes to all as a respite and a restoration, and to him especially as a blessed7 balm for his wounded heart and his haunted brain, visited me as my bitterest scourge. Thus blind was I in my desires; yet if a veil interposes between the dim-sightedness of man and his future calamities, the same veil hides from him their alleviations, and a grief which had not been feared is met by consolations which had not been hoped. I therefore, who participated, as it were, in the troubles of Orestes (excepting only in his agitated conscience), participated no less in all his supports. My Eumenides, like his, were at my bed-feet, and stared in upon me through the curtains; but watching by my pillow, or defrauding herself of sleep to bear me company through the heavy watches of the night, sate my Electra; for thou, beloved M., dear companion of my later years, thou wast my Electra! and neither in nobility of mind nor in long-suffering affection wouldst permit that a Grecian sister should excel an English wife. For thou thoughtest not much to stoop to humble offices of kindness and to servile8 ministrations of tenderest affection—to wipe away for years the unwholesome dews upon the forehead, or to refresh the lips when parched and baked with fever; nor even when thy own peaceful slumbers had by long sympathy become infected with the spectacle of my dread contest with phantoms and shadowy enemies that oftentimes bade me “sleep no more!”—not even then didst thou utter a complaint or any murmur, nor withdraw thy angelic smiles, nor shrink from thy service of love, more than Electra did of old. For she too, though she was a Grecian woman, and the daughter of the king9 of men, yet wept sometimes, and hid her face10 in her robe.

But these troubles are past; and thou wilt read records of a period so dolorous to us both as the legend of some hideous dream that can return no more. Meantime, I am again in London, and again I pace the terraces of Oxford Street by night; and oftentimes, when I am oppressed by anxieties that demand all my philosophy and the comfort of thy presence to support, and yet remember that I am separated from thee by three hundred miles and the length of three dreary months, I look up the streets that run northwards from Oxford Street, upon moonlight nights, and recollect my youthful ejaculation of anguish; and remembering that thou art sitting alone in that same valley, and mistress of that very house to which my heart turned in its blindness nineteen years ago, I think that, though blind indeed, and scattered to the winds of late, the promptings of my heart may yet have had reference to a remoter time, and may be justified if read in another meaning; and if I could allow myself to descend again to the impotent wishes of childhood, I should again say to myself, as I look to the North, “Oh, that I had the wings of a dove—” and with how just a confidence in thy good and gracious nature might I add the other half of my early ejaculation—“And that way I would fly for comfort!”

THE PLEASURES OF OPIUM

It is so long since I first took opium that if it had been a trifling incident in my life I might have forgotten its date; but cardinal events are not to be forgotten, and from circumstances connected with it I remember that it must be referred to the autumn of 1804. During that season I was in London, having come thither for the first time since my entrance at college. And my introduction to opium arose in the following way. From an early age I had been accustomed to wash my head in cold water at least once a day: being suddenly seized with toothache, I attributed it to some relaxation caused by an accidental intermission of that practice, jumped out of bed, plunged my head into a basin of cold water, and with hair thus wetted went to sleep. The next morning, as I need hardly say, I awoke with excruciating rheumatic pains of the head and face, from which I had hardly any respite for about twenty days. On the twenty-first day I think it was, and on a Sunday, that I went out into the streets, rather to run away, if possible, from my torments, than with any distinct purpose. By accident I met a college acquaintance, who recommended opium. Opium! dread agent of unimaginable pleasure and pain! I had heard of it as I had of manna or of ambrosia, but no further. How unmeaning a sound was it at that time: what solemn chords does it now strike upon my heart! what heart-quaking vibrations of sad and happy remembrances! Reverting for a moment to these, I feel a mystic importance attached to the minutest circumstances connected with the place and the time and the man (if man he was) that first laid open to me the Paradise of Opium-eaters. It was a Sunday afternoon, wet and cheerless: and a duller spectacle this earth of ours has not to show than a rainy Sunday in London. My road homewards lay through Oxford Street; and near “the stately Pantheon” (as Mr. Wordsworth has obligingly called it) I saw a druggist’s shop. The druggist—unconscious minister of celestial pleasures!—as if in sympathy with the rainy Sunday, looked dull and stupid, just as any mortal druggist might be expected to look on a Sunday; and when I asked for the tincture of opium, he gave it to me as any other man might do, and furthermore, out of my shilling returned me what seemed to be real copper halfpence, taken out of a real wooden drawer. Nevertheless, in spite of such indications of humanity, he has ever since existed in my mind as the beatific vision of an immortal druggist, sent down to earth on a special mission to myself. And it confirms me in this way of considering him, that when I next came up to London I sought him near the stately Pantheon, and found him not; and thus to me, who knew not his name (if indeed he had one), he seemed rather to have vanished from Oxford Street than to have removed in any bodily fashion. The reader may choose to think of him as possibly no more than a sublunary druggist; it may be so, but my faith is better—I believe him to have evanesced,11 or evaporated. So unwillingly would I connect any mortal remembrances with that hour, and place, and creature, that first brought me acquainted with the celestial drug.

Arrived at my lodgings, it may be supposed that I lost not a moment in taking the quantity prescribed. I was necessarily ignorant of the whole art and mystery of opium-taking, and what I took I took under every disadvantage. But I took it—and in an hour—oh, heavens! what a revulsion! what an upheaving, from its lowest depths, of inner spirit! what an apocalypse of the world within me! That my pains had vanished was now a trifle in my eyes: this negative effect was swallowed up in the immensity of those positive effects which had opened before me—in the abyss of divine enjoyment thus suddenly revealed. Here was a panacea, a φαρμακον for all human woes; here was the secret of happiness, about which philosophers had disputed for so many ages, at once discovered: happiness might now be bought for a penny, and carried in the waistcoat pocket; portable ecstacies might be had corked up in a pint bottle, and peace of mind could be sent down in gallons by the mail-coach. But if I talk in this way the reader will think I am laughing, and I can assure him that nobody will laugh long who deals much with opium: its pleasures even are of a grave and solemn complexion, and in his happiest state the opium-eater cannot present himself in the character of L’Allegro: even then he speaks and thinks as becomes Il Penseroso. Nevertheless, I have a very reprehensible way of jesting at times in the midst of my own misery; and unless when I am checked by some more powerful feelings, I am afraid I shall be guilty of this indecent practice even in these annals of suffering or enjoyment. The reader must allow a little to my infirm nature in this respect; and with a few indulgences of that sort I shall endeavour to be as grave, if not drowsy, as fits a theme like opium, so anti-mercurial as it really is, and so drowsy as it is falsely reputed.

And first, one word with respect to its bodily effects; for upon all that has been hitherto written on the subject of opium, whether by travellers in Turkey (who may plead their privilege of lying as an old immemorial right), or by professors of medicine, writing ex cathedra, I have but one emphatic criticism to pronounce—Lies! lies! lies! I remember once, in passing a book-stall, to have caught these words from a page of some satiric author: “By this time I became convinced that the London newspapers spoke truth at least twice a week, viz., on Tuesday and Saturday, and might safely be depended upon for—the list of bankrupts.” In like manner, I do by no means deny that some truths have been delivered to the world in regard to opium. Thus it has been repeatedly affirmed by the learned that opium is a dusky brown in colour; and this, take notice, I grant. Secondly, that it is rather dear, which also I grant, for in my time East Indian opium has been three guineas a pound, and Turkey eight. And thirdly, that if you eat a good deal of it, most probably you must do what is particularly disagreeable to any man of regular habits, viz., die.12 These weighty propositions are, all and singular, true: I cannot gainsay them, and truth ever was, and will be, commendable. But in these three theorems I believe we have exhausted the stock of knowledge as yet accumulated by men on the subject of opium.

And therefore, worthy doctors, as there seems to be room for further discoveries, stand aside, and allow me to come forward and lecture on this matter.

First, then, it is not so much affirmed as taken for granted, by all who ever mention opium, formally or incidentally, that it does or can produce intoxication. Now, reader, assure yourself, meo perieulo, that no quantity of opium ever did or could intoxicate. As to the tincture of opium (commonly called laudanum) that might certainly intoxicate if a man could bear to take enough of it; but why? Because it contains so much proof spirit, and not because it contains so much opium. But crude opium, I affirm peremptorily, is incapable of producing any state of body at all resembling that which is produced by alcohol, and not in degree only incapable, but even in kind: it is not in the quantity of its effects merely, but in the quality, that it differs altogether. The pleasure given by wine is always mounting and tending to a crisis, after which it declines; that from opium, when once generated, is stationary for eight or ten hours: the first, to borrow a technical distinction from medicine, is a case of acute—the second, the chronic pleasure; the one is a flame, the other a steady and equable glow. But the main distinction lies in this, that whereas wine disorders the mental faculties, opium, on the contrary (if taken in a proper manner), introduces amongst them the most exquisite order, legislation, and harmony. Wine robs a man of his self-possession; opium greatly invigorates it. Wine unsettles and clouds the judgement, and gives a preternatural brightness and a vivid exaltation to the contempts and the admirations, the loves and the hatreds of the drinker; opium, on the contrary, communicates serenity and equipoise to all the faculties, active or passive, and with respect to the temper and moral feelings in general it gives simply that sort of vital warmth which is approved by the judgment, and which would probably always accompany a bodily constitution of primeval or antediluvian health. Thus, for instance, opium, like wine, gives an expansion to the heart and the benevolent affections; but then, with this remarkable difference, that in the sudden development of kind-heartedness which accompanies inebriation there is always more or less of a maudlin character, which exposes it to the contempt of the bystander. Men shake hands, swear eternal friendship, and shed tears, no mortal knows why; and the sensual creature is clearly uppermost. But the expansion of the benigner feelings incident to opium is no febrile access, but a healthy restoration to that state which the mind would naturally recover upon the removal of any deep-seated irritation of pain that had disturbed and quarrelled with the impulses of a heart originally just and good. True it is that even wine, up to a certain point and with certain men, rather tends to exalt and to steady the intellect; I myself, who have never been a great wine-drinker, used to find that half-a-dozen glasses of wine advantageously affected the faculties—brightened and intensified the consciousness, and gave to the mind a feeling of being “ponderibus librata suis;” and certainly it is most absurdly said, in popular language, of any man that he is disguised in liquor; for, on the contrary, most men are disguised by sobriety, and it is when they are drinking (as some old gentleman says in Athenæus), that men εαυτους εμφανιζουσιν οιτινες εισιν—display themselves in their true complexion of character, which surely is not disguising themselves. But still, wine constantly leads a man to the brink of absurdity and extravagance, and beyond a certain point it is sure to volatilise and to disperse the intellectual energies: whereas opium always seems to compose what had been agitated, and to concentrate what had been distracted. In short, to sum up all in one word, a man who is inebriated, or tending to inebriation, is, and feels that he is, in a condition which calls up into supremacy the merely human, too often the brutal part of his nature; but the opium-eater (I speak of him who is not suffering from any disease or other remote effects of opium) feels that the diviner part of his nature is paramount; that is, the moral affections are in a state of cloudless serenity, and over all is the great light of the majestic intellect.

This is the doctrine of the true church on the subject of opium: of which church I acknowledge myself to be the only member—the alpha and the omega: but then it is to be recollected that I speak from the ground of a large and profound personal experience: whereas most of the unscientific13 authors who have at all treated of opium, and even of those who have written expressly on the materia medica, make it evident, from the horror they express of it, that their experimental knowledge of its action is none at all. I will, however, candidly acknowledge that I have met with one person who bore evidence to its intoxicating power, such as staggered my own incredulity; for he was a surgeon, and had himself taken opium largely. I happened to say to him that his enemies (as I had heard) charged him with talking nonsense on politics, and that his friends apologized for him by suggesting that he was constantly in a state of intoxication from opium. Now the accusation, said I, is not prima facieand of necessity an absurd one; but the defence is. To my surprise, however, he insisted that both his enemies and his friends were in the right. “I will maintain,” said he, “that I do talk nonsense; and secondly, I will maintain that I do not talk nonsense upon principle, or with any view to profit, but solely and simply, said he, solely and simply—solely and simply (repeating it three times over), because I am drunk with opium, andthat daily.” I replied that, as to the allegation of his enemies, as it seemed to be established upon such respectable testimony, seeing that the three parties concerned all agree in it, it did not become me to question it; but the defence set up I must demur to. He proceeded to discuss the matter, and to lay down his reasons; but it seemed to me so impolite to pursue an argument which must have presumed a man mistaken in a point belonging to his own profession, that I did not press him even when his course of argument seemed open to objection; not to mention that a man who talks nonsense, even though “with no view to profit,” is not altogether the most agreeable partner in a dispute, whether as opponent or respondent. I confess, however, that the authority of a surgeon, and one who was reputed a good one, may seem a weighty one to my prejudice; but still I must plead my experience, which was greater than his greatest by 7,000 drops a-day; and though it was not possible to suppose a medical man unacquainted with the characteristic symptoms of vinous intoxication, it yet struck me that he might proceed on a logical error of using the word intoxication with too great latitude, and extending it generically to all modes of nervous excitement, instead of restricting it as the expression for a specific sort of excitement connected with certain diagnostics. Some people have maintained in my hearing that they had been drunk upon green tea; and a medical student in London, for whose knowledge in his profession I have reason to feel great respect, assured me the other day that a patient in recovering from an illness had got drunk on a beef-steak.

Having dwelt so much on this first and leading error in respect to opium, I shall notice very briefly a second and a third, which are, that the elevation of spirits produced by opium is necessarily followed by a proportionate depression, and that the natural and even immediate consequence of opium is torpor and stagnation, animal and mental. The first of these errors I shall content myself with simply denying; assuring my reader that for ten years, during which I took opium at intervals, the day succeeding to that on which I allowed myself this luxury was always a day of unusually good spirits.

With respect to the torpor supposed to follow, or rather (if we were to credit the numerous pictures of Turkish opium-eaters) to accompany the practice of opium-eating, I deny that also. Certainly opium is classed under the head of narcotics, and some such effect it may produce in the end; but the primary effects of opium are always, and in the highest degree, to excite and stimulate the system. This first stage of its action always lasted with me, during my noviciate, for upwards of eight hours; so that it must be the fault of the opium-eater himself if he does not so time his exhibition of the dose (to speak medically) as that the whole weight of its narcotic influence may descend upon his sleep. Turkish opium-eaters, it seems, are absurd enough to sit, like so many equestrian statues, on logs of wood as stupid as themselves. But that the reader may judge of the degree in which opium is likely to stupefy the faculties of an Englishman, I shall (by way of treating the question illustratively, rather than argumentatively) describe the way in which I myself often passed an opium evening in London during the period between 1804-1812. It will be seen that at least opium did not move me to seek solitude, and much less to seek inactivity, or the torpid state of self-involution ascribed to the Turks. I give this account at the risk of being pronounced a crazy enthusiast or visionary; but I regard that little. I must desire my reader to bear in mind that I was a hard student, and at severe studies for all the rest of my time; and certainly I had a right occasionally to relaxations as well as other people. These, however, I allowed myself but seldom.

The late Duke of —— used to say, “Next Friday, by the blessing of heaven, I purpose to be drunk;” and in like manner I used to fix beforehand how often within a given time, and when, I would commit a debauch of opium. This was seldom more than once in three weeks, for at that time I could not have ventured to call every day, as I did afterwards, for “a glass of laudanum negus, warm, and without sugar.” No, as I have said, I seldom drank laudanum, at that time, more than once in three weeks: This was usually on a Tuesday or a Saturday night; my reason for which was this. In those days Grassini sang at the Opera, and her voice was delightful to me beyond all that I had ever heard. I know not what may be the state of the Opera-house now, having never been within its walls for seven or eight years, but at that time it was by much the most pleasant place of public resort in London for passing an evening. Five shillings admitted one to the gallery, which was subject to far less annoyance than the pit of the theatres; the orchestra was distinguished by its sweet and melodious grandeur from all English orchestras, the composition of which, I confess, is not acceptable to my ear, from the predominance of the clamorous instruments and the absolute tyranny of the violin. The choruses were divine to hear, and when Grassini appeared in some interlude, as she often did, and poured forth her passionate soul as Andromache at the tomb of Hector, &c., I question whether any Turk, of all that ever entered the Paradise of Opium-eaters, can have had half the pleasure I had. But, indeed, I honour the barbarians too much by supposing them capable of any pleasures approaching to the intellectual ones of an Englishman. For music is an intellectual or a sensual pleasure according to the temperament of him who hears it. And, by-the-bye, with the exception of the fine extravaganza on that subject in “Twelfth Night,” I do not recollect more than one thing said adequately on the subject of music in all literature; it is a passage in theReligio Medici14of Sir T. Brown, and though chiefly remarkable for its sublimity, has also a philosophic value, inasmuch as it points to the true theory of musical effects. The mistake of most people is to suppose that it is by the ear they communicate with music, and therefore that they are purely passive to its effects. But this is not so; it is by the reaction of the mind upon the notices of the ear (thematter coming by the senses, the form from the mind) that the pleasure is constructed, and therefore it is that people of equally good ear differ so much in this point from one another. Now, opium, by greatly increasing the activity of the mind, generally increases, of necessity, that particular mode of its activity by which we are able to construct out of the raw material of organic sound an elaborate intellectual pleasure. But, says a friend, a succession of musical sounds is to me like a collection of Arabic characters; I can attach no ideas to them. Ideas! my good sir? There is no occasion for them; all that class of ideas which can be available in such a case has a language of representative feelings. But this is a subject foreign to my present purposes; it is sufficient to say that a chorus, &c., of elaborate harmony displayed before me, as in a piece of arras work, the whole of my past life—not as if recalled by an act of memory, but as if present and incarnated in the music; no longer painful to dwell upon; but the detail of its incidents removed or blended in some hazy abstraction, and its passions exalted, spiritualized, and sublimed. All this was to be had for five shillings. And over and above the music of the stage and the orchestra, I had all around me, in the intervals of the performance, the music of the Italian language talked by Italian women—for the gallery was usually crowded with Italians—and I listened with a pleasure such as that with which Weld the traveller lay and listened, in Canada, to the sweet laughter of Indian women; for the less you understand of a language, the more sensible you are to the melody or harshness of its sounds. For such a purpose, therefore, it was an advantage to me that I was a poor Italian scholar, reading it but little, and not speaking it at all, nor understanding a tenth part of what I heard spoken.

These were my opera pleasures; but another pleasure I had which, as it could be had only on a Saturday night, occasionally struggled with my love of the Opera; for at that time Tuesday and Saturday were the regular opera nights. On this subject I am afraid I shall be rather obscure, but I can assure the reader not at all more so than Marinus in his Life of Proclus, or many other biographers and autobiographers of fair reputation. This pleasure, I have said, was to be had only on a Saturday night. What, then, was Saturday night to me more than any other night? I had no labours that I rested from, no wages to receive; what needed I to care for Saturday night, more than as it was a summons to hear Grassini? True, most logical reader; what you say is unanswerable. And yet so it was and is, that whereas different men throw their feelings into different channels, and most are apt to show their interest in the concerns of the poor chiefly by sympathy, expressed in some shape or other, with their distresses and sorrows, I at that time was disposed to express my interest by sympathising with their pleasures. The pains of poverty I had lately seen too much of, more than I wished to remember; but the pleasures of the poor, their consolations of spirit, and their reposes from bodily toil, can never become oppressive to contemplate. Now Saturday night is the season for the chief, regular, and periodic return of rest of the poor; in this point the most hostile sects unite, and acknowledge a common link of brotherhood; almost all Christendom rests from its labours. It is a rest introductory to another rest, and divided by a whole day and two nights from the renewal of toil. On this account I feel always, on a Saturday night, as though I also were released from some yoke of labour, had some wages to receive, and some luxury of repose to enjoy. For the sake, therefore, of witnessing, upon as large a scale as possible, a spectacle with which my sympathy was so entire, I used often on Saturday nights, after I had taken opium, to wander forth, without much regarding the direction or the distance, to all the markets and other parts of London to which the poor resort of a Saturday night, for laying out their wages. Many a family party, consisting of a man, his wife, and sometimes one or two of his children, have I listened to, as they stood consulting on their ways and means, or the strength of their exchequer, or the price of household articles. Gradually I became familiar with their wishes, their difficulties, and their opinions. Sometimes there might be heard murmurs of discontent, but far oftener expressions on the countenance, or uttered in words, of patience, hope, and tranquillity. And taken generally, I must say that, in this point at least, the poor are more philosophic than the rich—that they show a more ready and cheerful submission to what they consider as irremediable evils or irreparable losses. Whenever I saw occasion, or could do it without appearing to be intrusive, I joined their parties, and gave my opinion upon the matter in discussion, which, if not always judicious, was always received indulgently. If wages were a little higher or expected to be so, or the quartern loaf a little lower, or it was reported that onions and butter were expected to fall, I was glad; yet, if the contrary were true, I drew from opium some means of consoling myself. For opium (like the bee, that extracts its materials indiscriminately from roses and from the soot of chimneys) can overrule all feelings into compliance with the master-key. Some of these rambles led me to great distances, for an opium-eater is too happy to observe the motion of time; and sometimes in my attempts to steer homewards, upon nautical principles, by fixing my eye on the pole-star, and seeking ambitiously for a north-west passage, instead of circumnavigating all the capes and head-lands I had doubled in my outward voyage, I came suddenly upon such knotty problems of alleys, such enigmatical entries, and such sphynx’s riddles of streets without thoroughfares, as must, I conceive, baffle the audacity of porters and confound the intellects of hackney-coachmen. I could almost have believed at times that I must be the first discoverer of some of these terræ incognitæ, and doubted whether they had yet been laid down in the modern charts of London. For all this, however, I paid a heavy price in distant years, when the human face tyrannised over my dreams, and the perplexities of my steps in London came back and haunted my sleep, with the feeling of perplexities, moral and intellectual, that brought confusion to the reason, or anguish and remorse to the conscience.

Thus I have shown that opium does not of necessity produce inactivity or torpor, but that, on the contrary, it often led me into markets and theatres. Yet, in candour, I will admit that markets and theatres are not the appropriate haunts of the opium-eater when in the divinest state incident to his enjoyment. In that state, crowds become an oppression to him; music even, too sensual and gross. He naturally seeks solitude and silence, as indispensable conditions of those trances, or profoundest reveries, which are the crown and consummation of what opium can do for human nature. I, whose disease it was to meditate too much and to observe too little, and who upon my first entrance at college was nearly falling into a deep melancholy, from brooding too much on the sufferings which I had witnessed in London, was sufficiently aware of the tendencies of my own thoughts to do all I could to counteract them. I was, indeed, like a person who, according to the old legend, had entered the cave of Trophonius; and the remedies I sought were to force myself into society, and to keep my understanding in continual activity upon matters of science. But for these remedies I should certainly have become hypochondriacally melancholy. In after years, however, when my cheerfulness was more fully re-established, I yielded to my natural inclination for a solitary life. And at that time I often fell into these reveries upon taking opium; and more than once it has happened to me, on a summer night, when I have been at an open window, in a room from which I could overlook the sea at a mile below me, and could command a view of the great town of L——, at about the same distance, that I have sate from sunset to sunrise, motionless, and without wishing to move.

I shall be charged with mysticism, Behmenism, quietism, &c., butthat shall not alarm me. Sir H. Vane, the younger, was one of our wisest men; and let my reader see if he, in his philosophical works, be half as unmystical as I am. I say, then, that it has often struck me that the scene itself was somewhat typical of what took place in such a reverie. The town of L—— represented the earth, with its sorrows and its graves left behind, yet not out of sight, nor wholly forgotten. The ocean, in everlasting but gentle agitation, and brooded over by a dove-like calm, might not unfitly typify the mind and the mood which then swayed it. For it seemed to me as if then first I stood at a distance and aloof from the uproar of life; as if the tumult, the fever, and the strife were suspended; a respite granted from the secret burthens of the heart; a sabbath of repose; a resting from human labours. Here were the hopes which blossom in the paths of life reconciled with the peace which is in the grave; motions of the intellect as unwearied as the heavens, yet for all anxieties a halcyon calm; a tranquillity that seemed no product of inertia, but as if resulting from mighty and equal antagonisms; infinite activities, infinite repose.

Oh, just, subtle, and mighty opium! that to the hearts of poor and rich alike, for the wounds that will never heal, and for “the pangs that tempt the spirit to rebel,” bringest an assuaging balm; eloquent opium! that with thy potent rhetoric stealest away the purposes of wrath; and to the guilty man for one night givest back the hopes of his youth, and hands washed pure from blood; and to the proud man a brief oblivion for “Wrongs undress’d and insults unavenged;” that summonest to the chancery of dreams, for the triumphs of suffering innocence, false witnesses; and confoundest perjury, and dost reverse the sentences of unrighteous judges;—thou buildest upon the bosom of darkness, out of the fantastic imagery of the brain, cities and temples beyond the art of Phidias and Praxiteles—beyond the splendour of Babylon and Hekatómpylos, and “from the anarchy of dreaming sleep” callest into sunny light the faces of long-buried beauties and the blessed household countenances cleansed from the “dishonours of the grave.” Thou only givest these gifts to man; and thou hast the keys of Paradise, oh, just, subtle, and mighty opium!

Part III

INTRODUCTION TO THE PAINS OF OPIUM

Courteous, and I hope indulgent, reader (for all my readers must be indulgent ones, or else I fear I shall shock them too much to count on their courtesy), having accompanied me thus far, now let me request you to move onwards for about eight years; that is to say, from 1804 (when I have said that my acquaintance with opium first began) to 1812. The years of academic life are now over and gone—almost forgotten; the student’s cap no longer presses my temples; if my cap exist at all, it presses those of some youthful scholar, I trust, as happy as myself, and as passionate a lover of knowledge. My gown is by this time, I dare say, in the same condition with many thousand excellent books in the Bodleian, viz., diligently perused by certain studious moths and worms; or departed, however (which is all that I know of his fate), to that great reservoir of somewhere to which all the tea-cups, tea-caddies, tea-pots, tea-kettles, &c., have departed (not to speak of still frailer vessels, such as glasses, decanters, bed-makers, &c.), which occasional resemblances in the present generation of tea-cups, &c., remind me of having once possessed, but of whose departure and final fate I, in common with most gownsmen of either university, could give, I suspect, but an obscure and conjectural history. The persecutions of the chapel-bell, sounding its unwelcome summons to six o’clock matins, interrupts my slumbers no longer, the porter who rang it, upon whose beautiful nose (bronze, inlaid with copper) I wrote, in retaliation so many Greek epigrams whilst I was dressing, is dead, and has ceased to disturb anybody; and I, and many others who suffered much from his tintinnabulous propensities, have now agreed to overlook his errors, and have forgiven him. Even with the bell I am now in charity; it rings, I suppose, as formerly, thrice a-day, and cruelly annoys, I doubt not, many worthy gentlemen, and disturbs their peace of mind; but as to me, in this year 1812, I regard its treacherous voice no longer (treacherous I call it, for, by some refinement of malice, it spoke in as sweet and silvery tones as if it had been inviting one to a party); its tones have no longer, indeed, power to reach me, let the wind sit as favourable as the malice of the bell itself could wish, for I am 250 miles away from it, and buried in the depth of mountains. And what am I doing among the mountains? Taking opium. Yes; but what else? Why reader, in 1812, the year we are now arrived at, as well as for some years previous, I have been chiefly studying German metaphysics in the writings of Kant, Fichte, Schelling, &c. And how and in what manner do I live?—in short, what class or description of men do I belong to? I am at this period—viz. in 1812—living in a cottage and with a single female servant (honi soit qui mal y pense), who amongst my neighbours passes by the name of my “housekeeper.” And as a scholar and a man of learned education, and in that sense a gentleman, I may presume to class myself as an unworthy member of that indefinite body called gentlemen. Partly on the ground I have assigned perhaps, partly because from my having no visible calling or business, it is rightly judged that I must be living on my private fortune; I am so classed by my neighbours; and by the courtesy of modern England I am usually addressed on letters, &c., “Esquire,” though having, I fear, in the rigorous construction of heralds, but slender pretensions to that distinguished honour; yet in popular estimation I am X. Y. Z., Esquire, but not justice of the Peace nor Custos Rotulorum. Am I married? Not yet. And I still take opium? On Saturday nights. And perhaps have taken it unblushingly ever since “the rainy Sunday,” and “the stately Pantheon,” and “the beatific druggist” of 1804? Even so. And how do I find my health after all this opium-eating? In short, how do I do? Why, pretty well, I thank you, reader; in the phrase of ladies in the straw, “as well as can be expected.” In fact, if I dared to say the real and simple truth, though, to satisfy the theories of medical men, I ought to be ill, I never was better in my life than in the spring of 1812; and I hope sincerely that the quantity of claret, port, or “particular Madeira,” which in all probability you, good reader, have taken, and design to take for every term of eight years during your natural life, may as little disorder your health as mine was disordered by the opium I had taken for eight years, between 1804 and 1812. Hence you may see again the danger of taking any medical advice fromAnastasius; in divinity, for aught I know, or law, he may be a safe counsellor; but not in medicine. No; it is far better to consult Dr. Buchan, as I did; for I never forgot that worthy man’s excellent suggestion, and I was “particularly careful not to take above five-and-twenty ounces of laudanum.” To this moderation and temperate use of the article I may ascribe it, I suppose, that as yet, at least (i.e. in 1812), I am ignorant and unsuspicious of the avenging terrors which opium has in store for those who abuse its lenity. At the same time, it must not be forgotten that hitherto I have been only a dilettante eater of opium; eight years’ practice even, with a single precaution of allowing sufficient intervals between every indulgence, has not been sufficient to make opium necessary to me as an article of daily diet. But now comes a different era. Move on, if you please, reader, to 1813. In the summer of the year we have just quitted I have suffered much in bodily health from distress of mind connected with a very melancholy event. This event being no ways related to the subject now before me, further than through the bodily illness which it produced, I need not more particularly notice. Whether this illness of 1812 had any share in that of 1813 I know not; but so it was, that in the latter year I was attacked by a most appalling irritation of the stomach, in all respects the same as that which had caused me so much suffering in youth, and accompanied by a revival of all the old dreams. This is the point of my narrative on which, as respects my own self-justification, the whole of what follows may be said to hinge. And here I find myself in a perplexing dilemma. Either, on the one hand, I must exhaust the reader’s patience by such a detail of my malady, or of my struggles with it, as might suffice to establish the fact of my inability to wrestle any longer with irritation and constant suffering; or, on the other hand, by passing lightly over this critical part of my story, I must forego the benefit of a stronger impression left on the mind of the reader, and must lay myself open to the misconstruction of having slipped, by the easy and gradual steps of self-indulging persons, from the first to the final stage of opium-eating (a misconstruction to which there will be a lurking predisposition in most readers, from my previous acknowledgements). This is the dilemma, the first horn of which would be sufficient to toss and gore any column of patient readers, though drawn up sixteen deep and constantly relieved by fresh men; consequently that is not to be thought of. It remains, then, that I postulate so much as is necessary for my purpose. And let me take as full credit for what I postulate as if I had demonstrated it, good reader, at the expense of your patience and my own. Be not so ungenerous as to let me suffer in your good opinion through my own forbearance and regard for your comfort. No; believe all that I ask of you—viz., that I could resist no longer; believe it liberally and as an act of grace, or else in mere prudence; for if not, then in the next edition of my Opium Confessions, revised and enlarged, I will make you believe and tremble; and à force d’ennuyer, by mere dint of pandiculation I will terrify all readers of mine from ever again questioning any postulate that I shall think fit to make.

This, then, let me repeat, I postulate—that at the time I began to take opium daily I could not have done otherwise. Whether, indeed, afterwards I might not have succeeded in breaking off the habit, even when it seemed to me that all efforts would be unavailing, and whether many of the innumerable efforts which I did make might not have been carried much further, and my gradual reconquests of ground lost might not have been followed up much more energetically—these are questions which I must decline. Perhaps I might make out a case of palliation; but shall I speak ingenuously? I confess it, as a besetting infirmity of mine, that I am too much of an Eudæmonist; I hanker too much after a state of happiness, both for myself and others; I cannot face misery, whether my own or not, with an eye of sufficient firmness, and am little capable of encountering present pain for the sake of any reversionary benefit. On some other matters I can agree with the gentlemen in the cotton trade15 at Manchester in affecting the Stoic philosophy, but not in this. Here I take the liberty of an Eclectic philosopher, and I look out for some courteous and considerate sect that will condescend more to the infirm condition of an opium-eater; that are “sweet men,” as Chaucer says, “to give absolution,” and will show some conscience in the penances they inflict, and the efforts of abstinence they exact from poor sinners like myself. An inhuman moralist I can no more endure in my nervous state than opium that has not been boiled. At any rate, he who summons me to send out a large freight of self-denial and mortification upon any cruising voyage of moral improvement, must make it clear to my understanding that the concern is a hopeful one. At my time of life (six-and-thirty years of age) it cannot be supposed that I have much energy to spare; in fact, I find it all little enough for the intellectual labours I have on my hands, and therefore let no man expect to frighten me by a few hard words into embarking any part of it upon desperate adventures of morality.

Whether desperate or not, however, the issue of the struggle in 1813 was what I have mentioned, and from this date the reader is to consider me as a regular and confirmed opium-eater, of whom to ask whether on any particular day he had or had not taken opium, would be to ask whether his lungs had performed respiration, or the heart fulfilled its functions. You understand now, reader, what I am, and you are by this time aware that no old gentleman “with a snow-white beard” will have any chance of persuading me to surrender “the little golden receptacle of the pernicious drug.” No; I give notice to all, whether moralists or surgeons, that whatever be their pretensions and skill in their respective lines of practice, they must not hope for any countenance from me, if they think to begin by any savage proposition for a Lent or a Ramadan of abstinence from opium. This, then, being all fully understood between us, we shall in future sail before the wind. Now then, reader, from 1813, where all this time we have been sitting down and loitering, rise up, if you please, and walk forward about three years more. Now draw up the curtain, and you shall see me in a new character.

If any man, poor or rich, were to say that he would tell us what had been the happiest day in his life, and the why and the wherefore, I suppose that we should all cry out—Hear him! Hear him! As to the happiest day, that must be very difficult for any wise man to name, because any event that could occupy so distinguished a place in a man’s retrospect of his life, or be entitled to have shed a special felicity on any one day, ought to be of such an enduring character as that (accidents apart) it should have continued to shed the same felicity, or one not distinguishably less, on many years together. To the happiest lustrum, however, or even to the happiest year, it may be allowed to any man to point without discountenance from wisdom. This year, in my case, reader, was the one which we have now reached; though it stood, I confess, as a parenthesis between years of a gloomier character. It was a year of brilliant water (to speak after the manner of jewellers), set as it were, and insulated, in the gloom and cloudy melancholy of opium. Strange as it may sound, I had a little before this time descended suddenly, and without any considerable effort, from 320 grains of opium (i.e. eight16 thousand drops of laudanum) per day, to forty grains, or one-eighth part. Instantaneously, and as if by magic, the cloud of profoundest melancholy which rested upon my brain, like some black vapours that I have seen roll away from the summits of mountains, drew off in one day (νυχθημερον); passed off with its murky banners as simultaneously as a ship that has been stranded, and is floated off by a spring tide—That moveth altogether, if it move at all.

Now, then, I was again happy; I now took only 1000 drops of laudanum per day; and what was that? A latter spring had come to close up the season of youth; my brain performed its functions as healthily as ever before; I read Kant again, and again I understood him, or fancied that I did. Again my feelings of pleasure expanded themselves to all around me; and if any man from Oxford or Cambridge, or from neither, had been announced to me in my unpretending cottage, I should have welcomed him with as sumptuous a reception as so poor a man could offer. Whatever else was wanting to a wise man’s happiness, of laudanum I would have given him as much as he wished, and in a golden cup. And, by the way, now that I speak of giving laudanum away, I remember about this time a little incident, which I mention because, trifling as it was, the reader will soon meet it again in my dreams, which it influenced more fearfully than could be imagined. One day a Malay knocked at my door. What business a Malay could have to transact amongst English mountains I cannot conjecture; but possibly he was on his road to a seaport about forty miles distant.

The servant who opened the door to him was a young girl, born and bred amongst the mountains, who had never seen an Asiatic dress of any sort; his turban therefore confounded her not a little; and as it turned out that his attainments in English were exactly of the same extent as hers in the Malay, there seemed to be an impassable gulf fixed between all communication of ideas, if either party had happened to possess any. In this dilemma, the girl, recollecting the reputed learning of her master (and doubtless giving me credit for a knowledge of all the languages of the earth besides perhaps a few of the lunar ones), came and gave me to understand that there was a sort of demon below, whom she clearly imagined that my art could exorcise from the house. I did not immediately go down, but when I did, the group which presented itself, arranged as it was by accident, though not very elaborate, took hold of my fancy and my eye in a way that none of the statuesque attitudes exhibited in the ballets at the Opera-house, though so ostentatiously complex, had ever done. In a cottage kitchen, but panelled on the wall with dark wood that from age and rubbing resembled oak, and looking more like a rustic hall of entrance than a kitchen, stood the Malay—his turban and loose trousers of dingy white relieved upon the dark panelling. He had placed himself nearer to the girl than she seemed to relish, though her native spirit of mountain intrepidity contended with the feeling of simple awe which her countenance expressed as she gazed upon the tiger-cat before her. And a more striking picture there could not be imagined than the beautiful English face of the girl, and its exquisite fairness, together with her erect and independent attitude, contrasted with the sallow and bilious skin of the Malay, enamelled or veneered with mahogany by marine air, his small, fierce, restless eyes, thin lips, slavish gestures and adorations. Half-hidden by the ferocious-looking Malay was a little child from a neighbouring cottage who had crept in after him, and was now in the act of reverting its head and gazing upwards at the turban and the fiery eyes beneath it, whilst with one hand he caught at the dress of the young woman for protection. My knowledge of the Oriental tongues is not remarkably extensive, being indeed confined to two words—the Arabic word for barley and the Turkish for opium (madjoon), which I have learned from Anastasius; and as I had neither a Malay dictionary nor even Adelung’s Mithridates, which might have helped me to a few words, I addressed him in some lines from the Iliad, considering that, of such languages as I possessed, Greek, in point of longitude, came geographically nearest to an Oriental one. He worshipped me in a most devout manner, and replied in what I suppose was Malay. In this way I saved my reputation with my neighbours, for the Malay had no means of betraying the secret. He lay down upon the floor for about an hour, and then pursued his journey. On his departure I presented him with a piece of opium. To him, as an Orientalist, I concluded that opium must be familiar; and the expression of his face convinced me that it was. Nevertheless, I was struck with some little consternation when I saw him suddenly raise his hand to his mouth, and, to use the schoolboy phrase, bolt the whole, divided into three pieces, at one mouthful. The quantity was enough to kill three dragoons and their horses, and I felt some alarm for the poor creature; but what could be done? I had given him the opium in compassion for his solitary life, on recollecting that if he had travelled on foot from London it must be nearly three weeks since he could have exchanged a thought with any human being. I could not think of violating the laws of hospitality by having him seized and drenched with an emetic, and thus frightening him into a notion that we were going to sacrifice him to some English idol. No: there was clearly no help for it. He took his leave, and for some days I felt anxious, but as I never heard of any Malay being found dead, I became convinced that he was used17 to opium; and that I must have done him the service I designed by giving him one night of respite from the pains of wandering.

This incident I have digressed to mention, because this Malay (partly from the picturesque exhibition he assisted to frame, partly from the anxiety I connected with his image for some days) fastened afterwards upon my dreams, and brought other Malays with him, worse than himself, that ran “a-muck”18 at me, and led me into a world of troubles. But to quit this episode, and to return to my intercalary year of happiness. I have said already, that on a subject so important to us all as happiness, we should listen with pleasure to any man’s experience or experiments, even though he were but a plough-boy, who cannot be supposed to have ploughed very deep into such an intractable soil as that of human pains and pleasures, or to have conducted his researches upon any very enlightened principles. But I who have taken happiness both in a solid and liquid shape, both boiled and unboiled, both East India and Turkey—who have conducted my experiments upon this interesting subject with a sort of galvanic battery, and have, for the general benefit of the world, inoculated myself, as it were, with the poison of 8000 drops of laudanum per day (just for the same reason as a French surgeon inoculated himself lately with cancer, an English one twenty years ago with plague, and a third, I know not of what nation, with hydrophobia), I (it will be admitted) must surely know what happiness is, if anybody does. And therefore I will here lay down an analysis of happiness; and as the most interesting mode of communicating it, I will give it, not didactically, but wrapped up and involved in a picture of one evening, as I spent every evening during the intercalary year when laudanum, though taken daily, was to me no more than the elixir of pleasure. This done, I shall quit the subject of happiness altogether, and pass to a very different one—the pains of opium.

Let there be a cottage standing in a valley, eighteen miles from any town—no spacious valley, but about two miles long by three-quarters of a mile in average width; the benefit of which provision is that all the family resident within its circuit will compose, as it were, one larger household, personally familiar to your eye, and more or less interesting to your affections. Let the mountains be real mountains, between 3,000 and 4,000 feet high, and the cottage a real cottage, not (as a witty author has it) “a cottage with a double coach-house;” let it be, in fact (for I must abide by the actual scene), a white cottage, embowered with flowering shrubs, so chosen as to unfold a succession of flowers upon the walls and clustering round the windows through all the months of spring, summer, and autumn—beginning, in fact, with May roses, and ending with jasmine. Let it, however, not be spring, nor summer, nor autumn, but winter in his sternest shape. This is a most important point in the science of happiness. And I am surprised to see people overlook it, and think it matter of congratulation that winter is going, or, if coming, is not likely to be a severe one. On the contrary, I put up a petition annually for as much snow, hail, frost, or storm, of one kind or other, as the skies can possibly afford us. Surely everybody is aware of the divine pleasures which attend a winter fireside, candles at four o’clock, warm hearth-rugs, tea, a fair tea-maker, shutters closed, curtains flowing in ample draperies on the floor, whilst the wind and rain are raging audibly without,And at the doors and windows seem to call,
As heav’n and earth they would together mell;
Yet the least entrance find they none at all;
Whence sweeter grows our rest secure in massy hall.
Castle of Indolence.

All these are items in the description of a winter evening which must surely be familiar to everybody born in a high latitude. And it is evident that most of these delicacies, like ice-cream, require a very low temperature of the atmosphere to produce them; they are fruits which cannot be ripened without weather stormy or inclement in some way or other. I am not “particular,” as people say, whether it be snow, or black frost, or wind so strong that (as Mr. —— says) “you may lean your back against it like a post.” I can put up even with rain, provided it rains cats and dogs; but something of the sort I must have, and if I have it not, I think myself in a manner ill-used; for why am I called on to pay so heavily for winter, in coals and candles, and various privations that will occur even to gentlemen, if I am not to have the article good of its kind? No, a Canadian winter for my money, or a Russian one, where every man is but a co-proprietor with the north wind in the fee-simple of his own ears. Indeed, so great an epicure am I in this matter that I cannot relish a winter night fully if it be much past St. Thomas’s day, and have degenerated into disgusting tendencies to vernal appearances. No, it must be divided by a thick wall of dark nights from all return of light and sunshine. From the latter weeks of October to Christmas Eve, therefore, is the period during which happiness is in season, which, in my judgment, enters the room with the tea-tray; for tea, though ridiculed by those who are naturally of coarse nerves, or are become so from wine-drinking, and are not susceptible of influence from so refined a stimulant, will always be the favourite beverage of the intellectual; and, for my part, I would have joined Dr. Johnson in abellum internecinum against Jonas Hanway, or any other impious person, who should presume to disparage it. But here, to save myself the trouble of too much verbal description, I will introduce a painter, and give him directions for the rest of the picture. Painters do not like white cottages, unless a good deal weather-stained; but as the reader now understands that it is a winter night, his services will not be required except for the inside of the house.

Paint me, then, a room seventeen feet by twelve, and not more than seven and a half feet high. This, reader, is somewhat ambitiously styled in my family the drawing-room; but being contrived “a double debt to pay,” it is also, and more justly, termed the library, for it happens that books are the only article of property in which I am richer than my neighbours. Of these I have about five thousand, collected gradually since my eighteenth year. Therefore, painter, put as many as you can into this room. Make it populous with books, and, furthermore, paint me a good fire, and furniture plain and modest, befitting the unpretending cottage of a scholar. And near the fire paint me a tea-table, and (as it is clear that no creature can come to see one such a stormy night) place only two cups and saucers on the tea-tray; and, if you know how to paint such a thing symbolically or otherwise, paint me an eternal tea-pot—eternal à parte ante and à parte post—for I usually drink tea from eight o’clock at night to four o’clock in the morning. And as it is very unpleasant to make tea or to pour it out for oneself, paint me a lovely young woman sitting at the table. Paint her arms like Aurora’s and her smiles like Hebe’s. But no, dear M., not even in jest let me insinuate that thy power to illuminate my cottage rests upon a tenure so perishable as mere personal beauty, or that the witchcraft of angelic smiles lies within the empire of any earthly pencil. Pass then, my good painter, to something more within its power; and the next article brought forward should naturally be myself—a picture of the Opium-eater, with his “little golden receptacle of the pernicious drug” lying beside him on the table. As to the opium, I have no objection to see a picture of that, though I would rather see the original. You may paint it if you choose, but I apprise you that no “little” receptacle would, even in 1816, answer my purpose, who was at a distance from the “stately Pantheon,” and all druggists (mortal or otherwise). No, you may as well paint the real receptacle, which was not of gold, but of glass, and as much like a wine-decanter as possible. Into this you may put a quart of ruby-coloured laudanum; that, and a book of German Metaphysics placed by its side, will sufficiently attest my being in the neighbourhood. But as to myself—there I demur. I admit that, naturally, I ought to occupy the foreground of the picture; that being the hero of the piece, or (if you choose) the criminal at the bar, my body should be had into court. This seems reasonable; but why should I confess on this point to a painter? or why confess at all? If the public (into whose private ear I am confidentially whispering my confessions, and not into any painter’s) should chance to have framed some agreeable picture for itself of the Opium-eater’s exterior, should have ascribed to him, romantically an elegant person or a handsome face, why should I barbarously tear from it so pleasing a delusion—pleasing both to the public and to me? No; paint me, if at all, according to your own fancy, and as a painter’s fancy should teem with beautiful creations, I cannot fail in that way to be a gainer. And now, reader, we have run through all the ten categories of my condition as it stood about 1816-17, up to the middle of which latter year I judge myself to have been a happy man, and the elements of that happiness I have endeavoured to place before you in the above sketch of the interior of a scholar’s library, in a cottage among the mountains, on a stormy winter evening.

But now, farewell—a long farewell—to happiness, winter or summer! Farewell to smiles and laughter! Farewell to peace of mind! Farewell to hope and to tranquil dreams, and to the blessed consolations of sleep. For more than three years and a half I am summoned away from these. I am now arrived at an Iliad of woes, for I have now to record

THE PAINS OF OPIUM

—as when some great painter dips
His pencil in the gloom of earthquake and eclipse.
Shelley’s Revolt of Islam.

Reader, who have thus far accompanied me, I must request your attention to a brief explanatory note on three points:

1. For several reasons I have not been able to compose the notes for this part of my narrative into any regular and connected shape. I give the notes disjointed as I find them, or have now drawn them up from memory. Some of them point to their own date, some I have dated, and some are undated. Whenever it could answer my purpose to transplant them from the natural or chronological order, I have not scrupled to do so. Sometimes I speak in the present, sometimes in the past tense. Few of the notes, perhaps, were written exactly at the period of time to which they relate; but this can little affect their accuracy, as the impressions were such that they can never fade from my mind. Much has been omitted. I could not, without effort, constrain myself to the task of either recalling, or constructing into a regular narrative, the whole burthen of horrors which lies upon my brain. This feeling partly I plead in excuse, and partly that I am now in London, and am a helpless sort of person, who cannot even arrange his own papers without assistance; and I am separated from the hands which are wont to perform for me the offices of an amanuensis.

2. You will think perhaps that I am too confidential and communicative of my own private history. It may be so. But my way of writing is rather to think aloud, and follow my own humours, than much to consider who is listening to me; and if I stop to consider what is proper to be said to this or that person, I shall soon come to doubt whether any part at all is proper. The fact is, I place myself at a distance of fifteen or twenty years ahead of this time, and suppose myself writing to those who will be interested about me hereafter; and wishing to have some record of time, the entire history of which no one can know but myself, I do it as fully as I am able with the efforts I am now capable of making, because I know not whether I can ever find time to do it again.

3. It will occur to you often to ask, why did I not release myself from the horrors of opium by leaving it off or diminishing it? To this I must answer briefly: it might be supposed that I yielded to the fascinations of opium too easily; it cannot be supposed that any man can be charmed by its terrors. The reader may be sure, therefore, that I made attempts innumerable to reduce the quantity. I add, that those who witnessed the agonies of those attempts, and not myself, were the first to beg me to desist. But could not have I reduced it a drop a day, or, by adding water, have bisected or trisected a drop? A thousand drops bisected would thus have taken nearly six years to reduce, and that way would certainly not have answered. But this is a common mistake of those who know nothing of opium experimentally; I appeal to those who do, whether it is not always found that down to a certain point it can be reduced with ease and even pleasure, but that after that point further reduction causes intense suffering. Yes, say many thoughtless persons, who know not what they are talking of, you will suffer a little low spirits and dejection for a few days. I answer, no; there is nothing like low spirits; on the contrary, the mere animal spirits are uncommonly raised: the pulse is improved: the health is better. It is not there that the suffering lies. It has no resemblance to the sufferings caused by renouncing wine. It is a state of unutterable irritation of stomach (which surely is not much like dejection), accompanied by intense perspirations, and feelings such as I shall not attempt to describe without more space at my command.

I shall now enter in medias res, and shall anticipate, from a time when my opium pains might be said to be at their acmé, an account of their palsying effects on the intellectual faculties.

My studies have now been long interrupted. I cannot read to myself with any pleasure, hardly with a moment’s endurance. Yet I read aloud sometimes for the pleasure of others, because reading is an accomplishment of mine, and, in the slang use of the word “accomplishment” as a superficial and ornamental attainment, almost the only one I possess; and formerly, if I had any vanity at all connected with any endowment or attainment of mine, it was with this, for I had observed that no accomplishment was so rare. Players are the worst readers of all: —— reads vilely; and Mrs. ——, who is so celebrated, can read nothing well but dramatic compositions: Milton she cannot read sufferably. People in general either read poetry without any passion at all, or else overstep the modesty of nature, and read not like scholars. Of late, if I have felt moved by anything it has been by the grand lamentations of Samson Agonistes, or the great harmonies of the Satanic speeches in Paradise Regained, when read aloud by myself. A young lady sometimes comes and drinks tea with us: at her request and M.’s, I now and then read W-’s poems to them. (W., by-the-bye is the only poet I ever met who could read his own verses: often indeed he reads admirably.)

For nearly two years I believe that I read no book, but one; and I owe it to the author, in discharge of a great debt of gratitude, to mention what that was. The sublimer and more passionate poets I still read, as I have said, by snatches, and occasionally. But my proper vocation, as I well know, was the exercise of the analytic understanding. Now, for the most part analytic studies are continuous, and not to be pursued by fits and starts, or fragmentary efforts. Mathematics, for instance, intellectual philosophy, &c, were all become insupportable to me; I shrunk from them with a sense of powerless and infantine feebleness that gave me an anguish the greater from remembering the time when I grappled with them to my own hourly delight; and for this further reason, because I had devoted the labour of my whole life, and had dedicated my intellect, blossoms and fruits, to the slow and elaborate toil of constructing one single work, to which I had presumed to give the title of an unfinished work of Spinosa’s—viz., De Emendatione Humani Intellectus. This was now lying locked up, as by frost, like any Spanish bridge or aqueduct, begun upon too great a scale for the resources of the architect; and instead of reviving me as a monument of wishes at least, and aspirations, and a life of labour dedicated to the exaltation of human nature in that way in which God had best fitted me to promote so great an object, it was likely to stand a memorial to my children of hopes defeated, of baffled efforts, of materials uselessly accumulated, of foundations laid that were never to support a super-structure—of the grief and the ruin of the architect. In this state of imbecility I had, for amusement, turned my attention to political economy; my understanding, which formerly had been as active and restless as a hyæna, could not, I suppose (so long as I lived at all) sink into utter lethargy; and political economy offers this advantage to a person in my state, that though it is eminently an organic science (no part, that is to say, but what acts on the whole as the whole again reacts on each part), yet the several parts may be detached and contemplated singly. Great as was the prostration of my powers at this time, yet I could not forget my knowledge; and my understanding had been for too many years intimate with severe thinkers, with logic, and the great masters of knowledge, not to be aware of the utter feebleness of the main herd of modern economists. I had been led in 1811 to look into loads of books and pamphlets on many branches of economy; and, at my desire, M. sometimes read to me chapters from more recent works, or parts of parliamentary debates. I saw that these were generally the very dregs and rinsings of the human intellect; and that any man of sound head, and practised in wielding logic with a scholastic adroitness, might take up the whole academy of modern economists, and throttle them between heaven and earth with his finger and thumb, or bray their fungus-heads to powder with a lady’s fan. At length, in 1819, a friend in Edinburgh sent me down Mr. Ricardo’s book; and recurring to my own prophetic anticipation of the advent of some legislator for this science, I said, before I had finished the first chapter, “Thou art the man!” Wonder and curiosity were emotions that had long been dead in me. Yet I wondered once more: I wondered at myself that I could once again be stimulated to the effort of reading, and much more I wondered at the book. Had this profound work been really written in England during the nineteenth century? Was it possible? I supposed thinking19 had been extinct in England. Could it be that an Englishman, and he not in academic bowers, but oppressed by mercantile and senatorial cares, had accomplished what all the universities of Europe and a century of thought had failed even to advance by one hair’s breadth? All other writers had been crushed and overlaid by the enormous weight of facts and documents. Mr. Ricardo had deduced à priori from the understanding itself laws which first gave a ray of light into the unwieldy chaos of materials, and had constructed what had been but a collection of tentative discussions into a science of regular proportions, now first standing on an eternal basis.

Thus did one single work of a profound understanding avail to give me a pleasure and an activity which I had not known for years. It roused me even to write, or at least to dictate what M. wrote for me. It seemed to me that some important truths had escaped even “the inevitable eye” of Mr. Ricardo; and as these were for the most part of such a nature that I could express or illustrate them more briefly and elegantly by algebraic symbols than in the usual clumsy and loitering diction of economists, the whole would not have filled a pocket-book; and being so brief, with M. for my amanuensis, even at this time, incapable as I was of all general exertion, I drew up myProlegomena to all future Systems of Political Economy. I hope it will not be found redolent of opium; though, indeed, to most people the subject is a sufficient opiate.

This exertion, however, was but a temporary flash, as the sequel showed; for I designed to publish my work. Arrangements were made at a provincial press, about eighteen miles distant, for printing it. An additional compositor was retained for some days on this account. The work was even twice advertised, and I was in a manner pledged to the fulfilment of my intention. But I had a preface to write, and a dedication, which I wished to make a splendid one, to Mr. Ricardo. I found myself quite unable to accomplish all this. The arrangements were countermanded, the compositor dismissed, and my “Prolegomena” rested peacefully by the side of its elder and more dignified brother.

I have thus described and illustrated my intellectual torpor in terms that apply more or less to every part of the four years during which I was under the Circean spells of opium. But for misery and suffering, I might indeed be said to have existed in a dormant state. I seldom could prevail on myself to write a letter; an answer of a few words to any that I received was the utmost that I could accomplish, and often that not until the letter had lain weeks or even months on my writing-table. Without the aid of M. all records of bills paid or to be paid must have perished, and my whole domestic economy, whatever became of Political Economy, must have gone into irretrievable confusion. I shall not afterwards allude to this part of the case. It is one, however, which the opium-eater will find, in the end, as oppressive and tormenting as any other, from the sense of incapacity and feebleness, from the direct embarrassments incident to the neglect or procrastination of each day’s appropriate duties, and from the remorse which must often exasperate the stings of these evils to a reflective and conscientious mind. The opium-eater loses none of his moral sensibilities or aspirations. He wishes and longs as earnestly as ever to realize what he believes possible, and feels to be exacted by duty; but his intellectual apprehension of what is possible infinitely outruns his power, not of execution only, but even of power to attempt. He lies under the weight of incubus and nightmare; he lies in sight of all that he would fain perform, just as a man forcibly confined to his bed by the mortal languor of a relaxing disease, who is compelled to witness injury or outrage offered to some object of his tenderest love: he curses the spells which chain him down from motion; he would lay down his life if he might but get up and walk; but he is powerless as an infant, and cannot even attempt to rise.

I now pass to what is the main subject of these latter confessions, to the history and journal of what took place in my dreams, for these were the immediate and proximate cause of my acutest suffering.

The first notice I had of any important change going on in this part of my physical economy was from the reawakening of a state of eye generally incident to childhood, or exalted states of irritability. I know not whether my reader is aware that many children, perhaps most, have a power of painting, as it were upon the darkness, all sorts of phantoms. In some that power is simply a mechanical affection of the eye; others have a voluntary or semi-voluntary power to dismiss or to summon them; or, as a child once said to me when I questioned him on this matter, “I can tell them to go, and they go ——, but sometimes they come when I don’t tell them to come.” Whereupon I told him that he had almost as unlimited a command over apparitions as a Roman centurion over his soldiers.—In the middle of 1817, I think it was, that this faculty became positively distressing to me: at night, when I lay awake in bed, vast processions passed along in mournful pomp; friezes of never-ending stories, that to my feelings were as sad and solemn as if they were stories drawn from times before Œdipus or Priam, before Tyre, before Memphis. And at the same time a corresponding change took place in my dreams; a theatre seemed suddenly opened and lighted up within my brain, which presented nightly spectacles of more than earthly splendour. And the four following facts may be mentioned as noticeable at this time:

1. That as the creative state of the eye increased, a sympathy seemed to arise between the waking and the dreaming states of the brain in one point—that whatsoever I happened to call up and to trace by a voluntary act upon the darkness was very apt to transfer itself to my dreams, so that I feared to exercise this faculty; for, as Midas turned all things to gold that yet baffled his hopes and defrauded his human desires, so whatsoever things capable of being visually represented I did but think of in the darkness, immediately shaped themselves into phantoms of the eye; and by a process apparently no less inevitable, when thus once traced in faint and visionary colours, like writings in sympathetic ink, they were drawn out by the fierce chemistry of my dreams into insufferable splendour that fretted my heart.

2. For this and all other changes in my dreams were accompanied by deep-seated anxiety and gloomy melancholy, such as are wholly incommunicable by words. I seemed every night to descend, not metaphorically, but literally to descend, into chasms and sunless abysses, depths below depths, from which it seemed hopeless that I could ever reascend. Nor did I, by waking, feel that Ihad reascended. This I do not dwell upon; because the state of gloom which attended these gorgeous spectacles, amounting at last to utter darkness, as of some suicidal despondency, cannot be approached by words.

3. The sense of space, and in the end the sense of time, were both powerfully affected. Buildings, landscapes, &c., were exhibited in proportions so vast as the bodily eye is not fitted to receive. Space swelled, and was amplified to an extent of unutterable infinity. This, however, did not disturb me so much as the vast expansion of time; I sometimes seemed to have lived for 70 or 100 years in one night—nay, sometimes had feelings representative of a millennium passed in that time, or, however, of a duration far beyond the limits of any human experience.

4. The minutest incidents of childhood, or forgotten scenes of later years, were often revived: I could not be said to recollect them, for if I had been told of them when waking, I should not have been able to acknowledge them as parts of my past experience. But placed as they were before me, in dreams like intuitions, and clothed in all their evanescent circumstances and accompanying feelings, I recognised them instantaneously. I was once told by a near relative of mine, that having in her childhood fallen into a river, and being on the very verge of death but for the critical assistance which reached her, she saw in a moment her whole life, in its minutest incidents, arrayed before her simultaneously as in a mirror; and she had a faculty developed as suddenly for comprehending the whole and every part. This, from some opium experiences of mine, I can believe; I have indeed seen the same thing asserted twice in modern books, and accompanied by a remark which I am convinced is true; viz., that the dread book of account which the Scriptures speak of is in fact the mind itself of each individual. Of this at least I feel assured, that there is no such thing as forgetting possible to the mind; a thousand accidents may and will interpose a veil between our present consciousness and the secret inscriptions on the mind; accidents of the same sort will also rend away this veil; but alike, whether veiled or unveiled, the inscription remains for ever, just as the stars seem to withdraw before the common light of day, whereas in fact we all know that it is the light which is drawn over them as a veil, and that they are waiting to be revealed when the obscuring daylight shall have withdrawn.

Having noticed these four facts as memorably distinguishing my dreams from those of health, I shall now cite a case illustrative of the first fact, and shall then cite any others that I remember, either in their chronological order, or any other that may give them more effect as pictures to the reader.

I had been in youth, and even since, for occasional amusement, a great reader of Livy, whom I confess that I prefer, both for style and matter, to any other of the Roman historians; and I had often felt as most solemn and appalling sounds, and most emphatically representative of the majesty of the Roman people, the two words so often occurring in Livy—Consul Romanus, especially when the consul is introduced in his military character. I mean to say that the words king, sultan, regent, &c., or any other titles of those who embody in their own persons the collective majesty of a great people, had less power over my reverential feelings. I had also, though no great reader of history, made myself minutely and critically familiar with one period of English history, viz., the period of the Parliamentary War, having been attracted by the moral grandeur of some who figured in that day, and by the many interesting memoirs which survive those unquiet times. Both these parts of my lighter reading, having furnished me often with matter of reflection, now furnished me with matter for my dreams. Often I used to see, after painting upon the blank darkness a sort of rehearsal whilst waking, a crowd of ladies, and perhaps a festival and dances. And I heard it said, or I said to myself, “These are English ladies from the unhappy times of Charles I. These are the wives and the daughters of those who met in peace, and sate at the same table, and were allied by marriage or by blood; and yet, after a certain day in August 1642, never smiled upon each other again, nor met but in the field of battle; and at Marston Moor, at Newbury, or at Naseby, cut asunder all ties of love by the cruel sabre, and washed away in blood the memory of ancient friendship.” The ladies danced, and looked as lovely as the court of George IV. Yet I knew, even in my dream, that they had been in the grave for nearly two centuries. This pageant would suddenly dissolve; and at a clapping of hands would be heard the heart-quaking sound of Consul Romanus; and immediately came “sweeping by,” in gorgeous paludaments, Paulus or Marius, girt round by a company of centurions, with the crimson tunic hoisted on a spear, and followed by the alalagmos of the Roman legions.

Many years ago, when I was looking over Piranesi’s Antiquities of Rome, Mr. Coleridge, who was standing by, described to me a set of plates by that artist, called his Dreams, and which record the scenery of his own visions during the delirium of a fever. Some of them (I describe only from memory of Mr. Coleridge’s account) represented vast Gothic halls, on the floor of which stood all sorts of engines and machinery, wheels, cables, pulleys, levers, catapults, &c. &c., expressive of enormous power put forth and resistance overcome. Creeping along the sides of the walls you perceived a staircase; and upon it, groping his way upwards, was Piranesi himself: follow the stairs a little further and you perceive it come to a sudden and abrupt termination without any balustrade, and allowing no step onwards to him who had reached the extremity except into the depths below. Whatever is to become of poor Piranesi, you suppose at least that his labours must in some way terminate here. But raise your eyes, and behold a second flight of stairs still higher, on which again Piranesi is perceived, but this time standing on the very brink of the abyss. Again elevate your eye, and a still more aërial flight of stairs is beheld, and again is poor Piranesi busy on his aspiring labours; and so on, until the unfinished stairs and Piranesi both are lost in the upper gloom of the hall. With the same power of endless growth and self-reproduction did my architecture proceed in dreams. In the early stage of my malady the splendours of my dreams were indeed chiefly architectural; and I beheld such pomp of cities and palaces as was never yet beheld by the waking eye unless in the clouds. From a great modern poet I cite part of a passage which describes, as an appearance actually beheld in the clouds, what in many of its circumstances I saw frequently in sleep:

The appearance, instantaneously disclosed,
Was of a mighty city—boldly say
A wilderness of building, sinking far
And self-withdrawn into a wondrous depth,
Far sinking into splendour—without end!
Fabric it seem’d of diamond, and of gold,
With alabaster domes, and silver spires,
And blazing terrace upon terrace, high
Uplifted; here, serene pavilions bright
In avenues disposed; there towers begirt
With battlements that on their restless fronts
Bore stars—illumination of all gems!
By earthly nature had the effect been wrought
Upon the dark materials of the storm
Now pacified; on them, and on the coves,
And mountain-steeps and summits, whereunto
The vapours had receded,—taking there
Their station under a Cerulean sky. &c. &c.

The sublime circumstance, “battlements that on their restless fronts bore stars,” might have been copied from my architectural dreams, for it often occurred. We hear it reported of Dryden and of Fuseli, in modern times, that they thought proper to eat raw meat for the sake of obtaining splendid dreams: how much better for such a purpose to have eaten opium, which yet I do not remember that any poet is recorded to have done, except the dramatist Shadwell; and in ancient days Homer is I think rightly reputed to have known the virtues of opium.

To my architecture succeeded dreams of lakes and silvery expanses of water: these haunted me so much that I feared (though possibly it will appear ludicrous to a medical man) that some dropsical state or tendency of the brain might thus be making itself (to use a metaphysical word) objective; and the sentient organ project itself as its own object. For two months I suffered greatly in my head, a part of my bodily structure which had hitherto been so clear from all touch or taint of weakness (physically I mean) that I used to say of it, as the last Lord Orford said of his stomach, that it seemed likely to survive the rest of my person. Till now I had never felt a headache even, or any the slightest pain, except rheumatic pains caused by my own folly. However, I got over this attack, though it must have been verging on something very dangerous.

The waters now changed their character—from translucent lakes shining like mirrors they now became seas and oceans. And now came a tremendous change, which, unfolding itself slowly like a scroll through many months, promised an abiding torment; and in fact it never left me until the winding up of my case. Hitherto the human face had mixed often in my dreams, but not despotically nor with any special power of tormenting. But now that which I have called the tyranny of the human face began to unfold itself. Perhaps some part of my London life might be answerable for this. Be that as it may, now it was that upon the rocking waters of the ocean the human face began to appear; the sea appeared paved with innumerable faces upturned to the heavens—faces imploring, wrathful, despairing, surged upwards by thousands, by myriads, by generations, by centuries: my agitation was infinite; my mind tossed and surged with the ocean.

May, 1818
The Malay has been a fearful enemy for months. I have been every night, through his means, transported into Asiatic scenes. I know not whether others share in my feelings on this point; but I have often thought that if I were compelled to forego England, and to live in China, and among Chinese manners and modes of life and scenery, I should go mad. The causes of my horror lie deep, and some of them must be common to others. Southern Asia in general is the seat of awful images and associations. As the cradle of the human race, it would alone have a dim and reverential feeling connected with it. But there are other reasons. No man can pretend that the wild, barbarous, and capricious superstitions of Africa, or of savage tribes elsewhere, affect him in the way that he is affected by the ancient, monumental, cruel, and elaborate religions of Indostan, &c. The mere antiquity of Asiatic things, of their institutions, histories, modes of faith, &c., is so impressive, that to me the vast age of the race and name overpowers the sense of youth in the individual. A young Chinese seems to me an antediluvian man renewed. Even Englishmen, though not bred in any knowledge of such institutions, cannot but shudder at the mystic sublimity of castes that have flowed apart, and refused to mix, through such immemorial tracts of time; nor can any man fail to be awed by the names of the Ganges or the Euphrates. It contributes much to these feelings that southern Asia is, and has been for thousands of years, the part of the earth most swarming with human life, the great officina gentium. Man is a weed in those regions. The vast empires also in which the enormous population of Asia has always been cast, give a further sublimity to the feelings associated with all Oriental names or images. In China, over and above what it has in common with the rest of southern Asia, I am terrified by the modes of life, by the manners, and the barrier of utter abhorrence and want of sympathy placed between us by feelings deeper than I can analyse. I could sooner live with lunatics or brute animals. All this, and much more than I can say or have time to say, the reader must enter into before he can comprehend the unimaginable horror which these dreams of Oriental imagery and mythological tortures impressed upon me. Under the connecting feeling of tropical heat and vertical sunlights I brought together all creatures, birds, beasts, reptiles, all trees and plants, usages and appearances, that are found in all tropical regions, and assembled them together in China or Indostan. From kindred feelings, I soon brought Egypt and all her gods under the same law. I was stared at, hooted at, grinned at, chattered at, by monkeys, by parroquets, by cockatoos. I ran into pagodas, and was fixed for centuries at the summit or in secret rooms: I was the idol; I was the priest; I was worshipped; I was sacrificed. I fled from the wrath of Brama through all the forests of Asia: Vishnu hated me: Seeva laid wait for me. I came suddenly upon Isis and Osiris: I had done a deed, they said, which the ibis and the crocodile trembled at. I was buried for a thousand years in stone coffins, with mummies and sphynxes, in narrow chambers at the heart of eternal pyramids. I was kissed, with cancerous kisses, by crocodiles; and laid, confounded with all unutterable slimy things, amongst reeds and Nilotic mud.

I thus give the reader some slight abstraction of my Oriental dreams, which always filled me with such amazement at the monstrous scenery that horror seemed absorbed for a while in sheer astonishment. Sooner or later came a reflux of feeling that swallowed up the astonishment, and left me not so much in terror as in hatred and abomination of what I saw. Over every form, and threat, and punishment, and dim sightless incarceration, brooded a sense of eternity and infinity that drove me into an oppression as of madness. Into these dreams only it was, with one or two slight exceptions, that any circumstances of physical horror entered. All before had been moral and spiritual terrors. But here the main agents were ugly birds, or snakes, or crocodiles; especially the last. The cursed crocodile became to me the object of more horror than almost all the rest. I was compelled to live with him, and (as was always the case almost in my dreams) for centuries. I escaped sometimes, and found myself in Chinese houses, with cane tables, &c. All the feet of the tables, sofas, &c., soon became instinct with life: the abominable head of the crocodile, and his leering eyes, looked out at me, multiplied into a thousand repetitions; and I stood loathing and fascinated. And so often did this hideous reptile haunt my dreams that many times the very same dream was broken up in the very same way: I heard gentle voices speaking to me (I hear everything when I am sleeping), and instantly I awoke. It was broad noon, and my children were standing, hand in hand, at my bedside—come to show me their coloured shoes, or new frocks, or to let me see them dressed for going out. I protest that so awful was the transition from the damned crocodile, and the other unutterable monsters and abortions of my dreams, to the sight of innocent human natures and of infancy, that in the mighty and sudden revulsion of mind I wept, and could not forbear it, as I kissed their faces.

June 1819
I have had occasion to remark, at various periods of my life, that the deaths of those whom we love, and indeed the contemplation of death generally, is (cæteris paribus) more affecting in summer than in any other season of the year. And the reasons are these three, I think: first, that the visible heavens in summer appear far higher, more distant, and (if such a solecism may be excused) more infinite; the clouds, by which chiefly the eye expounds the distance of the blue pavilion stretched over our heads, are in summer more voluminous, massed and accumulated in far grander and more towering piles. Secondly, the light and the appearances of the declining and the setting sun are much more fitted to be types and characters of the Infinite. And thirdly (which is the main reason), the exuberant and riotous prodigality of life naturally forces the mind more powerfully upon the antagonist thought of death, and the wintry sterility of the grave. For it may be observed generally, that wherever two thoughts stand related to each other by a law of antagonism, and exist, as it were, by mutual repulsion, they are apt to suggest each other. On these accounts it is that I find it impossible to banish the thought of death when I am walking alone in the endless days of summer; and any particular death, if not more affecting, at least haunts my mind more obstinately and besiegingly in that season. Perhaps this cause, and a slight incident which I omit, might have been the immediate occasions of the following dream, to which, however, a predisposition must always have existed in my mind; but having been once roused it never left me, and split into a thousand fantastic varieties, which often suddenly reunited, and composed again the original dream.

I thought that it was a Sunday morning in May, that it was Easter Sunday, and as yet very early in the morning. I was standing, as it seemed to me, at the door of my own cottage. Right before me lay the very scene which could really be commanded from that situation, but exalted, as was usual, and solemnised by the power of dreams. There were the same mountains, and the same lovely valley at their feet; but the mountains were raised to more than Alpine height, and there was interspace far larger between them of meadows and forest lawns; the hedges were rich with white roses; and no living creature was to be seen, excepting that in the green churchyard there were cattle tranquilly reposing upon the verdant graves, and particularly round about the grave of a child whom I had tenderly loved, just as I had really beheld them, a little before sunrise in the same summer, when that child died. I gazed upon the well-known scene, and I said aloud (as I thought) to myself, “It yet wants much of sunrise, and it is Easter Sunday; and that is the day on which they celebrate the first fruits of resurrection. I will walk abroad; old griefs shall be forgotten to-day; for the air is cool and still, and the hills are high and stretch away to heaven; and the forest glades are as quiet as the churchyard, and with the dew I can wash the fever from my forehead, and then I shall be unhappy no longer.” And I turned as if to open my garden gate, and immediately I saw upon the left a scene far different, but which yet the power of dreams had reconciled into harmony with the other. The scene was an Oriental one, and there also it was Easter Sunday, and very early in the morning. And at a vast distance were visible, as a stain upon the horizon, the domes and cupolas of a great city—an image or faint abstraction, caught perhaps in childhood from some picture of Jerusalem. And not a bow-shot from me, upon a stone and shaded by Judean palms, there sat a woman, and I looked, and it was—Ann! She fixed her eyes upon me earnestly, and I said to her at length: “So, then, I have found you at last.” I waited, but she answered me not a word. Her face was the same as when I saw it last, and yet again how different! Seventeen years ago, when the lamplight fell upon her face, as for the last time I kissed her lips (lips, Ann, that to me were not polluted), her eyes were streaming with tears: the tears were now wiped away; she seemed more beautiful than she was at that time, but in all other points the same, and not older. Her looks were tranquil, but with unusual solemnity of expression, and I now gazed upon her with some awe; but suddenly her countenance grew dim, and turning to the mountains I perceived vapours rolling between us. In a moment all had vanished, thick darkness came on, and in the twinkling of an eye I was far away from mountains, and by lamplight in Oxford Street, walking again with Ann—just as we walked seventeen years before, when we were both children.

As a final specimen, I cite one of a different character, from 1820.
The dream commenced with a music which now I often heard in dreams—a music of preparation and of awakening suspense, a music like the opening of the Coronation Anthem, and which, like that, gave the feeling of a vast march, of infinite cavalcades filing off, and the tread of innumerable armies. The morning was come of a mighty day—a day of crisis and of final hope for human nature, then suffering some mysterious eclipse, and labouring in some dread extremity. Somewhere, I knew not where—somehow, I knew not how—by some beings, I knew not whom—a battle, a strife, an agony, was conducting, was evolving like a great drama or piece of music, with which my sympathy was the more insupportable from my confusion as to its place, its cause, its nature, and its possible issue. I, as is usual in dreams (where of necessity we make ourselves central to every movement), had the power, and yet had not the power, to decide it. I had the power, if I could raise myself to will it, and yet again had not the power, for the weight of twenty Atlantics was upon me, or the oppression of inexpiable guilt. “Deeper than ever plummet sounded,” I lay inactive. Then like a chorus the passion deepened. Some greater interest was at stake, some mightier cause than ever yet the sword had pleaded, or trumpet had proclaimed. Then came sudden alarms, hurryings to and fro, trepidations of innumerable fugitives—I knew not whether from the good cause or the bad, darkness and lights, tempest and human faces, and at last, with the sense that all was lost, female forms, and the features that were worth all the world to me, and but a moment allowed—and clasped hands, and heart-breaking partings, and then—everlasting farewells! And with a sigh, such as the caves of Hell sighed when the incestuous mother uttered the abhorred name of death, the sound was reverberated—everlasting farewells! And again and yet again reverberated—everlasting farewells!
And I awoke in struggles, and cried aloud—“I will sleep no more.”

But I am now called upon to wind up a narrative which has already extended to an unreasonable length. Within more spacious limits the materials which I have used might have been better unfolded, and much which I have not used might have been added with effect. Perhaps, however, enough has been given. It now remains that I should say something of the way in which this conflict of horrors was finally brought to a crisis. The reader is already aware (from a passage near the beginning of the introduction to the first part) that the Opium-eater has, in some way or other, “unwound almost to its final links the accursed chain which bound him.” By what means? To have narrated this according to the original intention would have far exceeded the space which can now be allowed. It is fortunate, as such a cogent reason exists for abridging it, that I should, on a maturer view of the case, have been exceedingly unwilling to injure, by any such unaffecting details, the impression of the history itself, as an appeal to the prudence and the conscience of the yet unconfirmed opium-eater—or even (though a very inferior consideration) to injure its effect as a composition. The interest of the judicious reader will not attach itself chiefly to the subject of the fascinating spells, but to the fascinating power. Not the Opium-eater, but the opium, is the true hero of the tale, and the legitimate centre on which the interest revolves. The object was to display the marvellous agency of opium, whether for pleasure or for pain: if that is done, the action of the piece has closed.

However, as some people, in spite of all laws to the contrary, will persist in asking what became of the Opium-eater, and in what state he now is, I answer for him thus: The reader is aware that opium had long ceased to found its empire on spells of pleasure; it was solely by the tortures connected with the attempt to abjure it that it kept its hold. Yet, as other tortures, no less it may be thought, attended the non-abjuration of such a tyrant, a choice only of evils was left; and that might as well have been adopted which, however terrific in itself, held out a prospect of final restoration to happiness. This appears true; but good logic gave the author no strength to act upon it. However, a crisis arrived for the author’s life, and a crisis for other objects still dearer to him—and which will always be far dearer to him than his life, even now that it is again a happy one. I saw that I must die if I continued the opium. I determined, therefore, if that should be required, to die in throwing it off. How much I was at that time taking I cannot say, for the opium which I used had been purchased for me by a friend, who afterwards refused to let me pay him; so that I could not ascertain even what quantity I had used within the year. I apprehend, however, that I took it very irregularly, and that I varied from about fifty or sixty grains to 150 a day. My first task was to reduce it to forty, to thirty, and as fast as I could to twelve grains.

I triumphed. But think not, reader, that therefore my sufferings were ended, nor think of me as of one sitting in a dejected state. Think of me as one, even when four months had passed, still agitated, writhing, throbbing, palpitating, shattered, and much perhaps in the situation of him who has been racked, as I collect the torments of that state from the affecting account of them left by a most innocent sufferer20 of the times of James I. Meantime, I derived no benefit from any medicine, except one prescribed to me by an Edinburgh surgeon of great eminence, viz., ammoniated tincture of valerian. Medical account, therefore, of my emancipation I have not much to give, and even that little, as managed by a man so ignorant of medicine as myself, would probably tend only to mislead. At all events, it would be misplaced in this situation. The moral of the narrative is addressed to the opium-eater, and therefore of necessity limited in its application. If he is taught to fear and tremble, enough has been effected. But he may say that the issue of my case is at least a proof that opium, after a seventeen years’ use and an eight years’ abuse of its powers, may still be renounced, and that he may chance to bring to the task greater energy than I did, or that with a stronger constitution than mine he may obtain the same results with less. This may be true. I would not presume to measure the efforts of other men by my own. I heartily wish him more energy. I wish him the same success. Nevertheless, I had motives external to myself which he may unfortunately want, and these supplied me with conscientious supports which mere personal interests might fail to supply to a mind debilitated by opium.

Jeremy Taylor conjectures that it may be as painful to be born as to die. I think it probable; and during the whole period of diminishing the opium I had the torments of a man passing out of one mode of existence into another. The issue was not death, but a sort of physical regeneration; and I may add that ever since, at intervals, I have had a restoration of more than youthful spirits, though under the pressure of difficulties which in a less happy state of mind I should have called misfortunes.

One memorial of my former condition still remains—my dreams are not yet perfectly calm; the dread swell and agitation of the storm have not wholly subsided; the legions that encamped in them are drawing off, but not all departed; my sleep is still tumultuous, and, like the gates of Paradise to our first parents when looking back from afar, it is still (in the tremendous line of Milton)
With dreadful faces throng’d, and fiery arms.

APPENDIX

The proprietors of this little work having determined on reprinting it, some explanation seems called for, to account for the non-appearance of a third part promised in the London Magazine of December last; and the more so because the proprietors, under whose guarantee that promise was issued, might otherwise be implicated in the blame—little or much—attached to its non-fulfilment. This blame, in mere justice, the author takes wholly upon himself. What may be the exact amount of the guilt which he thus appropriates is a very dark question to his own judgment, and not much illuminated by any of the masters in casuistry whom he has consulted on the occasion. On the one hand it seems generally agreed that a promise is binding in the inverse ratio of the numbers to whom it is made; for which reason it is that we see many persons break promises without scruple that are made to a whole nation, who keep their faith religiously in all private engagements, breaches of promise towards the stronger party being committed at a man’s own peril; on the other hand, the only parties interested in the promises of an author are his readers, and these it is a point of modesty in any author to believe as few as possible—or perhaps only one, in which case any promise imposes a sanctity of moral obligation which it is shocking to think of. Casuistry dismissed, however, the author throws himself on the indulgent consideration of all who may conceive themselves aggrieved by his delay, in the following account of his own condition from the end of last year, when the engagement was made, up nearly to the present time. For any purpose of self-excuse it might be sufficient to say that intolerable bodily suffering had totally disabled him for almost any exertion of mind, more especially for such as demands and presupposes a pleasurable and genial state of feeling; but, as a case that may by possibility contribute a trifle to the medical history of opium, in a further stage of its action than can often have been brought under the notice of professional men, he has judged that it might be acceptable to some readers to have it described more at length. Fiat experimentum in corpore vili is a just rule where there is any reasonable presumption of benefit to arise on a large scale. What the benefit may be will admit of a doubt, but there can be none as to the value of the body; for a more worthless body than his own the author is free to confess cannot be. It is his pride to believe that it is the very ideal of a base, crazy, despicable human system, that hardly ever could have been meant to be seaworthy for two days under the ordinary storms and wear and tear of life; and indeed, if that were the creditable way of disposing of human bodies, he must own that he should almost be ashamed to bequeath his wretched structure to any respectable dog. But now to the case, which, for the sake of avoiding the constant recurrence of a cumbersome periphrasis, the author will take the liberty of giving in the first person.

Those who have read the Confessions will have closed them with the impression that I had wholly renounced the use of opium. This impression I meant to convey, and that for two reasons: first, because the very act of deliberately recording such a state of suffering necessarily presumes in the recorder a power of surveying his own case as a cool spectator, and a degree of spirits for adequately describing it which it would be inconsistent to suppose in any person speaking from the station of an actual sufferer; secondly, because I, who had descended from so large a quantity as 8,000 drops to so small a one (comparatively speaking) as a quantity ranging between 300 and 160 drops, might well suppose that the victory was in effect achieved. In suffering my readers, therefore, to think of me as of a reformed opium-eater, I left no impression but what I shared myself; and, as may be seen, even this impression was left to be collected from the general tone of the conclusion, and not from any specific words, which are in no instance at variance with the literal truth. In no long time after that paper was written I became sensible that the effort which remained would cost me far more energy than I had anticipated, and the necessity for making it was more apparent every month. In particular I became aware of an increasing callousness or defect of sensibility in the stomach, and this I imagined might imply a scirrhous state of that organ, either formed or forming. An eminent physician, to whose kindness I was at that time deeply indebted, informed me that such a termination of my case was not impossible, though likely to be forestalled by a different termination in the event of my continuing the use of opium. Opium therefore I resolved wholly to abjure as soon as I should find myself at liberty to bend my undivided attention and energy to this purpose. It was not, however, until the 24th of June last that any tolerable concurrence of facilities for such an attempt arrived. On that day I began my experiment, having previously settled in my own mind that I would not flinch, but would “stand up to the scratch” under any possible “punishment.” I must premise that about 170 or 180 drops had been my ordinary allowance for many months; occasionally I had run up as high as 500, and once nearly to 700; in repeated preludes to my final experiment I had also gone as low as 100 drops; but had found it impossible to stand it beyond the fourth day—which, by the way, I have always found more difficult to get over than any of the preceding three. I went off under easy sail—130 drops a day for three days; on the fourth I plunged at once to 80. The misery which I now suffered “took the conceit” out of me at once, and for about a month I continued off and on about this mark; then I sunk to 60, and the next day to—none at all. This was the first day for nearly ten years that I had existed without opium. I persevered in my abstinence for ninety hours; i.e., upwards of half a week. Then I took—ask me not how much; say, ye severest, what would ye have done? Then I abstained again—then took about 25 drops then abstained; and so on.

Meantime the symptoms which attended my case for the first six weeks of my experiment were these: enormous irritability and excitement of the whole system; the stomach in particular restored to a full feeling of vitality and sensibility, but often in great pain; unceasing restlessness night and day; sleep—I scarcely knew what it was; three hours out of the twenty-four was the utmost I had, and that so agitated and shallow that I heard every sound that was near me. Lower jaw constantly swelling, mouth ulcerated, and many other distressing symptoms that would be tedious to repeat; amongst which, however, I must mention one, because it had never failed to accompany any attempt to renounce opium—viz., violent sternutation. This now became exceedingly troublesome, sometimes lasting for two hours at once, and recurring at least twice or three times a day. I was not much surprised at this on recollecting what I had somewhere heard or read, that the membrane which lines the nostrils is a prolongation of that which lines the stomach; whence, I believe, are explained the inflammatory appearances about the nostrils of dram drinkers. The sudden restoration of its original sensibility to the stomach expressed itself, I suppose, in this way. It is remarkable also that during the whole period of years through which I had taken opium I had never once caught cold (as the phrase is), nor even the slightest cough. But now a violent cold attacked me, and a cough soon after. In an unfinished fragment of a letter begun about this time to ——, I find these words: “You ask me to write the ——. Do you know Beaumont and Fletcher’s play of “Thierry and Theodore”? There you will see my case as to sleep; nor is it much of an exaggeration in other features. I protest to you that I have a greater influx of thoughts in one hour at present than in a whole year under the reign of opium. It seems as though all the thoughts which had been frozen up for a decade of years by opium had now, according to the old fable, been thawed at once—such a multitude stream in upon me from all quarters. Yet such is my impatience and hideous irritability that for one which I detain and write down fifty escape me: in spite of my weariness from suffering and want of sleep, I cannot stand still or sit for two minutes together. ‘I nunc, et versus tecum meditare canoros.’”

At this stage of my experiment I sent to a neighbouring surgeon, requesting that he would come over to see me. In the evening he came; and after briefly stating the case to him, I asked this question; Whether he did not think that the opium might have acted as a stimulus to the digestive organs, and that the present state of suffering in the stomach, which manifestly was the cause of the inability to sleep, might arise from indigestion? His answer was; No; on the contrary, he thought that the suffering was caused by digestion itself, which should naturally go on below the consciousness, but which from the unnatural state of the stomach, vitiated by so long a use of opium, was become distinctly perceptible. This opinion was plausible; and the unintermitting nature of the suffering disposes me to think that it was true, for if it had been any mere irregular affection of the stomach, it should naturally have intermitted occasionally, and constantly fluctuated as to degree. The intention of nature, as manifested in the healthy state, obviously is to withdraw from our notice all the vital motions, such as the circulation of the blood, the expansion and contraction of the lungs, the peristaltic action of the stomach, &c., and opium, it seems, is able in this, as in other instances, to counteract her purposes. By the advice of the surgeon I triedbitters. For a short time these greatly mitigated the feelings under which I laboured, but about the forty-second day of the experiment the symptoms already noticed began to retire, and new ones to arise of a different and far more tormenting class; under these, but with a few intervals of remission, I have since continued to suffer. But I dismiss them undescribed for two reasons: first, because the mind revolts from retracing circumstantially any sufferings from which it is removed by too short or by no interval. To do this with minuteness enough to make the review of any use would be indeed infandum renovare dolorem, and possibly without a sufficient motive; for secondly, I doubt whether this latter state be anyway referable to opium—positively considered, or even negatively; that is, whether it is to be numbered amongst the last evils from the direct action of opium, or even amongst the earliest evils consequent upon a want of opium in a system long deranged by its use. Certainly one part of the symptoms might be accounted for from the time of year (August), for though the summer was not a hot one, yet in any case the sum of all the heat funded (if one may say so) during the previous months, added to the existing heat of that month, naturally renders August in its better half the hottest part of the year; and it so happened that—the excessive perspiration which even at Christmas attends any great reduction in the daily quantum of opium—and which in July was so violent as to oblige me to use a bath five or six times a day—had about the setting-in of the hottest season wholly retired, on which account any bad effect of the heat might be the more unmitigated. Another symptom—viz., what in my ignorance I call internal rheumatism (sometimes affecting the shoulders, &c., but more often appearing to be seated in the stomach)—seemed again less probably attributable to the opium, or the want of opium, than to the dampness of the house21 which I inhabit, which had about this time attained its maximum, July having been, as usual, a month of incessant rain in our most rainy part of England.

Under these reasons for doubting whether opium had any connexion with the latter stage of my bodily wretchedness—except, indeed, as an occasional cause, as having left the body weaker and more crazy, and thus predisposed to any mal-influence whatever—I willingly spare my reader all description of it; let it perish to him, and would that I could as easily say let it perish to my own remembrances, that any future hours of tranquillity may not be disturbed by too vivid an ideal of possible human misery!

So much for the sequel of my experiment. As to the former stage, in which probably lies the experiment and its application to other cases, I must request my reader not to forget the reasons for which I have recorded it. These were two: First, a belief that I might add some trifle to the history of opium as a medical agent. In this I am aware that I have not at all fulfilled my own intentions, in consequence of the torpor of mind, pain of body, and extreme disgust to the subject which besieged me whilst writing that part of my paper; which part being immediately sent off to the press (distant about five degrees of latitude), cannot be corrected or improved. But from this account, rambling as it may be, it is evident that thus much of benefit may arise to the persons most interested in such a history of opium, viz., to opium-eaters in general, that it establishes, for their consolation and encouragement, the fact that opium may be renounced, and without greater sufferings than an ordinary resolution may support, and by a pretty rapid course22 of descent.

To communicate this result of my experiment was my foremost purpose. Secondly, as a purpose collateral to this, I wished to explain how it had become impossible for me to compose a Third Part in time to accompany this republication; for during the time of this experiment the proof-sheets of this reprint were sent to me from London, and such was my inability to expand or to improve them, that I could not even bear to read them over with attention enough to notice the press errors or to correct any verbal inaccuracies. These were my reasons for troubling my reader with any record, long or short, of experiments relating to so truly base a subject as my own body; and I am earnest with the reader that he will not forget them, or so far misapprehend me as to believe it possible that I would condescend to so rascally a subject for its own sake, or indeed for any less object than that of general benefit to others.

Such an animal as the self-observing valetudinarian I know there is; I have met him myself occasionally, and I know that he is the worst imaginableheautontimoroumenos; aggravating and sustaining, by calling into distinct consciousness, every symptom that would else perhaps, under a different direction given to the thoughts, become evanescent. But as to myself, so profound is my contempt for this undignified and selfish habit, that I could as little condescend to it as I could to spend my time in watching a poor servant girl, to whom at this moment I hear some lad or other making love at the back of my house. Is it for a Transcendental Philosopher to feel any curiosity on such an occasion? Or can I, whose life is worth only eight and a half years’ purchase, be supposed to have leisure for such trivial employments? However, to put this out of question, I shall say one thing, which will perhaps shock some readers, but I am sure it ought not to do so, considering the motives on which I say it. No man, I suppose, employs much of his time on the phenomena of his own body without some regard for it; whereas the reader sees that, so far from looking upon mine with any complacency or regard, I hate it, and make it the object of my bitter ridicule and contempt; and I should not be displeased to know that the last indignities which the law inflicts upon the bodies of the worst malefactors might hereafter fall upon it. And, in testification of my sincerity in saying this, I shall make the following offer. Like other men, I have particular fancies about the place of my burial; having lived chiefly in a mountainous region, I rather cleave to the conceit, that a grave in a green churchyard amongst the ancient and solitary hills will be a sublimer and more tranquil place of repose for a philosopher than any in the hideous Golgothas of London. Yet if the gentlemen of Surgeons’ Hall think that any benefit can redound to their science from inspecting the appearances in the body of an opium-eater, let them speak but a word, and I will take care that mine shall be legally secured to them—i.e., as soon as I have done with it myself. Let them not hesitate to express their wishes upon any scruples of false delicacy and consideration for my feelings; I assure them they will do me too much honour by “demonstrating” on such a crazy body as mine, and it will give me pleasure to anticipate this posthumous revenge and insult inflicted upon that which has caused me so much suffering in this life. Such bequests are not common; reversionary benefits contingent upon the death of the testator are indeed dangerous to announce in many cases: of this we have a remarkable instance in the habits of a Roman prince, who used, upon any notification made to him by rich persons that they had left him a handsome estate in their wills, to express his entire satisfaction at such arrangements and his gracious acceptance of those loyal legacies; but then, if the testators neglected to give him immediate possession of the property, if they traitorously “persisted in living” (si vivere perseverarent, as Suetonius expresses it), he was highly provoked, and took his measures accordingly. In those times, and from one of the worst of the Cæsars, we might expect such conduct; but I am sure that from English surgeons at this day I need look for no expressions of impatience, or of any other feelings but such as are answerable to that pure love of science and all its interests which induces me to make such an offer.
Sept 30, 1822

FOOTNOTES
1 “Not yet recorded,” I say; for there is one celebrated man of the present day, who, if all be true which is reported of him, has greatly exceeded me in quantity.2 A third exception might perhaps have been added; and my reason for not adding that exception is chiefly because it was only in his juvenile efforts that the writer whom I allude to expressly addressed hints to philosophical themes; his riper powers having been all dedicated (on very excusable and very intelligible grounds, under the present direction of the popular mind in England) to criticism and the Fine Arts. This reason apart, however, I doubt whether he is not rather to be considered an acute thinker than a subtle one. It is, besides, a great drawback on his mastery over philosophical subjects that he has obviously not had the advantage of a regular scholastic education: he has not read Plato in his youth (which most likely was only his misfortune), but neither has he read Kant in his manhood (which is his fault).3 I disclaim any allusion toexisting professors, of whom indeed I know only one.4 To this same Jew, by the way, some eighteen months afterwards, I applied again on the same business; and, dating at that time from a respectable college, I was fortunate enough to gain his serious attention to my proposals. My necessities had not arisen from any extravagance or youthful levities (these my habits and the nature of my pleasures raised me far above), but simply from the vindictive malice of my guardian, who, when he found himself no longer able to prevent me from going to the university, had, as a parting token of his good nature, refused to sign an order for granting me a shilling beyond the allowance made to me at school—viz., £100 per annum. Upon this sum it was in my time barely possible to have lived in college, and not possible to a man who, though above the paltry affectation of ostentatious disregard for money, and without any expensive tastes, confided nevertheless rather too much in servants, and did not delight in the petty details of minute economy. I soon, therefore, became embarrassed, and at length, after a most voluminous negotiation with the Jew (some parts of which, if I had leisure to rehearse them, would greatly amuse my readers), I was put in possession of the sum I asked for, on the “regular” terms of paying the Jew seventeen and a half per cent. by way of annuity on all the money furnished; Israel, on his part, graciously resuming no more than about ninety guineas of the said money, on account of an attorney’s bill (for what services, to whom rendered, and when, whether at the siege of Jerusalem, at the building of the second Temple, or on some earlier occasion, I have not yet been able to discover). How many perches this bill measured I really forget; but I still keep it in a cabinet of natural curiosities, and some time or other I believe I shall present it to the British Museum.5 The Bristol mail is the best appointed in the Kingdom, owing to the double advantages of an unusually good road and of an extra sum for the expenses subscribed by the Bristol merchants.6 It will be objected that many men, of the highest rank and wealth, have in our own day, as well as throughout our history, been amongst the foremost in courting danger in battle. True; but this is not the case supposed; long familiarity with power has to them deadened its effect and its attractions.7Φιλον υπνη θελyητρον επικουρον νοσον.8 ηδυ δουλευμα. EURIP. Orest.9αναξανδρων ’Αyαμεμνων.10ομμα θεισ’ ειτω πεπλων. The scholar will know that throughout this passage I refer to the early scenes of the Orestes; one of the most beautiful exhibitions of the domestic affections which even the dramas of Euripides can furnish. To the English reader it may be necessary to say that the situation at the opening of the drama is that of a brother attended only by his sister during the demoniacal possession of a suffering conscience (or, in the mythology of the play, haunted by the Furies), and in circumstances of immediate danger from enemies, and of desertion or cold regard from nominal friends.11 Evanesced: this way of going off the stage of life appears to have been well known in the 17th century, but at that time to have been considered a peculiar privilege of blood-royal, and by no means to be allowed to druggists. For about the year 1686 a poet of rather ominous name (and who, by-the-bye, did ample justice to his name), viz., Mr. Flat-man, in speaking of the death of Charles II. expresses his surprise that any prince should commit so absurd an act as dying, because, says he,“Kings should disdain to die, and only disappear.”They should abscond, that is, into the other world.12 Of this, however, the learned appear latterly to have doubted; for in a pirated edition of Buchan’sDomestic Medicine, which I once saw in the hands of a farmer’s wife, who was studying it for the benefit of her health, the Doctor was made to say—“Be particularly careful never to take above five-and-twentyounces of laudanum at once;” the true reading being probably five-and-twenty drops, which are held equal to about one grain of crude opium.13 Amongst the great herd of travellers, &c., who show sufficiently by their stupidity that they never held any intercourse with opium, I must caution my readers specially against the brilliant author of Anastasius. This gentleman, whose wit would lead one to presume him an opium-eater, has made it impossible to consider him in that character, from the grievous misrepresentation which he gives of its effects at pp. 215-17 of vol. i. Upon consideration it must appear such to the author himself, for, waiving the errors I have insisted on in the text, which (and others) are adopted in the fullest manner, he will himself admit that an old gentleman “with a snow-white beard,” who eats “ample doses of opium,” and is yet able to deliver what is meant and received as very weighty counsel on the bad effects of that practice, is but an indifferent evidence that opium either kills people prematurely or sends them into a madhouse. But for my part, I see into this old gentleman and his motives: the fact is, he was enamoured of “the little golden receptacle of the pernicious drug” which Anastasius carried about him; and no way of obtaining it so safe and so feasible occurred as that of frightening its owner out of his wits (which, by the bye, are none of the strongest). This commentary throws a new light upon the case, and greatly improves it as a story; for the old gentleman’s speech, considered as a lecture on pharmacy, is highly absurd; but considered as a hoax on Anastasius, it reads excellently.14 I have not the book at this moment to consult; but I think the passage begins—“And even that tavern music, which makes one man merry, another mad, in me strikes a deep fit of devotion,” &c.15 A handsome newsroom, of which I was very politely made free in passing through Manchester by several gentlemen of that place, is called, I think, The Porch; whence I, who am a stranger in Manchester, inferred that the subscribers meant to profess themselves followers of Zeno. But I have been since assured that this is a mistake.16 I here reckon twenty-five drops of laudanum as equivalent to one grain of opium, which, I believe, is the common estimate. However, as both may be considered variable quantities (the crude opium varying much in strength, and the tincture still more), I suppose that no infinitesimal accuracy can be had in such a calculation. Teaspoons vary as much in size as opium in strength. Small ones hold about 100 drops; so that 8,000 drops are about eighty times a teaspoonful. The reader sees how much I kept within Dr. Buchan’s indulgent allowance.17 This, however, is not a necessary conclusion; the varieties of effect produced by opium on different constitutions are infinite. A London magistrate (Harriott’s Struggles through Life, vol. iii. p. 391, third edition) has recorded that, on the first occasion of his trying laudanum for the gout he took forty drops, the next night sixty, and on the fifth night eighty, without any effect whatever; and this at an advanced age. I have an anecdote from a country surgeon, however, which sinks Mr. Harriott’s case into a trifle; and in my projected medical treatise on opium, which I will publish provided the College of Surgeons will pay me for enlightening their benighted understandings upon this subject, I will relate it; but it is far too good a story to be published gratis.18 See the common accounts in any Eastern traveller or voyager of the frantic excesses committed by Malays who have taken opium, or are reduced to desperation by ill-luck at gambling.19 The reader must remember what I here mean by thinking, because else this would be a very presumptuous expression. England, of late, has been rich to excess in fine thinkers, in the departments of creative and combining thought; but there is a sad dearth of masculine thinkers in any analytic path. A Scotchman of eminent name has lately told us that he is obliged to quit even mathematics for want of encouragement.20 William Lithgow. His book (Travels, &c.) is ill and pedantically written; but the account of his own sufferings on the rack at Malaga is overpoweringly affecting.21 In saying this I mean no disrespect to the individual house, as the reader will understand when I tell him that, with the exception of one or two princely mansions, and some few inferior ones that have been coated with Roman cement, I am not acquainted with any house in this mountainous district which is wholly waterproof. The architecture of books, I flatter myself, is conducted on just principles in this country; but for any other architecture, it is in a barbarous state, and what is worse, in a retrograde state.22 On which last notice I would remark that mine was too rapid, and the suffering therefore needlessly aggravated; or rather, perhaps, it was not sufficiently continuous and equably graduated. But that the reader may judge for himself, and above all that the Opium-eater, who is preparing to retire from business, may have every sort of information before him, I subjoin my diary:— [-- Table --]
What mean these abrupt relapses, the reader will ask perhaps, to such numbers as 300, 350, &c.? The impulse to these relapses was mere infirmity of purpose; the motive, where any motive blended with this impulse, was either the principle, of “reculer pour mieux sauter;” (for under the torpor of a large dose, which lasted for a day or two, a less quantity satisfied the stomach, which on awakening found itself partly accustomed to this new ration); or else it was this principle—that of sufferings otherwise equal, those will be borne best which meet with a mood of anger. Now, whenever I ascended to my large dose I was furiously incensed on the following day, and could then have borne anything.

Де Квинси Томас
Исповедь англичанина, любителя опиума

К ЧИТАТЕЛЮ

Я представляю тебе, благосклонный читатель, рассказ об удивительной поре моей жизни. Хотелось бы верить, что в моем толковании эта история окажется не просто занятной, но в значительной степени полезной и назидательной. Единственно с подобной надеждой писал я ее, и это одно служит мне оправданием в том, что я преступаю тот предел скромности и благородства, который обычно побуждает нас скрывать свои слабости и пороки. Ничто так не оскорбляет чувств англичанина, как зрелище человека, выставляющего напоказ свои нравственные язвы и шрамы и сбрасывающего те "покровы приличия", под которыми время и снисхождение к человеческим слабостям таят сии изъяны: потому героями наших откровений (то есть признаний непроизвольных и не для суда предназначенных) оказываются и падшие женщины, и авантюристы, и мошенники; если же мы хотим увидеть подобные примеры добровольного самоуничижения тех, кого склонны мы причислять к благородной и достойной части нашего общества, следует обратиться к литературе французской1 или к той части литературы немецкой, что заражена поддельной и несовершенной чувствительностью французов. Все это я чувствую так живо, с таким волнением ощущаю, насколько заслуживаю упреков в продолжении такой традиции, что колебался долгие месяцы, прежде чем счел уместным до смерти моей (когда по многим причинам сия история и так бы вышла в свет) представить глазам публики эту или любую другую часть опубликованного рассказа; лишь тщательно взвесив все "за" и "против", решился я на подобный шаг.

Порок и нищета склонны, повинуясь естественному побуждению, избегать взоров общества – они предпочитают замкнутость и одиночество и даже могилу себе выбирают в стороне от тех, кто населяет кладбище, словно бы отказываясь от родства с великим семейством людей и желая лишь (как трогательно пишет мистер Вордсворт2)
Делить в смиренье и
Раскаяние с заточеньем.

Все это в целом неплохо и идет нам на пользу; и сам я ни в коей мере не желал бы ни проявить невнимание к таким благотворным чувствам, ни ослабить их словом или поступком. Исповедь моя не является признанием вины, но, даже будь она таковым, польза от записей моего опыта, приобретенного столь дорогою ценою, могла бы с избытком искупить оскорбление вышеописанного чувства и оправдать нарушение общего правила. Немощь и нищета – сами по себе еще не грех. Они то приближаются к нему, то отдаляются от его мрачных теней – сие происходит соразмерно с вероятными намерениями и надеждами виновника и оправданиями, явными или тайными, самого проступка, а также в соответствии с тем, сколь сильно было искушение с самого начала и сколь серьезно, в воле и в поступках, выражалось его противостояние до самого конца, что же до меня, то, не погрешив против истины и скромности, могу сказать: жизнь моя, коли взять ее целиком, есть жизнь философа – с самого рождения я был существом интеллектуальным и начиная с самых ранних школьных дней в высшей степени умственными можно назвать мои повседневные занятия и развлечения. И если считать, что употребление опиума доставляет нам чувственное удовольствие, и если я вынужден признать, что предавался ему с чрезмерностью, доселе не засвидетельствованной*, тем не менее верно и то, что я с истинно религиозным рвением пытался побороть это пленительное наваждение и в конце концов достиг того, чего до сих пор никто не достигал, – я расплел почти до последних звеньев ненавистные цепи, что сковали меня. Такое самообуздание может служить достаточным противовесом любой степени самопотворства. Не стану настаивать, что в моем случае самообуздание не подлежит сомнению, а вопрос о потворстве решается в зависимости от того, подразумевает ли оно действия, продиктованные стремлением облегчить боль или стремлением к удовольствию.

Посему я не признаю за собою вины, но даже если бы и признавал ее, то, вероятно, все же решился на эту исповедь, с мыслью о пользе, которую может она сослужить всем употребляющим опиум. Ты можешь спросить: кто же эти люди? К сожалению, читатель, число их огромно. В этом я уверился много лет назад, когда пытался подсчитать всех, явно или косвенно известных мне как опиофаги3 – говорю лишь о малой части английского общества (а именно о людях, славных талантом либо высоким положением); среди них, например, красноречивый и благодетельный -; покойный декан -кого колледжа: лорд -; мистер -; философ; прежний помощник министра (описавший мне теми же словами, что и декан, то чувство, которое побудило его впервые принять опиум, чувство, "будто бы крысы терзали его желудок, сдирая внутри кожу"); мистер -; а также многие другие, не менее известные лица, перечисление которых было бы утомительно. И если одна часть общества, еще сравнительно ограниченная, доставляет нам столько примеров подобного пристрастия (попавших в поле зрения одного-единственного наблюдателя), то очевиден вывод, что взятое целиком население Англии даст нам число употребляющих опиум в той же пропорции. Я тем не менее сомневался в обоснованности такого вывода, пока мне не стали известны некоторые факты, убедившие меня в правильности моего заключения. Я укажу два из них: 1) три уважаемых лондонских аптекаря (торгующих в весьма отдаленных друг от друга частях города), у которых мне пришлось недавно приобретать малые порции опиума, уверяли, что число тех, кто балуется опиумом (если так можно сказать), нынче непомерно велико и что невозможность порой отличить людей, коим опиум необходим в силу известной привычки, от приобретающих его с целью самоубийства, вызывает среди аптекарей ежедневные споры и волнения. Это свидетельство касается лишь Лондона. Но, 2) (что, возможно, поразит читателя еще более) несколько лет назад, проезжая через Манчестер, я слышал от разных хлопкопромышленников, что у их работников быстро входит в привычку употреблять опиум4, причем в таком количестве, что в субботу к полудню прилавки аптекарей усыпаны пилюлями в один, два или три грана, готовыми удовлетворить вечернюю в них потребность. Непосредственной причиной тому послужило такое сокращение заработков, что работник не мог уже покупать эль или спирт; очевидно, все это прекратилось бы, поднимись эти заработки. Но я нимало не сомневаюсь в том, что человек, хотя бы раз испытавший божественное наслаждение от опиума, никогда вновь не обратится к грубым и смертельным удовольствиям алкоголя, и верно сказано, что
Его теперь ест тот, кто никогда не ел,
А тот, кто ел всегда, особо преуспел.

Привлекательность опиума, безусловно, признают даже его злейшие враги, медицинские авторы: так, Осайтер, фармацевт Гринвичского госпиталя5, пытаясь в своем "Очерке о действии опиума" (опубликованном в 1763 году) объяснить причины, по которым Мид недостаточно ясно определил свойства, противопоказания и проч. этого снадобья, выражается следующим загадочным образом (*): "Возможно, он полагал сей предмет слишком деликатным по своей природе, чтобы широко оглашать его, ибо тогда многие стали бы без разбора употреблять его и утратили бы страх и осторожность, необходимые для того, чтобы предупредить знакомство с исключительной силой этого снадобья"; "И так как он имеет множество свойств, которые, будучи известны всякому, могли бы приучить нас к употреблению оного и привести к тому, что он распространится у нас более, нежели у самих турок"; "результатом сего знакомства, – добавляет он, – стала бы общая беда". С необходимостью такого заключения я не могу вполне согласиться, но коснусь данного вопроса в конце моей исповеди, где представлю читателю мораль этого повествования.

ЧАСТЬ I

1 октября 1821 года
ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ИСПОВЕДЬ

Эту предварительную исповедь, или рассказ о приключениях юности писателя, из-за которых возникла у него привычка к опиуму, я счел необходимым предпослать основной истории по трем различным причинам, а именно:

1. Таким образом заранее ставится и в достаточной мере решается вопрос, который в противном случае с болезненной остротой встанет перед читателем "Опиумной исповеди": "Как получилось, что разумное существо возложило на себя ярмо страдания, добровольно впало в столь жалкое рабство и сознательно заковало себя во столь многие цепи?" Отсутствие разумного решения этого вопроса не может не вызвать у читателя возмущения бессмысленным безумием подобных поступков и помешает ему испытать столь необходимое всякому автору сочувствие.

2. Необходимость дать ключ к объяснению тех потрясающих зрелищ, что заполняли собой видения опиофага.

3. Желание придать моей истории некий предварительный интерес личного свойства, который, вне зависимости от предмета признаний, придаст самим признаниям больше интереса. Ведь если станет употреблять опиум тот, который думает только о волах, то, вероятнее всего, если он вообще способен мечтать, ему будут являться только волы. В моем же случае читатель найдет, что опиофаг мнит себя философом, и, соответственно, фантасмагория его видений (дневных ли, когда он бодрствует, или ночных, когда он спит) подходит, пожалуй, тому, о ком мы могли бы сказать: Humani nihil a se alienum putat.*

Ибо среди условий, которые автор считает существенными для обоснованных притязаний на право именоваться философом, должно быть не просто обладание изрядным умом, способным к анализу (в сем отношении Англия, однако, за последние поколения едва ли породила нескольких достойных; во всяком случае, ныне трудно сыскать претендента, которого бы могли мы определенно назвать истинно проницательным мыслителем, исключая, пожалуй, лишь Сэмюеля Тэйлора Колриджа8, а в более узкой области мысли – недавний блистательный пример* Давида Рикардо)9, но среди этих условий должен быть также и такой нравственный строй, который дает ему внутреннее зрение и силу интуиции, постигающую провидения и тайны человеческой природы: короче говоря, тот нравственный строй, который (среди всех поколений, когда-либо живших на этой планете) нашим английским поэтам свойственен в высшей степени, а шотландским профессорам*10 – в наинижайшей степени.

Меня часто спрашивали, как я впервые стал исправно употреблять опиум; скажу, что я несправедливо пострадал оттого, что в кругу знакомых прослыл человеком, который обрек себя на описанные далее несчастья, долго предаваясь привычке к опиуму, исключительно ради того, чтобы вызвать искусственное состояние приятного возбуждения. Однако такое истолкование моего случая неверно. Действительно, в течение десяти лет я время от времени принимал опиум, именно ради того острого удовольствия, которое он доставлял мне; но, пока я принимал его с этой целью, я был хорошо защищен от дурных последствий необходимостью соблюдать между приемами долгие перерывы, дабы с их помощью придать ощущениям новизну. Вовсе не с целью получить удовольствие, а для облегчения самой жестокой боли впервые сделал я опиум частью моей ежедневной диеты. На двадцать восьмом году жизни со мною случился сильнейший приступ той изнурительной желудочной болезни, что впервые мучила меня десять лет назад. Болезнь эта возникла вследствие голода, постоянно испытываемого мною в дни юности. Затем настало время надежд и полнота счастья (с восемнадцати до двадцати четырех лет) – и болезнь, казалось, отступила. Еще три года она изредка возвращалась, но когда я, вследствие душевного упадка, оказался в обстоятельствах крайне неблагоприятных, болезнь обрушилась на меня с силой, не желавшей уступать ни одному из известных мне средств, кроме опиума. И так как мои юношеские страдания, вызвавшие немощь желудка, могут показаться занятными и сами по себе, и по обстоятельствам, им сопутствующим, я хочу вкратце описать их здесь.

Когда мне было семь лет, отец мой умер, вверив мою судьбу четырем опекунам. Учился я в школах самых различных, больших и малых, и очень рано отличился знаниями классических предметов, в особенности греческого языка. Тринадцати годов от роду я уже легко писал по-гречески, а к пятнадцати овладел им настолько, что не только сочинял греческие стихи лирическими размерами, но и свободно, без затруднений говорил по-гречески – умение, какого более не встречал я среди ученых моего времени. Преуспеть в этом помогли мои ежедневные переводы газетных статей на самый лучший греческий, который только допускала импровизация. И именно необходимость постоянно рыться в своей памяти в поисках всевозможных изобретательных перифраз и соответствий новым идеям, образам, понятиям, соотношениям, etc. расширила диапазон моих словесных средств, которого я не достиг бы, упражняясь в скучных переводах моралистических писаний. "Этот мальчик, – говорил, указывая на меня незнакомому мне человеку, один из учителей, – куда лучше ораторствовал бы перед афинской толпой, нежели мы с вами объяснились бы с английской". Тот, кто удостоил меня таким панегириком, был ученым, и, надо сказать, "ученым изрядным"11, – пожалуй, из всех моих наставников единственно его я уважал и любил. К моему несчастью (и, как я впоследствии узнал, к возмущению этого достойного человека), сперва меня перевели под начало какому-то болвану, который пребывал в вечной тревоге, боясь, что я разоблачу его невежество, а затем – почтенному учителю, возглавлявшему большую старинную школу12. Назначенный на эту должность Н-ским колледжем Оксфорда, был он наставником здравым и основательным, но казался мне грубым, неизящным и неуклюжим (впрочем, как и большинство наставников того колледжа). Сколь же убого выглядел он в сравнении с моим любимым учителем, являвшим собою образец итонского блеска!13 От моего пристального взора не могла ускользнуть вся скудость и ограниченность нового наставника. Печально, когда ученик прекрасно сознает свое превосходство над тем, кто обучает его, будь то превосходство в знаниях или же в силе ума. Что касается знаний, не я один мог похвастаться этим – еще два мальчика, вместе со мною составлявшие первый класс, смыслили в греческом больше учителя, хотя им и недоставало известной тонкости и стремления к изяществу. Помнится, когда я поступил в школу, мы читали Софокла14 и источником неизбывного ликования для нас, ученых триумвиров первого класса, было следить, как наш Архидидаскал15 (он сам любил это прозвище) долбит урок, развивая перед классом обычный ряд из Лексикона и Грамматики и пропуская при этом все до единого сложные места, попадающиеся в хорах. Мы же тем временем даже не снисходили до того, чтобы открыть книгу, и занимались сочинением эпиграмм на его парик или иные, столь же важные, предметы. Оба мои одноклассника были бедны, и поступление их в университет целиком зависело от рекомендации старшего учителя16. Я же, имея небольшую собственность, доставшуюся по наследству и приносившую доход, достаточный для содержания в колледже, хотел поступить в университет немедленно. По сему поводу я не раз обращался за помощью к своим опекунам, но безуспешно. Тот из них, что казался мне человеком, наиболее умудренным опытом и самым разумным, жил слишком далеко, двое же остальных отказались от вверенных им прав в пользу четвертого, с которым мне и пришлось вести переговоры. Это был человек по-своему достойный, но высокомерный, упрямый и не терпящий возражений. После длительной переписки и нескольких встреч я понял, что мне не на что рассчитывать – столковаться с ним не было возможности. Беспрекословного подчинения – вот чего требовал он от меня, и потому вскоре я приготовился к иным мерам. Лето быстро приближалось, а вместе с ним и день моего семнадцатилетия, после коего я поклялся покончить со школой. Для этого прежде всего нужны были деньги, и мне пришлось обратиться с письмом к одной женщине высокого положения17, которая, хотя и была молода, знала меня еще ребенком и совсем незадолго до того очень отличила меня. Я просил у ней в долг пять гиней. Неделю ждал я ответа и уже приуныл, как наконец слуга вручил мне конверт под печатью с короною. Письмо оказалось более чем любезным, а задержка объяснялась тем, что прекрасная отправительница была в отлучке на побережье. Я получил сумму, вдвое большую, нежели просил, а также и добродушный намек, что, мол, даже если я никогда и не верну долга, это не сильно разорит мою покровительницу. Теперь я был готов осуществить свой план: десять гиней, вдобавок к тем двум, что оставались из моих карманных денег, представляли собою капитал, казавшийся мне почти неисчерпаемым. Ведь в ту счастливую пору жизни, когда ничто не сковывает твои силы, поистине безграничными делаются они, повинуясь острому чувству радости и надежды.

Как справедливо, с несвойственной ему силой чувства, замечает доктор Джонсон18, мы никогда без печали в сердце не совершаем в последний раз ничего из того, что вошло у нас в привычку. Я глубоко ощутил правдивость этих слов, навеки покидая -, место, которое я не любил и где не был счастлив. В вечер перед отъездом навсегда я с грустью последний раз внимал вечерней молитве, звучавшей в старинной высокой школьной зале. Когда же на вечерней перекличке прозвучали имена учеников, и мое как обычно было первым, я выступил вперед и, проходя мимо старшего учителя, поклонился, посмотрел ему серьезно в глаза и сказал про себя: "Он стар и слаб, и в этом мире мы более не увидимся". Я оказался прав – с тех пор я не видел его и впредь никогда не увижу. Он ласково взглянул на меня, добродушно улыбнулся, отвечая на приветствие (или, точнее говоря, прощание), и мы расстались навеки, а он и не догадывался об этом. Я был не слишком высокого мнения о его дарованиях, но он всегда оставался добр и снисходителен ко мне, потому и горевал я при мысли о том, какой обидой будет для него мой побег.

Наступило то утро, которое открывало мне дорогу в мир и которое во многих важных отношениях осветило всю мою последующую жизнь. Обитал я в доме старшего учителя, и с первого дня пребывания в школе мне было дозволено иметь собственную комнату, в которой я и спал и занимался. К половине четвертого я был уже на ногах. С глубоким чувством в последний раз глядел я на башни древнего -, "одетые утренним светом", сверкающим глянцем безоблачного июльского утра. Будучи тверд и непоколебим в своем решении, я тем не менее находился в возбужденном ожидании неведомых опасностей. Если бы мог я предвидеть тот ураган, тот истинный шквал бедствий, что вскоре обрушился на меня, как бы я тогда волновался! Но волнению противостоял безмятежный покой раннего утра и действие его было благотворно. Тишина стояла даже более глубокая, нежели в полночь. Мне эта тишина летнего утра всегда казалась трогательнее любой другой – ибо свет, такой же яркий и сильный, как полуденный свет в другие времена года, отличается от дневного, когда улицы заполняются людьми; ведь природа и невинные твари Божьи хранят подлинный глубокий покой лишь до тех пор, пока человек своим мятежным и суетным духом не нарушает этой святости. Я оделся, взял шляпу и перчатки, но медлил выйти – полтора года комната эта была "цитаделью моих дум": здесь я читал и размышлял все ночи напролет, и хотя за последнее время я, предназначенный для любви и нежной привязанности, утратил и радость и счастье в пылу раздоров и препирательств с моим опекуном, – тем не менее, как мальчик, страстно любящий книги и посвятивший себя умственным занятиям, я даже среди уныния моей жизни не мог не провести здесь много счастливых часов. Я плакал, зная наверняка, что никогда больше не увижу вещей, к которым так привык: мой стул, камин, письменный стол... Я пишу эти строки спустя восемнадцать лет, однако воспоминание столь отчетливо, словно день тот был еще вчера, – я даже помню над камином черты портрета, на который я устремил свой прощальный взгляд. То был портрет милой -, чьи глаза и губы были столь прелестны, а лицо светилось такою благосклонностью и божественным спокойствием, что тысячу раз бросал я перо или книгу, дабы искать в нем утешения подобно тому, как ищет его набожный человек у своего небесного заступника. И пока я глядел на нее, глухие удары С-кой башни19 возвестили четыре часа. Я подошел к портрету, поцеловал его и затем тихо вышел, закрыв за собою дверь навсегда!

Смех и слезы в этой жизни порою так перемешаны, что я не могу без улыбки вспоминать происшествие, которое едва не нарушило тогда все мои замыслы. Со мною был огромного веса дорожный сундук: в нем, кроме одежды, содержалась и почти вся моя библиотека, и трудность заключалась в том, чтобы донести его до возчика – ведь путь из моей комнаты, находившейся в надстройке дома, до лестницы, ведущей к выходу, проходил через галерею, мимо опочивальни старшего учителя. Находясь в дружеских отношениях со всеми слугами и зная, что ни один из них не выдаст меня и будет действовать со мною заодно, я поделился сомнениями с грумом старшего учителя. Тот поклялся сделать все, что я пожелаю, и, когда настал час, он поднялся наверх за сундуком. Я опасался, что ему одному это будет не под силу, однако у грума были
Атланта плечи, что снести могли бы
Всю тяжесть величайших царств20,

а спина его шириной не уступала Солсберийской равнине21. Он вознамерился нести сундук сам, я же, стоя на ступеньках последнего пролета, с тревогой ожидал, чем все это кончится. Некоторое время я слышал, как тот спускается, ступая медленно и твердо, но, к несчастью, в самом опасном месте, возле галереи, он от волнения оступился – нога его вдруг соскользнула со ступеньки, и огромная ноша, сорвавшись с плеч, набирая скорость, поскакала вниз по лестнице и с дьявольским грохотом ударила в дверь спальни Архидидаскала. Первой мыслью моею было – все потеряно, и бежать теперь я могу, лишь пожертвовав поклажею. Однако, подумав, я решил не торопиться. Грум несказанно испугался за нас обоих, но тем не менее это печальное происшествие, показалось ему настолько смешным, что он разразился долгим, громким, звонким смехом, который разбудил бы и Семерых спящих22. При звуках такого шумного веселья под носом у оскорбленного начальства я и сам не в силах был сдержаться – и вовсе не из-за прискорбной etourderie* моего сундука, а из-за впечатления, которое этот случай произвел на грума. Оба мы ожидали, и вполне оправданно, что доктор выскочит из комнаты – ведь обычно при первом же мышином шорохе он вылетал наружу, как дог из конуры. Но, как ни странно, когда смех затих, ни малейшего звука из спальни не послышалось. Доктор страдал тяжким недугом, часто лишавшим его сна, но, видимо, спал исключительно глубоко, когда сон все же приходил. Набравшись смелости в наступившей тишине, грум вновь взвалил на плечи мою поклажу и уже безо всяких приключений завершил остаток пути. Я подождал, пока сундук не погрузят на тележку, чтобы отвезти его к возчику, и вслед за нею, "Провидением ведомый"23, отправился в путь со свертком одежды под мышкой, с книгою любимого английского поэта24 в одном кармане и томиком Еврипида25 – в другом.

Сперва я намеревался двинуться в Вестморленд26, так как испытывал особую привязанность к этим местам и к тому же имел на то личные причины. Случай, однако, направил мои странствия по другому пути, и теперь я шел в сторону Северного Уэльса.

Поскитавшись по Денбайширу27, Мерионетширу28 и Карнарвонширу29, я наконец снял комнату в маленьком уютном домике в Б-30. Здесь я мог бы удобно устроиться на долгое время – провизия была дешева, ибо отсутствовали рынки сбыта для обильных плодов земледелия. Но происшествие, в котором, быть может, не таилось никакой обиды, вновь погнало меня дальше.

Не знаю как читатель, но я-то давно заметил, что самым надменным сословием в Англии (или, во всяком случае, тем сословием, чья спесь наиболее бросается в глаза) являются семьи епископов. Дело в том, что у дворян и их детей сами титулы свидетельствуют о знатном происхождении их обладателей. Даже имена их (это относится порой и к детям нетитулованных фамилий) говорят о благородном звании – имя Саквилла, Маннерса, Шитцроя, Полета, Кавендиша и многих прочих рассказывает свою собственную повесть. Этим людям уже заведомо отдают должное все, за исключением невежд, которые, из-за темноты своей, считают: "меня не знать лишь может сам безвестный"31. У них появляются соответственные тон и манеры, и если они в одном случае стремятся показать свое превосходство, то в тысяче других случаев смягчают это выражением учтивой снисходительности. В семействах же епископов дело обстоит иначе: им всегда очень трудно выразить свои притязания – ведь число епископов благородного происхождения никогда не было велико32; между тем их возвышение по службе происходит столь стремительно, что публика не успевает о нем узнать, – разве что иному священнику сопутствует литературная известность. Поэтому-то епископские дети являют вид подчеркнутой строгости и неприступности – следствие притязаний, обычно не удовлетворенных; манера noli me tangere*33 делает их болезненно восприимчивыми к любой фамильярности и заставляет с чувствительностью подагриков сторониться*. И без сомнения, только мощный разум и необыкновенная доброта спасут их от подобной слабости; но в целом мое представление об этих людях соответствует общему мнению гордыня, если не имеет глубоких корней в таких семьях, проявляется более всего в их манерах, а манеры эти естественным образом передаются всем их домочадцам.

Случилось так, что хозяйка дома, где я жил, служила одно время горничной, а может быть, нянькой в семействе епископа -ского, а совсем недавно вышла замуж и, как говорится, устроилась. В городишке, таком как Б-, человек достоин уважения за то, что когда-то жил в столь именитой семье, и моя добрая хозяйка мнила о себе куда больше, нежели, по моему мнению, следовало. "Милорд сказал то, милорд поступил так, как нужен он парламенту, как необходим в Оксфорде" – вот что составляло предмет ее всегдашних разговоров. Всю эту болтовню я спокойно терпел – я был слишком добродушен, чтобы откровенно смеяться над кем бы то ни было, и вполне понимал говорливость этой старой служанки. Однако ей, видно, показалось, что я недостаточно восхищен личностью епископа, и, то ли из желания наказать мое безразличие, то ли по чистой случайности, она однажды передала мне разговор, частью до меня касавшийся. На днях она была во дворце епископа, дабы засвидетельствовать свое почтение его семье. Обед к тому времени закончился, и ее допустили в залу. Повествуя о том, как ведется ее хозяйство, она мельком упомянула, что сдает комнату. Услышав это, сей добрый епископ не преминул предостеречь хозяйку касательно выбора постояльцев. "Ты должна помнить, Бетти, – сказал он, – что через местность нашу проходит дорога, ведущая в Хэд34, так что для множества ирландских мошенников, бегущих от долгов в Англию, а также для множества английских мошенников, бегущих от долгов на остров Мэн35, наш город служит временным прибежищем". Совет конечно же не был лишен оснований, но предназначался, разумеется, для самой миссис Бетти, и вряд ли ей следовало сообщать об этом мне. Далее рассказ ее стал еще более неприятным. "О милорд, – отвечала хозяйка (передаю разговор с ее слов), – я вовсе не думаю, что этот молодой джентльмен – мошенник, потому что..." – "Значит, вы не думаете, что я мошенник? – с негодованием оборвал я ее. – Что ж, я избавлю вас от труда размышлять над этим". И с такими словами я немедля собрался в путь. Хозяйка, казалось, готова была уже уступить, но, видимо, мое презрительное и резкое замечание по поводу ученого прелата в свою очередь возмутило ее; примирение было теперь невозможно. Меня особенно задело то, что епископ с подозрением отзывается о людях, которых никогда не видел, и я решил объясниться с ним по-гречески, дабы тем самым доказать, что я не мошенник, а заодно (как надеялся) заставить епископа отвечать мне на том же языке – ведь хоть я и не так богат, как его преосвященство, но сумел бы показать свое превосходство над ним, уж по крайней мере, в греческом. Однако, по рассуждении, я отказался от этой мальчишеской затеи: епископ вполне был вправе дать своей бывшей служанке такой совет, не предполагая, что она доведет его до моего сведения; к тому же грубый ум миссис Бетти, благодаря которому я и узнал об этом разговоре, мог исказить действительные слова почтенного епископа и придать им окраску, более характерную для ее собственного образа мыслей.

В тот же час оставил я свое жилище, и это обернулось для меня очень скверно: живя в разных гостиницах, я очень быстро потратил много денег и через две недели вынужден был очень сократить свои расходы: я ел уже только раз в день. К тому же постоянное движение и горный воздух будили во мне острый аппетит и я сильно страдал от столь жалкой диеты – ведь единственной пищей, которую я мог бы осмелиться заказать, были кофе или чай. Но даже от этого нужда заставила вскоре отказаться, и почти все то время, что оставался я в Уэльсе, мне приходилось кормиться лишь ягодами смородины, шиповника или боярышника. Время от времени я пользовался гостеприимством местных жителей, коим оказывал небольшие услуги. Мне доводилось писать деловые письма для крестьян, имеющих родню в Ливерпуле и Лондоне, или же, что бывало чаще, письма любовные от служанок, живших в Шрусбери36 или других городках на английской границе. Каждое подобное письмецо доставляло моим скромным друзьям огромное удовольствие, и потому ко мне относились с радушием. В особенности мне памятны те дни, что я провел в деревушке Ллэн-и-Стайндв (или что-то в этом роде), расположенной в глубине Мерионетшира, где на три дня я был с большой добротой по-братски принят молодой семьей. Семейство их в тот момент состояло из четырех сестер и трех братьев, уже взрослых, отличавшихся необыкновенным изяществом и деликатностью манер. Не припомню, чтобы я когда-либо видел в хижине подобную красоту, природную воспитанность и утонченность, кроме как раза два в Вестморленде и Девоншире37. Все они говорили по-английски – что не так уж часто умеют жители уголков, отдаленных от большой дороги. Здесь я первым делом написал для одного из братьев, моряка английского военного флота, письмо, касавшееся его призовых денег, а затем, тайком, пару любовных писем для двух его сестер. Обе они были хороши собой, а одна – необычайно прелестна. То и дело краснея от смущения, они не столько диктовали мне, сколько высказывали общие пожелания, что именно писать, и не требовалось особой проницательности, чтобы разгадать их просьбу – выразить в письме много чувства, не нарушая при этом девичьей гордости. Я старался выбирать выражения так, чтобы сочеталось и то и другое, и девушки были несказанно рады, глядя, как легко я угадываю и переношу на бумагу их мысли, и (по простоте своей) дивились этой моей способности. В каждой семье положение гостя определяется отношением к нему женщин. Помимо того, что я, к общему удовольствию, выполнял обязанности доверенного секретаря, мне не составляло труда развлечь хозяев разговором, и они так сердечно уговаривали меня остаться, что отказываться мне вовсе не хотелось. Спал я на одной постели с братьями, ибо единственная свободная кровать находилась в спальне девушек; во всем остальном ко мне относились с уважением, которым не часто балуют людей с тощими кошельками – по-видимому, ученость моя казалась хозяевам достаточным свидетельством знатного моего происхождения. Так прожил я три дня и большую часть четвертого, и, судя по доброте, с какой относились они ко мне, я мог бы оставаться там и поныне, если бы их власть соответствовала их воле. Следующим утром, однако, за завтраком по лицам хозяев я понял, что предстоит неприятный разговор – и действительно, один из братьев объяснил мне, что за день до моего приезда их родители отправились в Карнарвон38 на ежегодное собрание методистов39 и сегодня должны вернуться. И "если они не будут так вежливы, как следовало бы", – он просил меня от имени всех молодых не обижаться. Родители возвратились. По их недовольным лицам и "Dym Sassenach" ("не говорим по-английски") в ответ на все мои обращения я понял, как обстоит дело, и, нежно попрощавшись с моими добрыми молодыми хозяевами, двинулся в путь. Хотя они рьяно пытались отстоять меня перед родителями и не раз извинялись за стариков, говоря, что "так они всегда", однако я прекрасно видел, что талант мой писать любовные записки так же мало возвышает меня в глазах мрачных валлийских методистов преклонных лет, как и умение сочинять на греческом сапфические или алкеевы стихи40. Задержись я в этом доме, и все гостеприимство, которым с искренней любезностью дарили меня мои юные друзья, обернулось бы, из-за столь явной предубежденности родителей, вынужденным милосердием. Безусловно прав мистер Шелли41 в своем рассуждении о старости: если только ей не противостоят мощные внутренние силы, она развращает и губит искреннюю доброту человеческого сердца.

Вскоре после описанных событий мне удалось (некоторым способом, о коем, за недостатком места умолчу) перебраться в Лондон. Здесь наступила самая суровая пора моих долгих страданий и, говоря без преувеличения, моих смертных мук. Шестнадцать недель я то больше, то меньше терпел жесточайшие терзания голода; я испытал самые горькие мучения, какие только может пережить человек. Не стану без нужды огорчать читателя подробностями того, что я перенес, – ведь столь печальная участь, выпавшая на долю самого тяжкого грешника, даже в пересказе не может не вызвать у публики скорбную жалость, мучительную для человеческого сердца, от природы доброго. Сейчас скажу, что поддерживали меня, да и то не всякий день, только несколько кусочков хлеба; их оставлял мне на столе один человек (считавший меня больным и не подозревавший о крайней нужде моей). В ранний период моих страданий – в Уэльсе часто, в Лондоне первые два месяца всегда – я был бездомным, мне редко доводилось спать под крышею; думаю, что именно благодаря постоянному пребыванию на воздухе я не умер от мучений; но позже, когда погода сделалась холодною и суровою и когда от долгих лишений меня стала одолевать болезненная слабость, безусловным счастием явилось то, что человек, с чьего стола я кормился, позволил мне оставаться на ночь в огромном и пустом доме, который он нанимал42. Я называю его пустым, потому что в доме этом не было ни слуг, ни постояльцев, не было и мебели, за исключением стола и нескольких стульев. Однако, осматривая новое жилище, я неожиданно нашел в нем еще одного обитателя – бедную и брошенную всеми девочку лет десяти. Она, кажется, сильно голодала и потому выглядела гораздо старше. Несчастное дитя поведало мне, как уже многие месяцы живет здесь в совершенном одиночестве, и бедняжка несказанно обрадовалась, узнав, что отныне я буду делить с нею страшные ночные часы. Дом был велик, и по ночам его просторные комнаты, свободные от мебели, а также пустынные лестницы наполнялись гулким эхом крысиной возни, и бедное дитя, терпевшее телесные муки недоедания и холода, вообразило, будто бы дом населен привидениями, отчего, казалось, страдало еще сильнее. Я обещал девочке защиту от всех призраков, но, увы, большего предложить ей не мог. Мы спали на полу, подложив под головы связки Богом проклятых судейских бумаг, а покрывалом служило нам нечто вроде большого кучерского плаща. Вскоре, однако, мы обнаружили на чердаке старый чехол для дивана, маленький кусок ковра и прочее тряпье, которое пусть немного, но все же согревало нас. Несчастная девочка прижималась ко мне, спасаясь от холода и призрачных врагов своих. И в дни, когда болезнь тяготила меня меньше обычного, я обнимал бедняжку, и та, почувствовав тепло, наконец засыпала. Я же не мог сомкнуть глаз, ибо в последние два месяца сон чаще всего приходил ко мне днем, когда меня охватывали приступы внезапной дремоты. Однако я предпочел бы вовсе не спать: мало того, что сновидения мои были тягостны (и едва ли не столь же ужасны, как те, что порождал опиум, – о них я скажу позже), спал я так тревожно, что порою казалось мне, будто бы слышу свои же стоны, и от звуков собственного голоса просыпался. В то время меня преследовало, едва я начинал дремать, отвратительное ощущение, которое затем не раз возвращалось: что-то наподобие судорог охватывало мое нутро (вероятно, желудок), и мне приходилось резко разгибать ноги, дабы избавиться от боли. Лишь только начинал я забываться, как боль пронзала меня с новою силою, и я вскакивал, чтобы затем в изнеможении заснуть до следующего приступа. Между тем я все более слабел и потому постоянно то засыпал, то просыпался. Бывали дни, когда хозяин дома неожиданно и очень рано наведывался к нам; и иногда он приходил после десяти, иногда совсем не приходил. В постоянном страхе перед судебным приставом, хозяин наш, совершенствуя методу Кромвеля43, ночевал всякий раз в разных концах Лондона; более того, я часто замечал, как он, прежде чем отозваться на стук в дверь, разглядывал посетителя через потайное оконце. Завтракал он в одиночестве, поскольку чай его оснащался таким образом, что допустить присутствие за столом второго лица было бы затруднительно. Весь съедобный materiel* состоял чаще всего из булочки или нескольких сухариков, которые покупал он по дороге из очередного своего пристанища. Но даже вздумай хозяин созвать к столу гостей, то, как я ему однажды шутливо заметил, он поставил бы (во всяком случае, не посадил бы) их, говоря философически, в отношения последовательности, а не в отношения сосуществования, то есть в порядке временном, а не пространственном. Во время завтрака я обычно находил какой-либо предлог, дабы неторопливо войти, и с напускным безразличием прибирал остатки трапезы; впрочем, случалось и так, что мне ничего не доставалось. Нельзя сказать, что, поступая подобным образом, я обкрадывал этого человека, скорее же я просто вынуждал его (как хотелось бы верить) время от времени посылать за лишним сухариком, столь необходимым для пропитания бедной девочки – ее никогда не впускали в хозяйский кабинет (если можно так назвать хранилище пергаментов, судебных бумаг и т.д.), который был для нее комнатой Синей Бороды44. Около шести хозяин запирал дверь своего хранилища и отправлялся обедать – и в тот день мы его больше не видали. Я никак не мог понять, была ли девочка незаконнорожденной дочерью мистера Н., или же просто прислугой в доме; она и сама не знала этого, но обращались с ней как со служанкой. Как только мистер Н. появлялся, она спускалась вниз и принималась чистить его костюм, туфли и прочее. И кроме тех случаев, когда ее посылали куда-нибудь с поручением, она по целым часам оставалась в мрачном Тартаре45 кухни и не видела света до той поры, пока не раздавался мой долгожданный стук в дверь – тогда я слышал, как торопливо, дрожащими ножками, бежит она открывать. О дневных занятиях девочки я знал не более того, что она осмеливалась рассказывать мне по вечерам – ведь как только наступало время хозяйских трудов, я старался покинуть дом, понимая, что присутствие мое нежелательно, и допоздна просиживал в парках или же слонялся по улицам.

Однако кем же был и чем занимался хозяин этого дома? Читатель, он предавался полузаконной деятельности в закоулках права и – как бы это сказать? – из осторожности или же по необходимости не позволял себе роскошь обзавестись чересчур деликатной совестью (я мог бы значительно сократить эту перифразу, но предоставляю это читателю). Во многих жизненных сферах содержание совести обходится нам куда дороже, нежели содержание жены или экипажа, и подобно тому, как человек решает отказаться от своего экипажа, друг мой, мистер Н., видимо, порешил на время отказаться от своей совести, полагая вернуть ее, как только сможет себе это позволить. Уклад жизни такого человека представлял бы весьма странную картину, если бы я мог позволить себе позабавить читателя за его счет. Несмотря на ограниченность моих наблюдений тогда, я тем не менее был свидетелем множества лондонских интриг и замысловатого крючкотворства и видел, как накручивается вокруг закона "цикл, эпицикл, за кругом круг"46, но, хотя я и был нищ, все это не вызывало у меня ничего, кроме улыбки, – как, впрочем, не вызывает и по сей день. Однако в то время мое положение позволило мне на собственном опыте узнать лишь те особенности характера мистера Н., которые делали ему честь; и о странностях его личности я должен забыть все, кроме того, что ко мне он был благосклонен и в меру своих сил великодушен.

Не скажу, что мера эта была очень велика, однако, так же как крысы, за кров я не платил ни копейки и подобно доктору Джонсону, на всю жизнь запомнившему тот единственный раз, когда он наелся фруктов досыта, я должен благодарить судьбу за неповторимую возможность выбирать такие апартаменты в лондонском доме, о которых мог только мечтать. Ведь, кроме комнаты Синей Бороды, населенной, как думалось девочке, призраками, весь дом, от чердака до погреба, был в полном нашем распоряжении; "весь мир лежал у наших ног"47, и мы могли разбивать палатку на ночь где угодно. Дом этот, весьма приметный с виду, стоит в хорошо известной части Лондона. И я не сомневаюсь, что многие мои читатели не раз пройдут мимо этого здания. Я и сам не упускаю случая навестить его, когда по делам бываю в Лондоне; вот и сегодня, 15 августа 1821 года, в день своего рождения, я во время вечерней прогулки намеренно свернул на знакомую Оксфорд-стрит48, дабы взглянуть на мой дом; теперь его занимает почтенное семейство; сквозь освещенные окна гостиной увидел я, как веселые и беззаботные хозяева собрались за чаем. Сколь же чудесно изменился сей дом с той поры, как восемнадцать лет назад, в темноте, холоде, безмолвии и одиночестве, проводили здесь долгие ночи голодный школяр и заброшенное дитя! Тщетно пытался я разыскать потом эту девочку. Кроме ее положения, ничего примечательного не было в ней: не могла она похвастаться ни приятной наружностью, ни быстротою ума, ни особою обходительностью, однако, слава Богу, даже в те годы мои чувства не нуждались в красотах, что превозносятся в современных романах. Мне хватало человеческой природы в самом скромном и безыскусном ее обличий, и я любил девочку потому, что она была моей подругой по несчастью. С тех пор минуло немало лет, и если она жива, то, вероятно, уже стала матерью; однако, как я уже говорил, след ее потерян для меня навсегда.

Об этом я жалею, но гораздо больше и отчаянней я искал другую, и гораздо больше горевал, когда потерпел неудачу. Это была девушка, принадлежавшая к тем несчастным, что вынуждены зарабатывать себе на хлеб проституцией. Я не стыжусь и не вижу никакой причины скрывать, что в то время я был близок и, можно сказать, дружен с женщинами подобного рода. Сие признание, однако, не должно вызвать у публики ни насмешки, ни гнева: вряд ли стоит напоминать образованному читателю старую латинскую поговорку: "Sine Cerere..."*49; к тому же кошелек мой был пуст стало быть, отношения мои с этими женщинами оставались невинными. Тем более, никогда в жизни я не считал себя запятнанным прикосновением или близостью существа, принадлежащего к роду человеческому; напротив, с самых ранних лет предметом особой моей гордости было то, как я умел непринужденно, more Socratico*50, вести беседу со всеми людьми мужчинами, женщинами или детьми, которые встречались на моем пути. Это умение способствует познанию человеческой природы, добрым чувствам и свободе обращения, которые пристали всякому человеку, притязающему на звание философа. Ведь философ должен смотреть на мир иными глазами, нежели светский человек – убогое, ограниченное существо, скованное узкими, себялюбивыми предрассудками, которые определены рождением и воспитанием: он должен быть человеком широких взглядов и одинаково относиться к высокому и низкому: просвещенному и неучу, виновному и невинному. Будучи в то время перипатетиком51 поневоле или, скорее, человеком улицы, я, естественным образом, чаще других встречал женщин, имеющих более простое название уличные женщины. Случалось, некоторые из них брали мою сторону, когда ночные сторожа норовили согнать меня со ступенек домов, где я сидел. Но одна из них, та, ради кого затеял я этот разговор... Нет, я не причисляю тебя, о прекрасная Анна, к этому разряду женщин; позволь же, читатель, найти более доброе название для той, чье великодушие и сострадание помогали мне, когда весь мир отвернулся от меня; ведь только благодаря ей жив я до сих пор. Долгие недели провел я с этой бедной и одинокой девушкой: мы гуляли по вечерам вдоль Оксфорд-стрит, иногда устраивались на ступеньках или укрывались в тень колонн. Надо сказать, что Анна была моложе меня – она сказала, что ей шел только шестнадцатый год. Я живо интересовался ее судьбой, и в конце концов она открыла мне свою простую историю – такое часто случается в Лондоне (и я видел тому достаточно примеров), где, если бы общественное милосердие было более приспособлено к действенной помощи, сила закона чаще бы применялась для защиты и возмездия. Однако поток лондонского милосердия струится в русле пусть глубоком и могучем, но бесшумном и невидимом и потому недоступном бедным бездомным странникам. К тому же известно, как жестоки, грубы и отвратительны внешние проявления и внутренний механизм лондонского общества. Тем не менее я видел, что выпавшие на долю Анны несправедливости легко поправимы. Потому-то так настойчиво я убеждал ее обратиться с жалобою к мировому судье, полагая, что тот отнесется к одинокой и беззащитной девушке со всем возможным вниманием и что английское правосудие, невзирая на лица, непременно призовет к ответу наглого мошенника, похитившего ее скромное имущество. Она часто обещала мне, что так и сделает, но ничего не предпринимала, ибо была застенчива и столь много перенесла страданий, что глубокая печаль, казалось, навеки сковала ее юное сердце; и, возможно, Анна справедливо считала, что даже самый честный судья и даже самый справедливый трибунал не устранят ее тяжкие обиды. Кое-что, однако, можно было сделать. Наконец договорились мы, что пойдем на днях в магистрат, где я буду выступать от ее имени, но, к несчастью, не было мне суждено послужить ей – после нашего сговора мы виделись только раз и затем навеки потеряли друг друга. Между тем она оказала мне неизмеримую услугу, за которую я никогда бы не смог отплатить ей. Однажды, когда я чувствовал себя более обыкновенного нездоровым и слабым, мы вечером медленно шли по Оксфорд-стрит, и я попросил Анну свернуть со мной на Сохо-сквер52, где мы присели на ступеньках здания (проходя мимо которого я и поныне ощущаю острое горе – и благоговение перед памятью моей несчастной подруги и ее великодушным поступком). Когда мы сели на ступеньки, я склонил голову Анне на грудь, но мне стало внезапно очень худо, я выскользнул из ее объятий и упал навзничь. Я ясно сознавал в ту минуту, что без какого-нибудь сильного и живительного средства либо умру на этом самом месте, либо же, в лучшем случае, впаду в столь тяжкое истощение, что в моем бедственном состоянии едва ли смогу вновь встать на ноги. Но случилось так, что в сей смертельный миг бедная сирота, которая в жизни своей не видела ничего, кроме обид и оскорблений, протянула мне спасительную руку. Вскрикнув от ужаса, но не медля ни секунды, Анна побежала на Оксфорд-стрит и с невообразимой быстротой воротилась со стаканом портвейна с пряностями. Сия скудная трапеза так благотворно подействовала на мой пустой желудок (который отказался бы принять твердую пищу), что я тотчас почувствовал, как силы возвращаются ко мне. Да не забудется это вино, за которое щедрая девушка не ропща уплатила из последних своих денег, коих и без того не хватало ей на самое необходимое; и вряд ли надеялась она в ту минуту, что когда-нибудь я возвращу этот долг.

О юная моя благодетельница! Как часто потом, пребывая в одиночестве, думал я о тебе с сердечной скорбью и искренней любовью! И часто желал я, чтобы подобно тому, как в древности отцовское проклятье, наделявшееся сверхъестественной силой53, следовало за отпрыском с фатальной безысходностью, чтобы так же и мое благословение, идущее от сердца, томимого признательностью, имело бы равную способность гнаться, подстерегать, настигать и преследовать тебя, Анна, везде, где бы ты ни очутилась – и в средоточье мрака лондонских борделей, и даже (когда б то было возможно) во мраке могилы, и там бы разбудило тебя вестью всепримиряющей благодати и прощения!

Я не часто плачу, ибо прежде всего мысли мои обо всем, что занимает людей, ежедневно и ежечасно погружаются на ту глубину, где "места нет слезам"54; да и сама строгость моего образа мысли противоречит чувствам, вызывающим у нас слезы. (Сих чувств не хватает тем, кто легкомыслием своим огражден от печальной задумчивости, а тем самым – и от умения преодолевать волнение этих чувств.) К тому же те, кто размышляли о сих предметах так глубоко, как я с самых ранних лет, дабы избежать полного уныния, поддерживают и лелеют в себе успокоительную веру в грядущее равновесие и в гиероглифическое значение людских страданий55. Поэтому я и по сей день весел и бодр и, как уже говорил, не часто плачу. Однако есть переживания пусть не столь страстные и глубокие, но зато более нежные. Так, проходя по освещенной тусклым светом фонарей Оксфорд-стрит и внимая знакомой мелодии шарманки, что много лет назад утешала меня и дорогую мою спутницу (я буду всегда называть ее так), я проливаю слезы и размышляю о таинственной воле, столь внезапно и жестоко разлучившей нас навсегда. Как случилось это читатель узнает из последних страниц моего вводного повествования.

Вскоре после описанного происшествия я повстречал на Облмарл-стрит56 одного господина, состоявшего при дворе его покойного величества. Сей джентльмен не раз пользовался гостеприимством в нашем доме и теперь обратился ко мне, заметив фамильное сходство. Я не старался скрыть, кто я таков, и потому откровенно отвечал на все вопросы. Взяв с него слово чести, что он не выдаст меня опекунам, я сообщил ему адрес стряпчего, с которым свел знакомство. На другой день я получил от своего нового покровителя билет в 10 фунтов; конверт с деньгами был доставлен в контору стряпчего вместе с прочими его деловыми бумагами и вручен мне незамедлительно и со всею учтивостью, хотя я видел, что он догадывается о содержимом послания.

Подарок этот, сослуживший мне вполне определенную службу, побуждает меня рассказать о цели, которая привела меня в Лондон и о которой я (говоря судебным языком) ходатайствовал со дня приезда в столицу до конца моего пребывания.

Читателя, пожалуй, удивит, что, оказавшись в столь могущественном мире Лондона, не в силах был я сыскать средств, дабы избежать крайней нужды, ведь предо мною открывались, во всяком случае, две к тому возможности: либо воспользоваться помощью друзей моей семьи, либо же обращать в доход свои юношеские знания и таланты. Касательно первой возможности скажу: более всего на свете я в то время опасался вновь оказаться в руках опекунов, ибо не сомневался, что всю власть, предоставленную им законом, они используют предельно, то есть насильственно упрячут меня в колледж, который я покинул. Такое водворение было бы для меня бесчестьем, даже если бы я добровольно ему подчинился, но, осуществленное насильственно, с вызывающим презрением к моим желаниям и усилиям, оно было бы для меня унижением паче смерти и в конце концов привело бы к ней. Потому-то из страха навести на свой след опекунов я был столь сдержан в поиске покровительства даже там, где несомненно обрел бы его. У отца моего в свое время было немало друзей в столице – однако, поскольку после смерти его минуло десять лет, я помнил немногих из них даже по имени; впервые оказавшись в Лондоне, если не считать несколько часов, там проведенных ранее, я не знал адреса и этих друзей отца. К этому способу получить помощь я не обратился отчасти из-за указанной трудности, но главным образом из страха, о котором я уже говорил. Что же до иной возможности прокормиться, то я, пожалуй, отчасти разделяю недоумение читателя: как же я мог проглядеть ее? Без сомнения, я бы добыл себе средств на скромную жизнь, если бы, например, нанялся в типографию читать корректуру греческих книг. Такую работу я мог бы выполнять с безупречною аккуратностью и тщанием и быстро снискал бы доверие хозяев. Однако не следует забывать, что получить такое место можно только по рекомендации какому-либо почтенному издателю – я же не имел такой надежды. Но, по правде говоря, мне никогда не приходило в голову, что можно извлекать прибыль из своих литературных знаний. Я не видел иного способа быстро достать деньги, кроме как брать взаймы, полагаясь на будущий достаток. С подобным предложением обращался я повсюду, пока наконец не повстречал еврея по имени Д.*.

Я представился ему и прочим ростовщикам (некоторые из них, думается, также были евреями) и рассказал об ожидаемом наследстве; те, в свою очередь, передали отцовское завещание в суд по гражданским делам, который и признал законность моих притязаний. По всему выходило, что второй сын -, эсквайра, обладает правом нераздельного наследования (или даже более того), что я, собственно, и утверждал; однако оставался неразрешенным один вопрос, легко угадываемый в глазах ростовщиков: а был ли я в самом деле тем человеком, за которого выдавал себя? Прежде мне никогда бы не пришло в голову, что подобное подозрение вообще возможно; я опасался, как бы моим еврейским друзьям не довелось продвинуться в своих ревностных разысканиях слишком далеко и узнать обо мне куда больше, нежели требовалось, – ведь в таком случае они могли бы составить заговор с целью продать меня опекунам. Я был удивлен, что моя персона, materialiter* (выражаюсь так, ибо питаю страсть к аккуратности логических разграничений), обвиняется или, по крайней мере, подозревается в подделке самой себя, formaliter*. И все же, дабы удовлетворить щепетильность евреев, я обратился к единственно возможному средству. Еще будучи в Уэльсе, получил я от друзей множество писем, которые теперь постоянно таскал с собою; это были последние остатки моего прежнего имущества, не считая одежды, что была на мне. Эти письма я и извлек на свет – в основном это были послания из Итона от графа –58, тогдашнего близкого моего товарища, и несколько писем маркиза -, его отца. Последний, сам в прошлом блестящий итонец, обладал большей ученостью, чем требуется знатному человеку. Он все же сохранил приязнь к классическим штудиям и не чуждался общения с ученой молодежью. Помню, мы стали переписываться, едва мне исполнилось пятнадцать; порой маркиз сообщал о тех великих усовершенствованиях, что сделал он или же намеревался сделать в графствах Ми Сл59, иной раз рассуждал о достоинствах какого-нибудь латинского поэта, а то предлагал мне темы, которые хотел бы видеть воплощенными в моих стихах.

Прочитав эти письма, один из евреев согласился ссудить мне две или три сотни фунтов при условии, что я уговорю молодого графа, который, кстати, был не старше меня, гарантировать уплату долга по наступлении совершеннолетия. Как я ныне понимаю, этот еврей рассчитывал не столько на пустяковую выгоду от сделки со мною, сколько на возможность впоследствии вести дела с моим знатным другом, ибо был прекрасно осведомлен об огромном наследстве, его ожидавшем. В соответствии с этим предложением через восемь или девять дней после того, как я получил десять фунтов, я стал приготовляться к поездке в Итон. Около трех фунтов денег пришлось оставить заимодавцу на покупку марок, необходимых, как уверял тот, для подготовки требуемых бумаг в мое отсутствие. В глубине души я чувствовал обман, но не желал давать повод обвинять меня в проволочках. Меньшую сумму назначил я другу своему, стряпчему (тому, что и свел меня с евреями), в уплату за постой в его не меблированном жилище. Пятнадцать шиллингов я употребил на восстановление (хоть и самое скромное) моего платья. От прочих денег четверть я дал Анне, полагая по возвращении разделить с нею все, что останется. Закончив дела свои, в седьмом часу, темным зимним вечером, сопровождаемый Анною, отправился я в сторону Пикадилли60, намереваясь добраться оттуда до Солт-Хилла61 на почтовой карете, идущей в Бат62 или Бристоль63. Путь наш лежал через ту часть города, коей более не существует, и потому теперь трудно даже приблизительно очертить ее границы, но, кажется, она некогда называлась Суоллоу-стрит64. Имея времени в достатке, мы свернули налево и, выйдя на Голден-сквер65, присели на углу Шеррард-стрит66, не желая прощаться среди суеты и блеска Пикадилли. Я заранее посвятил Анну в задуманное дело и вот вновь уверял, что, ежели повезет мне, разделит она мое счастье и, как только у меня появятся силы и средства защитить ее, я никогда не покину ее. Именно так я собирался поступить – как из привязанности к ней, так и по чувству долга, ибо независимо от благодарности, которая обязывала меня вечно чувствовать себя ее должником, я любил Анну, любил как сестру, а в ту минуту любил с семикратной нежностью, видя ее крайнюю печаль. Я, казалось, имел больше причин отчаиваться, ибо покидал теперь свою спасительницу, но я, несмотря на сильно поврежденное здоровье, был весел и полон надежд. Анна же, напротив, была в полном отчаянии от нашей разлуки, хотя я ничем не мог служить ей, кроме как искренней добротой и братским чувством; и когда, прощаясь, я поцеловал ее, она обвила мою шею руками и зарыдала, не в силах промолвить ни слова. Я думал воротиться не позднее чем через неделю, и мы условились, что Анна по прошествии пяти дней всякий вечер ровно в шесть часов станет ожидать меня в конце Грейт-Тичфилд-стрит67 той тихой гавани, где обыкновенно назначали мы встречи, дабы не потерять друг друга в Средиземном море Оксфорд-стрит. Принял я также и другие меры предосторожности и лишь об одной позабыл. Анна никогда не называла мне своей фамилии, а, впрочем, я мог ее и не запомнить (как предмет не слишком большого интереса). К тому же девушки из простонародья, оказавшиеся в столь несчастливом положении, в отличие от претенциозных читательниц романов, не имеют привычки величать себя мисс Дуглас, мисс Монтегю и проч.; мы знаем их лишь по имени – Мери, Джейн, Френсис... Я должен был непременно спросить ее фамилию – тогда я наверняка мог бы разыскать ее. По правде говоря, мне и в голову не пришло, что встретиться после такой краткой разлуки нам будет труднее обыкновенного; и потому в ту минуту я и не подумал прибегнуть к таким расспросам и не записал об этом ничего в заметках о нашем последнем свидании. Ведь последние мгновения растратил я на то, чтоб хоть как-то обнадежить бедную подругу мою и уговорить ее добыть лекарство от донимавших ее кашля и хрипоты. Обо всем этом я вспомнил только тогда, когда уже не мог вернуть ее.

В девятом часу добрался я до Глостерской кофейни68; почтовая карета на Бристоль уж отправлялась, когда я занял свое место на запятках. Плавное и легкое движение* навевало дремоту; не странно ли, что первый за последние месяцы глубокий и покойный сон застал меня на запятках почтовой кареты – в постели, которую сегодня я почел бы не слишком удобною. С этим сном связано маленькое происшествие, лишний раз убедившее меня, как легко тому, кто не знает беды, прожить жизнь свою, вовсе не ведая, по крайней мере на собственном опыте, какая доброта таится в сердце человеческом, – впрочем, вынужден добавить я с тяжелым вздохом, не сознает он также и доступной ему низости. Так неприметны порой под покровом манер истинные черты нашей натуры, что для простого наблюдателя оба понятия эти, а равно и оттенки их, перемешаны между собою – и потому клавиатура во всем многообразии заключенных в ней гармоний низводится до скудной схемы очевидных различий гаммы или же до азбуки простейших звуков. А случилось вот что: на протяжении первых четырех или пяти миль я с печальным постоянством докучал своему соседу, то и дело заваливаясь на него, едва лишь карета давала крен; окажись дорога чуть менее ровной, я бы, наверное, и вовсе выпал из кареты от слабости. Попутчик мой громко жаловался, как, вероятно, делал бы всякий в подобном положении, но жаловался с неоправданным раздражением. Расстанься я с этим человеком тотчас же, то продолжал бы видеть в нем (ежели бы счел его достойным размышления) лишь невежу и грубияна. Я, однако, вполне сознавал, что дал ему повод для жалоб, а посему извинился и уверил его, что изо всех сил буду стараться впредь не засыпать. Тут же, как только мог кратко, я сообщил моему попутчику, что болен и совершенно обессилел от долгих мучений, но средства мои не позволяют путешествовать в карете. Едва услышав сии объяснения, человек этот мгновенно переменился ко мне – и когда я вновь пробудился от шума и огней Хаунслоу69 (не прошло и двух минут после нашего разговора, как я заснул вопреки данному обещанию), то обнаружил, что сосед крепко обхватил меня рукою, удерживая от падения; и весь остаток пути он проявлял ко мне поистине женскую доброту, так что наконец я уж и вовсе лежал у него на руках; это было более чем благородно с его стороны, ибо он не мог знать, что я выйду, не доехав до Бата или Бристоля. К сожалению, я уехал далее, нежели полагал, – так сладок был мой сон; очнувшись от неожиданной остановки кареты (очевидно, возле почтовой станции), я выяснил, что мы уже достигли Мэйдинхэда70, оставив Солт-Хилл в шести или десяти милях позади. Здесь я сошел; в продолжение же полуминутной стоянки добрый мой спутник (мимолетного взгляда, которым я успел окинуть его еще на Пикадилли, было достаточно, чтобы признать в нем дворецкого или кого-то в этом роде) умолял меня лечь спать как можно скорее. Я обещал, но не намеревался держать обещания и не замедлил отправиться далее, а вернее, назад, пешком. Должно быть, около полуночи двинулся я в путь, но шел так медленно, что, когда поворотил на дорогу от Слоу к Итону, часы в ближайшем доме пробили четыре. Сон, равно как и ночной воздух, освежил меня, но все же я чувствовал сильную усталость. Помнится, одна мысль (вполне очевидная и прекрасно выраженная неким римским стихотворцем) утешала меня тогда в моей бедности. На пустоши Хаунслоу не так давно произошло убийство. Думаю, не ошибусь, коли скажу, что убитого звали Стил и был он владельцем лавандовой плантации в этих местах. Все более приближался я к той самой пустоши, и потому мне естественно пришло в голову, что я и проклятый убийца, ежели ему теперь не сидится дома, сами того не ведая, движемся друг к другу в темноте; будь я не бедный изгнанник,
"Достигший знаний, но земли лишенный"71,а, положим, лорд -, наследник огромного состояния, приносящего, – так все считали, до 70 000 фунтов годового дохода, – как бы тогда трепетал я от ужаса! Не слишком, однако, вероятно, чтобы лорд – оказался в моем положении. И все же занимавшая меня мысль по сути верна – власть и богатство поселяют в человеке постыдный страх смерти; я уверен, ежели бы самому безрассудному вояке, который благодаря своей бедности наделен истинной храбростью, вдруг перед сражением сообщили о том, что он внезапно унаследовал поместье в Англии и с ним 50 000 фунтов ежегодно, – любви к пулям в нем заметно поубавилось бы*, а сохранение невозмутимости и хладнокровия давалось бы ему соответственно гораздо труднее. И правильно заметил один мудрец, имевший достаточно опыта для сравнения, что богатство более располагает
Ослабить добродетели основы,
Чем дать ей волю проявить себя.
"Возвращенный Рай"72

Я медлю с развитием моей темы, так как для меня воспоминания о тех временах полны глубокого смысла. Но читатель мой не найдет далее причины жаловаться, ибо теперь я приближаюсь к концу. На дороге от Слоу к Итону я заснул, но едва забрезжил рассвет, как пробудился от голоса некоего человека – он стоял надо мною и пристально разглядывал меня. Я не знал, кто он. Вид у него был скверный, но это не значит, что намерения у него тоже были скверными – впрочем, едва ли незнакомец полагал, что тот, кто спит зимою на дороге, достоин ограбления. Спешу, однако, заверить его, коли окажется он в числе моих читателей, что такое заключение относительно меня легко оспорить. Сказав несколько слов, незнакомец пошел прочь; я даже был рад, что меня побеспокоили, ибо теперь мог пройти через Итон, когда еще никто не встал. Сырая ночная погода к утру сменилась слабым морозом: и деревья и земля – все вокруг покрылось инеем. Благополучно миновав Итон, я остановился в маленькой гостинице в Виндзоре73. Тотчас умывшись и наскоро поправив платье, около восьми я направился к Поту74. Дорогой мне повстречалось несколько младших учеников, к которым я обратился; невзирая на убогое мое одеяние, они ответили мне вежливо, ибо итонец – всегда джентльмен. Оказалось, что друг мой, лорд -, уехал в -ский университет. "Ibi omnis effusus labor!"*:75. Многих в Итоне я также почитал за друзей, однако не перед всеми, кого зовешь другом во дни благополучия, хочется предстать в час нужды. И все же, собравшись с мыслями, я осведомился о графе Д-, которого (хотя знал его не так близко, как других), не стал бы избегать в любых обстоятельствах. Он все еще был в Итоне, но, кажется, уже собирался в Кембридж76. Я посетил его, был радушно принят и приглашен к завтраку.

Здесь, читатель, позволь остановиться, дабы удержать тебя от ошибочных выводов: потому, что мне случалось порой упоминать тех или иных высокородных друзей, не надо думать, что я притязаю на знатное происхождение. Слава Богу, это не так – я сын простого английского негоцианта, при жизни славного своей честностью; он много посвящал себя литературным занятиям (и был сочинителем, хотя и анонимным). Проживи отец мой долее, он бы непременно разбогател; однако он рано умер, оставив семерым наследникам около 30 000 фунтов. Но еще того больше (говорю это с гордостью) была одарена моя мать. И хоть не могла она сказать, что занимается литературой, я бы решился назвать ее в высшей степени мыслящей женщиной (чего не скажешь подчас о наших жрицах изящной словесности); и если бы кто почел за труд собрать и напечатать письма ее все увидели бы в них сильный мужской ум и такие образцы английского языка, свежего, энергичного, идиоматичного, каких не сыщешь в других письмах, кроме разве в письмах леди Уортли Монтегю77. Такова почетность моего происхождения – другой я не имею, и за то искренне благодарю Господа, ибо сужу так: положение, чрезмерно возвышающее человека над соплеменниками, не слишком-то благоприятствует развитию его душевных свойств.

Завтрак у лорда Д- действительно был великолепен, но мне казался в три раза великолепней, ибо стал первой настоящею трапезой, первым истинным пиршеством за долгие месяцы. Как ни странно, я почти ничего не смог съесть! Помнится, когда я получил десять фунтов, тот же час я отправился в лавку к булочнику, дабы купить булочек – сей магазин я уже около двух месяцев изучал с такой жадностью, что и вспомнить об этом не могу без чувства унижения. Я хорошо знал историю Отвея78 и опасался есть слишком быстро. Впрочем, тревожился я напрасно, потому как аппетит у меня совсем исчез, и я почувствовал себя дурно, не проглотив и половины купленной снеди. Очень долго я испытывал такие ощущения, когда ел нечто, напоминающее настоящую еду; даже если я не мучился тошнотою, то, как правило, часть съеденного отвергалась моим желудком, причем порою сие сопровождалось выделением кислоты. Вот и теперь, за столом лорда Д-, мне было не лучше обычного: среди всей роскоши аппетит покинул меня. К несчастию, я всегда жаждал вина. Я объяснил свое положение лорду Д-, присовокупив краткую повесть о недавних страданиях; на эту речь хозяин отозвался с горячим сочувствием и велел подать вина. Оно принесло мне кратковременное облегчение и удовольствие, замечу – я никогда не упускал случая выпить, ибо в то время боготворил вино так же, как теперь – опиум. Однако уверен, что тогдашнее мое пристрастие лишь усугубляло болезнь, ибо тонус желудка у меня резко снизился и мог бы подняться только при упорядоченном режиме. Надеюсь, все ж не из одной любви к вину просиживал я подолгу у моих итонских друзей; хотелось мне верить тогда, что была на то иная причина, а именно неохота тотчас же обращаться за столь деликатной услугою к лорду Д-, для каковой просьбы у меня не было достаточных оснований. И тем не менее, дабы поездка в Итон не прошла даром, я вынужден был изложить мою просьбу. Лорд Д-, известный своею безграничной добротою, – которая в отношении меня определялась скорее состраданием и близкой дружбой моею с некоторыми из его родственников, нежели тщательным исследованием моих обстоятельств, – отвечал, однако, нерешительно. Он признался, что предпочитает не вести дел с ростовщиками, ибо опасается, как бы его близкие не узнали о том. Кроме всего, он сомневался, покажется ли вообще убедительною моим нехристианским друзьям подпись наследника, куда менее состоятельного, чем граф -. И все-таки лорд Д- не желал, видимо, огорчать меня решительным отказом и после краткого размышления обещал, хотя и на определенных условиях, стать мне порукою. Ему тогда едва ли было восемнадцать, но, думается, ни один дипломат, пусть даже самый бывалый и искушенный, не повел бы себя лучшим образом – в столь изысканной манере (еще более очаровательной благодаря той искренности, что так присуща юношеству) проявлялись его осмотрительность и благоразумие! Не ко всякому, конечно, можно обратиться с подобным делом, ибо рискуешь в ответ быть удостоенным взора сурового и неблагосклонного, словно бы глядит на тебя голова сарацина.

Воодушевленный данными мне обещаниями, не то чтобы слишком утешительными, но и гораздо более приятными, чем я ожидал, через три дня я возвратился в Лондон виндзорскою каретою79. Вот уж и близок конец моей истории: евреи не приняли условия лорда Д-. Возможно, в конце концов, ростовщики и согласились бы и были только заняты добычею нужных сведений и потому просили отсрочки; но дело все откладывалось, время шло, и та малость, что оставалась у меня от былых десяти фунтов, таяла, и ясно виделось мне, что, пока все не образуется, я вновь окажусь в прежнем отчаянном положении. Неожиданно, волею случая, открылся путь к примирению с моими друзьями. Спешно покинув Лондон, я направился в дальнюю часть Англии, а затем – в университет; и прошло немало месяцев, покуда я сумел побывать вновь в том городе, который был и по сей день остается столь значительным в судьбе моей, в городе моих юношеских страданий.

Что же тем временем случилось с бедною Анною? Ей предназначаю я эти последние слова: как и было решено меж нами, я всякий вечер ждал ее на углу Тичфилд-стрит, дни же проводил в безуспешных поисках. Я спрашивал об Анне каждого, кто мог бы знать ее, и в последние часы перед отъездом употребил все доступные силы и знание Лондона, дабы разведать хоть что-нибудь о ней. Я знал улицу, где она жила, однако же дома не помнил; кажется, Анна говорила когда-то, будто домовладелец дурно обращался с нею, и потому, должно быть, она съехала еще до того, как мы расстались. У нее было мало знакомых; некоторые видели в настойчивости моих поисков побуждения, вызывавшие у них либо смех, либо порицание; иные же знакомцы, полагая, что я преследую девушку, которая слегка пощипала мои карманы, вполне естественно – и простительно – были не расположены указать мне след ее, если даже и знали, где она. Под конец, уж совсем отчаявшись, я вручил тогдашний адрес моей семьи в -шире единственной девице, которая, как я знал, помнила Анну в лицо, поскольку не раз бывала с нами вместе. Однако до сей поры не слышал я об Анне ни слова. Среди горестей, выпадающих на долю всех людей, то было величайшим несчастьем. Если она жива была тогда, то, наверно, мы в один и тот же час искали друг друга в огромных лабиринтах Лондона; быть может, нас разделяло всего несколько футов, ибо таков по лондонской мерке барьер, за коим люди могут потеряться навсегда. Долгие годы я надеялся, что она жива, и полагаю, что, употребляя слово "мириад" в буквальном, не риторическом смысле, я могу сказать: приезжая в Лондон, я всякий раз вглядывался во многие мириады женских лиц. Я бы узнал ее из тысячи, даже если бы увидел на миг – и хотя не была она красива, но выражение лица у нее было милое и голову она держала с особою грацией. Я искал ее, как уже говорил, с надеждою. Так продолжалось годами – но теперь я боялся бы повстречать Анну вновь; ее кашель, некогда причина моей горести, ныне стал мне утешением. Я более не желаю видеть ее, мне отрадней думать, что она в могиле, подобно Магдалине80, что она умерла прежде, чем оскорбления и жестокость успели исказить или уничтожить ее бесхитростную душу, прежде чем грубая подлость негодяев довершила ее гибель.

ЧАСТЬ II

Итак, Оксфорд-стрит, мачеха с каменным сердцем! Ты, что равнодушно внимаешь вздохам сирот и пьешь слезы детей! Наконец я избавлен от тебя: более не должен я скитаться в мучениях средь твоих бесконечных домов, не должен засыпать и пробуждаться в плену терзаний голода. Без сомнения, наши с тобою, Анна, бессчетные преемники ступают за нами след в след – мы завещали им наши страдания. Теперь иные сироты томятся здесь, иные чада проливают слезы – ты же, Оксфорд-стрит, одним только эхом отвечаешь на стоны бесчисленных сердец. Однако буря, которую я пережил, кажется, стала залогом покойного безветрия, былые невзгоды явились выкупом за право жить беспечально долгие годы и оплатили свободу от горя; и когда снова я, одинокий созерцатель, бродил, как то нередко бывало, по улицам Лондона, я пребывал в состоянии покоя и умиротворенности. И хотя бедствия, пережитые во время ученичества в Лондоне, пустили столь глубокие корни в теле моем, что затем проросли и расцвели вновь с прежнею пагубною пышностью, тень которой нависла над всеми последующими годами, – я был готов принять вновь обступившие меня страдания с большей стойкостью, с умом более зрелым, и помогала мне в этом привязанность, полная сочувствия, нежная и глубокая.

Итак, несмотря на все, что смягчало мою боль, незримая нить страдании, растущих из одного корня, накрепко связала удаленные друг от друга годы судьбы моей. На собственном примере познал я близорукость человеческих желаний: часто лунными ночами, во дни первого моего скорбного жития в Лондоне, я утешал себя тем (если это можно считать утешением), что, проходя по Оксфорд-стрит, заглядывал на все подряд поперечные улицы, идущие через сердце Мери-ле-Бон1 к тихим полям и лесам; и тогда, говорил я себе, устремляя глаза в даль уходящих улиц из света и тени: "К северу идет та дорога2, и, следовательно, – в Грасмир3; мне бы крылья голубя, и я полетел бы туда за покоем". Так говорил я и того желал в слепоте своей; однако именно в той северной области, в той самой долине и даже в том самом доме, к которому стремились мои неверные желания, вновь родились мои муки, и вновь грозили они осадить цитадель моей жизни и надежды. Именно здесь много лет меня преследовали кошмарные видения, уродливые призраки4, подобные тем, что некогда обступали ложе Ореста; однако я был куда несчастнее его, ибо сон, даруемый нам в отдохновение и казавшийся Оресту5 благословенным* бальзамом, излитым на раненое его сердце и измученную голову, для меня был самой горькой карой. Так слеп я был в своих желаниях – ибо если существует пелена, что скрывает от незоркого взгляда человека грядущие его несчастья, то не она ли прячет и избавление от них – и посему горе, коего мы не страшились, сменяется утешением, на которое мы не надеялись. Так я, как бы разделивший с Орестом все его беды (кроме тех, что теснились в его потрясенной совести), разделял также и его утешения; когда Эвмениды6 сбирались возле моей (как и возле его) постели и пронзительно смотрели на меня сквозь занавески, – у самого изголовья, лишая себя сна, дабы не был я одинок в тяжких ночных бдениях, сидела моя Электра7. Ты, возлюбленная М.8, ты, дорогая подруга, – ты была моей Электрой! И никогда бы не позволила, чтобы благородством ума и многострадальною преданностью греческая сестра превзошла английскую жену! Ты, не долго думая, снисходила до самых смиренных из добрых услуг и до рабской* верности своей нежной любви, долгие годы утирала ты болезненную росу со лба моего и освежала запекшиеся губы, иссушенные лихорадкою; даже когда твой мирный сон из сострадания ко мне наводнялся видениями моей страшной борьбы с призраками и сумеречными врагами, без конца твердящими мне: "Не спи!" – ты не роптала и ни единой жалобы не слетало с уст твоих, освещенных ангельской улыбкой; подобно Электре, не презрела ты долга любви, ибо она тоже, хотя была гречанкою и дочерью царя мужей*, порой предавалась рыданьям и закрывала лицо* своим одеянием.

Но все эти бедствия уже в прошлом, и ты прочтешь сие печальное для нас обоих повествование, как прочла бы некую легенду о кошмарном сне, что не вернется более. Теперь я снова в Лондоне и снова брожу по ночной Оксфорд-стрит. Часто, обуреваемый тревогою, перенести которую могу, только опираясь на всю мою философию и на радость твоего присутствия, я вспоминаю, что разделяют нас три сотни миль и три скорбных месяца разлуки; тогда, лунными ночами, гляжу я на улицы, бегущие к северу, и вспоминаю восклицание, исторгнутое из измученного сердца юноши; я вспоминаю, что ты сейчас одна среди той долины, хозяйка того самого дома, к которому, в слепоте, стремилась душа моя девятнадцать лет назад; я думаю, что поистине слепые, рассеянные ветром побуждения сердца, быть может, устремлялись в отдаленное будущее и, прочитанные в ином смысле, оправданы; ежели бы мог я вновь вернуться к бессильным порывам юности, то опять повторял бы, обращаясь на север: "Мне бы крылья голубя", – с каким доверием к твоей доброте и милосердию мог бы произнесть я последние слова моего прежнего восклицания: "И я бы полетел туда за покоем".

РАДОСТИ ОПИУМА

С того дня, как в первый раз я принял опиум, прошло столько времени, что, окажись это событие менее значительным, я бы давно позабыл о нем – но событий, определяющих жизнь нашу, забывать не должно. И потому, тщательно припоминая все обстоятельства моего знакомства с сим снадобьем, я отношу их к осени 1804 года. Тогда я жил в Лондоне, где очутился впервые с тех пор, как поступил в колледж. Мое приобщение к опиуму произошло следующим образом: с ранних лет у меня вошло в привычку мыть голову холодною водою, по крайней мере раз в день. Однажды, неожиданно почувствовав сильную зубную боль, я приписал ее некоторой слабости организма, вызванной пренебрежением к этой ежедневной процедуре, – я тотчас вскочил с постели, окунул голову в таз с холодной водой и, не вытирая волос, лег спать. На другое утро, само собой разумеется, я проснулся от мучительной ревматической боли во всей голове и в лице, которая терзала меня дней двадцать. На двадцать первый день, кажется в воскресенье, я вышел на улицу скорее для того, чтобы убежать, если б то было бы возможно, от моих мучений, нежели с какою-то определенной целью. Случайно повстречал я одного знакомого по колледжу, который и порекомендовал мне опиум. Опиум! Грозный источник неизъяснимого блаженства и страданий! Я слышал о нем, как слышал о манне10 или амброзии11, но не более того. Каким пустым звуком казалось мне тогда это слово! И как торжественно звучит оно теперь в моей душе! Как потрясает оно сердце воспоминаниями печали и счастья! Мысленно возвращаясь к ним, я чувствую мистический смысл во множестве мельчайших подробностей, связанных с тем местом и временем, с тем человеком (если то был человек), что впервые ввел меня в рай любителей опиума. Был воскресный полдень, сырой и безрадостный, и нет на земле нашей зрелища скучнее, чем дождливое воскресенье в Лондоне. Мой путь домой лежал по Оксфорд-стрит; и возле здания "величественного пантеона" (как мистер Вордсворт любезно именовал его) я приметил лавку аптекаря. Аптекарь – сей невольный слуга небесных наслаждений! – казался под стать ненастному дню, скучным и тупым, как и подобает всякому смертному аптекарю в воскресный день. И когда я попросил настойку опиума, тот дал мне ее совсем как обычный человек; более того, за мой шиллинг он возвратил нечто, казавшееся настоящим медным полупенсом, извлеченным из настоящего деревянного ящичка. И все же, несмотря на эти явно человеческие признаки, мой аптекарь с той поры мнится мне блаженным видением вечного аптекаря, что ниспослан был на Землю с особенным ко мне поручением. Еще более утвердился я в своем мнении о нем, когда в следующий раз, приехав в Лондон, пытался разыскать его все у того же величественного пантеона – но не нашел; так для меня, не знавшего даже его имени (если таковое вообще существовало), он скорее испарился с Оксфорд-стрит, нежели просто переехал, как то свойственно существам телесным. Пусть читатель считает, что то был не более чем обычный подлунный аптекарь – может и так, но мое убеждение твердо: я верю, он исчез с лица земли* или же растворился. Потому так неохотно связываю я какие бы то ни было земные воспоминания с той минутою, и местом, и тем существом, что впервые открыло мне сие божественное снадобье.

Можно догадаться, что, придя домой, я не стал терять времени и поспешил принять предписанное количество. Будучи не знаком с искусством и тайною употребления опиума, я проглотил это снадобье самым невежественным образом но все же проглотил. И через час – о Боже! – какой переворот! Какой взлет души из самых глубин! Какой апокалипсис12 моего внутреннего мира! Избавление от боли казалось мне теперь пустяком; этот отрицательный эффект был поглощен грандиозностью открывшегося передо мною положительного эффекта – бездною божественного наслаждения. То была панацея,* от всех человеческих невзгод, то был внезапно обретенный мною секрет счастья, о коем спорили философы множество веков; счастье теперь покупалось за пенни и помещалось в жилетном кармане; восторг теперь можно было закупорить в бутылке и носить с собою, а спокойствие души можно было рассылать галлонами с почтовыми каретами. Читатель подумает, что я смеюсь, говоря это, но уверяю: тот, кто имеет дело с опиумом, смеяться не станет; ведь даже радости оного торжественны и серьезны; даже в наисчастливейшем состоянии любитель опиума никогда не выступает в образе l'Allegro*; он говорит и мыслит подобно Il Penseroso*;13. Однако у меня сложилась предосудительная привычка шутить порой среди переживаемых мною страданий, я боюсь, что буду предаваться этому недостойному занятию даже в этих анналах своих радостей и горестей, если только меня не удержит более могущественное чувство. Читатель должен простить мне эту слабость; заручившись необходимою снисходительностью, я постараюсь быть серьезным, чуть что не усыпительным в соответствии с такой темой, как опиум, который все считают средством усыпительным, тогда как он на самом деле возбуждает.

Прежде всего несколько слов относительно воздействия опиума на организм; по поводу всех сообщений об опиуме, которые исходят как от путешественников в Турцию, с незапамятных времен почитающих ложь своею неотъемлемой привилегией, так и от профессоров медицины, пишущих ex cathedra*, – могу решительно ответить им одним критическим суждением: ложь, ложь и еще раз ложь! Помнится, однажды в какой-то книжной лавке наткнулся я на следующие строки одного сатирика: "Теперь я убедился, что лондонские газеты вполне правдивы, по крайней мере, два раза в неделю по вторникам и субботам, когда мы можем полностью доверять их спискам банкротов". В духе сего автора я не отрицаю того, что некоторые правдивые сведения об опиуме до мира дошли. Например, люди знающие настойчиво утверждали, будто бы опиум темно-коричневого цвета, – с этим, заметьте, я согласен; во-вторых, говорят, что он довольно дорог – и в этом я убедился, поскольку в мое время восточноиндийский опиум ценился в три, а турецкий – в восемь гинеи за фунт; и, в-третьих, вполне согласен я с тем, что если вы съедите слишком много опия, то, по всей вероятности, проделаете нечто, чрезвычайно неприятное для человека с установившимися привычками, а именно умрете*. Сии веские утверждения, взятые как по отдельности, так и вместе, верны, опровергать их я не стану; ведь то, что правдиво, – всегда было и остается достойным похвалы. Но на этих трех приведенных здесь теоремах и заканчивается, как мне кажется, весь накопленный человеком запас знаний о таком предмете, как опиум.

И поскольку места для дальнейших открытий предостаточно, вам, почтенные доктора, придется позволить мне прочесть лекцию на эту тему.

Прежде всего, те, кто упоминают опиум прямо или попутно, не столько утверждают, сколько считают доказанным, что вещество это способно вызывать опьянение. Поверь же, meo periculo*, читатель, что никакое количество опиума никогда не приводило, да и не могло привести, к опьянению. Что же до настойки опиума (обычно называемой лауданом), то она, безусловно, может опьянить человека, если только он может выдержать большую дозу ее. Но почему? Да потому, что содержит она много крепкого спирта, и вовсе не потому, что в ней много опиума. Я решительно утверждаю, что чистый опиум не способен подействовать на организм так, как действует алкоголь; различие определяется не степенью, а сущностью самого действия – различие состоит отнюдь не в количестве употребляемого вещества, а, скорее, в его качестве. Удовольствие, доставляемое нам вином, всегда возрастает и, достигнув кризиса, постепенно начинает спадать; от опиума же оно, раз возникнув, сохраняется до восьми или десяти часов неизменным. Вино, если заимствовать известное определение из медицины, есть вид удовольствия острого, а опиум – хронического; и если первое мы можем сравнить с пламенем, то второе – с ровным и долгим жаром. Главное же различие заключается в том, что вино расстраивает умственные способности, тогда как опиум (если принимать его правильно), напротив, вносит в них изысканный порядок, законосообразность и гармонию. Вино лишает человека самообладания, опиум его сильно укрепляет. Вино повреждает и замутняет рассудок, придает сверхъестественную яркость чувствам и усиливает презрение и восхищение, любовь и ненависть; опиум, напротив, сообщает ясность и равновесие всем человеческим способностям, активным и пассивным; что же касается нравственных чувств и характера в целом, то здесь опиум проявляет себя как средство, дарующее особое жизненное тепло, сообразное с рассудком, которое, должно быть, всегда присутствовало в душе допотопного или же первобытного человека. Так, например, опиум, как и вино, придает широту чувствам и добросердечным привязанностям; но изрядное отличие кроется уже в том, что неожиданная благожелательность, сопутствующая опьянению, несет на себе печать плаксивой сентиментальности, которая вызывает презрение у свидетелей ее. Люди жмут друг другу руки, клянутся в вечной дружбе, проливают слезы – и ни один смертный не может понять отчего; то есть мы видим, что чувственное начало берет надо всем верх. Между тем нарастание добрых чувств, рождаемое опиумом, вовсе не похоже на лихорадочный приступ – оно, скорее, является возвращением к здоровому состоянию духа, которое бы он естественно обрел, если бы полностью освободился от глубоко затаенных боли и раздражения, что постоянно сталкиваются и борются с побуждениями сердца, изначально добрыми и справедливыми. Правда, даже вино действует на людей определенного склада до некоторой степени благотворно, возвышая и уравновешивая их умственные способности; сам я, не будучи большим любителем вина, замечал, что несколько стаканов вина хорошо влияют на мозг, проясняя сознание и увеличивая его возможности, – то есть вино придает уму некое ощущение "ponderibus librata suis"*; и совершенно нелепым кажется мне общеизвестное утверждение, будто бы истинного лица человека не увидать, когда тот пьян, – напротив, за трезвостью своею скрывают люди это лицо, но стоит только им выпить, как jarmaconnhpenqeV (говорит один старый джентльмен в "Атенеусе"14), "они выявляют свою истинную сущность", а это никак не назовешь маскировкою. И все же вино неизбежно доводит человека до нелепости и сумасбродства; за определенной точкой оно непременно рассеивает и истощает его умственные силы, в то время как опиум, по-видимому, обладает свойством успокаивать волнение и собирать воедино разрозненное. Подводя итоги, можно сказать, что человек пьяный или к опьянению склонный впадает (и сам чувствует это) в состояние, при котором побеждают чисто человеческие, а порой – слишком часто – животные черты его натуры; тогда как опиофаг (я не имею в виду тех, кто страдает от болезни или других отдаленных последствий опиума) чувствует, что божественное начало в его душе преобладает; а это значит, что нравственные чувства пребывают в состоянии безоблачной ясности, осиянной светом величественного разума.

Таково учение истинной Церкви об опиуме, к каковой я отношу только себя, ее альфу и омегу15. Нельзя забывать, что говорю я все это на основании долгого глубоко личного опыта; большинство же не причастных к науке* авторов, так или иначе обращавшихся к теме опиума, и даже те, кто писал специально о materia medica*, одним только ужасом своим перед этим снадобьем ясно доказали, что никаких практических знаний о его действии у них нет. Однако я вынужден честно признаться, что встречал одного человека, являвшего собою такой пример опьяняющего влияния опиума, который поколебал мою уверенность в обратном; он был врачом и принимал большие дозы. Однажды мне случилось ему сказать, что слышал, будто недоброжелатели называют дурацкими его разговоры о политике, между тем как друзья оправдывали его, говоря, что он постоянно пребывает в опиумном опьянении. На это я возражал, что в данном случае обвинение выдвинуто не prima fade* и само по себе не абсурдно, а вот защита абсурдна. Но удивительно, знакомый мой счел правыми и своих врагов, и своих друзей. "Я согласен, – сказал он, – я говорю чушь, но, заметьте, я болтаю все это вовсе не из принципа или выгоды, а единственно и исключительно (сие повторил он трижды) потому, как пьян от опиума, и так всякий день". Я же отвечал, что мне не пристало оспаривать утверждение его противников, поскольку оно основано на весьма почтенных свидетельствах, в которых сходятся все три заинтересованные стороны. Что же касается позиции защиты, то я ее не принимаю. Доктор еще долго обсуждал эту тему и излагал свои резоны – но с моей стороны было бы так невежливо продолжать спор, из которого вытекало бы обвинение в серьезных профессиональных ошибках, что я не перечил ему, даже когда тот предоставлял мне такую возможность; не говорю уж о том, что человек, который в разговоре допускает чушь, пускай и "не из выгоды" произносимую, не очень-то приятный соучастник диспута, будь он оппонентом или просто собеседником. Признаюсь все же, что авторитет врача, по общему мнению хорошего, может показаться более веским, чем моя предубежденность; но я должен сослаться на свой опыт, который превосходит его опыт на 7000 капель в день. И хотя невозможно предположить, чтобы медик был не знаком с характерными симптомами опьянения, мне пришло в голову, что он допускает логическую ошибку, употребляя это слово в слишком расширительном смысле и распространяя его на все виды нервного возбуждения, вместо того чтобы употреблять его только для обозначения особого вида заболевания, распознаваемого вполне определенным способом. Впрочем, некоторые люди утверждали, как я слыхал, что бывали пьяны уже от зеленого чая, а один лондонский студент-медик, профессиональные знания коего я имею основания очень уважать, уверял меня на днях, будто бы некий пациент, выздоровев от болезни, совершенно опьянел от бифштекса.

Уделив столь много внимания основному заблуждению относительно опиума, я хотел бы указать и на другие; а состоят они в том, что, во-первых, душевный подъем, вызываемый опиумом, якобы неизбежно влечет за собою соответственную депрессию; во-вторых, говорят, будто естественным, и притом немедленным, следствием приема опиума является глубокое оцепенение и апатия, как физические, так и умственные. В первом случае удовлетворюсь простым отрицанием: надеюсь, читатель поверит мне, если скажу, что в течение десяти лет, принимая опиум с перерывами, я всякий раз на другой день после того, как позволял себе эту роскошь, пребывал в необычайно хорошем настроении.

Что же до предполагаемой апатии вследствие или даже (если доверять распространенным картинкам с изображением турецких курильщиков опиума) во время употребления, то я отрицаю и это: безусловно, опиум причисляют к главнейшим наркотикам – и соответственный эффект может возникать при длительном пристрастии к нему; на первых же порах он в высшей степени возбуждает и стимулирует организм. В те годы, когда был я еще новичком, это начальное действие длилось у меня до восьми часов, и потому такое распределение дозировок (выражаясь по-врачебному), при котором опиофаг немедленно погружается в сон, следует признать его ошибкою. И сколь же нелепы эти турецкие курильщики опия, сидящие с неподвижностью бронзовых всадников на своих чурбанах, таких же глупых, как они сами! Для того чтобы читатель мог судить о том, велико ли отупляющее воздействие опиума на способности англичанина, я расскажу (в манере скорее описательной, нежели аналитической), как с 1804 по 1812 год обыкновенно проводил в Лондоне свои посвященные опиуму вечера. Заметь, читатель, опиум не заставлял меня тогда искать одиночества, и тем более не погружался я в бездействие и вялое оцепенение, обычно приписываемые туркам. Я пишу свой отчет, рискуя прослыть безумным визионером, но мне это все равно; прошу читателя не забывать о том, что остальное время я отдавал наукам, напряженно занимался и, безусловно, имел иногда право на передышку, как все другие люди; впрочем, я позволял себе это крайне редко.

Покойный герцог –17 частенько говаривал: "В следующую пятницу, коли будет на то благословение Божье, думаю я напиться пьян"; вот так, бывало, и я спешил уже заранее определить, сколь часто и когда именно я предамся опиуму. Происходило это едва ли более одного раза в три недели, ведь не мог я в то время отважиться посылать всякий день (как стал делать впоследствии) за "стаканом лаудана, теплого и без сахара". О нет, как уже говорилось, в те времена я редко пил ту настойку более, чем раз в три недели. Случалось такое обыкновенно по вторникам или субботам; на то имел я свои причины. В опере тогда пела Грассини18, и голоса прекраснее я никогда не слышал. Не знаю, какова теперь опера, ибо не бывал там вот уже семь или восемь лет, но в мое время вы не нашли бы в Лондоне более приятного места, где бы провести вечер. Всего пять шиллингов – и вот я уж на галерке, где чувствовал себя куда покойнее, нежели в партере. Оркестр своим сладостным и мелодичным звучанием выделялся средь прочих английских оркестров, чье исполнение, признаюсь, отнюдь не радует мой слух преобладанием ударных инструментов и абсолютной тиранией скрипок. Хор был божественен; и когда Грассини в роли Андромахи19 появлялась в одной из интерлюдий и изливала свою душу в страстном порыве над могилою Гектора20, я сомневался: испытал ли хоть один турок, из тех, кто побывал в опиумном раю, хотя бы половину моего удовольствия. Но поистине я оказываю варварам слишком много чести, когда полагаю, что они способны испытывать радости, подобные интеллектуальным радостям англичанина. Ведь музыка несет интеллектуальную или чувственную радость в зависимости от темперамента слушателя. За исключением прекрасной экстраваганцы в "Двенадцатой ночи"21 на эту тему из всего, что было бы сказано о музыке в литературе, я могу припомнить только одно (а именно) – замечательный отрывок из "Religio Medici"* сэра Т. Брауна; хотя он более всего примечателен своею возвышенностью, он имеет также и философское значение, ибо указывает на истинную сущность музыкального воздействия. Большинство людей ошибочно полагают, будто бы общаются с музыкой лишь посредством уха, и воспринимают ее пассивно. Но это не так: на самом деле получаемое удовольствие является ответом сознания на то, что вбирает в себя слух (материя, звуки воспринимаются чувствами, но обретают форму и смысл с помощью сознания); вот почему люди, обладающие одинаковым слухом, слышат по-разному. Что же касается опиума, то он, усиливая деятельность сознания, тем самым усиливает тот вид его деятельности, что необходима для творения изысканных духовных удовольствий из сырого материала звуков. Впрочем, один друг мой говорил, что последовательность музыкальных звуков для него – арабская грамота и что в них он не находит никакой идеи. Идеи! Но позвольте! При чем они тут? В них тут нужды нет. Откуда им взяться здесь: все идеи, какие только могут здесь возникнуть, говорят на языке обычного чувства. Однако сей предмет не имеет отношения к моему замыслу; довольно и того, что гармония в самых изящных своих проявлениях развернула предо мною, как рисунок на гобелене, всю прошлую жизнь мою, воплощенную в музыке, – но жизнь, не вызванную из памяти, а явленную сейчас и созерцаемую без печали. Все детали прошлого отступили и смешались в туманной отвлеченности, все страсти вознеслись, одухотворились и очистились. И все это за пять шиллингов! Кроме музыки на сцене и в оркестре вокруг меня в антрактах повсюду звучала музыка итальянского языка, ибо галерка обычно заполнялась итальянцами. Я слушал разговоры женщин с таким же восторгом, с каким путешественник Исаак Вельд22 наслаждался нежным смехом канадских индианок – ведь чем менее вы понимаете язык, тем более вы восприимчивы к его мелодичным или же резким звукам. В этом смысле мне пригодилось то, что я очень плохо знал итальянский – немножко читал, но вовсе не говорил на нем, и разбирал не более десятой части того, что слышал.

Вот так я радовался в опере; но удовольствие совсем иного рода, доступное лишь по субботам (то есть именно в один из тех дней, когда давалось представление), порою вступало в спор даже с любовью к опере. Боюсь, однако, что на эту тему буду писать довольно темно, но могу уверить читателя, что он найдет куда больше темных мест в "Жизни Прокла" Марина23 и в других биографических и автобиографических книгах. Как я уже говорил, сей особенный род наслаждения был дарован мне только в субботние вечера. Почему же именно субботний вечер был для меня так полон значения? В отдыхе я тогда не нуждался, ибо не работал, да и жалованья не получал. Почему в субботний вечер мне хочется не только слышать Грассини, спросит искушенная в логике публика? Не знаю, что и ответить. Так уж повелось: всяк по-разному проявляет свои чувства, и если большинству свойственно выказывать свою заботу о бедняках в деятельном сочувствии к их невзгодам и печалям, то я в то время выражал свою заботу в сочувствии их радостям. Горечь нищеты испытал я еще раньше сполна, и вспоминать об этом было тяжело; но никогда не тягостно созерцать радости бедняков, их скромные утехи, их отдых после изнурительного физического труда. Субботний вечер – та пора, когда для бедного люда наступает главный, неизменно повторяющийся отдых; даже враждующие секты объединяются почитанием дня субботнего, признавая тем самым узы братства, – когда почти все христиане в этот день отдыхают от трудов праведных. Это время отдыха в преддверии другого отдыха, отделенного целым днем и двумя ночами от возвращения к работе. В такой вечер я всегда чувствовал, словно бы сам только что сбросил тяжкое ярмо, получил заработанные деньги и могу позволить себе роскошь вкусить отдых. Дабы увидеть как можно больше из столь трогательного для меня зрелища, я часто, приняв опиум, блуждал по городу в субботний вечер, равнодушный к направлению и расстоянию, заходил на рынки и в другие уголки Лондона, куда бедняки в субботу вечером приходят выкладывать свое жалованье. Я вслушивался в разговоры прохожих, наблюдал за тем, как целые семьи – мужья, жены и дети обсуждают предстоящие развлечения и покупки, соизмеряя их с возможностями своей казны и с ценами на предметы необходимости. Все больше узнавал я их желания, беды, мнения. Порою слышался ропот неудовольствия, но куда чаще видел я на их лицах или улавливал в словах выражение надежды, спокойствия и терпения. В кротком смирении и покорности перед лицом непоправимого зла и безвозвратных утрат бедняки, вообще говоря, гораздо мудрее богачей. При всяком удобном случае, стараясь не показаться навязчивым, я по возможности присоединялся к ним, высказывал свое мнение о том, что они обсуждали, и они слушали меня снисходительно, даже когда мои суждения не отличались благоразумием. Если случалось, что заработки росли или хотя бы появлялась на то надежда, если немного снижались цены на хлеб или ожидалось падение цен на лук и масло, я радовался вместе со всеми; когда же происходило обратное, я искал утешения в опиуме. Ведь опиум (подобно пчеле, что извлекает нужный материал без разбора из роз и из сажи дымовой трубы) может подчинить все чувства одному главному настроению. Иногда мои странствия уводили меня очень далеко, ибо опиофаг слишком счастлив, чтобы вести счет времени; на обратном же пути я, словно мореход, неотступно следовал за Полярною звездою; в честолюбивых попытках отыскать Северо-Западный проход, я, вместо того чтобы плыть вокруг мысов и полуостровов, как на пути вперед, вдруг попадал в такие лабиринты аллей, таинственных дворов и переулков, темных, как загадки Сфинкса, какие способны, полагаю, сбить с толку самого отважного носильщика и привести в смятение любого извозчика. Порою почти уверен был я, что являюсь первооткрывателем неких terrae incognitae*, и не сомневался, отмечены ли они на современных картах Лондона. За все это, однако, я тяжело поплатился впоследствии, когда какое-нибудь лицо вторгалось в мои сновидения, а неуверенность моих блужданий по Лондону преследовала мой сон, наполняя его той нравственной и интеллектуальной неуверенностью, что смущает ум и тревожит совесть.

Итак, я показал, что опиум необязательно вызывает бездеятельность и апатию; напротив, он приводил меня на рынки и в театры. Но все же признаюсь, что рынки и театры едва ли самое подходящее место для опиофага, когда тот пребывает в божественнейшем состоянии блаженства. В подобные часы толпа угнетает его, а музыка кажется чересчур чувственной и грубой. Он, естественно, ищет одиночества и тишины – необходимых условий для транса и глубокой мечтательности, которые являют собою вершину даруемых опиумом благ. Болезненно склонный размышлять слишком много и мало замечать происходящее вокруг, я, поступив в колледж, чуть не впал в тяжелейшую меланхолию, вызванную непрерывными мыслями о страданиях, свидетелем которых стал в Лондоне; прекрасно зная это свойство своей натуры, я сопротивлялся ему изо всех сил. Тогда, наверное, напоминал я легендарного посетителя пещеры Трофония24 и, дабы исцелиться от ужаса, искал лекарства то в светском обществе, то в занятиях наукой, стремясь поддерживать деятельность своего ума. И я давно бы уж сделался ипохондрическим меланхоликом, если бы не эти средства. В последующие годы, однако, когда жизнерадостность вернулась ко мне, я уступил своей естественной склонности к уединенной жизни. В то время я часто, приняв опиум, предавался мечтам. Летними ночами сиживал я пред распахнутым окном, устремив свой взор на милю вперед в сторону моря, и примерно на таком же расстоянии мне открывался вид на великий город Л-25. И так я сидел от заката до восхода, не двигаясь и не желая двигаться.

Меня, пожалуй, могут заподозрить в мистицизме26, квиетизме27, бемианстве28 и прочих грехах, но меня это не страшит. Сэр Генри Вэйн-младший29 был одним из наших мудрейших мыслителей, и пусть читатель убедится сам, что в своих философических трудах он едва ли не вдвое больший мистик, нежели я. Так вот я говорю, что открывавшееся передо мной зрелище имело некоторые черты навеянных опиумом видений. Город Л- для меня представлял всю Землю, ее скорби и ее могилы, покинутые, но не забытые. Владевшее мною тогда настроение как бы воплощалось в вечном, легком волнении океана, объятом задумчивым, нежным покоем. В тот миг казалось мне, будто я впервые удалился и отстранился от жизненных бурь; как будто волненье, лихорадка, борьба замерли, как будто мне был дарован краткий отдых от тайных горестей сердца, затишье дня субботнего, освобождение от трудов человеческих. Надежды, расцветающие на путях жизни, примирялись тут с покоем могилы; движение мысли, неутомимое как небеса, несмотря на все тревоги, несло блаженный покой; умиротворение порождалось не вялостью, но, напротив, бурным столкновением противоположных начал – вечным движением и вечным покоем.

О справедливый, тонкий и могущественный опиум! Ты равно даруешь и бедным и богатым тот живительный бальзам, который исцеляет глубокие сердечные раны и лечит "боль, что дух зовет к восстанию". Красноречивый опиум! Риторикой, лишь тебе подвластной, заставляешь ты умолкнуть гнев; преступнику, хотя бы на одну ночь, ты возвращаешь утраченные надежды юности и отмываешь от крови руки его; гордому человеку ты несешь краткое забвение "злых горестей, обид неотомщенных"; ради торжества страждущей невинности ты призываешь лжесвидетелей к суду грез, осуждаешь клятвопреступление и отменяешь приговоры неправедных судей. Из фантастических созданий воображения ты воздвигаешь в сердце тьмы храмы и города, с коими не сравнятся ни творения Фидия30 и Праксителя31, ни великолепие Вавилона32 и Гекатомпила33; а "из снов, полных беспорядочных видений", извлекаешь ты на свет Божий лица давно похороненных красавиц и благословенные черты близких людей, что освобождены тобою от "бесчестия могилы". Ты один можешь одарить человека столь щедро, воистину владеешь ты ключами рая, о справедливый, тонкий и могущественный опиум!

ЧАСТЬ III

ГОРЕСТИ ОПИУМА. ВСТУПЛЕНИЕ

Благосклонный и, хочется верить, снисходительный читатель (ведь мой читатель должен быть снисходительным, ибо я боюсь так сильно возмутить его, что не смогу рассчитывать на его благосклонность) – ты сопровождал меня до сей поры, теперь позволь же перенести тебя лет на восемь вперед – из 1804-го (когда, как я сказал, впервые я принял опиум) в 1812-й. Годы академической жизни моей минули и ныне почти забыты – студенческий берет более не жмет моих висков, а если где и существует он – так на голове другого юного школяра, надеюсь, столь же алчного до знаний и столь же счастливого. Мантию мою, осмелюсь предположить, постигла печальная участь множества прекраснейших книг Бодлеанской библиотеки1, которые прилежно изучаются учеными червями и молью; может статься, мантия сия отправилась прямиком (я об этом ничего не знаю) в великую сокровищницу "где-то", куда отправились старые чайники, большие и маленькие, чайницы, чайные чашки etc. (не говоря уж о прочих сосудах скудельных: стаканах, графинах, постельных грелках...) порою, глядя на их аналоги среди нынешнего поколения чашек, я вспоминаю, что некогда довелось мне владеть ими. Однако же об их судьбе я, – как, впрочем, и остальные владельцы университетских мантий, – едва ли смогу поведать что-то, кроме историй темных и предположительных. Колокол часовни2, некогда преследовавший меня своими нежеланными призывами к заутрене, более не тревожит мой сон в шесть часов; звонарь же, о прекрасном носе которого (из бронзы и меди) я, одеваясь, писал мстительные греческие эпиграммы, давно умер и перестал досаждать прихожанам – и те, что страдали от его пристрастий к перезвону, ныне согласились забыть его былые заблуждения и простили ему. Даже к колоколу я теперь милосерден: он бьет, пожалуй, как и прежде, трижды в день, чрезвычайно раздражая многих достойных джентльменов и лишая их душевного покоя, однако я в этом (1812) году уже не слышу сей вероломный голос (зову его вероломным, ибо, словно преисполнившись некой злой утонченностью, своими сладостными серебристыми звуками он, казалось, приглашал нас в гости), и пусть даже ветер станет помощником злобного колокола – голос его не в силах достигнуть меня за 250 миль, где я погребен в глубине гор. Ты спросишь, читатель: а что же делаю я среди гор? Принимаю опиум, конечно, но что ж еще? Скажу, в лето 1812-го, к которому подошли мы, я уж не первый год изучаю немецкую метафизику – писания Канта3, Фихте4, Шеллинга5 etc. Однако каков мой образ жизни? Иными словами, к какому классу и роду людей я принадлежу? Ныне, то есть в 1812 году, живу я в сельском доме с одной служанкой (honi soil qui mal у pense*), которую соседи мои почитают за "домоправительницу". Как человек ученый и образованный и потому джентльмен, я склонен считать себя недостойным членом неопределенного сословия, именуемого джентльменами. По вышеуказанной причине, а также и потому, что нет у меня какого-либо явного призвания или занятия, обычно справедливо заключают, будто я человек состоятельный. Таким почитают меня соседи: сообразно с современной английской манерою, письма ко мне обычно адресуют "такому-то, эсквайру"; хотя боюсь, что по строгим правилам геральдики я не могу притязать на сию высокую честь. И все же, по общему мнению, я – не кто иной, как X.Y.Z., эсквайр6, а отнюдь не Мировой Судья и не Custos Rotulorum*. Женат ли я? Пока нет. Принимаю ли по-прежнему опиум? Да, всякий субботний вечер. Не продолжаю ли я беззастенчиво принимать его с того "дождливого воскресенья" 1804 года, когда у "величественного Пантеона" повстречал "дарующего вечное блаженство аптекаря"? Воистину так. А как я нахожу свое здоровье после столь усердного употребления опиума? Иными словами, как я поживаю? Спасибо, читатель, неплохо, или, как то любят говорить леди в соломенных шляпках, "трудно ждать лучшего". В сущности, хотя по всем медицинским теориям выходило, что я должен быть болен, однако, честно говоря, я никогда в жизни не был так здоров, как весною 1812 года; и я хочу надеяться, что все то количество кларета, портвейна или "старой мадеры", которое выпил ты, благосклонный читатель, в каждые восемь лет своего бренного существования, так же мало расстроило твое здоровье, как опиум расстроил мое за восемь лет, отделяющих 1812 от 1804 года. Вот вам лишнее свидетельство того, как опасны медицинские советы "Анастасия"; насколько мог я заметить, он достоин доверия в богословии и праве, но уж никак не в медицине. Нет, я предпочитаю советоваться с доктором Бьюканом7 и никогда не забывал мудрой рекомендации этого достойного мужа "быть особенно осторожным и не принимать более 25 унций лаудана за раз". Именно сдержанности и умеренному употреблению этого вещества я приписываю то, что еще не ведал и не подозревал об ужасах мщения, которые опиум хранит про запас для злоупотребляющих его милосердием. В то же время нельзя забывать, что до той поры я оставался лишь опиофагом-дилетантом: даже восьмилетний опыт, при соблюдении единственной предосторожности – то есть достаточных перерывов между приемами, оказался недостаточным, чтобы опиум стал необходимой частью моего ежедневного питания. Однако ныне для меня наступает новая эра, и потому, читатель, перенесемся в год 1813-й. Летом того года, с которым мы только что расстались, мое здоровье сильно пострадало от горя, вызванного чрезвычайно печальным событием. Поскольку это событие касается темы моего повествования лишь в той мере, в какой оно возбудило болезнь тела моего, нет нужды писать о нем подробно. Не знаю, была ли болезнь 1812 года связана с болезнью 1813-го. Бесспорно лишь, что в этом году я подвергся тем ужасающим приступам желудочного недомогания, что так истязали меня еще в юности; сопровождали их и прежние мрачные сны. От этого места моего повествования зависит все дальнейшее, из того, что касается моего самооправдания. И здесь передо мною встает затруднительная дилемма: то ли испытывать терпение читателя, описывая всякую подробность болезни и борьбы с нею, дабы с достоверностью доказать бессилие мое противиться далее недомоганию и непрерывным страданиям, то ли же, минуя решающие моменты сей истории, я лишу себя возможности произвести впечатление на читателя и дам повод для ложного представления, будто я, как человек безвольный, легко скатился до последних ступеней опиомании (к такому ложному представлению, основанному на рассказанном мною ранее, втайне предрасположены многие). Итак, стою я меж двух огней – и первый уж грозит испепелить войско терпеливых читателей, выстройся оно хоть в шестнадцать рядов и пополняйся притом всякий раз подкреплением; поэтому довериться сему огню было бы безрассудно. А значит, остается сообщить лишь то, что сочту я необходимым; тебе же, благосклонный читатель, придется поверить не только сказанному мною, но и недосказанному, дабы не искушать твое терпение и мое. Будь великодушен и не осуди меня за мою сдержанность и заботу о тебе. Нет, поверь моим словам – не мог я более бороться; поверь мне из милосердия или просто из осмотрительности: если не поверишь, то в своем следующем издании "Опиумной исповеди", исправленном и расширенном, я уж заставлю тебя уверовать и вострепетать; a force d ennuyer*, одним лишь растягиванием повествования я так напугаю публику, что навеки отобью у нее всякую охоту оспаривать впредь мои утверждения.

Итак, позвольте мне повторить: я заявляю, что, когда стал принимать опиум каждый день, я не мог поступить иначе. Впрочем, в моей ли власти было отказаться от этой привычки? Извиняет ли меня то, что сознавал я всю тщетность своих усилий? Мог ли я быть настойчивей в бесчисленных попытках, на которые я все-таки решался? Не следовало ли мне энергичнее отвоевывать утраченные земли? Вопросы эти, увы, я вынужден отклонить. Возможно, мне следовало бы найти смягчающие мою вину обстоятельства. Но – сказать ли вам всю правду – признаюсь, по безволию моему сделался я настоящим эвдемонистом8; я слишком жажду блаженного состояния для себя и для других и едва ли стану с достаточной твердостью переносить страдания, свои и чужие, в настоящем, хотя бы и знал, что буду за то вознагражден впоследствии. В других случаях я могу согласиться с джентльменами, занимающимися хлопком в Манчестере и придерживающимися стоической философии, но только не в этом*. Здесь я позволю себе быть философом-эклектиком и пуститься в поиски учтивого и снисходительного братства; оно более других способно сочувствовать немощному состоянию опиофага, и в нем, как Чосер10 говорит, – "люди славные, готовые отпустить грехи"; они посовестятся, накладывая епитимью и требуя от подобных мне бедных грешников воздержания. При моем нервном состоянии черствый морализатор куда более невыносим, чем сырой опиум. Во всяком случае, любой, кто призовет меня отправить морем большой груз, состоящий из самоотречения и умерщвления плоти, в долгий путь нравственного искупления, должен сперва разъяснить мне, что это путешествие несет надежду. В таком возрасте (тридцати шести лет) трудно предположить у меня избыток сил: я нахожу, что их стало недоставать для тех умственных трудов, в которые я погружен; и пускай не надеются запугать меня грозными речами и побудить меня потратить часть этих сил на столь отчаянные нравственные приключения.

Так или иначе, но исход борьбы 1813 года уже известен тебе, читатель, и с этой минуты ты вправе считать меня постоянным и завзятым опиофагом, то есть человеком, спрашивать которого, принимал ли он нынче опиум, так же бессмысленно, как и вопрошать: дышал ли он сегодня и билось ли его сердце? Теперь, читатель, ты знаешь, кто я, и будь уверен – ни один старец "с белоснежною бородою" не сможет отнять у меня того "маленького золотого сосуда с пагубным снадобьем". О нет, я заявляю всем, что ежели какой моралист или медик, даже самый преуспевший в своей области, присоветует мне искать защиты от опиума в Великом посте11 или Рамадане12, то вряд ли стоит ему рассчитывать на мое согласие. Итак, сие решено меж нами, и далее мы помчим, опережая ветер. Давай же, читатель, из 1813 года, где мы так долго прохлаждались, перенесемся, коли тебе охота, в 1816-й. Теперь подними занавес, и ты увидишь меня в новой роли.

Если б некий человек, бедняк ли, богач, предложил рассказать нам о счастливейшем дне своем и притом объяснить, отчего и почему – полагаю, мы все воскликнули бы: "Говори! Говори!" Ведь верно распознать счастливый день порой не под силу и мудрецу, ибо должен будет он извлечь из памяти то особенное событие, что согревает всякий последующий день своими радостными лучами и не меркнет пред несчастьями, оставаясь вовеки светлым и продолжая распространять сияние радости на последующие годы. Однако ж любой без труда назовет тот lustrum* и даже, пожалуй, тот год, когда был он счастлив, не теряя право на мудрость. Таким годом, читатель, для меня оказался тот, до которого мы сейчас дошли; он, признаюсь, стал лишь краткой передышкой на тяжком пути. То был год сверкающей (или, как бы сказал ювелир, "чистой") воды, оправленный мраком и черными тучами опиумной меланхолии. Как ни странно, незадолго до этого я неожиданно сократил дозы, причем без особых усилий, с 320 гранов опиума (то есть восьми* тысяч капель лаудана) в день до 40, или до одной восьмой привычного количества. В единый миг (*) словно бы по волшебству облако глубочайшей меланхолии, что облегало мой разум, растаяло без следа; так, видел я, несутся прочь с горных вершин черные тучи; меланхолия под своим темным стягом ушла так внезапно, как стоявший на мели корабль был смыт и отброшен весенним приливом, который,Когда приходит, все пред собой сметает.

И вот я вновь счастлив, я принимаю всего лишь по 1000 капель лаудана на дню – ведь это пустяки! Весною завершились лета моей юности; разум мой столь же деятелен, как и прежде. Я вновь читал Канта и понимал его – по крайней мере, мне так казалось. Чувства мои вновь распространились на всех меня окружавших. И если б кто пожаловал в сей скромный дом из Оксфорда или Кембриджа (а может, и из иных краев), я встретил бы гостя со всеми почестями, какие только способен воздать бедный человек. Чего бы только недоставало мудрецу для счастья – а уж лаудана я дал бы ему ровно столько, сколько б гость мой пожелал, и притом преподнес бы сей нектар в золотистой чаше. Кстати, коли уж я заговорил о том, чтобы раздавать опиум, то вспомню об одном происшествии из тех, что показалось бы незначительным, если б не завладело вслед за тем моими снами и не наполнило б их невообразимо жуткими картинами. Однажды в мою дверь постучался малаец: что за дело замышлял он средь английских гор – было мне неведомо, хотя, возможно, он шел в портовый город, лежащий в сорока милях отсюда.

Служанка, совсем юная девушка, выросшая в горах, открыла ему дверь. Никогда прежде не встречав одежды азиата, она крайне смутилась при виде тюрбана, а поскольку малаец достиг в английском таких же высот, как и она в малайском, непреодолимая бездна непонимания разверзлась меж ними, исключая какой бы то ни было обмен мыслей, – даже если бы у них такие были. Это затруднение служанка решила просто: вспомнив о признанной учености своего хозяина (и полагая меня безусловным знатоком всех земных языков, а возможно, и нескольких лунных), она поднялась ко мне и сообщила о появлении некоего демона в доме, – она явно надеялась, что при помощи своего искусства я смогу изгнать его. Я спустился не сразу, но когда сошел, глазам моим предстала живая картина, не очень искусная, сложившаяся непроизвольно, но, признаюсь, она понравилась мне куда больше, нежели все скульптурные надуманные балетные позы, какие я когда-либо видел в театре. На кухне, обитой темным деревом, которое от времени стало походить на дуб и больше напоминала простенькую переднюю, чем кухню, стоял малаец – его тюрбан и грязные, когда-то белые шаровары выделялись на темном фоне стен; он расположился куда ближе к девушке, чем ей хотелось, хотя ее отважный дух, взращенный в горных краях, боролся с чувством ужаса, отражавшимся на ее лице при взгляде на поместившегося возле нее тигра. Воображение мое было поражено контрастом между прекрасным светлым лицом английской девушки, ее прямотой и независимостью, и болезненным, желтым лицом малайца, превращенным морским ветром в красное дерево, его маленькими свирепыми беспокойными глазами, тонкими губами, подобострастными жестами. За спиной сурового малайца стоял прокравшийся за ним соседский ребенок; задрав голову, он неотрывно глядел на тюрбан, на огненные глаза, смотревшие из-под него, и в то же время держался за платье служанки, как будто искал у ней защиты. Знания мои восточных языков не отличаются широтою и, в сущности, исчерпываются двумя словами, известными мне из "Анастасия", – именно арабским обозначением ячменя и турецким – опиума ("маджун"). Не имея под рукою ни малайского словаря, ни даже Аделунгова "Митридата"13, который помог бы мне хоть двумя-тремя словами, я обратился к малайцу, произнеся несколько стихов из "Илиады"14, ибо из всех языков, коими владел, я предположил греческий наиболее близким к наречиям восточным. Он отвечал мне с благоговением и пробормотал нечто на своем языке. Таким образом я спас свою репутацию среди соседей – ведь не мог же малаец изобличить меня. Пролежав на полу около часа, он отправился в дорогу. На прощанье я подарил ему опиума, поскольку заключил, что моему восточному гостю сей предмет должен быть знаком; выражение лица его подтвердило мою догадку. К ужасу моему, он, однако, вдруг поднес руку ко рту и заглотал весь кусочек, поделенный мною предварительно на три части. Такого количества достало б убить трех драгунов вместе с лошадьми, и я страшился за жизнь бедняги, но что я мог сделать? Ведь дал я малайцу опиум из сострадания к его одиночеству, ибо он, должно быть, пришел сюда пешком из Лондона и целых три недели не мог и словом обмолвиться ни с одной живой душой. Разве посмел бы я, отринув законы гостеприимства, потребовать, чтобы его схватили и напоили рвотным, дабы подумал он, что хотят его принесть в жертву какому-то английскому идолу? О нет, тут явно делать было нечего! Он ушел, и несколько дней не находил я покоя; но поскольку никто поблизости так и не обнаружил мертвого малайца, я убедился, что тот был привычен* к опиуму, а стало быть, я все же оказал ему задуманную услугу, позволив ему хотя б одну ночь отдохнуть от страданий скитальца.

Ради этого происшествия я позволил себе отступление, так как малаец (отчасти из-за живописной картины, которую он помог создать, отчасти же из-за беспокойства, связанного для меня с его образом) надолго обосновался в снах моих, прихватив с собой нескольких собратьев, куда более ужасных, нежели он сам, – тех, что в бешенстве "амока"*;15 обступали меня и уносили в мир мучений. Однако покончим с этим и возвратимся в тот преходящий год счастья. Уж говорил я: едва возникает беседа о столь важном для всех нас предмете, коим является счастье, – мы с удовольствием слушаем повесть об опыте и опытах всякого человека, будь то даже юный пахарь, плуг которого навряд ли глубоко проник в неподатливую почву людских печалей и радостей и который не основывается в своем исследовании на просвещенных принципах. Я, принимавший счастье и твердое, и жидкое, кипяченое и сырое, восточноиндийское и турецкое, я, проводивший опыты над ним при помощи своего рода гальванической батареи16, и, общего блага ради, приучавший себя к яду в количестве восьми тысяч капель ежедневно (с той же целью, что и один французский врач, заразивший себя раком, а также один англичанин, двадцать лет назад прививший себе чуму; третий же, чье подданство я затрудняюсь определить, наградил себя водобоязнью); я (и то признают все), как никто другой познал счастье в полной мере. Посему намерен я здесь изложить свое понимание счастья, избрав к тому способ самый занятный, а именно: без всякой назидательности представить тебе, читатель, картину лишь одного из многих вечеров того памятного года, когда лаудан, употребляемый всякий день, оставался только эликсиром удовольствия. Вслед за тем обращусь я к предмету совершенно иного рода – к горестям опиума.

Возьмем сельский домик, стоящий в горной долине в восемнадцати милях от ближайшего города; долина не слишком обширна и занимает в длину примерно две, а в ширину – в среднем три четверти мили17; преимущество такой местности состоит в том, что ежели собрать всех жителей округи, то образуют они числом своим большую семью, вам вполне знакомую и в какой-то мере вам милую. Пусть горы будут настоящими горами – от трех до четырех тысяч футов18 высоты, а домик – настоящим домиком, а не "домиком с каретным сараем, вмещающим до двух карет" (как пишет один остроумный автор), и пусть тот домик (ибо я должен придерживаться реальности) будет белым, обсаженным густым цветущим кустарником, который задуман так, чтобы цветы непрерывно сменяли друг друга на стенах и теснились бы вокруг окон во все месяцы весенние, летние и осенние – от майских роз до позднего жасмина. Пусть будет у нас, однако же, не весна и не лето, не осень, а зима, и притом самая суровая. Ведь это важнейший момент в науке счастья. И я удивляюсь, как люди пренебрегают им и радуются, что зима уходит – а если приходит, надеются на снисходительность природы. Я же, напротив, любой год возношу небесам мольбы о даровании снегов, града, мороза или бурь каких-нибудь – чем более, тем лучше. Всякому известно, какое божественное наслаждение кроется зимою у домашнего очага: свечи, горящие уже в четыре часа, теплый коврик у камина, чай, заваренный прелестной рукой, закрытые ставни, гардины, ниспадающие на пол широкими складками, – а дождь и ветер шумно неистовствуют на дворе,И мнятся за окном два голоса чужих
Там небо и земля слились в единый лик;
Но крепостию стен ограждены от них,
Мы чаем лишь добра в тиши покоев сих.
"Замок праздности"19.

Таковы подробности описания зимнего вечера, известные каждому, рожденному в высоких широтах. Вполне очевидно, что большая часть этих прелестей, подобно мороженому, приготовляются лишь при низкой температуре воздуха; это плоды, никак не могущие созреть без погоды штормовой и суровой. Меня не назвать "щепетильным" в отношении погоды – я приемлю и снегопад, и крепкий мороз, и ветер такой сильный, что (по выражению мистера -) "на него можно опереться как на столб". Сгодится мне и дождь, лишь бы лил "как из ведра". Мне непременно нужно что-нибудь в этом роде; в противном случае, я считаю, что со мной вроде бы дурно обращаются, ибо почему призван я платить столь высокую цену за зиму, тратясь на уголь, свечи, терпя всевозможные лишения, коими не обойден и джентльмен, ежели не получаю взамен самого лучшего товара? О нет, за такие деньги подайте мне зиму, по крайней мере канадскую или русскую, во время которой даже право владеть собственными ушами приходится делить с северным ветром. В этом деле я такой эпикуреец, что не могу вполне наслаждаться ни одним зимним вечером, если тот придется после Фомина дня20 и окажется уж тронут мерзким тленом весеннего дыхания; нет, зимний вечер должен быть отделен непроницаемой стеной темных ночей от возвращения света и солнца. И посему, с последних недель октября и до сочельника21, длится пора счастья; оно, по-моему, приходит к нам с чайным подносом в руках; хоть чай осмеян теми, у кого нервы лишены чувствительности либо от природы, либо от вина, и теми, кто невосприимчив к действию столь утонченного бодрящего средства. Однако именно оно всегда будет любимым напитком мыслящего человека; что ж до меня, то я бы присоединился к доктору Джонсону в helium internecinum* с Джонасом Хенвеем22 и прочими нечестивцами, осмелившимися презрительно отозваться о чае. А теперь, дабы не слишком утруждать себя словесными описаниями тех зимних вечеров, я предоставлю художнику дорисовать картину по моим указаниям. Впрочем, художники не любят белых домиков, если только они не потемнели от непогоды; но, как читатель понимает, теперь зима и услуги живописца потребуются только внутри дома.

Итак, нарисуй мне комнату семнадцати футов длины, двенадцати футов ширины и не более семи с половиной высоты. В моем доме, читатель, она величественно именуется гостиною, но, поскольку предназначена она "служить двум разным целям", ее более справедливо называют также и библиотекою, ибо случилось так, что только в книжных владениях я богаче своих соседей. Книг имел я около пяти тысяч и собирал их постепенно с восемнадцати лет. Посему, художник, поставь как можно больше книг в эту комнату. Густо насели ее книгами, прибавь еще и хороший камин, и мебель – простую и скромную, подобающую непритязательному домику ученого. А у огня нарисуй мне чайный столик и (ведь ясно – никто не придет в гости такой бурной ночью) поставь лишь две чашки с блюдцами на поднос; и, коли ты умеешь живописать символами, изобрази вечный чайник, вечный a parte ante и a parte post*, ибо я имею обыкновение пить чай от восьми часов вечера до четырех часов утра. И поскольку заваривать и наливать себе чай крайне неприятно, изобрази за столом прелестную молодую женщину. Надели ее руками Авроры23 и улыбкой Геры24. Но нет, милая М., даже в шутку не позволю я подумать, что свет, коим озаряешь ты мое жилище, исходит от единой красоты, тленной и недолговечной, и что чары ангельских улыбок подвластны стараниям обыкновенного карандаша. Обратись же теперь, добрый художник, к тому, что легче поддается описанию, то есть, собственно, ко мне – к изображению опиофага с лежащим возле него "маленьким золотым сосудом с пагубным зельем". Касательно опиума скажу: я не прочь лицезреть его на холсте, хотя предпочел бы натуру, и ты можешь запечатлеть сие снадобье, коли пожелаешь; но уверяю тебя, что ни один "маленький" сосуд даже в 1816 году не соответствовал бы моим целям, – ведь я отступил далеко от дней "величественного Пантеона" и аптекарей (смертных или иных). О нет, лучше нарисуй ты подлинный сосуд, не из золота, а из стекла, и пусть он будет как можно более похож на графин для вина. Теперь влей в графин этот кварту рубинового лаудана, и, если ты рядом положишь книжку по немецкой метафизике25, будет ясно, что и я неподалеку. Что же до меня самого, тут я возражаю. Конечно, на картине подобает мне занимать главное место; и, будучи героем произведения или, если хотите, обвиняемым, я должен лично предстать перед судом. Это, вероятно, разумно, но с какой стати исповедоваться пред художником или пред кем бы то ни было? Коли читателю (ведь именно ему, а не художнику нашептываю я свою сокровенную исповедь) случилось создать приятное представление о внешности опиофага и наделить его весьма романтично – элегантной фигурой и красивым лицом, – зачем стану я варварски разрушать заблуждение, равно приятное публике и автору? Нет, художник, если ты будешь писать меня, повинуйся лишь своему воображению, а так как знаю я, что теснятся в нем созданья прекрасные, я в любом случае буду в выигрыше. Теперь, читатель, уж обозрели мы все десять категорий моего состояния между 1816 и 1817 годами: до середины последнего года я полагаю, что был счастлив, и некоторые слагаемые того счастья постарался представить тебе в сем изображении библиотеки мыслителя и зимнего ненастного вечера в его домике средь гор.

Но теперь прощай, читатель, прощай надолго, счастье зимою или летом! Прощайте, улыбки и смех! Прощай, душевный покой! Прощайте, надежды и тихие грезы и блаженное умиротворение, ниспосылаемое сном! Тому уж три с половиною года, как я оторван от вас; отныне пускаюсь я в свою Илиаду, Илиаду скорби, и вот уж должен описать

ГОРЕСТИ ОПИУМА

Как если бы художник опустил
Перо во мглу затмений и подземных сил.
Шелли. Восстание Ислама1.

Читатель, до сих пор сопутствующий мне! Я прошу тебя прислушаться к кратким пояснениям по трем пунктам:

1. По некоторым причинам не мог я блюсти в своих записях этой части моего повествования порядок и связь. Даю их хронологически разрозненными, даю по мере того, как нахожу или возобновляю их в памяти своей. Из иных записок явствует их дата, на других я пометил дату, на некоторых дата отсутствует. Если для цели сего повествования требовалось нарушить естественную последовательность событий – я без колебаний так и поступал. Иногда я пишу в настоящем, иногда в прошедшем времени. Лишь немногие заметки были сделаны сразу вослед случившемуся, однако они от того не менее точны, ибо впечатления были так сильны, что никогда не померкнут в моей памяти. Многое я опустил, поскольку не мог без усилий принудить себя ни вспомнить, ни последовательно повествовать о бремени ужасов, что тяготит мой разум. Кроме этого, в свое извинение, я могу сказать, что теперь я в Лондоне, что человек я беспомощный, который не может даже привести в порядок свои бумаги без постороннего участия; и вдобавок я теперь лишен заботливых рук той, которая прежде исполняла обязанности моего секретаря.

2. Должно быть, читатель, ты подумаешь, что я слишком откровенен и сообщителен касательно моих личных дел. Может, и так. Но писать для меня значит скорее размышлять вслух, следуя собственным настроениям и не особенно заботясь о том, кто меня слушает, ведь, ежели я начну думать, что приличествует сказать тем или другим лицам, я скоро начну сомневаться в том, приличествует ли хоть что-нибудь об этом говорить. В сущности, я мысленно уношусь на пятнадцать, а то и двадцать лет вперед и представляю себе, что пишу для тех, кто будет мною интересоваться и тогда; желая восстановить хронику тех времен, историю которых во всей полноте никто, кроме меня, не может знать, я из последних сил стараюсь написать ее как можно более подробно, ибо не знаю, найду ли я еще время на то в будущем.

3. Тебе, читатель, вероятно, не раз уж хотелось спросить, почему не освободился я от ужасов опиума, отказавшись от него или хотя бы сократив дозу? Отвечу коротко: можно предположить, что я слишком легко поддался очарованию опиума; однако невозможно предположить, чтобы кто-нибудь мог прельститься его ужасами. Читатель посему может не сомневаться, что делал я попытки неисчислимые, дабы уменьшить приемы. Добавлю: не я, а те, кто видели, какими страданиями сопровождаются эти попытки, первыми же просили меня от них отказаться. А не мог ли я каждый день принимать хотя бы на каплю меньше или же разводить свое лекарство водою вдвое или втрое? Тогда выходит, что спуститься с тысячи капель до половины заняло б у меня около шести лет и не решило бы моей задачи. В этом и состоит обычная ошибка тех, кто не знает опиума на опыте; я взываю к тем, кто искушен в нем, и спрашиваю: "А известно ль вам, что сокращать дозы доставляет радость лишь до определенного предела, между тем как дальнейшие сокращения вызывают сильнейшие страдания?" Да скажут многие опрометчивые люди, которые даже не понимают, о чем идет речь, ты будешь в угнетенном состоянии и унынии несколько дней. Я отвечу: никакого уныния не наступает, напротив, физическое состояние улучшается, выравнивается пульс и здоровье в целом поправляется. Однако совсем не в том заключены страдания. Они не похожи на страдания, вызванные воздержанием от вина. Наступает невыносимое раздражение желудка (которое, право же, не очень похоже на уныние); оно сопровождается обильным потом и ощущениями такими, что описать их я смогу, только когда в моем распоряжении будет больше места.

Теперь я приступаю in medias res* – и от того времени, когда страдания мои от опиума достигли, можно сказать, высшей точки, забегая вперед, перейду к описанию его парализующего действия на умственные способности.

Мне пришлось надолго прервать свои занятия. Я не только не испытываю удовольствия от чтения, но едва переношу его. Однако иногда я читаю вслух ради удовольствия других, ибо чтение вслух – мой талант, – едва ли не единственный, если употреблять его в вульгарном значении, как свойство поверхностное и показное; и прежде если я гордился какими-нибудь своими способностями или достижениями, то именно этим, так как имел возможность убедиться, что встречается оно нечасто. Из всех чтецов актеры – самые худшие2: – читает отвратительно, а не менее прославленная миссис –3 ничего не может хорошо читать, кроме драматических сочинений; во всяком случае, Мильтона прочесть сносно ей не удается. Вообще людям свойственно произносить стихи либо без малейшего чувства, либо же, преступая естественную скромность, читают не так, как читают ученые. Ежели и был я тронут чем-то в книгах за последнее время, то это возвышенной жалобой Самсона-борца4 да великими созвучиями речей Сатаны из "Возвращенного Рая"5, причем в собственном моем исполнении. Порой одна юная леди приходит попить чаю вместе с нами, и по просьбе ее, а также по просьбе М. я иногда читаю им стихи В.6 (В., кстати, – единственный поэт из всех знакомых мне, кто умеет читать свои стихи – и часто замечательно).

Кажется, за два года я не прочел ничего, кроме одной книги, и из благодарности к автору, в оплату неоценимого долга должен бы сказать какую. К более же возвышенным и страстным поэтам я все еще обращался от случая к случаю. Но мое истинное призвание, как я хорошо знал, заключалось в умении упражнять аналитические способности. Однако, как правило, аналитическими штудиями надо заниматься систематически, а не урывками, когда придется. Математика, высокая философия etc. стали тогда для меня непереносимы, я бежал их с чувством бессилия и детской слабости – и это доставляло мне муку тем большую, что я помнил то время, когда справлялся с этими предметами, к величайшему удовольствию своему; страдал я также и оттого, что посвятил всю жизнь неспешной и кропотливой работе над созданием единственной книги, коей осмелился дать название неоконченного труда Спинозы7, а именно "De emendatione humani intellectus"*, той книге я предназначал цвет и плоды разума моего. Ныне же она была скована словно морозом и походила на испанский мост или акведук, что строился с непомерным размахом, явно превосходившим возможности зодчего; и вместо того, чтобы пережить меня, явившись, по крайней мере, памятником и желанию, и порыву, и жизни, исполненной стремленья возвеличить природу человеческую на пути, предначертанном мне Господом в соответствии с даром, мне отпущенным для осуществления великой цели, сия книга могла оказаться памятником, сотворенным в назидание детям моим, памятником разбитым надеждам, тщете усилий, знаньям, бессмысленно собранным, заложенному фундаменту, на котором не суждено было воздвигнуть здание, памятником скорби и гибели зодчего. И в таком состоянии слабоумия обратился я, развлечения ради, к политической экономии; я полагаю, что мысль моя, прежде деятельная и беспокойная, как гиена, не могла (покуда я еще жив) окончательно погрузиться в полную летаргию; преимущества политической экономии для человека в моем состоянии заключаются в том, что хотя наука сия главным образом органичная (то есть нет такой части ее, которая бы не определяла целого, так же как целое воздействует на каждую часть), тем не менее те или другие части могут быть обособлены и рассмотрены отдельно. Как бы ни была велика моя умственная прострация в те дни, но знания все ж не забывались. Мой разум, долгие годы близко знакомый со строгими мыслителями, с логикой, с великими наставниками в науках, не мог не сознавать крайней беспомощности большинства наших экономистов. Начиная с 1811 года я просматривал множество книг и брошюр по различным отраслям экономики, а по моей просьбе М. иногда читала мне главы из новейших работ или же выдержки из отчетов о прениях в парламенте. Я видел, что все это по большей части лишь жалкие отбросы да мутные осадки ума человеческого и что любой здравомыслящий человек, привычно, со схоластической ловкостью владеющий логикой, смог бы захватить целую академию современных экономов и, между небом и землей, удушить их двумя пальцами или же сумел бы растолочь в порошок их поганые головы при помощи дамского веера. В конце концов в 1819 году знакомый из Эдинбурга прислал мне книгу мистера Рикардо8; в ней я нашел подтверждение давнему своему пророчеству о близком пришествии некоего законодателя сей науки и потому, не окончив еще и первой главы, воскликнул: "Вот тот муж!" Изумление и любопытство, доселе глубоко дремавшие во мне, вновь пробудились, и я удивлялся себе, что вновь обрел силы читать, и еще более удивлялся самой книге. Неужто столь проникновенное творение было действительно создано в Англии в XIX веке? Возможно ль это? Ведь я полагал, что всякая мысль* угасла в этой стране. Как могло случиться, что англичанин, не принадлежащий к академическим чертогам и угнетенный к тому ж торговыми и парламентскими заботами, совершил то, над чем бились все университеты Европы почти столетие, но так и не продвинулись даже на волосок. Все прежние авторы ныне были уничтожены и раздавлены под огромным бременем фактов и документов. Мистер Рикардо установил a priori, единственно силою рассудка, те законы, кои впервые осветили не подвластный нам хаос сведений и превратили беспорядочный набор незрелых суждений в науку соразмерных пропорций, наконец утвердившуюся на вечных началах.

Таково было благотворное влияние этого проницательного сочинения, что ко мне вернулись радость и жажда деятельности, коих я не знал уже много лет, – пробудилось во мне желанье писать или хотя бы диктовать М., писавшей за меня. Мне казалось, что некоторым истинам удалось сокрыться от "всевидящего ока" мистера Рикардо, и поскольку истины те носили такой характер, что я мог бы выразить и прояснить их лаконичней и изящнее посредством алгебраических символов, нежели привычным для экономов медлительным и неуклюжим языком, все мои записи об этом поместились бы у меня в обыкновенной тетради, – постольку даже в то время, несмотря на неспособность к долгим усилиям, я смог, очень кратко, с помощью М. в качестве секретаря, составить свои "Пролегомены ко всем будущим системам политической экономии". Надеюсь, эта книга не станет отдавать опиумом, хотя для большинства сам предмет ее уже является усыпляющим средством.

Однако все эти усилия оказались только временной вспышкой, как выяснилось далее. Я намеревался опубликовать книгу, и были уж сделаны приготовления к ее напечатанию в провинциальном городке, лежащем за восемнадцать миль от моего дома. По этому случаю типография даже наняла на несколько дней дополнительного наборщика. Кроме того, книга моя дважды объявлялась, и я, таким образом, обязан был завершить начатое. Но мне надо было написать предисловие, а также посвящение мистеру Рикардо, которое я непременно хотел сделать великолепным. Все это я оказался не в состоянии совершить. Заказ был отменен, наборщик – уволен, а "Пролегомены" мои мирно покоились подле своего старшего и более заслуженного брата.

Итак, я описал и объяснил свою умственную апатию, имея в виду особенности, более или менее характерные для тех четырех лет, когда пребывал я во власти Цирцеи, имя которой опиум. Если бы не страдания и мучения мои, можно было бы сказать, что я находился в сонном состоянии. Редко мог я заставить себя написать письмо; несколько слов в ответ было пределом моих возможностей, притом только после того, как полученное письмо недели, а то и месяцы, пролежало на моем письменном столе. Не будь со мною М., все сведения о счетах, оплаченных и подлежащих оплате, пропали бы и, независимо от судеб политической экономии, домашняя моя экономия пришла бы в непоправимое расстройство. Далее я не стану ссылаться на эту сторону недуга; именно ее любитель опиума сочтет, в конце концов, чрезвычайно тягостной и мучительной, ибо она порождается слабостью и беспомощностью, растерянностью, которая свойственна людям, пренебрегающим своими делами и обязанностями и потому терзаемым угрызениями совести, что особенно болезненно для людей думающих и добросовестных. Любитель опиума отнюдь не лишается ни нравственных чувств, ни побуждений, он, как и прежде, искренне желает и стремится к воплощению тех замыслов своих, которые почитает возможными и необходимыми во имя долга, однако его представление о возможном бесконечно далеко от действительной способности не только исполнять задуманное, но даже предпринимать к тому попытки. Злые духи и кошмары гнетут его, он видит все то, что хотел бы, но не может сделать, уподобляясь тому, кто насильственно прикован к постели смертной истомой изнурительной болезни и вынужден зреть оскорбления и поругание, преследующие его нежную возлюбленную; клянет он чары, сковавшие члены его, и готов отдать жизнь за то, чтоб встать и ходить; но слаб он как дитя и не в силах даже приподняться.

Теперь перехожу я к главному предмету сих заключительных признаний, к истории и хронике моих сновидений, ставших непосредственной причиною тяжелейших страданий.

Первым признаком существенных перемен в моем организме стало пробуждение той восприимчивости зренья, той обостренной чувствительности, что свойственны лишь детскому возрасту. Не знаю, известно ли читателю, что многие дети обладают способностью как бы рисовать на фоне мрака всевозможные призраки; у некоторых эта способность объясняется механическим повреждением глаз; другие же обладают даром умышленно, или полуумышленно, вызывать или гнать прочь эти тени; бывает и так, ибо, как сказал мне однажды ребенок в ответ на мои расспросы: "Я могу велеть им уйти, и они уходят, но иногда приходят, когда я не зову их". Тогда я поведал ему, что он обладает властью над призраками поистине столь же безграничною, как римский центурион – над своими солдатами. Примерно к середине 1817 года новый дар мой стал поистине мучительным: по ночам, когда я бодрствовал в постели своей, многолюдные процессии шествовали мимо меня в скорбном великолепии, фризы, составляющие бесконечное повествование, скорбное и торжественное, по моему ощущению, словно рассказы из времен до Эдипа9 и Приама10, до Тира11, до Мемфиса12. Такие же перемены произошли тогда и в снах моих – казалось, будто вдруг распахнулся и засиял театр в моей голове, в которой еженощно шли представления, исполненные неземного великолепия. Здесь нужно упомянуть следующие четыре факта, в ту пору значительные.

1. По мере того как росла художественная сила зрения, в моем мозгу возникало согласие между состоянием бдения и сна, а именно: видения, которые я вызывал и сознательно чертил на фоне тьмы, легко переселялись и в сны мои; даже страшно мне было пользоваться этой новою способностью, ибо, подобно Мидасу, обращавшему все в золото, которое, однако, разрушало его надежды и обманывало его желания, я, едва помыслив в темноте о чем-то доступном зрению, тотчас обретал его как видимый призрак; и с той же неизбежностью видения эти, единожды наметившись бледными очертаниями, прояснялись, словно бы симпатические чернила под действием химии моих грез, и истязали сердце невыносимой своей пышностью.

2. Все эти перемены в моих сновидениях сопровождались такой глубокой тревогою и мрачной меланхолией, какую словами не выразить. Всякую ночь, казалось, сходил я (и сие не метафора) в пропасти и темные бездны, в глубины, что глубже всякой глубины, сходил без всякой надежды возвратиться. Ощущения, будто я возвратился, у меня не было, даже когда я просыпался. Однако не стану на этом задерживаться; вызванное роскошным зрелищем печальное состояние постепенно доходило до мрачного отчаяния, перед которым слово бессильно.

3. Чувство пространства, а в конце концов и чувство времени были сильно нарушены. Строения, пейзажи etc. представлялись мне столь безмерными, что глаз мой отказывался их воспринимать. Пространство разрасталось и распространялось до бесконечности неизъяснимой. Сие, однако, беспокоило меня гораздо меньше, чем неимоверное растяжение времени: порою мне казалось, что в единую ночь жил я до семидесяти, а то и до ста лет; более того, иногда у меня было чувство, будто за это время миновало тысячелетие или, во всяком случае, срок за пределами человеческого опыта.

4. Мельчайшие события детства, позабытые сценки более поздних лет нередко оживали; нельзя сказать, чтоб я помнил их, ибо если бы мне рассказали о них в часы бодрствования, я бы не узнал в них частицу прошлого опыта. Но когда они представали предо мною в снах, подобных прозрению, и сопровождались множеством мимолетных обстоятельств и связанных с ними чувств, я узнавал их мгновенно. Раз я слышал от близкой родственницы рассказ о том, как она, ребенком, упала в реку: находясь на краю гибели (к счастью, должная помощь была оказана ей вовремя), она увидела в единый миг, словно в зеркале, всю жизнь свою в мельчайших как бы остановившихся подробностях, и у нее внезапно возникла способность понимать как целое, так и каждую его часть. Этому я могу поверить, исходя из собственного опыта с опиумом, и дважды встречал подобные утверждения в новейших книгах, где они сопровождались замечанием, правдивость коего для меня несомненна: оно гласит, что страшная книга Судного дня в Священном Писании есть не что иное, как сознание каждого из нас. В одном, по крайней мере, я уверен: ум лишен способности забывать; тысячи случайных событий могут и будут создавать пелену между нашим сознанием и тайными письменами памяти, и тысячи таких же событий в свою очередь могут разрывать ту пелену, но, так или иначе, письмена те вечны; они подобны звездам, которые, казалось бы, скрываются перед обычным светом дня, однако мы знаем: свет – лишь покров, наброшенный на светила ночные, и ждут они, чтоб проявиться вновь, покуда затмевающий их день не сокроется сам.

Упомянув сии четыре пункта, свидетельствующие о том, как достопамятно изменились мои сны с того времени, когда я был еще здоров, приведу пример, поясняющий пункт первый; затем я расскажу и о любых других, которые запомнил, придерживаясь либо хронологической последовательности событий, либо такой, которая придаст им больший интерес в глазах читателя.

В ранней юности был я страстным поклонником Ливия13, да и в последующие годы перечитывал его для развлечения, ибо, признаться, и по стилю, и по содержанию предпочитаю его сочинения всем прочим римским историкам. Самым торжественным и пугающим звучанием наполнены для меня два слова, кои так часто встречаются у Ливия и столь глубоко выражают величие народа римского, то – Consul Romanus*; эти слова обретали особенную силу, когда речь шла о военном поприще правителя. Я хочу лишь сказать, что король, султан, регент и прочие титулы, принадлежащие тем, кто воплощает в своем лице совокупную мощь великого народа, не вызывали у меня такого преклонения. Хотя я не очень начитан в истории, но изучил подробно и критически один период английской истории, а именно период Парламентской войны в Англии, ибо привлекало меня нравственное величие некоторых ее деятелей и многочисленные интересные воспоминания, пережившие это беспокойное время. Легкое чтение из римской и английской истории, первоначально служившее для меня предметом размышлений, стало впоследствии предметом моих снов. Часто во время бессонницы я рисовал на фоне темноты некий эскиз будущей картины, а затем, во сне, предо мною появлялись сонмы дам, проходящих в праздничном танце. И некто (быть может, то был я сам) рек: "То женщины времен печальных Карла I14. То дочери и жены тех, что встречались мирно, сидели за одним столом и были связаны узами крови или брака; и все ж с известного дня августа 1642 года они уже не улыбались друг другу и лишь на поле брани встречались – и у Марстон-Мура15, у Ньюбери16, у Нэйсби17 разрубали жестокою саблей узы любви, смывая кровью память старой дружбы". Дамы танцевали и были так же прелестны, как дамы при дворе Георга IV18. Но даже во сне я не забывал: сии красавицы уж лежат в могиле без малого две сотни лет. Затем это пышное зрелище внезапно таяло и спустя мгновение я слышал потрясающий душу возглас "Consul Romanus!" – и тотчас "величаво входили" Павел19 или Марий20 в роскошном военном облачении, окруженные толпой центурионов, с пунцовой туникой на копье и сопровождаемые возгласами Alalagmos* римских легионов.

Много лет назад, когда я рассматривал "Римские древности" Пиранези21, мистер Колридж, стоявший рядом, описал мне гравюры того же художника, из цикла "Сны". В них были запечатлены видения, что являлись художнику в горячечном бреду. Некоторые из этих гравюр (я лишь привожу по памяти рассказ мистера Колриджа) изображали пространные готические залы, в которых громоздились разные машины и механизмы, колеса и цепи, шестерни и рычаги, катапульты и прочее – воплощающие огромные силы и преодоленное сопротивление. Пробираясь вдоль стен, вы начинаете различать лестницу и на ней – самого Пиранези, на ощупь пролагающего себе путь наверх; следуя за ним, вы вдруг обнаруживаете, что лестница неожиданно обрывается и окончание ее, лишенное балюстрады, позволяет тому, кто дошел до края, ступить только в зияющую бездну. Не знаю, что станется с бедным Пиранези, но, по крайней мере, очевидно, что трудам его здесь положен конец. Однако поднимите взор свой и гляньте на тот пролет, что висит еще выше, – и опять вы найдете Пиранези, теперь уже на самом краю пропасти. Взгляните еще выше и увидите еще более воздушную лестницу, и бедный Пиранези снова занят высоким трудом и так далее, до тех пор пока бесконечные лестницы вместе со своим создателем не исчезнут под мрачными сводами. Так же бесконечно росли и множились в моих снах архитектурные сооружения. На первых порах болезни грандиозность моих видений воплощалась большей частью в архитектуре: я созерцал такое великолепие дворцов и городов, какого никогда не созерцал взор смертного разве что в облаках. Цитирую отрывок из великого современного поэта, в котором описано некое видение, явившееся ему в облаках, а предо мной не раз представавшее во сне:

Возникло вдруг виденье предо мною
То был великий город, развернувший
Толпу строений, тонущих вдали,
Скрывающихся в дивной глубине,
Сияющих во блеске бесконечном!
Являет он алмазы нам и злато,
Гипс куполов и шпилей серебро;
Сверкающие в воздухе террасы
Парят легко; и мирные шатры
Аллеи наполняют, башни там
Окружены бойницами, неся
Светила ночи – неба жемчуга!
Земной природой то сотворено
Из темного состава бури, вдруг
Утихшею; и мирные заливы,
И кручи гор, и горные вершины,
Освободясь от сумрака, лежат,
Торжественны, в струящейся лазури etc. etc.22.

Возвышенная подробность "башни несут светила ночи" могла бы быть заимствована из архитектурных видений, что часто меня посещали. В наше время поговаривают, будто Драйден23 и Фьюзели24 считали нужным есть сырое мясо, чтобы вызвать чудесные сны; не лучше ли было им ради этого есть опиум, которого, как помнится, не принимал ни один известный нам автор, за исключением драматурга Шедуела25; а в древности Гомер26, полагаю я, заслуженно почитался знатоком прелестей опиума.

Мои архитектурные видения сменились видениями озер – серебристых водных пространств. Эти образы меня преследовали, и я начинал бояться (хотя, возможно, медикам это покажется смешным), что в них объективируются симптомы водянки или начало водянки мозга и что орган восприятия отражает самое себя. В течение двух месяцев я жестоко страдал головою – тою частью моего тела, которая до сей поры оставалась настолько нетронутой слабостью (я имею в виду физической), что я привык думать о ней так же, как последний лорд Орфорд27 – о своем желудке, а именно: что голова меня переживет. Прежде я не знал даже головной боли, кроме разве что ревматической, вызванной моим безрассудством. Впрочем, я все ж поборол этот приступ, хотя он грозил стать очень опасным.

В моих видениях воды преобразили свой лик: из прозрачных озер, сияющих как зеркало, они превратились в моря и океаны. А тут наступила великая перемена, которая, разворачиваясь медленно, как свиток, долгие месяцы, сулила непрерывные муки; и действительно – я не был избавлен от них вплоть до разрешения моего случая. Лица людей, часто являвшихся мне в видениях, поначалу не имели надо мной деспотической власти и не терзали меня. Теперь же начало развиваться то, что я назвал бы тиранией человеческого лица. Возможно, в этом повинны некие эпизоды моей лондонской жизни. Как бы то ни было, именно теперь на волнующихся водах океана начинали являться мне лица; вся поверхность его оказывалась вымощенной бесчисленными лицами, обращенными к небесам; лица молящие, гневные, полные отчаяния вздымались тысячами, мириадами, поколеньями, веками – волнение мое было бесконечно, а разум метался и вздымался вместе с океаном.

Май, 1818
На долгие месяцы малаец стал моим ужасным врагом. Всякую ночь я из-за него переносился в Азию. Не знаю, разделит ли кто мои чувства по этому поводу, но я часто думаю, что, если бы я был принужден отринуть Англию и поселиться в Китае, средь китайских нравов, обычаев и пейзажей, я, пожалуй, сошел бы с ума. Причины такого ужаса лежат глубоко, и некоторые из них должны быть знакомы многим: Южная Азия есть в известной степени средоточье чудовищных образов и представлений. По одному тому, что она – колыбель человечества, связаны с нею самые смутные и благоговейные чувства. Но есть и другие причины. Никто не решится утверждать, что жестокие, варварские и причудливые суеверия Африки или прочих диких стран воздействуют на него так же, как древние, монументальные, бесчеловечные и замысловатые религии Индостана. Самая древность Азии, ее установлений, истории, верований и т.д. настолько впечатляют, что для меня глубокая старость их племени и имени подавляют представление о молодости отдельного человека. Юный китаец кажется мне ожившим допотопным человеком. Даже англичане, хотя и выросли, ничего не зная о таких установлениях, содрогаются от мистического величия каст, что с незапамятных времен рассеялись по земле, дабы более не смешаться; и всякий с трепетом произносит название Ганга28 и Евфрата29. Такое отношение усугубляется еще и тем, что Южная Азия тысячелетьями была, да и по сей день является, частью земли, которая кишит людьми больше всех других; она великая officina gentium*. Человек – сорная трава в тех местах. К тому же могущественные империи, которые создавались из огромного населения Азии, прибавляли величия всем чувствам, связанным с восточными названиями и образами. Что же до Китая, помимо того, что объединяет его с прочими южноазиатскими странами, меня ужасают образ жизни и нравы его обитателей, а также и тот барьер крайней неприязни и непонимания, что воздвигнут меж нами силою чувств, для меня непостижимых. И я бы предпочел жить с безумцами или с дикими зверьми. Предоставляю тебе, читатель, домыслить то, что я не успею и не смогу сказать, прежде чем тебе откроется невообразимый ужас, внушенный мне восточными образами и мифологическими пытками моих сновидений. Ощущение тропической жары и отвесных солнечных лучей объединило вокруг меня все живые существа – птиц, зверей, гадов, всевозможные деревья и растения, манеры и обычаи всех тропических земель, и всех их я собрал в Китае или Индостане. Из сходных чувств я вскоре подчинил тому же закону и Египет со всеми его богами. На меня глазели, на меня гикали, ухмылялись и надо мною глумились обезьяны, попугаи, какаду. Я вбегал в пагоды, где на века застывал то на вершине их, то в потайных комнатах; я был идолом, я был жрецом, мне поклонялись, и меня же приносили в жертву. Я бежал от гнева Брахмы30 сквозь все леса Азии, Вишну31 ненавидел меня, Шива32 подстерегал меня. Неожиданно я встречался с Исидой33 и Осирисом34, и те говорили мне, что я совершил деяние, от которого трепещут ибисы и крокодилы. На тысячу лет был я погребен в каменных саркофагах, вместе с мумиями и сфинксами, в узких коридорах, в сердце вековечных пирамид. Крокодилы дарили мне смертельные поцелуи; я лежал в мерзкой слизи, среди тростника и нильской тины.

Итак, я показал тебе, читатель, лишь малую часть моих восточных видений; они всегда так изумляли меня чудовищностью своей, что ужас как бы поглощался удивлением. Однако со временем удивление схлынуло, оставив мне не столько ощущение ужаса, сколько ненависть и омерзение. Над всеми этими образами, угрозами, наказаниями и темными, тайными узилищами повисло чувство беспредельности и вечности, доводившее меня до крайней степени угнетенности, едва ли не до сумасшествия. Именно к этим видениям по большей части примешивался ужас чисто физический. Прежде меня терзали лишь нравственные да душевные муки, отныне же боль причинялась и телу моему: главными действующими лицами были уродливые птицы, змеи, крокодилы. Особенный ужас более, чем все остальные вместе взятые, внушал мне проклятый крокодил. В снах своих я обречен был жить с ним (так уж установилось) долгие века.
Порою мне удавалось ускользнуть, и тогда я оказывался в китайских домах с тростниковыми столами. Вскоре ножки столов, диванов etc. начинали оживать – и вот уже отвратительная голова крокодила, злобно сверкая глазами, тянулась ко мне и множилась тысячью повторений – а я стоял недвижим, во власти отвращения. Эта страшная рептилия так часто посещала мои сны, что точно то же видение много раз точно так же распадалось: я слышал нежные голоса, зовущие меня (я слышу все, когда сплю), и тотчас просыпался – был яркий полдень, и дети мои стояли, взявшись за руки подле постели; они пришли показать мне свои цветные башмачки и новые платья или же показать мне, как они оделись для прогулки. Поистине, таким поражающим был переход от проклятого крокодила и прочих невыразимых чудищ и уродов моих видений к невинным человеческим существам и детям, что, повинуясь сильнейшей неожиданной вспышке чувств, я не мог удержаться от слез, целуя их лица.

Июнь, 1819
Не раз в своей жизни имел я случай заметить, что смерть тех, кого мы любим, равно как и созерцание смерти вообще, больше волнует нас (caeteris paribus)*летнею порой, чем во всякое другое время года. Я вижу три к тому причины. Во-первых, постигаемые глазом небеса простираются летом выше обычного, кажутся более отдаленными и, да простится мне сей солецизм35, куда более бесконечными; облака, коими меряем мы расстояние до голубого свода, раскинувшегося над нашими головами, летом становятся объемней, гуще и сбиваются в огромные груды. Во-вторых, свет и облик летнего солнца, склоняющегося к закату, лучше выражают символы и знаки Бесконечности. И наконец, третья причина, пожалуй самая важная, заключается в том, что бурная и необузданная щедрость природы делает разум более чувствительным к враждебным лету мыслям о смерти и о холодной пустоте могилы. Ведь мы знаем: ежели две мысли связаны законом противоположности и как бы существуют во взаимном отталкивании, то одна нередко вызывает другую. Вот почему я нахожу невозможным изгонять мысли о смерти во время одиноких прогулок бесконечными летними днями, и всякая смерть, даже не больше трогающая сердце, все ж упорнее осаждает меня этой порою. Вероятно, эта причина, а также некий случай, о коем умолчу, послужили непосредственным поводом нижеследующего сна; предрасположение к нему всегда, вероятно, жило в моем сознании, но, раз возникнув, он уже никогда не оставлял меня и дробился на тысячи сказочных вариаций, которые внезапно складывались воедино, образуя первоначальный сон.

Мне думалось, то было майское утро, раннее утро Пасхального воскресенья. Я стоял, как мне казалось, у дверей своего домика. Предо мной был тот самый вид, который с этого места действительно открывался, но, как всегда бывает во сне, возвышенный и торжественный. Здесь были те же горы, та же прелестная долина у подножия их, только горы вздымались выше альпийских вершин, а пространство меж ними расширилось, заполнилось лесными полянами и лугами; изгороди цвели белыми розами, ни одного живого существа не было вокруг – и лишь коровы мирно лежали на заросших травою могилах, особенно около могилы ребенка, которого я нежно любил; все было в точности так, как я видел перед самым восходом солнца в то лето, когда ребенок умер. Теперь я смотрел на знакомую картину и, кажется, сказал себе: "До восхода солнца еще далеко, ведь ныне Пасха, и должно нам вкусить от первых плодов Воскресенья Христова. Я стану бродить, позабыв старые горести, ибо воздух недвижим и свеж, высокие холмы тянутся к небу, и лесные просеки тихи, как кладбище; росою я омою воспаленный лоб – и впредь не узнаю уж горя". Я обернулся, словно бы намереваясь открыть калитку в сад, и тотчас увидел по левую руку картину совсем иную, но силою снов приведенную к гармонии с другою. Открылась мне местность восточная, и было то опять раннее утро Пасхального воскресенья. Вдали, словно пятнышки на горизонте, виднелись купола великого града – зыбкий образ, выхваченный из виденных в детстве картинок Иерусалима. И ближе, чем могла бы пасть стрела, мной пущенная, – на камне, под сению пальм иудейских, сидела женщина; я взглянул – то была Анна! Она сосредоточенно смотрела на меня, и я сказал: "Стало быть, я нашел тебя наконец". Я ждал, но Анна молчала. Ее лицо казалось прежним, но все же как изменилось оно! Семнадцать лет назад, когда в тусклом свете фонарей последний раз я целовал ее губы (поверь, Анна, для меня твои губы были не запятнаны), из глаз у ней струились слезы; ныне же слезы высохли, и она была еще прекрасней, хоть и осталась во всем прежней и нисколько не постарела. Весь облик ее был спокойным, но необычно торжественным – я теперь глядел на нее с некоторым благоговением; но вдруг лицо ее заволоклось дымкою, и, вновь оборотись к горам, я различил сбегавший по склонам туман, что клубился меж нами; внезапно все померкло, густая тьма пала на землю; во мгновение ока я был уже далеко от гор и под фонарями Оксфорд-стрит шел с Анною совсем так, как шли мы семнадцать лет назад, когда были еще детьми.

В заключение приведу сон совсем иного характера, относящийся уже к 1820 году.
Сон начинался музыкой, которую теперь я часто слышал ночами, – музыкой предчувствий и нарастающих ожиданий, музыкой, напоминающей первые такты Коронационного гимна и так же вызывающей чувство величественного маршевого движения – бесконечно уходящих кавалькад и поступи бесчисленных армий. Наступало утро великого дня – дня перелома и последних упований человечества, переживающего таинственное затмение и претерпевающего последние муки. Где-то, не знаю где, как-то, не знаю как, некие существа, не знаю кто, вели сраженье, битву, войну, словно разыгрывая великую драму или симфонию; сему действу я тем болезненней сочувствовал, что в смятении своем не ведал ни места, где творится оно, ни причины, ни природы его, ни возможного следствия. Я, как обычно бывает в снах (где по необходимости на нас сосредоточено всякое движение), был в силах и в то же время не в силах решить это. Был бы в силах, если бы я мог заставить себя захотеть; и в то же время был не в силах, ибо испытывал гнет двадцати Атлантических океанов или неискупимой вины. И, "глубже, чем когда-либо лот опускался", я лежал недвижим. Затем, подобно хору, страсти стали нарастать. На карту были поставлены высшие интересы – важнее всех, когда-либо возвещенных фанфарами и защищавшихся мечом. Затем внезапно наступала тревога, метание туда и сюда, трепет бесчисленных беглецов – то ли от добра, то ли от зла, не знаю: тьма и огни, вихри и лики людей и, наконец, с чувством невозвратной утраты, женские фигуры и черты, что стали мне дороже всех богатств мира, но дарованные лишь на миг, – и сплетенные руки, и душераздирающие расставания, а затем прощанье навсегда! – и со вздохом, подобным вздохам адской бездны, когда повинная в кровосмешении мать произносит ненавистное имя смерти, это "прощай" звучало снова – вечное "прощай", снова и снова повторяемое вечное "прощай".
И, проснувшись, со страшным усилием я крикнул: "Мне больше не заснуть!"

Но ныне я призван закончить и без того затянувшееся повествование. Имей я больше места – я бы использовал записи свои полней, и многое из оставшегося неиспользованным мог бы с успехом добавить; быть может, однако, достаточно и этого. Остается лишь рассказать, чем разрешилась моя тяжба с ужасами. Читатель уже знает (из начальных страниц предисловия к первой части), что опиофагу так или иначе удалось "размотать почти до самых последних звеньев проклятые цепи, его опутавшие". Каким образом? Чтоб поведать о сем сообразно с первоначальным замыслом, потребовалось бы много больше места, нежели сейчас можно себе позволить. Очень удачно, что у меня, кроме веских причин для сокращения моего рассказа, возникло, по зрелом размышлении, крайнее нежелание лишними деталями повредить композиционной цельности повествования (пусть это и несущественное соображение) и тем ослабить его воздействие на совесть и благоразумие опиофага еще не привычного. Рассудительный читатель заинтересуется прежде всего не тем, на кого направлены чары опиума, а самой силой этих чар. Не опиофаг, а сам опиум есть истинный герой этого рассказа, и он же – естественный центр, к которому должен быть прикован интерес читателя. Целью моей было показать чудотворное действие опиума, вызывающее то наслаждение, то страдание; если это сделано, рассказ можно и закончить.

Однако, дабы удовлетворить любопытству тех, кто, в обход всяких правил, все же настойчиво спрашивает, что сталось с опиофагом и каково его нынешнее состояние, я отвечу за него так: читатель вполне осведомлен в том, что власть опиума давно уж не покоится на чарах удовольствия; нет, держится она исключительно силою страданий, вызванных попытками освободиться от пагубной привычки. Поскольку, однако, ничуть не меньшие, надо полагать, мучения сопровождают и отказ освободиться от опиума, остается только выбор между одним злом и другим; из этих двух зол можно было бы выбрать то, которое, сколь бы оно ни было ужасным, все же содержит предвестие возвращения к счастью. Это, конечно, верно, но самая строгая логика не дала автору силы последовать этому решению. Тем не менее в жизни автора наступил кризис, и кризис этот коснулся также других людей, тех, что ему еще дороже и всегда будут для него много дороже жизни, – даже теперь, когда она опять стала счастливой. Я понял, что умру, если буду и дальше принимать опиум. Поэтому я решил, что если так надо, то лучше умереть, пытаясь отказаться от него. Сколько принимал я тогда – не скажу, ибо опиум, что я принимал, был куплен для меня другом, который впоследствии отказался взять за него деньги; поэтому я не мог установить, сколько за этот год принял. Опасаюсь, однако, что принимал я его крайне беспорядочно от пятидесяти или шестидесяти гранов до ста пятидесяти гранов ежедневно. Моей первой задачею было уменьшить дозу до сорока, тридцати, а затем как можно быстрее дойти до двенадцати гранов.

Я одержал победу, но не думай, читатель, ни что страдания мои от того прекратились, ни что я впал в уныние. Считай, что и по прошествии четырех месяцев я все еще мучаюсь, корчусь, дрожу, трепещу, терзаюсь; что я похожу на человека на дыбе, ибо знаю, каково тому, знаю из потрясающего описания его мучений, доставшегося нам от одного из самых безвинных мучеников* времен Якова I37. Тем временем я удостоверился, что никакое лекарство не помогает мне, – кроме прописанной мне знаменитым эдинбургским врачом нашатырно-валериановой настойки. Медицинский отчет о моем освобождении по необходимости краток, и даже та малость, что приведена здесь, может ввести в заблуждение, поскольку изложена человеком, в медицине невежественным. В любом случае такой отчет неуместен в данном положении. Мораль же этого рассказа обращена к опиофагам, а потому имеет ограниченное применение. И ежели они научатся дрожать и бояться – довольно будет и того. Однако они могут возразить, что исход моей болезни доказывает, по крайней мере, возможность победить привычку к опиуму, хотя бы и после семнадцати лет употребления да еще восьми лет злоупотребления; они могут также сказать, что способны ради этого приложить больше усилий, чем я, или что, имей они телосложение покрепче моего, еще легче достигли бы тех же результатов. Оно, может быть, и верно – я не смею судить о способностях других людей по своим и могу лишь от всего сердца пожелать им усердия и успеха, равного моему. Тем не менее у меня были к тому такие поводы, коих им, к сожалению, могло недоставать, именно благодаря им совесть стала мне такой опорой, какой бы для человека с сознанием, обессиленным опиумом, не мог бы стать чисто личный интерес.

Джереми Тейлор38 полагает, будто рождение столь же болезненно, сколь и смерть; думаю, это правдоподобно, ибо все время, пока я уменьшал дозы опиума, я испытывал муки перехода из одной формы бытия в другую. Исходом же стала не смерть, а, скорее, некое телесное возрождение; и я могу добавить, что с тех самых пор, от времени до времени, во мне с небывалой силой оживает юношеский дух; и все это несмотря на бремя трудностей, которые в менее блаженном настроении я назвал бы несчастьями.

Но одно напоминание о моем прошлом состоянии сохраняется: мой сон все еще не совсем спокоен; метанье бури до конца не улеглось; легионы, встававшие в сновиденьях, еще не совсем отступили, еще бурны мои сны и, как гласит величественная строка Мильтона: "виднелись лики грозные, страша / Оружьем огненным"39, подобно вратам рая, на которые наши прародители, обернувшись, глядели издалека.

APPENDIX

Поскольку обладатели прав на сей небольшой труд решились переиздать его, думается, необходимо объяснить читателю, отчего обещанная Третья часть так и не появилась в декабрьской книжке "Лондон мэгэзин"1, ибо в противном случае издателей, под чью ответственность это обещание было дано, в большей или меньшей степени могут упрекнуть в неисполнении его. Упрека этого по справедливости заслуживает сам автор. Насколько велика доля вины, которую он берет на себя, – это вопрос крайне темный и для него, и для мастеров казуистики, с коими он советовался по этому случаю. С одной стороны, все согласились в том, что святость любого обещания обратно пропорциональна числу тех, кому это обещание дается; именно поэтому мы видим, сколь многие лица бессовестно нарушают обещания, данные целому народу, хотя они же свято хранят верность своим частным обязательствам, поскольку нарушение обещания, данного более сильной стороне, грозит гибелью; с другой же стороны, обещаниями автора интересуются только его читатели; скромный автор должен думать, что читателей у него чрезвычайно мало – может быть, только один, в каковом случае любое обещание приобретает такую обязательность и нравственную святость, что и подумать страшно. Однако же отбросим казуистику – отныне автор взывает к снисхождению всех тех, кто мог бы посчитать себя обиженным его промедлениями – и переходит к отчету о состоянии своего здоровья с конца прошлого года (когда обещание прозвучало) до едва ли не самого последнего времени. Для самооправдания довольно будет сказать, что невыносимые телесные страдания полностью лишили автора способности к упражнению умственных способностей, в особенности таких, которые требуют и предполагают приятное и веселое состояние чувств. Но поскольку отчет в этом случае может хоть сколько-то прибавить к медицинской истории опиума на той более поздней стадии его воздействия, которую обычно не наблюдают профессиональные врачи, автор рассудил, что для многих читателей было бы приемлемо более подробное сообщение. "Fiat experimentum in согроге vili"* есть правило справедливое – в тех случаях, когда можно разумно предположить, что от него проистекает большое благо. Велико ли будет это благо, можно усомниться, но нет сомнения относительно ценности указанного тела, ибо, как автор вправе признать, более никчемного тела, нежели его собственное, быть не может. Он гордится тем, что его тело является тем самым идеалом низменного, жалкого, презренного человеческого организма, коему едва ли суждено выдержать двухдневное плавание в обычных треволнениях и бурях жизни; если бы считалось пристойным так распоряжаться телами человеческими – автор почти что устыдился бы завещать свою убогую плоть какому-нибудь уважаемому псу. Но теперь – к делу, каковое автор, дабы избежать постоянного повторения тяжеловесных перифраз, позволит себе изложить от первого лица.

Тот, кто прочел мою "Исповедь", вероятно, закрыл книгу с чувством, что я полностью избавился от употребления опиума. Именно это впечатление я и хотел произвесть и сделал так по двум причинам; во-первых, самый процесс воспроизведения подобных страданий безусловно предполагает в его исполнителе известную способность обозревать свой собственный случай с холодностью стороннего наблюдателя, а также и такую степень мужества, нужного для точного его описания, какую трудно предположить у того, кто продолжает страдать от действия опиума; во-вторых, снизив приемы со столь большого количества в восемь тысяч капель до столь сравнительно малого – от ста шестидесяти капель до трехсот, – я вполне мог полагать, что победа уже достигнута. Дозволяя читателю думать обо мне как об исправившемся опиофаге, я вызвал у него лишь такое представление, которое сам разделял; как можно было заметить, это представление возникало скорее из общего тона моего заключения, нежели из конкретных замечаний, хотя и они ни в коей мере не расходятся с буквальной правдою. Вскоре по написании книги я понял, что окончательное усилие в борьбе моей будет стоить мне гораздо больше, чем я предвидел, а необходимость его росла с каждым месяцем. Особенно ясно ощущал я ослабление чувствительности желудка, что в моем представлении могло означать образование или развитие некоего затвердения в этом органе. Один выдающийся врач, чьей доброте я в то время был глубоко обязан, сообщил мне, что подобный исход моего случая не исключен, однако же может быть предупрежден, если я продолжу употребление опиума. Посему решил я полностью отречься от опиума лишь тогда, когда сумею безраздельно направить мысль и стремленье свое к достижению этой цели. Впрочем, вплоть до 24 июня прошлого года сколь-нибудь удовлетворительного стечения обстоятельств, годных для такой попытки, не произошло. И в день сей начал я свой опыт, заранее приготовясь к тому, чтобы не дрогнув проявить выдержку под любыми "ударами". Должен предуведомить читателя, что сто семьдесят или сто восемьдесят капель составляли привычную мою дозу в течение долгих месяцев, порой доходил я и до пятисот, а однажды – чуть ли не до семисот; не раз, подступая к своей задаче, ограничивался я и ста каплями, но не выдерживал более четырех суток, – кстати, я всегда полагал именно четвертый день куда труднее, нежели три предыдущих. Начал я плавание неторопливо – сто тридцать капель было нормою трех первых дней, а на четвертый я круто сошел до восьмидесяти, но отчаяние, мной овладевшее, вмиг такую "самонадеянность стряхнуло"; примерно месяц держался я этой отметки, потом же спустился до шестидесяти, а на другой день – до нуля. За десять лет впервые я существовал без опиума. Я упорствовал в своем воздержании девяносто часов, то есть более половины недели. Затем я принял – о, не спрашивай меня, сколь много; а ты, строжайший, что бы сделал на моем месте? Затем я снова воздержался, – затем принял всего двадцать пять капель, – затем опять воздержался – и так далее.

В первые шесть недель этих опытов симптомы моей болезни были таковы: ужасная раздражительность и возбуждение во всем организме; в частности, возобновление жизни и чувствительности в желудке, но нередко с сильной болью; непрекращающееся беспокойство днем и ночью; сон – я почти не знал, что это такое, – за сутки не более трех часов, причем такой тревожный и неглубокий, что я слышал всякий звук вокруг меня; нижняя челюсть постоянно опухала, рот покрывался язвами; были и другие болезненные явления, о которых рассказывать скучно; об одном из них, однако, я должен упомянуть, ибо он неизбежно присутствовал всякой попытке избавиться от опиума, а именно безудержное чихание; оно стало совершенно невыносимым и длилось порой по два часа кряду, повторяясь по меньшей мере дважды или трижды в день. Я не слишком тому удивлялся, вспомнив, что где-то слышал или читал, будто пленка, выстилающая ноздри, есть продолжение пленки в желудке; этим, я думаю, объясняются воспалительные явления вокруг ноздрей пьяниц. Так, по-видимому, выражалось нежданное восстановление прежней чувствительности желудка. Замечательно также и то, что за все годы употребления опиума я ни разу (как говорится) не простудился и даже не кашлял. Теперь же у меня началась сильнейшая простуда, а вслед за ней и кашель. В неоконченном письме к -, начатом примерно в то время, я нашел следующие строки: "Вы просите меня написать -. Знаете ли вы пьесу Бомонта и Флетчера2 "Тьери и Теодорет"? В ней вы увидите, что происходит с моим сном; да и касательно прочих вопросов вы не обнаружите преувеличений. Уверяю вас, ныне за один час мне приходит в голову больше мыслей, нежели за год во власти опиума. Кажется, будто все мысли, на десять лет замороженные опиумом, вмиг оттаяли, как в старой сказке, и в великом множестве потекли ко мне со всех сторон. И таковы мое нетерпение и отвратительное раздражение, что покуда одна из этих мыслей схвачена и записана мною, – пятьдесят уж успевают ускользнуть; несмотря на усталость, вызванную страданием и бессонницей, я не могу ни стоять, ни сидеть неподвижно даже две минуты". I mine, et versus tecum meditare canoros*.

В эту пору моих опытов я послал за соседским врачом с просьбой прийти осмотреть меня. Вечером он явился. Кратко рассказав о моем случае, я спросил, не думает ли он, что опиум мог способствовать действию пищеварительных органов и что нынешние мои боли – явная причина бессонницы, могут происходить от несварения желудка? Его ответом было: нет, наоборот, он считает, что страдания вызваны самим пищеварением, которое нормально проходит неосознанно, но от неестественного состояния желудка, испорченного длительным употреблением опиума, этот процесс стал очень ощутим. Такое мнение показалось мне вполне правдоподобным, да и сама непрерывность страданий склоняет меня к мысли, что это верно – ведь если бы это было временным нарушением процесса пищеварения, то оно, конечно, иногда отступало бы и острота приступов колебалась бы. Природа, как она проявляется в здоровом состоянии человека, намеренно скрывает от нашего внимания все жизненные процессы кровообращения, расширение и сокращение легких, перистальтика etc., – опиум же, кажется, способен в этих и прочих случаях противостоять замыслу природы. По совету врача я попробовал принимать полынную настойку и на краткое время сильно смягчил свои неприятные ощущения, но к сорок второму дню испытаний отмеченные мною признаки недуга стали исчезать, и на место их вступили новые, куда более мучительного свойства; от них, с короткими перерывами, я страдаю до сих пор. Не описываю всего этого по двум причинам: во-первых, разум восстает против всякой попытки припомнить подробно мучения, во времени еще недалекие: описать все это достаточно подробно, чтобы от этого мог быть толк, значило бы "infandum renovare dolorem"*, – при том, возможно, без достаточных для того оснований; во-вторых, я сомневаюсь, что указанное состояние можно объяснить действием опиума вообще, его употреблением или неупотреблением; то есть нужно выяснить, являются ли переживаемые страдания последним дурным следствием прямого действия опиума или первым дурным следствием исключения опиума из организма, давно расстроенного его употреблением. Безусловно, часть этих симптомов обусловлена временем года (август): хоть лето не было жарким, но все же сумма тепла, накопленная за предшествующие месяцы вкупе с теплом в настоящем, естественно привела к крайней жаре во второй половине августа этого года. Случилось так, что избыточная потливость, которая даже в рождественские дни сопутствует резкому уменьшению ежедневной дозы опиума, а в июле была такой сильной, что вынуждала меня принимать ванну пять-шесть раз в день, – эта потливость, с наступлением самого жаркого времени года, совершенно прекратилась; вследствие этого тяжелое действие жары ничем не смягчалось. Другой симптом, который я по невежеству называю внутренним ревматизмом (порой отдающим в плечи etc., но чаще ощущаемым в животе), по всей видимости, был вызван не столько опиумом или же отсутствием его, сколько сыростью моего дома*, достигшей около того времени максимума, ибо июль был, по обыкновению, месяцем непрерывных дождей в нашей самой дождливой части Англии.

Имея все эти причины для сомнений относительно связи опиума с последней стадией моих телесных мук (если только не рассматривать опиум как косвенную причину ослабления, изнеможения организма и, следовательно, предрасположенности к любому вредоносному воздействию), я охотно избавлю читателя от описания всего этого – пускай для него страдания эти сгинут; хотел бы я так же легко сказать: пусть сгинут они из моих воспоминаний, чтобы никогда в будущем часы покоя не нарушались бы слишком ярким образом возможного человеческого несчастья!

Вот и все, что можно сказать о продолжении моих опытов; что касается первой их стадии, к которой, собственно, относятся они сами и их применение к другим случаям, я должен просить читателя не забывать о причинах, побудивших меня записать их. Таковых было две: во-первых, вера в то, что могу и я немного дополнить историю опиума как медицинского средства. Мне известно, что я не смог привести свой замысел в исполнение вследствие вялости ума, телесных страданий и крайнего отвращения к самому предмету, досаждавшему мне, покуда писал я эту часть своей работы; поскольку по написании оной я тотчас отослал ее в типографию почти в пяти градусах широты отсюда, ее уже нельзя ни изменить, ни усовершенствовать. Однако даже из этого бессвязного отчета ясно видно, что он в той мере полезен всем заинтересованным в такой повести об опиуме – то есть всем опиофагам, – в какой он, к утешению и ободрению их, устанавливает, что от опиума, уменьшая приемы достаточно быстро, можно отказаться, а страдания при этом будут не больше тех, что может выдержать воля обыкновенного человека*.

Сообщить об этом итоге моего опыта – вот первая моя цель. Во-первых, дополнительной целью было объяснить читателю, почему невозможным стало для меня сочинить Третью часть своевременно, чтобы она могла войти в настоящее переиздание: ведь гранки этого переиздания были посланы мне из Лондона в самое время сего опыта и столь велика была моя неспособность дополнить или улучшить что-либо в них, что я не мог с должным вниманием читать их, исправлять опечатки или устранять словесные огрехи. Таковы были причины, по которым я утомлял читателя записями, длинными или краткими, об опытах над столь низменным предметом, как собственное мое тело. Я искренне верю, что читатель не забудет о них и не поймет меня превратно, будто я мог снизойти до такого гнусного предмета ради него самого, а не ради заботы о всеобщей пользе.

Есть некое животное, называемое погруженным в себя ипохондриком, – это я знаю наверное, мне самому доводилось встречать его. И я знаю, что он самый невообразимый heautontimoroumenos*. Отчетливо вызывая в своем сознании любые симптомы, он поддерживает и углубляет их, между тем как они исчезли бы, если бы он придал мыслям иное направление. Я же питаю слишком глубокое отвращение к сей недостойной эгоистичной привычке, и снизойти до нее для меня было бы такой же тратою времени, как и наблюдать за бедной служанкой, с которой, как я слышу сейчас, во дворе любезничает какой-то паренек. Пристало ли Трансцендентальному Философу любопытствовать по такому случаю? Мне ли, кому и восемь с половиной лет не прожить, тратить досуг на столь мелкие занятия? Дабы более не возвращаться к этому вопросу, я скажу нечто способное оскорбить иных читателей, но, уверен, это не должно случиться, если они поймут мои побуждения. Ни один человек, полагаю я, не станет тратить времени на функции собственного тела, если только не питает к ним интереса; между тем читатель видит, что не только далек я от самодовольного любования своим телом, но ненавижу, горько осмеиваю и презираю его, и не стал бы роптать, ежели бы ему впоследствии выпали те крайние унижения, коим подвергает закон тела величайших преступников. В доказательство искренности этих слов я сделаю нижеследующее распоряжение. У меня, как и у прочих людей, есть свои особенные желания относительно места моего погребения – проведши большую часть жизни в горах, я склоняюсь к такой причуде: зеленое кладбище меж древних одиноких холмов было бы более возвышенным и достойным местом упокоения философа, нежели чудовищные голгофы Лондона. Но если господа из Врачебной коллегии посчитают, что их науке прибавится пользы от исследования явлений, наблюдающихся в теле опиофага, пускай лишь молвят слово, и я позабочусь о том, чтобы мое было им законно передано, то есть я сам с ним покончу. Пусть не колеблясь выразят они свое желание, не сообразуясь с требованиями ложной деликатности и уважения к моим чувствам; я уверяю, что они мне доставят честь немалую, "продемонстрировав" такое истощенное тело, как мое; я же получу удовольствие, предвкушая посмертную месть и глумление над тем, что причинило мне так много страданий в этой жизни. Такие завещания не приняты: о дарах, поставленных в зависимость от смерти завещателя, нередко опасно уведомлять заранее; тому есть замечательный пример, очевидный в обычаях одного из римских государей, – будучи предупрежден людьми богатыми о том, что они завещали ему ценное имение, он выражал полное удовлетворение таким распоряжением и милостивое согласие принять сие выражение их преданности; но затем, ежели завещатели не спешили ввести его во владение и ежели они, изменники, "упорно продолжали жить" (si vivere perseverarent, как выражается Светоний3), он крайне раздражался и принимал соответствующие меры. Во времена наихудшего из Цезарей4 мы были бы вправе опасаться такого поведения; но я уверен, что от английских врачей нашего времени я не должен ожидать ни нетерпения, ни иных чувств, кроме тех, что соответствуют чистой любви к науке и ее интересам, – которые и побуждают меня сделать такое предложение.
30 сентября 1822

Примечания
К ЧИТАТЕЛЮ
1 ...следует обратиться к литературе французской... – По-видимому, Де Квинси имеет в виду произведения писателей-романтиков, герои которых были представителями низших слоев общества.2 Вордсворт Уильям (1770-1851) – английский поэт-романтик, один из представителей "озерной школы". В 1798 г. Вордсворт совместно с С. Т. Колриджем опубликовал сборник "Лирические баллады", предисловие к которому сыграло значительную роль в выработке эстетики английского романтизма и романтизма в Европе.3 Опиофаги – любители опиума (от греч. phagos – пожиратель).4 ...у их работников быстро входит в привычку употреблять опиум... Наибольшее потребление опиума было характерно для богемы. Однако статистические данные начала XIX в. показывают, что в рабочей среде потребление наркотиков стало резко возрастать.5 Гринвичский госпиталь – больница в Гринвиче; в XIX в. в одном из пригородов Лондона на южном берегу Темзы. В XVIII в. была морским госпиталем, который проектировал Кристофер Рен на основе Королевского госпиталя, позднее он стал частью Королевского морского колледжа, а затем Морского музея. Там находится Гринвичская обсерватория.8 Сэмюель Тэйлор Колридж (1772-1834) – английский поэт-романтик, один из крупнейших представителей "озерной школы". В 1798 г. были изданы "Лирические баллады" Вордсворта и Колриджа, сыгравшие важную роль в становлении английского романтизма. Он являлся также одним из создателей романтической эстетики, основы которой были заложены в его "Лекциях о Шекспире" (1802-1816).9 Давид Рикардо (1772-1823) – английский экономист, глава классической экономической школы. В 1817 г. издал "Основы политической экономии и налогообложения", выдержавшие множество изданий и переведенные на многие европейские языки. Здесь он дал исчерпывающее изложение вопросов капитала, видов доходов, прибыли и заработной платы и сформулировал основные положения экономической науки.10 ...шотландским профессорам... – Шотландская школа философии "здравого смысла", направление в британской философии 2-й половины XVIII в. Главные представители – Джеймс Битти, Томас Рид, Давид Стюарт ведущей философской дисциплиной считали "философию духа" – науку о "духовной субстанции" и ее проявлениях, утверждали теорию "непосредственного восприятия" реально существующих объектов.11 ..."ученым изрядным..." – Шекспир. Генрих VIII, акт IV, сц. 2.12 ...перевели... почтенному учителю, возглавлявшему большую старинную школу. – Этим учителем был Чарлз Лоусон, руководитель Манчестерской школы, о котором у Де Квинси остались самые мрачные воспоминания. Н-ский колледж колледж Брейзноуз, тесно связанный с Манчестерской школой (основана в 1515 г.).13 ...образец итонского блеска! – Итон, одна из старейших привилегированных средних мужских школ, основанная в 1400 г. Воспитанники Итонского колледжа отличались глубиной знаний, эрудицией и часто занимали важные государственные посты.14 Софокл (496-406 гг. до н. э.) – древнегреческий драматург, написал более ста двадцати пьес, из которых до нас дошло только семь. Центральная для античной трагедии проблема этического самоопределения личности превращается для него в соотношение между сознательным выбором и его последствиями. Наиболее известные пьесы – "Антигона", "Царь Эдип", "Электра".15 Архидидаскал – неологизм, придуманный Де Квинси, перевод английского слова headmaster (руководитель школы) на греческий язык.16 Оба мои одноклассника были бедны, и поступление их в университет целиком зависело от рекомендации старшего учителя. – Обучение в Оксфорде и Кембридже – платное, но местные власти по рекомендации школы могут отправить выпускника учиться за счет местного бюджета.17 ...обратиться... к одной женщине высокого положения... – По предположению одного из английских литературоведов, это была родственница леди Уортли Монтегю, одна из "литературных" дам XVIII столетия.18 Доктор Джонсон – Сэмюель Джонсон (1709_ 1784), английский писатель, критик и лексикограф. Был одним из самых образованных людей своего времени.19 ...глухие удары С-кой башни... – По-видимому, удары колокола Манчестерского собора, построенного в XV в.20 "Атланта плечи..." – Мильтон Дж. Потерянный Рай, кн. II, ст. 306-307. Перев. А. Штейнберга.21 Солсберийская равнина – долина в графстве Уилтс. Здесь находилась резиденция епископа, собор в готическом стиле, построенный в 1219-1350 гг. и имеющий самую высокую колокольню в Англии.22 ...разбудил бы и Семерых спящих. – Де Квинси имеет в виду легенду о юношах-христианах из Эфеса, заснувших более чем на 300 лет. Согласно легенде, они укрылись в пещере от преследования римского императора Деция (249-279 гг. н. э.), пытками и казнями принуждавшего христиан к идолопоклонству. Деций приказал завалить камнями пещеру, где они спали. Юноши проснулись только при благочестивом императоре Феодосии (408-450 гг. н. э.). Легенда стала символом перехода от эпохи гонения на христианство ко времени его торжества.23 ..."Провидением ведомый"... – Измененная цитата из "Потерянного Рая" Мильтона, кн. XII, ст. 646-647.24 ...с книгою любимого английского поэта... – Джона Мильтона (1608-1674), философа и публициста, личного секретаря вождя английской революции 1640- 1650 гг. Оливера Кромвеля; автора поэм "Потерянный Рай" (1667) и "Возвращенный Рай" ( 1671).25 Еврипид (ок. 480-406 гг. до н. э.) – древнегреческий драматург, один из величайших трагиков Афин V в., написал свыше девяноста трагедий, из которых до нас дошли семнадцать. Лучшие из них – "Андромаха", "Электра", "Ифигения в Тавриде" – до сих пор ставятся на театре.26 Вестморленд – графство на северо-западе Англии.27 Денбайшир – графство в Уэлсе, граничит с Ирландским морем, живописная гористая местность.28 Мерионетшир – графство на западе Англии, в Уэлсе.29 Карнарвоншир – графство на северо-западе Уэлса. Самая высокогорная часть страны.30 Б – Бэнгор, город в Карнарвоншире.31 ..."меня не знать лишь может сам безвестный". – Мильтон Дж. Потерянный Рай, кн. IV, ст. 830. Перев. А. Штейнберга.32 ...число епископов благородного происхождения никогда не было велико... – Число представителей Церкви, которые заседают в Палате лордов Английского парламента, не должно превышать тридцати. Их места, в отличие от мест пэров, не наследуются.33 ...Noli me tangere... – слова Иисуса, обращенные к Марии Магдалине (Евангелие от Иоанна, гл. 20, ст. 17).34 Хэд – портовый город на северо-западе Англии, откуда можно переправиться на остров Мэн.35 ...остров Мэн... – английский остров в Ирландском море. С 1077 г. был в составе Норвегии в качестве самостоятельного королевства. С 1266 г. находился под властью Шотландии, с 1400 г. перешел к Англии. Этот остров имеет собственную систему управления. Совет (Верхняя палата) имеет право издавать собственные законы. По традиции, закон вступает в силу, когда о нем объявляют с Тайнуолдского холма. Английские законы здесь силы не имели, поэтому преступники бежали сюда от английского правосудия.36 Шрусбери – главный город Шропшира, графства в Западной Англии. С трех сторон он окружен рекой Северн. Здесь сохранились остатки древних стен, норманнского замка и трех монастырей, здесь много средневековых замков.37 Девоншир – графство в Юго-Западной Англии между Бристольским каналом и Ла-Маншем. В графстве много рек и гаваней, лучшая из которых – Плимут.38 Карнарвон – город в Уэлсе, неподалеку от пролива Менэ, отделяющего Англию от острова Энглем. Римский порт был построен в этом месте около 75 г. н. э. Город был полностью перестроен английским королем Эдуардом I после завоевания Уэлса в 1282-1283 гг. В 1284 г. здесь родился первый Принц Уэльский.39 ...собрание методистов... – Методисты – религиозная секта Англиканской церкви, возникшая в XVIII в.; стремилась проявить христианский дух в практических делах. Посылала миссии в другие страны, в частности в Северную Америку и Германию.40 ...сапфические или алкеевы стихи. – наиболее употребительные строфы античной метрики. Состояли из трех одиннадцатисложников и одного адония. Были введены в употребление древнегреческой поэтессой Сапфо (VI в. до н. э.). Алкеева строфа – составлена из разнометрических стоп, была разработана древнегреческим поэтом Алкеем (кон. VII – 1-я пол. VI в. до н. э.). Оба варианта стиха были перенесены в латинскую поэзию Горацием.41 Шелли Перси Биш (1792-1822) – английский поэт-романтик.42 ...позволил мне оставаться на ночь в огромном и пустом доме, который он нанимал. – Об этом человеке, Бруннеле-Брауне, Де Квинси подробно рассказал в расширенном издании записок.43 ...совершенствуя методу Кромвеля... – Кромвель Оливер (1599-1658) генерал парламента, а затем лорд-протектор Англии во времена английской революции XVII в. Его методу – вводить войска в бой в самый неожиданный момент и в самом неожиданном месте – и упоминает Де Квинси.44 Синяя Борода – герой одноименной сказки французского писателя Шарля Перро (1628-1703), в свою очередь основанной на народной сказке. Синяя Борода губит одну за другой шесть своих жен и наконец сам оказывается побежденным седьмой женой.45 Тартар – в древнегреческой мифологии пространство, находящееся ниже Аида. В Тартаре залегают корни земли и моря, все концы и начала. Он окружен медной стеной, и ночь ограждает его тройным кольцом.46 ..."цикл, эпицикл, за кругом круг"... – Несколько искаженная цитата из "Потерянного Рая" Мильтона, кн. VIII, ст. 84 ("И циклов, эпициклов навертев, / Орбиты уместят внутри орбит" – перев. А. Штейнберга).47 ..."весь мир лежал у наших ног"... – Измененная цитата из "Потерянного Рая", песнь XII, ст. 646. ("Целый мир лежал пред нами". Перев. А. Штейнберга.)48 Оксфорд-стрит – одна из главных торговых улиц в центральной части Лондона.49 ..."Sine Cerere..." – начало латинской пословицы "Sine Cerere et Libero friget Venus" – "Без хлеба и вина Венера остывает".50 Сократ (470-399 гг. до н. э.) – древнегреческий философ. Сведения о нем и его воззрениях историки находят опосредованно, т. к. сам он ничего не писал. Он вступал в беседы с теми, кто хотел говорить с ним и сделал диалог важнейшим методом установления истины. Сократ отказался от претензий на обладание позитивным знанием. В конце жизни он был приговорен к смерти за введение новых божеств и развращение юношества.51 Перипатетик (др.-греч. прогуливающийся). – По преданию, Аристотель преподавал ученикам философию во время прогулок. Отсюда переносное значение – ученик или последователь древнегреческой философской школы Аристотеля. Здесь иронически: бродящий по улицам Лондона.52 Сохо-сквер – площадь в лондонском районе с тем же названием, в центральной части города, средоточие ресторанов, ночных клубов, казино. В начале XIX в. – район с сомнительной репутацией, один из центров преступности.53 ...как в древности отцовское проклятье, наделявшееся сверхъестественной силой... – Де Квинси ссылается на библейские легенды, согласно которым проклятье, произнесенное отцом, ложится на несколько поколений.54 ...где "места нет слезам"... – Цитата из XI строфы оды Уильяма Вордсворта "Размышления о бессмертии".55 ...гиероглифическое значение людских страданий. – Согласно гносеологической концепции ощущения человека не отражают объективно существующие предметы и явления, но представляют собой лишь символы, иероглифы вещей и не имеют ничего общего ни с предметами и явлениями, ни с их свойствами.56 Облмарл-стрит – улица в Лондоне, в районе Вест-Энда.57 ...во время осады Иерусалима при строительстве Второго Храма... Иерусалим был взят вавилонским царем Навуходоносором после почти двухлетней осады, в результате которой погибли многие его жители. Второй храм, точнее, вторая стена была возведена вокруг храмовой части Иерусалима в VIII в. до н. э. В 165 г. Иуда Маккавей, свергнув сирийское иго, очистил храм в Иерусалиме от идолов и идолослужения. При Ироде Великом храм был отстроен с особым великолепием.58 ...в основном это были послания... от графа -... – Де Квинси имеет в виду лорда Вестпорта, сына графа Алта-монта и леди Луизы Хоу. В 1800 г. после того, как его отец стал маркизом Слайго, он унаследовал его титул.59 ...в графствах М- и Сл-... – графства Майо и Слайго.60 Пикадилли – площадь в центральной части Лондона со статуей Эроса, одна из главных достопримечательностей столицы.61 Солт-Хилл – селение на окраине Лондона.62 Бат – курорт с минеральными водами в графстве Сомерсет, известен хорошо сохранившимися руинами римских бань. Архитектурные постройки осуществлялись под руководством Джона Вуда в XVIII столетии.63 Бристоль – крупный порт и железнодорожный узел на западном побережье Англии.64 Суоллоу-стрит – улица в центральном районе Лондона, неподалеку от площади Пикадилли.65 Голден-сквер – площадь в Лондоне, неподалеку от Оксфорд-стрит.66 Шеррард-стрит – одна из улиц в западной части Лондона.67 Грейт-Тичфилд-стрит – улица в западной части Лондона.68 Глостерская кофейня – одна из лондонских кофеен, где собирались театральные завсегдатаи.69 Хаунслоу – пустошь вблизи Лондона.70 Мэйдинхэд – селение в пригороде Лондона, к северо-западу от столицы.71 "Достигший знаний, но земли лишенный"... – Перифраз из исторической хроники Шекспира "Король Джон", акт I, сц. 1.72 "Ослабить добродетели основы..." – Мильтон. Возвращенный Рай, кн. II, строфа 301.73 Виндзор – город в графстве Беркшир, неподалеку от Лондона, где находится одна из официальных резиденций английских королей.74 Пот – жаргонное обозначение марихуаны (от мексиканского индийского: пот-агуана) – одной из разновидностей наркотических веществ.75 "Ibi omnis effusus labor!" – Вергилий. Энеида. Песнь VI.76 Кембридж – один из двух старейших университетов Англии, в городе с тем же названием, основан в XIII столетии.77 Леди Уортли Монтегю (1689-1762) – английская писательница и меценатка середины XVIII столетия, автор статей о Шекспире и основательница кружка "синих чулков", ученых дам эпохи Просвещения. Широко известна ее переписка. Сочинения ее были изданы посмертно в 1764 г.78 Отвей Томас (1652-1685) – английский драматург эпохи Реставрации. Лучшие его пьесы – "Сирота" (1680) и "Спасенная Венеция" (1681). Они насыщены событиями и отличаются сложной интригой, в них созданы многогранные образы. Пьесы Отвея были провозвестниками театра классицизма в Англии.79 Виндзорская карета – почтовый рейс между Лондоном и Виндзором.80 Магдалина – Мария Магдалина, женщина из Галилеи, последовательница Иисуса Христа, одна из мироносиц. Была свидетельницей его кончины и погребения. На нее была возложена миссия возвестить апостолам о его воскрешении (библ.).Часть II1 Мери-ле-Бон – часовня и церковь в Вест-Энде.2 "К северу идет та дорога..." – Неточная цитата из 55-го псалма, стих 6.3 Грасмир – деревня в озерном крае, где жил один из представителей "озерной школы", поэт-романтик Уильям Вордсворт.4 Именно здесь... меня преследовали... уродливые призраки... – Де Квинси проводит здесь параллель между своей молодостью и судьбами Атридов Ореста, Электры; в тексте упоминаются и богини мщения Эвмениды. (Эти персонажи появляются в трагедиях древнегреческих авторов. См.: Эсхил. Орестея; Софокл. Электра; Еврипид. Электра, Орест).5 Орест – в греческой мифологии сын Агамемнона и Клитемнестры. После убийства Агамемнона его женой получил приказ от Дельфийского оракула отомстить за смерть отца. Но за пролитие крови матери его преследуют богини мести Эринии (Эвмениды). И только заступничество Афины Паллады заставляет судей оправдать его.6 Эвмениды (Эринии) – в греческой мифологии богини мести. Они являются на землю, чтобы возбудить безумие и злобу. Эвмениды преследуют Ореста за убийство матери. Именно после суда над Орестом Эвмениды получают свое имя "благостные", "благомыслящие", приобретая функцию покровительниц законности, блюстительниц правды.7 Электра – в греческой мифологии дочь Агамемнона и Клитемнестры. Она спасла малолетнего Ореста и затем в течение всей его жизни оказывала ему помощь.8 Возлюбленная М. – жена Томаса Де Квинси Маргарет Симпсон.9 Еврипид – см. примеч. 25 к "Части I".10 Манна – согласно библейскому преданию – пища, которую сыны Израилевы получали с неба во время сорокалетнего странствования по пустыне на пути в "землю обетованную". Пища эта дана была израильтянам Богом после того, как те возроптали на Моисея, выведшего их из Египта в Синайскую пустыню.11 Амброзия – в греческой мифологии пища и благовонное притирание олимпийских богов, поддерживающее их бессмертие и вечную юность.12 Апокалипсис – откровение. Так называется последняя книга Священного Писания, учение о будущей гибели мира. Принадлежит апостолу Иоанну.13 "L'Allegro", "II Penseroso" ("Веселый" и "Задумчивый") – названия двух ранних произведений Джона Мильтона. В этом лирическом диптихе отражены два разных психологических состояния человека.14 ...говорит один старый джентльмен в "Атенеусе""... – "Атенеус" (афинянин) – псевдоним греческого грамматика и риторика, который жил около 200 г. н. э. Единственный его дошедший до нас труд – "Деипнософист" ("Пир знаний" – греч.), завершенный им приблизительно в 192 г. н. э. Это несистематизированный сборник энциклопедических знаний, написанный в форме диалогов. Сборник состоит из пятнадцати (первоначально тридцати) книг, содержащих информацию по вопросам отдыха и развлечений, кулинарии, хороших манер, грамматики, истории, литературы, философии и риторики. В нем содержатся цитаты из более чем восьмисот авторов.15 Альфа и омега – первая и последняя буквы греческого алфавита. Здесь: от начала и до конца.16 "Анастасий" – роман Томаса Хоупа (1770-1831), английского антиквария, архитектора и писателя. Он много путешествовал по Европе, Малой Азии и Египту. В 1795 г. он поселился в Лондоне. В 1818 г. был опубликован его роман "Анастасий, или Мемуары современного жителя Греции". Роман был опубликован анонимно и приписывался Байрону, который заметил, что "рыдал от досады, что не он – автор этого произведения".17 Покойный герцог – герцог Норфолкский (1727-1793).18 Грассини (даты жизни неизвестны) – итальянская певица, выступавшая в конце XVIII – начале XIX в. в театре Ковент-Гарден.19 Андромаха – в греческой мифологии супруга троянского героя Гектора. В "Илиаде" – она верная и любящая жена, которая предчувствует грозящую Гектору смертельную опасность. После его гибели горько оплакивает смерть мужа. В трагедии Еврипида показана ее тяжелая судьба пленницы и ее страх за жизнь маленького сына Астианакса. Она же – героиня одноименной трагедии Расина. В XVIII – начале XIX в. было создано более двадцати опер на эти сюжеты. Среди композиторов – Н. Порпора, А. Саккини, Дж. Паэзиелло, Н. Иомелли и др.20 Гектор – сын царя Приама и Гекубы, один из главных героев "Илиады". Он возглавляет боевые действия троянцев.21 ...экстраваганцы в "Двенадцатой ночи"... – Де Квинси имеет в виду разговор герцога Орсино и Виолы о музыке в комедии Шекспира "Двенадцатая ночь", акт II, сц. IV.22 Исаак Вельд (даты жизни неизвестны) – автор "Путешествий по Северо-Американским штатам и провинциям Верхней и Нижней Канады в 1795-1797 гг.". В 2 т. Т. II, 1800.23 "Жизнь Прокла" Марина. – Прокл (410-485 гг. до н. э.) – последний древнегреческий философ. Распространял идеи неоплатонизма. Прокл был противником христианства и ревностным защитником язычества. Латинские переводы его работ появились в XIII в. и сразу же стали основным источником для изучения философии Платона. Наиболее известная его книга – "Теология Платона". Прокл был также автором многочисленных книг по астрономии, математики и грамматике. Наиболее известная биография Прокла была написана его последователем Марином в Афинах и всегда печаталась вместе с переводами Прокла на английский язык.24 ...легендарного посетителя пещеры Трофония... – Трофоний – в греческой мифологии сын царя Эргина, построил в разных городах Греции сокровищницы. В Беотии поставил камень так, чтобы его можно было вынимать и открывать доступ в сокровищницу. В этой пещере был поставлен оракул, он возвышался среди таких ужасов, что посетители пещеры теряли способность смеяться, поэтому о серьезных людях говорили, что они побывали в пещере Трофония.25 Город Л- – Ливерпуль.26 Мистицизм – мировоззрение, основанное на вере в сверхъестественное, в возможность непосредственного общения человека с загробным миром.27 Квиетизм (от лат. quietus – спокойный) – религиозно-мистическое учение, возникшее в XVIII в., проповедовавшее смирение, покорность, созерцательное отношение к действительности, подчинение божественной воле.28 Бемианство – учение последователей немецкого философа-мистика Якоба Беме (1575-1624).29 Сэр Генри Вэйн-младший (1613-1662) – парламентский деятель, пуританин. Он стал пуританином в Америке, будучи губернатором Массачусетса. В 1637 г. вернулся в Англию. В 1643 г., удалившись от политической жизни, написал книгу под названием "Размышления человека, удалившегося от дел". В 1660 г. стал одним из активных участников реставрации Стюартов, был казнен в 1662 г. по обвинению в политической деятельности в пользу Республики во времена гражданской войны.30 Фидий (500-е гг. до н. э.) – величайший скульптор Греции. Число приписываемых ему работ весьма велико. Один из шедевров – статуя Афины Паллады в Парфеноне. Вторым шедевром, считавшимся одним из чудес света, была огромная статуя Зевса Олимпийского, сидящего на троне.31 Пракситель (ок. 370-х гг.) – древнегреческий скульптор, глава "младшей" скульптурной афинской школы. Он был создателем идеальных образов греческих богов: Диониса, Афродиты, Аполлона, Артемиды. В древности были известны около пятидесяти его произведений.32 Вавилон – город и столица одноименного древнего царства. Здесь: смешение разных языков и судеб. Слово вызывает ассоциацию с Вавилонской башней, строителей которой Бог наказал за стремление достичь небес смешением их языков.33 Гекатомпил – в греческой мифологии город, посвященный Гекате, богине мрака, ночных видений и чародейства, так называли египетский город Фивы (город ста ворот) в отличие от греческих Фив (города семи ворот).Часть III. ГОРЕСТИ ОПИУМА. ВСТУПЛЕНИЕ1 Бодлеанская библиотека – библиотека Оксфордского университета. Основана в 1598 г. Томасом Бодли, в честь которого она была названа. Вторая по значению библиотека Великобритании после "Библиотеки Британии". Сейчас насчитывает около пяти миллионов томов.2 Колокол часовни – часовня колледжа Крайст Черч в Кембридже.3 Кант Иммануил (1724-1804) – родоначальник немецкой классической философии. Профессор Кенигсбергского университета. Автор многочисленных философских трудов. Основные произведения – "Критика чистого разума" (1781), "Критика практического разума" (1788), "Критика способности суждения" (1790).4 Фихте Иоганн Готлиб (1762-1814) – философ, представитель немецкого классического идеализма, профессор Иенского, а затем Геттингенского университетов. Как сторонник субъективного идеализма выводит объект из абсолютного "Я".5 Шеллинг Фридрих Вильгельм (1775-1854) – один из выдающихся представителей немецкой классической школы в философии. Находился под сильным влиянием Фихте. Основная проблема философии Шеллинга – соотношение сознательного и бессознательного. Противоположность материального и идеального, по Шеллингу, преодолевается в искусстве. В художественной деятельности достигается "бесконечность" – идеал, недостижимый ни в какой другой сфере.6 ...я – не кто иной, как X.Y.Z., эсквайр... – Так Де Квинси подписывал свои статьи в "Лондонском журнале".7 ...с доктором Бьюканом... – автор книги "Домашняя медицина". В примечании Де Квинси раскрывает секрет: в книге была дана рекомендация не принимать больше двадцати пяти унций лаудана за один раз.8 Эвдемонист – представитель этического направления, признающего критерием нравственности стремление человека к счастью.9 Чосер Джеффри (1340-1400) – "отец английской литературы", основоположник современного литературного языка. Основное произведение "Кентерберийские рассказы" – большая поэма, подражающая "Декамерону" Боккаччо, широкое полотно английской жизни, в котором создана галерея портретов представителей всех социальных групп английского общества. В творчестве Чосера закладываются основы английской ренессансной культуры.10 Зенон (360-270 гг. до н. э.) – основатель философской школы стоицизма. Родился на Кипре. Поселившись в Афинах, открыл школу в так называемом "Портике" – колоннаде, называвшейся "Стойя". Отсюда его ученики получили прозвище "стоики". В своем учении Зенон исходит из сократовского представления о разумной природе человека и его врожденной склонности к добродетели. Природа и разум стали у Зенона объективной нормой и законом человеческого поведения.11 Великий пост – в христианской Церкви 40-дневное воздержание от мясной и молочной пищи перед Пасхой.12 Рамадан (араб.) – по лунному календарю девятый месяц. В течение этого месяца Коран налагает строжайший пост от восхода солнца первого дня до заката солнца последнего. Этот месяц принято посвящать благочестивым делам. Ночь 27 Рамадана считается ночью могущества. Окончание поста отмечается праздниками.13 Аделунгов "Митридат". – Аделунг Теодор (1768-1843) – цензор в немецких театрах, а затем в петербургских. Был начальником учебного отделения восточных языков при департаменте Азии российского Министерства иностранных дел. Литературная деятельность его была весьма разнообразна. Она сосредоточивалась на исследованиях античной литературы и изысканиях в восточных языках. Его перу принадлежат несколько пьес на античные сюжеты.14 "Илиада" – древнегреческая эпическая поэма, приписываемая Гомеру, принадлежит к циклу сказаний о Троянской войне. Поэма воспевает одного из главных греческих героев – Ахилла, оскорбленного верховным вождем Агамемноном и отказавшегося принимать участие в военных действиях.15 "Амок" – психическое заболевание, которое встречается у жителей Малайских островов. После кратковременного расстройства сознания больной пускается бежать, уничтожая все на своем пути.16 Гальваническая батарея – совокупность гальванических элементов, в которых создается электрический ток. Названа так в честь профессора анатомии Луиджи Гальвано (1737-1798), открывшего электричество.17 Миля – английская мера длины (1609 м), морская миля – 1853 м.18 Фут – английская мера длины (30, 48 см).19 "Замок праздности" – шуточная аллегорическая поэма английского поэта XVIII в. Джеймса Томсона (1700-1748), написанная спенсеровой строфой. В ней рассказывается о том, как рыцарь Трудолюбие осаждает и захватывает замок Праздности.20 Фомин день... – день Св. Томаса (Фомы), 29 декабря. Посвящен памяти канонизированного мученика Фомы Бекета, Епископа Кентерберийского и канцлера Англии (1118-1170). Его карьера завершилась ссорой с королем Генрихом II, который приказал умертвить канцлера. Фома Бекет был заколот на ступеньках алтаря в Кентерберийском соборе.21 Сочельник – канун Рождества.22 Джонас Хенвей – выступал за введение высоких пошлин на ввозимый в Англию чай.23 Аврора – в римской мифологии богиня зари.24 Гера – в греческой мифологии супруга Зевса, верховная богиня Олимпа.25 ...книжку по немецкой метафизике... – Метафизика – философское учение о наиболее общих основах бытия, о существовании человека. Здесь автор имеет в виду труды Канта, Фихте и Шеллинга.ГОРЕСТИ ОПИУМА1 "Как если бы художник опустил..." – Шелли. Восстание Ислама, песнь V, строфа 23.2 ...самые худшие... – Имеется в виду Джон Кембл (1757-1823), один из братьев Кемблов, прославленной династии актеров театра Друри Лейн.3 ...не менее прославленная миссис – ... – Имеется в виду миссис Сара Сиддонс (1755-1831), знаменитая английская актриса, выступавшая в театре Друри Лейн, сестра Джона Кембла.4 Самсон-борец, – герой одноименной трагедии Джона Мильтона, в которой главным стал образ народного борца против насилия (1671).5 Сатана из "Возвращенного Рая". – Сюжетом поэмы Мильтона, основанной на библейском источнике, стало искушение Сатаной Иисуса и победа Мессии над дьяволом.6 ...читаю... стихи В. ... – Уильяма Вордсворта – см. примеч. 2 раздела "К читателю".7 Спиноза Бенедикт (Барух) (1632-1677) – голландский философ-пантеист. Основной вопрос его философии – тождество Бога и природы, которую он трактует как вечную субстанцию, исключающую существование другого начала.8 Рикардо Давид – см. примеч. 9 к разделу "К читателю. Предварительная исповедь".9 Эдип – в греческой мифологии сын фиванского царя Лая и Иокасты. Считавший себя сиротой, Эдип по предсказанию Дельфийского оракула убил отца и женился на матери, не осознавая этого. Узнав о своем ужасном преступлении, Эдип выколол себе глаза и ушел из Фив, где в течение двадцати лет был царем. Эдипа поглотила разверзшаяся земля, и место, где это произошло, остается вечной тайной.10 Приам – в греческой мифологии последний царь Трои. Во время Троянской войны он потерял всех своих близких. В ночь взятия Трои он пытался выйти на бой, но его жена Гекуба уговорила его искать спасения у домашнего алтаря Зевса. Здесь он и был убит.11 Тир – греческий остров в Эгейском море.12 Мемфис – древнегреческий город. В III тысячелетии до н. э. был могучей крепостью. В период Древнего царства был столицей Египта (III тысячелетие до н. э.).13 Ливии Тит (59 г. до н. э. – 17 г. н. э.) – римский историк. Главное сочинение – "Римская история" в 142-х книгах, охватывающая период от основания города по IX в. н. э. Из них сохранилось только 35.14 Карл I Стюарт (1600-1649) – второй сын Иакова I. Взошел на престол после смерти старшего брата в 1625 г. Постоянное противоборство с парламентом привело его к гражданской войне. В результате победы армии парламента, руководимой Кромвелем, король был взят в плен. В 1649 г. парламент начал процесс по обвинению Карла I в государственной измене. Суд вынес ему смертный приговор, и 30 января 1649 г. он был казнен.15 Марстон-Мур – местность около Йорка в Англии. 2 июля 1644 г. там произошло сражение между королевскими войсками и парламентской армией Кромвеля, которая одержала в этом сражении победу.16 Ньюбери – 27 октября 1644 г. войска роялистов одержали здесь победу над армией Кромвеля.17 Нэйсби – здесь 14 июня 1645 г. парламентские войска одержали блестящую победу над армией Карла I. Он был вынужден бежать в лагерь шотландцев, которые вскоре выдали его английскому парламенту.18 Георг IV (1762-1830) – король Великобритании и Ганновера. Сын и преемник Георга III. В 1783 г. примкнул к недовольным политикой его отца вигам. С 1811 г., после сумасшествия Георга III, – регент, а с 1821 г. монарх. Его правление вызвало в Англии большое недовольство. Бракоразводный процесс показал его характер в самом непривлекательном свете. Введя в правительство Каннинга и Пиля, Георг IV провел ряд экономических реформ.19 Павел Юлий – жил в III в. н. э. Принадлежал к числу избранных пяти юристов, чьи советы были признаны в качестве судебных постановлений. До нашего времени дошло более девяноста его сочинений.20 Марий (156-86 до н. э.) – римский полководец. Приобрел такую популярность, что в 107 г. до н. э. был выбран консулом, был победителем тевтонов и кимвров. Однако его слава померкла перед победами Суллы. В результате их соперничества и битвы, произошедшей между ними, Марий был вновь провозглашен консулом совместно со своим союзником Цинной, но вскоре после этого умер.21 Пиранези Джамбатиста (1720-1778) – рисовальщик и гравер, долгое время живший в Лондоне. "Римские древности" – его главное произведение, посвященное излюбленной им теме.22 "Возникло вдруг виденье предо мною..." – Строки заимствованы из большой поэмы Вордсворта "Прогулка", кн. 2: "Одинокий", строки 834-851.23 Драйден Джон (1631-1700) – английский поэт, драматург и критик. Один из основоположников английского классицизма. При Стюартах был придворным поэтом-лауреатом. Драйден создал жанр героической пьесы, классицистские основы которой сформулировал в "Опыте о драматической поэзии" (1668).24 Фьюзели Генри (1737-1800) – швейцарский живописец, работавший в Англии. Пользовался большой славой наряду с Рейнолдсом и Гейнсборо, был близким другом Уильяма Блейка. Он написал девять картин для Шекспировской галереи и цикл из сорока семи картин для "Потерянного Рая" Мильтона.25 Шедуел Томас (1642-1692) – драматург эпохи Реставрации. Его позднее творчество предвосхищает театр эпохи Просвещения.26 Гомер (ок. 12-10 гг. до н. э.) – легендарный поэт Древней Греции, который считается автором "Илиады" и "Одиссеи", а также "Гомеровских гимнов". Античные биографы считают Гомера странствующим слепым певцом; за честь называться его родиной, по преданию, спорили семь греческих городов.27 Лорд Орфорд – наследник Роберта Уолпола, первого лорда Орфорда (1725-1742), и его сына, Горацио Уолпола, выдающегося английского писателя, автора "готического" романа "Замок Отранто" (1765).28 Ганг – главная река Индии, берущая начало в северо-западных провинциях, выше священной для индусов горы Ганготри. В индуистской мифологии река богов, вода ее считается очищающей.29 Евфрат – река Передней Азии. На ее берегах стоял Древний Вавилон.30 Брахма – в индуистской мифологии высшее божество, творец мира, открывающий триаду верховных богов: Брахма, Вишну, Шива.31 Вишну – один из высших богов индуистской мифологии. Олицетворяет энергию, организующую и упорядочивающую космос.32 Шива – в индуистской мифологии один из верховных богов, входящих в божественную триаду. Воплощением космической энергии Шивы, регулирующей мировой порядок, является его танец "тандава".33 Исида – в древнеегипетской мифологии богиня плодородия, воды и ветра, символ женственности и семейной верности.34 Осирис – в египетской мифологии бог плодоносных сил природы, царь загробного мира.35 Солецизм – синтаксическая ошибка (от названия древней афинской колонии Сол, утратившей чистоту греческого языка).36 Вильям Литгоу (1582-1645) – путешественник и писатель. Посетил Оркнейские и Шетлендские острова, Германию, Богемию и Южную Европу. Путешествовал по Греции, Ближнему Востоку, Египту и Мальте. В 1614- 1618 гг. находился в Северной Африке. Основные работы: "Общее рассуждение о редкостных приключениях" (1632), "19 лет путешествий" (1640).37 Яков (Джеймс) I Стюарт (1566-1625) – король Иаков VI Шотландский. Сын Марии Стюарт и Генри Дарнли. После убийства отца и отречения матери от престола провозглашен королем Шотландии (1567). После смерти королевы Елизаветы I взошел на английский престол (1603). Был непопулярен из-за своей враждебности парламенту и пристрастия к фаворитам.38 Джереми Тейлор (1613-1663) – англиканский священник и писатель. Автор книг "Законы и правила праведной жизни" (1650), "Законы и практика праведной смерти" (1651). Его книги были чрезвычайно популярны.39 ..."виднелись лики грозные, страша / Оружьем огненным"... – Мильтон. Потерянный Рай, кн. XII, строфа 644. Перев. А. Штейнберга.APPENDIX1 "Лондон мэгэзин" – ежемесячный литературный журнал, издававшийся с 1732 по 1785 г. Издание возобновилось в 1815 г.2 Бомонт Френсис (1584-1616) и Флетчер Джон (1579-1625) – английские драматурги эпохи позднего Ренессанса.3 Светоний Гай Транквил (ок. 70 – ок. 140 гг. н. э.) – римский писатель. Частично сохранились биографии знаменитых грамматиков, риторов и поэтов, почти полностью – "Жизнь двенадцати цезарей". Основное внимание в его книгах сосредоточено на системной передаче биографических сведений.4 Во времена наихудшего из Цезарей... – Имеется в виду император Нерон (37-68 гг. н. э.), прославившийся своей жестокостью и коварством.