Унибрагилья

Мамлеев как-то пришел ко мне встревоженный, торжественный и внутренне притихший, и сказал, обращаясь ко мне, как всегда он делал в нашей среде:

— Дарюша, вы слышали что-нибудь об Унибрагилье?

Я посмотрел на него и сделал вид, что жду продолжения.

Он сказал:

— Да, Унибрагилья и его концентры.

Естественно, я слышал это в первый раз, но что-то толкнуло меня, и я сказал:

— Да, Юрий Витальевич, наконец-то вы вышли на тот уровень, на котором я могу с вами говорить. Я знаю про Унибрагилью и ее концентры.

Он затрясся и спросил:

— Что? Что вы знаете?

— Сначала вы скажите, откуда вы это услышали?

— Об этом говорил Степанов, но Степанов это так, это просто переносчик.

А у Мамлеева все были переносчики, все жевали и сплевывали, все каких-то блох из атеизма на себе несли, которых надо было ловить и отсеивать.

— Он переносчик, он сам что-то слышал, всё что-то мутит-мутит. Но я знаю, что в этом есть глубокая последняя абсолютная тайна.

— Да, Юрий Витальевич, я знаю об Унибрагилье и ее концентрах.

— Что?

— Это особая тема, но я вам могу сказать. Концентры Унибрагильи покрывают всю реальность, но эти концентры связаны с тем, что находится вне их, за их пределами. Представьте себе, что в центре есть некая точка. Точка в центре бесконечности. В этой бесконечности, естественно, нет никакого центра, ни ориентира, ничего, чтобы это как-то дефинировало. В любой точке вы находитесь здесь. Но любая точка равна другой. И вот вы внезапно ставите решительную, реальную точку и протыкаете этот лист бумаги. У вас появляется центр. В этом центре бесконечность кончается. Вы ограничиваете ее этой точкой. И тем самым в этой точке концентрируется весь потенциал той протяженности, идущий вокруг нее концентрами, всё схвачено. Есть 12 концентров вокруг этой точки, они полностью исчерпывают весь потенциал этой бесконечности. Но важен только 13-й концентр, невидимый концентр, находящийся вне этой протяженности. Вы не уязвили эту протяженность, поставив точку. Лист бумаги, который был абсолютно незапятнан, гладок, бесконечен, а вы поставили точку и пробили этот лист бумаги, вы овладели им. Но 13-й концентр — это то, что не ранено этим центром, то, что находилось за пределами этого. И он тем самым тайным образом вступил в связь с этими концентрами. Это обращение, это апелляция к тому, чего в этом листе бумаги не было и быть не может.

Юрий Витальевич меня внимательно выслушал и сказал:

— Да, я знал. Я знал, что это именно так, именно в эту сторону. Это именно сюда должно быть. Речь идет о том, что по ту сторону Абсолюта, за пределами Абсолюта, вне его.

Самое интересное то, что спор между нами шел задолго до того, как мне было видение о распятом существе, которое является всем и лишено тем не менее всякой свободы, отражается в бесчисленных зеркалах, спор о том, есть ли что-нибудь вне Абсолюта.

Иными словами, или панлогизм Гегеля отражает абсолютно всё, или есть нечто, что не может быть отражено в этом панлогизме, что тотальный интеллект, абсолютный всесовершенный интеллект не может в себе содержать, и именно это, что он в себе не содержит, и есть главное. Вот в это всё упиралось.

До какого-то момента я с ним спорил. Но после перешел на противоположные позиции. И увидел, что тотальный интеллект, универсальное всё, которое есть «нус», вселенский разум, логос — это просто чаша, существующая только для того, чтобы не содержать в себе того, что содержаться в ней не может. И это единственное, что является предметом утверждения.

И тут ко мне приходит человек и говорит про Унибрагилью и ее концентры. И это как бы замыкается. Я ему говорю, что есть чаша из 12 концентров, возникающая посреди бесконечности, она организует эту бесконечность, но таким образом, что эта бесконечность есть выраженная чаша, или выраженное зеркало, — всё, адресованное к этому 13-й концентру, 13-му кругу, который символизирует то, чего в этой чаше, в этой бесконечности нет.

В этот момент Юрий Витальевич стал абсолютным адептом Унибрагильи, для него всё стало на свои места.

Я ему запретил говорить на эту тему со Степановым.

Потом, улучив момент, я как-то со Степановым начал этот разговор:

— Володя, а вот ты коснулся такой темы с Юрием Витальевичем? Ты говорил с ним про Унибрагилью?

Он засмеялся и погладил свою раввинскую бороду.

— Про Унибрагилью? Да, Юрочка что-то такое бормотал, и я подыграл ему.

То есть Юра принес это мне как некую утечку от Степанова.

Я эту тему поддержал, запретив ему со Степановым о ней говорить. А Степанов сказал, что он подыграл Юре, который бормотал что-то невразумительное, и он ему это отпасовал.

Просто гениально! Вот, что называется, эзотеризм в чистом виде.

Увидев, что волейбольный мяч гуляет в бесконечном n-мерном пространстве, я тут же тему прекратил, чтобы не профанировать, отсек ее. Сказал Степанову, что всё понятно, ясно всё. И зарезервировал это себе.

Юра уехал в Америку в 1974 году, года через три после того как состоялась беседа. Через 15 лет после того он вернулся.

И вот недавно он умер. И до самого конца он нес в своей груди как самое святое, как самое драгоценное, тайну Унибрагильи.

Последнее, что он шептал, когда искал мою руку на одной из последних встреч перед своей смертью:

— Дарюша, Унибрагилья. Наша Унибрагилья.

Он ушел с этим, ушел в глубокую ночь.

Но на самом деле Унибрагилья и ее концентры, реальность, выпестованная в те дни, и является традицией традиций, ради которой ведется страшная борьба между двумя антитезами: чистым монотеизмом с одной стороны и абсолютным монизмом с другой.

Вот именно эта страшная борьба ведется с подразумеванием тайной Унибрагильи, абсурдным образом прорезавшей себя в несуществующем слове.

Спустя много времени я искал во всех словарях, энциклопедиях, рукописях, летописях слово «Унибрагилья», и там нет даже намека.

Слово из ниоткуда обозначает то, что не содержится во всём.

Всё, как пустая чаша, которая не может в себе содержать нечто, потому что оно не может содержаться ни в чем — Унибрагилья и ее концентры.

Мамлеев был великим уникальным человеком. Он пришел с мороза, шепча это слово, и ушел в никуда тоже с этим словом в сердце. И, наверное, это была его важнейшая миссия в подлинной истории.

Не в той истории, где мы пишем и читаем книжки, а в подлинной истории.

Интересно, что эта тема не коснулась Жени, не коснулась диалогов с ним. Не напрасно я развел тогда Мамлеева и Женю в отношении себя, потому что Женя относился нетерпимо ко всяким импульсам, приходящим на том уровне, который он считал недостойным соприкасаться с его подразумеваниями.